Текст книги "Чернее черного"

Автор книги: Хилари Мантел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Восемь

С наступлением нового тысячелетия дела пошли на спад. Никаких ошибок в бизнес-плане Колетт – проблема коснулась не только их. Коллеги звонили Эл, чтобы поплакаться. Словно их клиенты поставили любопытство на паузу, затаили дыхание. Новый век отметили на Адмирал-драйв фейерверками, осторожные отцы запускали их с незаселенных задних участков. Детскую площадку, идеальное место для праздников, отгородили и повесили таблички «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

В местной бесплатной газетенке написали, что там нашли горец японский.

– Это хорошо? – спросила Мишель через забор. – В смысле, его охраняют?

– Нет, он вроде бы ядовитый, – отозвалась Эл. Обеспокоенная, она направилась в дом. Надеюсь, я тут ни при чем, подумала она. Не помочился ли Моррис на травку, уходя из ее жизни?

Некоторые не верили в историю с горцем. Они говорили, что на площадке нашли неразорвавшуюся бомбу, наследие прошлой войны – интересно какой. Эван перегнулся через забор и спросил:

– Вы слышали о том парне из Нижнего Эрли, по дороге на Рединг? Живет в новом квартале наподобие нашего? Он заметил, что у него краска пошла пузырями. А в трубах полно черной жижи. Как-то раз он копался в огороде и вдруг видит, что-то извивается на лопате. Он подумал, черт, это еще что такое?

– И что это оказалось? – спросила Колетт. Иногда она находила Эвана очаровательным.

– Куча белых червяков, – ответил он. – А где белые червяки, там и радиация. Это единственное, что надо знать о белых червяках.

– И что он сделал?

– Позвонил в городской совет, – ответил Эван.

– На его месте я бы позвонила военным.

– Конечно, они заюлили. Отрицали все. Бедолага заколотил дом и уехал.

– Откуда там взялась радиация?

– Тайный подземный ядерный взрыв, – заявил Эван. – Это же очевидно.

Некоторые жители Адмирал-драйв позвонили в местный отдел охраны окружающей среды и спросили насчет детской площадки, но чиновники признались лишь в существовании некоего засора, утечки, загрязнения, природу которого они пока не готовы подтвердить. Они утверждали, что проблема с белыми червяками существует лишь в Рединге и что ни один червяк до Уокинга не добрался. Между тем дети оставались изгнанными из своего райского уголка. Они отчаянно ревели, глядя на качели и горку, и колотили по ограде. Матери оттаскивали малышей наверх, в свои «Фробишеры» и «Маунтбэттены», подальше от беды. Опасаясь падения цен на вторичное жилье, никто не хотел, чтобы пошли слухи. Народ забеспокоился, потихоньку началась миграция, необремененные потомством молодые пары пытали удачу на растущем рынке, и уже появились первые таблички «Продается».

Канун Нового года выдался на Адмирал-драйв холодным, небо было ясным. Самолеты на них не падали, ни наводнений, ни эпидемий – короче, ничего, что повлияло бы на юго-восток Англии. Клиенты апатично и вяло вздыхали и – всего на месяц или два – принимали свою жизнь такой, какова она есть. К весне они потихоньку поползли обратно.

– Они собираются взять пробы из канализации, – сообщила Мишель Элисон.

– Кто – они?

– Канализационные чиновники, – со страхом ответила Мишель.

После ухода Морриса их жизнь превратилась в праздник. Впервые за долгие годы Элисон ложилась спать, зная, что ее не вышвырнут из кровати в предрассветные часы. Она могла лениво принять ванну поздним вечером, и волосатая лапа не выдергивала пробку, а вытатуированная змея Морриса не возникала из благоухающей розами пены. Она спокойно спала всю ночь и просыпалась свежей, готовой к новому дню. Она цвела, ее гладкая кожа обновилась, фиолетовые тени исчезли из-под глаз.

– Не знаю, когда я в последний раз чувствовала себя так хорошо, – говорила она.

Колетт тоже спала по ночам, но ничуть не изменилась.

