Текст книги "Лучшие из нас"

Автор книги: Хелене Ури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Потом они умолкли, но это было не то неловкое молчание, что возникает между собеседниками на официальном приеме. Они смотрели друг на друга, и каждый догадывался, о чем думает другой. Оба были немного удивлены, потому что ни один из них не искал и не надеялся найти собеседника.

– У меня три старших брата, – сказал Александр. – Каждую неделю, кажется по четвергам, на парковку по соседству от нашего дома приезжала машина с мороженым. И каждый раз я, конечно, надеялся купить мороженое.

– Да, – произнесла Ринкель, – и что, тебе не доставалось?

– Нет, потому что мои братья говорили, что когда мороженщик звонит в колокольчик, это означает, что он распродал все мороженое.

Ринкель улыбнулась:

– И ты верил?

– А у тебянет братьев? – спросил Александр.

– У меня две сестры, – ответила Ринкель.

– И как они?

– Они всегда были… ангелами. Маленькими и миленькими ангелами в отглаженной одежде. Белой.

– Они что, всегда носили белое?

– Да, и до сих пор носят. Они всегда одеты в белое. Даже когда на них темно-синие, ярко-красные или черные как ночь платья. Я их почти не вижу, в последний раз мы встречались на похоронах отца.

Александр понимающе кивнул.

Они сидели лицом к лицу, немного склонившись друг к другу, иногда Александр клал голову ей на плечо, а она время от времени скользила в его объятия. Обеденное время давно прошло, и кола, принесенная Александром, и бутерброды из ящика стола Ринкель не утолили особенно их жажду и голод, поэтому они встали, и Александр против воли открыл двери в мир и выскользнул из кабинета.

Важнее всего для Пола было то, что ему удалось сказать Нанне о своей любви. Только сейчас, через три часа после того, как он это сделал, он сообразил, что понятия не имеет о том, какие чувства она испытывает к нему. Нанна ничего не ответила, только выслушала слова Пола. «Кстати, я тебя люблю», – сказал он, а она торжественно заулыбалась, через некоторое время поднялась и вышла из кабинета.

Пол направлялся к корпусу Хенрика Вергеланна, два верхних этажа которого оккупировала кафедра лингвистики. Он шел, как всегда, быстро, и пошел еще быстрее, когда на середине газона между улицей Проблемвейен и входом в корпус Хенрика Вергеланна заметил, как из здания выходит Арильд Крегер и идет по узкой диагональной тропинке навстречу Полу. Крегер – сухощавый лысоватый преподаватель, озлобленный после многолетнего безрадостного существования в Университете Осло и почти полностью уничтоженный травлей со стороны коллег, длившейся последние два года.

Кабинет Крегера всегда располагался в глубине второго этажа, где обосновались исследователи диалектов кафедры скандинавских языков и литературы и где гораздо чаще звучит новонорвежский и гораздо хуже относятся к букмолу, чем где бы то ни было в стране. Кабинет Крегера находится между офисами двух сестер-профессоров из Телемарка, одна из которых занимается диалектологией, а вторая – лексикографией. Женщины вывесили на двери своих кабинетов маленькие квадратные листочки со строфами из стихотворения Аслауг Во и борются за введение средне-южнонорвежской языковой нормы, разработанной Арне Гарборгом [40]40
  Арне Гарборг(1851–1924) – знаменитый норвежский писатель и мыслитель.


[Закрыть]и Расмусом Флу [41]41
  Расмус Флу(1851–1905) – норвежский издатель, пропагандист новонорвежского языка.


[Закрыть]в 1901 году. Говорят, что, еще до того, как Крегер стал изгоем, обе соседки каждый день напоминали ему, что ни его изящная, приближенная к существующей норме речь, ни его немецкая фамилия с идеологической точки зрения не очень вписываются в их коридор. Ему было нелегко, и вдобавок он значительно осложнил себе жизнь во время знаменитого ужина в Северной Англии.

Пол не испытывал никакого желания разговаривать с Крегером. Ему удавалось избегать его после конференции в Ньюкасле, состоявшейся два года назад, где Крегер устроил переполох во время заключительного ужина.

Ужин, после которого от Крегера все отвернулись, проходил в ресторане третьесортной гостиницы. В помещении с коврами на полах, искусственными пальмами и коричневыми стенами под палисандровое дерево были расставлены круглые пластиковые столы, наполовину прикрытые белыми бумажными скатертями. Каждый стол был рассчитан на шесть человек. Ничто не предвещало скандала.