Они заговорили о горящих путевках, о том, чтоб выбраться на солнышко. Моррис отвратительно вел себя в самолете, призналась Эл. Во время регистрации он прыгал на ее багаж, и ей приходилось доплачивать за перевес. Он размахивал кастетами, когда они шли через металлодетектор, – Эл останавливала и обыскивала служба безопасности. Если им удавалось-таки взойти на борт, он запирался в сортире или прятался в бумажном пакете какого-нибудь невротика, и когда тот открывал пакет – бабах прямо ему в лицо. Как-то раз, по дороге на Мадейру, у одного несчастного остановилось сердце.

– Можешь больше не волноваться об этом, – успокоила ее Колетт. – Куда бы ты хотела поехать?

– Не знаю, – ответила Эл. Потом сказала – Куда-нибудь, где развалины. Или опера. Ночь, ты держишь свечи, а актеры поют на арене, в амфитеатре. Или играют пьесы, надев маски. Будь я оперной певицей, все находили бы меня очаровательной. Никто бы не считал меня толстухой.

Колетт больше интересовал секс с греком-официантом. На первый взгляд ничто не мешает им удовлетворять культурную и сексуальную жажду соответственно в пятистах ярдах друг от друга. Но она представила, как ее знойный кавалер кружит вокруг их столика на террасе – его вздохи, учащенный пульс, пылкое дыхание и мысли, проносящиеся в его голове: а стоит ли, ведь мне придется заплатить приятелю, чтобы тот переспал с толстухой?

– Кроме того, – добавила Эл, – я рада, что поеду не одна. Мы с Мэнди были на Кипре, но я ни разу там ее не видела, она только и делала, что скакала из одной постели в другую. По-моему, это отвратительно. Не пойми меня неправильно, я люблю Мэнди. Люди должны веселиться, если могут.

– Просто ты не можешь, – сказала Колетт.

Неважно, что я скажу, подумала она. Даже если промолчу, Эл вытащит мысли из моей головы и все равно узнает.

Элисон впала в обиженное молчание; в итоге они так и не поехали в отпуск. Через месяц она снова завела разговор на эту тему, робко, но Колетт набросилась на нее:

– Я не хочу ехать ни на какие руины. Я хочу напиваться и танцевать на столе. С чего ты взяла, что единственное, чего я хочу, – жить с тобой и возить тебя в чертов Окстед на конференцию «Тайны кельтов»? Вся моя долбаная жизнь проходит на М-двадцать пять, пока ты блюешь на пассажирском сиденье.

Элисон тихо возразила:

– Меня почти не тошнит с тех пор, как Моррис ушел.

Она попыталась вообразить, как Колетт танцует на столе. Получилось что-то типа жесткого танго на светлом дереве журнального столика, Колетт выгибается, сверкая пупырчатыми подмышками. У Элисон зазвенело в ушах; явилась кроткая маленькая женщина и спросила:

– Простите, простите, вы не видели Морин Харрисон?

– Посмотрите на кухне, – посоветовала Эл. – Вроде бы она за холодильником.

Одиннадцатого сентября Колетт смотрела телевизор. Она позвала Элисон. Эл закинула руки на спинку дивана. Она без удивления наблюдала, как рушатся башни-близнецы, как горящие тела летят на землю. Элисон смотрела, пока новости не начали повторять и не пустили те же самые кадры. Потом она молча вышла из комнаты. В такие минуты кажется, что ты должен что-то сказать, но не знаешь что. Нельзя сказать, что ты предвидел это; но и нельзя сказать, что никто ничего не предвидел. Весь мир вытянул эту карту.

Чуть позже в тот же день позвонил Мерлен.

– Привет, – поздоровался он. – Как дела? Видели новости? Ужасно.

– Да, ужасно, – согласилась она. – А как Мерлин?

– Без понятия, – отрезал он.

– Ты не видел его на шоу?

– Я с этим завязываю.

– Правда? Собираешься работать детективом-медиумом?

Или охранником-медиумом, подумала она. Почему бы не подкинуть эту идею властям? Можно стоять в аэропортах и сканировать намерения людей.

– Нет, ничего подобного, – весьма жизнерадостно произнес Мерлен. – Я подумываю стать инструктором по персональному росту. Я пишу книгу. Новую книгу. «Излечись успехом». В ней раскрываются секреты мудрецов древности, помогающие достичь здоровья, богатства и счастья. Поверь, мир в долгу перед тобой, это я тебе говорю.

Элисон извинилась, отложила трубку и сходила на кухню. Вернувшись, она прижала телефон подбородком и принялась чистить апельсин. Ты же не хочешь тратить время, говорил Мерлен, на девчонок и старух. Мы живем в эпоху расцвета высоких технологий. Богатство естественно, как дыхание. Утром, вставая с постели, потянись и скажи: «Я владею Вселенной».

– Мерлен, зачем ты мне все это говоришь?

– Я надеялся, ты купишь франшизу.[41]41
  Франшиза – право на производство и продажу продукции другой компании.


[Закрыть] Ты моя муза, Элисон.

– Поговори с Колетт. Деловые решения принимает она.

– Да ну? Вот что я тебе скажу, причем даром: ты одна в ответе за собственное здоровье и благополучие. Ты не можешь перепоручить другому человеку свою судьбу. Не забывай закон Вселенной: во сколько себя оцениваешь, столько и получишь.

На ковер упал ароматный завиток апельсиновой шкурки.

– Правда? – переспросила она. – Значит, я получу не много.

– Я разочарован твоим негативным настроем, Элисон. Возможно, мне придется положить трубку, прежде чем ты отравишь мне день.

– Как скажешь, – сказала она.

– Нет. Не уходи… – испугался Мерлен. – Я надеялся… ну ладно. Я думал насчет партнерства. Ну вот и все. Я сказал это. Что думаешь?

– Делового партнерства?

– Любого, какого захочешь.

Она подумала, он считает меня тупой только потому, что я толстая; думает, раз я толстая, то отчаялась.

– Нет.

– Нельзя ли поконкретнее?

– Еще конкретнее, чем «нет»?

– Я ценю искренность. И приму твой ответ с гордо поднятым подбородком.

Беда в том, подумала она, что у тебя нет подбородка. Мерлен стремительно толстел, его влажная серая кожа словно сочилась интимной сыростью раковины его жилого прицепа. Она мысленно попыталась заглянуть в его шоколадного цвета глаза, но увидела лишь рубашку пастельного цвета, туго обтягивающую пузо.

– Я не могу, – сказала она. – Ты слишком толстый.

– Ну, знаешь ли, – возмутился Мерлен. – На себя посмотри.

– Да, знаю, я тоже. Но мне не нравится, как у тебя пуговицы отлетают с рубашки. Я ненавижу шить, совершенно не умею обращаться с иголкой.

– Купи степлер, – мерзким голосом посоветовал Мерлен. – Сейчас выпускают специальные степлеры. Однако с чего ты взяла, что я попрошу тебя пришивать мне пуговицы?

– По мне, так ты вполне на это способен.

– И ты серьезно объясняешь этим свой отказ от моего делового предложения?

– Мне показалось, ты предлагаешь что-то другое.

– Как знать? – произнес Мерлен. – Кажется, это термин, который используют на сайтах знакомств. «Для дружбы и как знать?»

– Но тебе-то нужны мои деньги в банке и как знать? Да ладно, Мерлен! Ты просто думал, что меня легко околпачить. И, кстати, не вздумай звонить Мэнди – в смысле, Наташе – или еще кому-то из девочек. Они все тебя на дух не переносят, по тем же причинам, что и я. – Она замолчала. Нет, это несправедливо, подумала она. Есть особая причина, по которой я не люблю Мерлена. – Все дело в булавке для галстука, – призналась она. – От одного вида булавок для галстука мне не по себе. Эти штуки всегда казались мне опасными.

– Понимаю, – произнес Мерлен. – Хотя, скорее, не понимаю. Ничего не понимаю.

Она вздохнула.

– Не уверена, что дело во мне. Полагаю, это уходит корнями в прошлую жизнь.

– Да ну? – усмехнулся Мерлен. – Тебя предали мучительной смерти, заколов булавкой для галстука? Но в древности не было булавок для галстука. Это была брошка, уверяю тебя.

– Возможно, это я кого-то замучила, а не меня, – уточнила она. – Не знаю, Мерлен. Слушай, удачи тебе с книгой. Желаю разбогатеть. Правда, от души. Если, конечно, ты высоко себя оцениваешь. А я уверена, что высоко. Желаю получить все, что хочешь. Когда переберешься из трейлера в Беверли-Хиллз, не забудь прислать новый адрес.

Через пять минут вошла Колетт с покупками.

– Хочешь печенье со сливочной помадкой и двойным шоколадом? – спросила она.

– Мерлен звонил, – сообщила Эл. – Он пишет новую книгу.

– Неужели? – произнесла Колетт. – Тебе ведь нравятся эти йогурты?

– А они жирные? – радостно поинтересовалась Эл. Колетт нахмурилась и покрутила стаканчик в руках. – Да наверняка, – сказала Эл, – раз они мне нравятся. Кстати, Мерлен предложил мне переехать к нему.

Колетт продолжала забивать холодильник.

– У твоих отбивных вышел срок годности, – сообщила она. Выбросив их в мусорное ведро, Колетт спросила: – Что? В его трейлер?

– Я отказалась.

– Да за кого он себя, блин, принимает?

– Он делал гнусные намеки, – пожаловалась Эл. Она вытерла руку о юбку. – А как насчет нашей книги, Колетт? Мы ее когда-нибудь закончим?

Колетт собрала наверху небольшую горку распечаток; она хранила ее под замком в платяном шкафу – Эл находила эту предосторожность трогательной. Кассеты до сих пор причиняли массу неудобств. Иногда они обнаруживали тарабарщину вместо всего последнего сеанса. Иногда их беседу заглушали визги, скрипы и кашель, словно зимняя публика настраивалась на симфонический концерт.

КОЛЕТТ: Итак, рассматриваете ли вы свой талант как дар или скорее как – что противоположно дару?

ЭЛИСОН: Товар, который ты не заказывал. Ноша. Наказание.

КОЛЕТТ: Это ваш ответ?

ЭЛИСОН: Нет. Я просто подсказываю выражения.

КОЛЕТТ: Тогда?..

ЭЛИСОН: Послушайте, я просто живу, как умею. Я представить не могу ничего другого. Если бы, когда я училась, рядом был более разумный человек, чем миссис Этчеллс, возможно, сейчас я жила бы лучше.

КОЛЕТТ: То есть все могло бы быть иначе?

ЭЛИСОН: Да. С более развитым проводником.

КОЛЕТТ: Похоже, вы неплохо справляетесь без Морриса.

ЭЛИСОН: Я же тебе говорила.

КОЛЕТТ: В конце концов, вы сами сказали, во многом это просто психология.

ЭЛИСОН: Под словом «психология» вы подразумеваете обман.

КОЛЕТТ: А как бы вы это назвали?

ЭЛИСОН: Вы же не говорите, что Шерлок Холмс – обманщик! Послушайте, если вы что-то узнаете, вы должны использовать это, неважно, как именно вы об этом узнали.

КОЛЕТТ: Но я бы скорее подумала, в некотором роде – дайте мне закончить – я бы скорее подумала, что вы обманываете, если бы мне было небезразлично ваше благополучие, потому что многие люди, которые слышат голоса, попадают в больницу с неприятным диагнозом.

ЭЛИСОН: Сейчас уже меньше, из-за сокращения штатов, знаете ли. Полно людей, которые верят во что угодно. Они бродят по улицам.

КОЛЕТТ: Да, но это всего лишь политика. Нормальными они от этого не становятся.

ЭЛИСОН: Понимаете, я зарабатываю на жизнь. Вот в чем разница между мной и сумасшедшими. Никто не станет называть тебя сумасшедшим, если ты зарабатываешь деньги.

Иногда Колетт тайком от Эл не выключала магнитофон. В ее голове зародилась смутная мысль, что ей может понадобиться доказательство. Что если у нее будет кассета, она сможет уговорить Эл на любую сделку; или что пока Колетт не будет дома, Эл опрометчиво сознается в преступлении. Хотя и не знала в каком.

КОЛЕТТ: В новом тысячелетии я собираюсь управлять твоими делами еще эффективнее. Буду ставить тебе ежемесячные цели. Пришло время для свободного полета мысли. Не вижу, почему бы тебе не повысить продуктивность по меньшей мере на десять процентов. Ты теперь спишь по ночам, верно? Может, я смогу играть более активную роль. Например, перехватывать лишних клиентов. Только тех, кто хочет узнать будущее. В конце концов, ты ведь на самом деле не можешь предсказывать будущее? Карты его не знают.

ЭЛИСОН: Большинство людей будущее не интересует. Они хотят знать все о настоящем. Хотят, чтобы им сказали, что они все делают правильно.

КОЛЕТТ: Мне никто никогда не говорил, что я все делаю правильно. Ни в Брондсбери, ни в других местах.

ЭЛИСОН: Ты не ощущала, что тебе помогают, никакого эмоционального руководства?

КОЛЕТТ: Нет.

ЭЛИСОН: Когда я вспоминаю те дни, мне кажется, что ты слишком старалась верить. Люди не могут поверить во все сразу. Над этим надо работать.

КОЛЕТТ: Гэвин считал, что все это жульничество. Но с другой стороны, Гэвин же был дураком.

ЭЛИСОН: Знаешь, ты до сих пор много о нем говоришь.

КОЛЕТТ: Вовсе нет. Я никогда о нем не говорю.

ЭЛИСОН: Мм.

КОЛЕТТ: Никогда.

– Ладно, ладно, – согласилась Эл. – Если хочешь, будем учиться. С чего начнем, с карт или с рук? С рук? Хорошо.

Но пять минут спустя Колетт сказала:

– Я не вижу линий, Эл. По-моему, у меня глаза слабеют. – Эл промолчала. – Может, мне носить контактные линзы? Очки мне не идут.

– Можешь смотреть через лупу, клиентам все равно. Вообще-то так им даже кажется, что ты полностью отрабатываешь гонорар.

Они попробовали еще раз.

– Не пытайся поведать мне мое будущее, – наставляла Эл. – Не будем пока об этом. Возьми меня за левую руку. На ней написан мой характер. Способности, данные мне от рождения. Можно увидеть весь мой нераскрытый потенциал. Твоя работа – предупредить меня о нем.

Колетт держала ее руку двумя пальцами, словно что-то противное. Она посмотрела на ладонь, потом снова на Элисон.

– Давай, – подбодрила Эл. – Ты мой характер знаешь. Или говоришь, что знаешь. Ты все время говоришь о моем характере. И ты знаешь мой потенциал. Ты только что составила мой бизнес-план.

– Не знаю, – сказала Колетт, – даже глядя в лупу, я ни черта не разбираю.

– Тогда попробуем лучше с картами, – предложила Эл. – Как ты знаешь, для этого надо выучить значения семидесяти восьми карг и всех основных комбинаций, поэтому у тебя будет много домашней работы. Ты знаешь основы, наверняка успела ухватить суть. Трефы управляют знаками огня – ты ведь знаешь знаки зодиака? Червы управляют водой, бубны – землей.

– Бубны – ритмы земли, легко запомнить, – сказала Колетт. – Но почему черви управляют водой?

– В Таро, – сказала Эл, – черви – это кубки. Так что все логично. Трефы – это жезлы. Бубны – пентакли. Пики – мечи.

Колетт неловко тасовала колоду; карты выпадали, и она резала пальцы о края, словно Таро кусали ее. Эл научила ее раскладам «Решение» и «Кельтский крест». Она перевернула старшие арканы, чтобы подруга могла выучить их значения одно за другим. Но Колетт никак не могла уловить суть. Она была прилежной и добросовестной, но дальше картинок ничего не видела. Рак выползает из пруда – зачем? Мужчина в нелепой шляпе стоит на краю обрыва. За спиной у него узелок с пожитками, собака кусает его за бедро. Куда он направляется? Почему не чувствует зубов пса? Женщина раскрывает пасть льву. Похоже, она довольна жизнью. В воздухе витает заговор.

– О чем говорит тебе эта карта? – спросила Эл. – Нет, не смотри на меня в поисках ответа. Закрой глаза. Что ты чувствуешь?

– Ничего, – отрезала Колетт. – А что я должна чувствовать?

– Когда я работаю с Таро, то обычно чувствую, будто мою голову вскрыли консервным ножом.

Колетт бросила карты. Пожалуй, я не буду менять профессию, сказала она. Очень мудро, согласилась Эл. Она не могла объяснить Колетт, каково гадать для клиента, – пусть даже это всего лишь психология. Ты открываешь рот и не знаешь, какие слова услышишь. Не знаешь даже, когда закончится предложение. Ты ничего не знаешь. А потом внезапно узнаешь. Ты идешь вслепую. И натыкаешься прямо на правду.

В новом тысячелетии Колетт собиралась вытащить Эл из дешевых районов, где на парковках стоят мусорные баки, чипсы въелись в ковры и светят люминесцентные лампы. Она мечтала увидеть ее в больших чистых залах с бригадами профессиональных осветителей и звукооператоров. Она ненавидела доступность общественных залов, где субботними вечерами травили байки подвыпившие комики и в воздухе висели взрывы сального смеха. Ее тошнило от потертых стульев, липких от пива, а то и чего похуже; ей была отвратительна мысль о том, что Эл настраивается на мир иной в какой-нибудь паршивой кладовке, нередко в компании жестяного ведра и швабры. Она сказала, мне не нравится, когда ты выступаешь в спортзале или в бильярдном клубе. Мне не нравятся типы, которые приходят на твои представления. Хорошо бы перебраться на южное побережье, в аккуратненькие отреставрированные театры, везде позолота и красный плюш, где на тебя соберутся и партер, и амфитеатр, и бельэтаж с балконами.

На Адмирал-драйв пробивались первые крокусы, яркие вспышки в сочной траве. Кирпичные стены «Маунтбаттенов» и «Фробишеров» были влажными, черепичные крыши лоснились от апрельского дождя. Эл была права, когда сказала, что у тех, кто живет у подножия холма, будут проблемы с сыростью. Газоны хлюпали у них под ногами, во внутренних двориках пузырилось болото. По ночам мигало охранное освещение, словно все соседи крались из дома в дом, воруя чужие игровые приставки и DVD-проигрыватели.

Гэвин не звонил, хотя ежемесячный взнос за квартиру в Уиттоне исправно поступал на ее банковский счет. А потом, как-то раз, они с Эл делали покупки в Фарнхэме и наткнулись на него; они выходили из универмага «Элфикс», а он заходил в него.

– Что ты делаешь в Фарнхэме? – удивленно спросила она.

– Мы живем в свободной стране, – возмутился Гэвин.

Он всегда отвечал подобным идиотским образом, если его спрашивали, зачем он что-то делает или как оказался там-то. Его ответ напомнил Колетт, что она была совершенно права, оставив его. Он не смог бы сделать этого лучше, даже если бы обдумывал свои слова неделю.

Эл одним взглядом осмотрела его. Когда Колетт обернулась, чтобы представить подругу, та уже давала задний ход.

– Я сейчас… – сообщила она и растворилась в направлении отдела косметики и парфюмерии.

Там она тактично отвела глаза и принялась орошать себя всеми духами подряд, чтобы отвлечься и не подслушать невольно чужой разговор.

– Это она и есть? Твоя подруга? – спросил Гэвин. – Боже, ну и толстуха. Получше никого найти не могла?

– Она весьма успешная деловая женщина, – парировала Колетт, – а также очень добрый и заботливый работодатель.

– И ты живешь у нее?

– У нас прелестный новый дом.

– Но почему ты живешь у нее?

– Потому что я нужна ей. Она работает круглые сутки без выходных.

– Никто так не работает.

– Она – работает. Но тебе этого не понять.

– Мне всегда казалось, что в тебе есть что-то от лесби, Кол. Я сразу так подумал, когда впервые увидел тебя, только ты спустилась в бар, в том отеле – где же это было? – во Франции, ты шла прямиком ко мне, высунув язык. И я подумал, да, с этой вряд ли что получится.

Она отвернулась и пошла прочь. Он позвал:

– Колетт… – Она обернулась. Он сказал: – Может, выпьем как-нибудь вместе. Только без этой. Ее не приводи.

Она открыла рот, уставилась на него – и целую вечность глотала оскорбления, прожеванные и переваренные, они поднимались из ее нутра и застревали в горле. Она задержала дыхание, руки ее скрючились в клешни, но все, что Колетт смогла выдавить из себя, было: «Иди на хрен». Нырнув обратно в магазин, она заметила свое отражение в зеркале, кожа пошла пятнами от ярости, глаза выпучены, и впервые в жизни Колетт поняла, почему в школе ее называли Чудовищем.

На следующей неделе в Уолтоне-на-Темзе они сцепились с мужчиной на многоэтажной парковке. Две машины нацелились на одно и то же место; классическая пригородная перебранка, какие мужчины легко забывают и из-за которых женщины плачут и трясутся часами. Обычно в подобных случаях Эл успокаивающе сжимала руку Колетт, вцепившуюся в руль, и говорила, забудь, пусть получит то, что хочет, какая нам разница. Но на этот раз она опустила окно и спросила у мужчины:

– Как вас зовут?

Он выругался. Она привыкла к гадкому языку бесов, но разве можно ожидать брани от такого мужчины, от мужчины вроде тех, что живут на Адмирал-драйв, от мужчины в куртке из почтового каталога, от мужчины, казалось бы готового воскликнуть: «А давайте устроим барбекю!»?

Она сказала ему:

– Хватит, хорош! Вам что, делать больше нечего, как крыть женщин на парковках? Отправляйтесь домой и застрахуйте свою жизнь подороже. Почистите компьютер и сотрите все картинки с детишками, вы же не хотите, чтобы потом кто-то нашел их. Позвоните своему врачу. Запишитесь на утро, настаивайте, чтобы он вас принял. Скажите им, левое легкое. Медицина в наши дни на высоком уровне, знаете ли. Главное – успеть, пока оно не распространилось.

Она снова закрыла окно. Мужчина что-то сказал, его машина с визгом умчалась прочь. Колетт аккуратно припарковалась на трофейном месте. Она искоса глянула на Эл. Но не осмелилась спросить ее. Конечно, они опаздывали, им нужно было это место. Она закинула удочку:

– Жаль, это не я его отбрила.

Эл не ответила.

Когда тем вечером они пили чай дома, она спросила:

– Эл, тот парень на парковке…

– Ну да, – сказала Эл. – Конечно, это была всего лишь догадка. Насчет порнографии, – добавила она.

Теперь во время их поездок на заднем сиденье машины царила блаженная тишина. Дидкот и Абингдон, Блюбери и Горинг, Шинфилд, Уонерш, Лонг-Диттон и Лайтуотер. Они знали, что жизни, которые мелькают за окном, куда зауряднее, чем их собственные. Гладильная доска в пристройке ждет, пока на нее накинут простыню. Бабушка на автобусной остановке наклонилась, чтобы сунуть печенье в открытый ротик ребенка. Грязные голуби расселись на деревьях. Фонарь горит за темным забором. Тоннели, освещенные тусклыми лампами, один за другим остаются позади: Отфорд, Лимпсфилд, Нью-Элтем и Блэкфен. Они сторонились центральных улиц и торговых центров изуродованных городков, причиной тому были сбитые с толку мертвые, кучкующиеся у мусорных баков возле закусочных, сжимая ключи в руках, или же выстроившиеся в очередь с коробками для завтрака там, где некогда были фабричные ворота, где некогда за покрытыми копотью окнами шумели и пыхтели станки. Их там тысячи, таких трогательных и таких тупых, не способных перейти дорогу, чтобы попасть, куда им надо; они трясутся на обочинах новых магистралей и окружных, а машины несутся мимо, они толпятся в железнодорожных тоннелях, под лестницами многоэтажных парковок, они сгущают воздух на входах в метро. Если они натыкаются на Элисон, то тащатся за ней домой и начинают докучать при первой же возможности. Они пихают ее локтями под ребра и задают вопросы, без конца задают вопросы – да только все не те. Всегда: где моя пенсионная книжка, номер 64 уже уехал, как насчет яичницы с беконом на завтрак? Никогда: я что, умер? Когда она сообщает им эту новость, они начинают выяснять, как это случилось, пытаются отыскать какой-то смысл, перекинуть скользкий мостик между временем и вечностью. «Я как раз включила утюг, – говорит женщина, – и как раз принялась за левый рукав рубашки Джима, той, что в синюю полоску… его… нашего Джима… в полоску…» Ее голос слабеет от натуги, и Элисон объясняет ей, вводит в курс дела, и тогда: «А, понятно», – скажет она довольно спокойно, а потом: «Все понятно. Что ж, такое случается, верно? Ладно, не буду больше отнимать у вас время, я вам очень обязана. Нет, спасибо, я выпью чаю дома… Не хочу портить вам вечер…»

Она уходит, и голос ее становится все тише и наконец смолкает, когда она растворяется в стене. Даже те, кто умер далеко не внезапно, любили вспоминать свои последние часы в больничных палатах, неспешно перечисляя, кто из родственников поспел к смертному одру, а кто застрял в пробке и опоздал. Они хотели, чтобы Элисон поместила за них благодарности в газетах: «Искренне благодарю сотрудников больницы Св. Бернарда» – и она обещала, что все будет исполнено в точности, потому что я на все пойду, говорила она, лишь бы они лежали смирно, тихо ждали и переходили на следующий уровень, а не устраивались у меня как дома. Они заканчивали свои сбивчивые монологи так: «Что ж, на сем разрешите откланяться», «Желаю вам всего самого наилучшего» и «Не забывайте меня, пишите», а иногда тихо, стоически так: «Мне пора». Иногда они возвращались с жизнерадостным «Привет, а вот и я» и объявляли себя королевой Викторией, или собственной старшей сестрой, или женщиной, которая жила с ними по соседству еще до их рождения. Это не умышленный обман, скорее неизменная нарезка и смешение личностей, слияние личной памяти с коллективной. Понимаешь, объясняла она Колетт, мы с тобой, когда вернемся, возможно, явимся как один человек. Потому что за последние годы многое пережили вместе. Ты можешь решить, что ты моя мать. Я могу через тридцать лет явиться какому-нибудь медиуму на сцене и заявить, что я – мой собственный папа. Вообще-то я не знаю, кто мой отец, но когда-нибудь узнаю, возможно после смерти.

Но Колетт, на миг убежденная, впадала в панику и спрашивала, а что, если я умру? Эл, что мне делать, что мне делать, если я умру?

Сохраняй спокойствие, отвечала Эл. Не плачь. Ни с кем не говори. Ничего не ешь. Постоянно повторяй свое имя. Закрой глаза и ищи свет. Если кто-то скажет, иди за мной, требуй удостоверение личности. Когда увидишь свет, иди к нему. Прижимай сумку к телу, где бы оно ни было. Но не открывай ее и помни, что нельзя лезть за картой, даже если кажется, что окончательно заблудилась. Если кто-то попросит у тебя денег, не обращай на него внимания, просто отпихни. Иди к свету, вот и все. Не смотри никому в глаза. Ни за что не останавливайся. Если кто-то скажет, что у тебя пальто испачкано краской или птица на голову нагадила, все равно иди, не останавливайся, не смотри по сторонам. Если к тебе подойдет женщина с сопливым ребенком, оттолкни ее с дороги. Звучит ужасно, но это для твоей же безопасности. Двигайся. Иди к свету.

А что, если я его потеряю, спрашивала Колетт? Что, если я потеряю свет и буду бродить в тумане, а люди вокруг будут пытаться стащить у меня сумочку и мобильник? Ты всегда можешь вернуться домой, успокаивала ее Элисон. Теперь ты знаешь, где твой дом, на Адмирал-драйв. Я буду здесь, я расскажу тебе все и наставлю на правильный путь, чтобы ты смогла сделать следующий шаг, а потом, когда я присоединюсь к тебе в свое время, мы сядем, выпьем чашечку кофе и, может быть, снова заживем вместе, если решим, что это хорошая идея.

Но что, если ты умрешь прежде меня, настаивала Колетт, что, если мы умрем вместе, что, если мы будем на М25 и порыв ветра, очень сильного ветра, сдует нас под колеса грузовика?

Элисон вздыхала и отвечала, Колетт, Колетт, все мы там будем. Посмотри на Морриса! Все мы окажемся в мире ином неопытными, озадаченными, смущенными или разъяренными и невежественными, все мы – но нас пошлют на курсы. Наши души со временем перейдут на более высокий уровень, где все становится ясно. По крайней мере, так мне говорили. Конечно, некоторые призраки являются веками, но почему бы и нет? На том свете некуда спешить.

В «Коллингвуде» царила безмятежность. Раз в неделю Колетт полировала хрустальный шар. Его надо мыть в уксусном растворе, а затем протирать замшей. Эл сказала, рабочие прибамбасы нужны для того, чтобы не сбиться с пути. Они фокусируют разум и направляют энергию. Но в самих них магии нет. Сила сосредоточена в предметах домашнего обихода, в обычных вещах, к которым прикасаешься каждый день. Загляни в алюминиевую сковородку – и, возможно, ты увидишь чужое лицо. Или движение внутри пустого стакана.

Дни и месяцы походили друг на друга как две капли воды. На представления заявлялись тысячи бабушек с пропавшими пуговицами, взмывали тысячи зрительских рук. Для чего мы здесь? Почему мы должны страдать? Почему должны страдать дети? Почему Господь жесток с нами? Вы умеете гнуть ложки?