Пол сидел с Крегером и еще двумя норвежцами: бородатым диалектологом из Университета Тромсё и скромной, но невероятно красивой девушкой, фонологом из Бергенского университета. Оставшиеся два места за столом занимали два филолога из английского университета – организаторы конференции. Крегер сидел, склонив голову над бокалом вина, и низко расположенные светильники отражались в его гладкой макушке. То, что осталось от его волос, свисало за ушами серо-коричневыми патлами. Неограниченное количество алкоголя было необычным для подобных мероприятий, и Крегер быстро опьянел.

Спокойно съели закуску (безвкусный коктейль из креветок), но когда подали горячее, Крегер стал выступать с резкими выпадами в адрес двух англичан. Те были похожи друг на друга: одеты в костюмы и узорчатые галстуки, бледные и дружелюбные, как и большинство англичан. Разговоры за столом до этого момента крутились вокруг конференции, Джека Миллза (который, естественно, участвовал и в этом мероприятии и должен был выступить с заключительным докладом утром следующего дня), вокруг стейка из ягненка – все сошлись во мнении, что он был вкусным, хотя на самом деле он был сухим – и вокруг местных девушек, одетых празднично, но очень легко; которых норвежцы наблюдали перед ужином. Норвежцы выразили изумление и сострадание (особенно женщина-фонолог из Бергена), а также неприкрытое восхищение (особенно мужчина-диалектолог из Тромсё) этими девушками. Была пятница, пасмурная октябрьская пятница, а девушки стояли без верхней одежды, в коротких платьицах с открытыми плечами, в тончайших колготках и босоножках на шпильках. Quite normal here, [42]42
  Вполне нормально для этих мест (англ.).


[Закрыть]заверили англичане.

Крегер почти ничего не говорил ни о стейке, ни о посиневших от холода руках девушек из Ньюкасла, но вот когда за столом на пару минут воцарилась тишина, он внезапно спросил, могут ли англичане спокойно спать по ночам, зная, что английский – самый распространенный язык в мире. Он спросил это шутливым тоном, но замечание прозвучало довольно агрессивно.

Англичанин, сидевший рядом с Крегером, член организационного комитета конференции, четыре дня носился как угорелый и не скрывал своей радости по поводу ее скорого завершения. Он положил свою руку на рукав Крегера, рассмеялся и сказал, что единственное, что способно лишить его сна, это мысль о том, что во время завтрашнего выступления Миллза сломается видеопушка. Все, кроме Крегера, сочувственно посмеялись.

– А вот от чего я мечусь ночью по кровати, – сказал второй англичанин, – это от угрозы, что Ньюкасл погрузится на дно морское.

Пол сказал что-то по поводу смены тренера и покупок игроков в премьер-лиге. Крегер посмотрел на него с неудовольствием.

– Неужели вас не мучают угрызения совести оттого, что английский переходит все границы дозволенного и вытесняет маленькие языки? – вновь спросил Крегер громким недоверчиво-агрессивным голосом.

Нет, англичане не испытывали ничего подобного. Постоянное сокращение количества языков в мире – это грустное явление, но совесть их не мучила. Они улыбались, покачивая головами, и один из них сказал, что на самом деле не английский вытесняет небольшие языки, в первую очередь вина лежит на более крупных местных языках.

Крегер пропустил это замечание мимо ушей и снова спросил, на этот раз еще громче и с плохо скрытой яростью, не горчит ли у англичан во рту оттого, что англоязычная культура внезапно стала синонимом глобальной культуры. Культурный империализм! Некоторые участники конференции, сидевшие за соседними столами, повернулись, чтобы посмотреть на Крегера, говорившего резко и пронзительно.

– Да, но за это вообще-то должны отвечать американцы, а не мы, – сказал сосед Крегера.

За столом наступила полная тишина. Вилки стучали о фарфор, а жевать стейк из ягненка стало тяжело, как никогда.

– Shame on you, [43]43
  Позор вам (англ.).


[Закрыть]– громко сказал Крегер и очертил указательным пальцем весь зал.

То, что случилось потом, долгое время пересказывалось за столиками в обеденное время во всех норвежских университетах. Да, эта история вышла за пределы филологической среды и стала достоянием обществоведов, которые, конечно, не до конца поняли ее глубину, потом она пересекла государственную границу и пересказывалась за столиками кафетерия Университета Гётеборга, где случившееся рассматривали как еще одно доказательство мании величия норвежцев.

Никто до конца не верил услышанному. Если бы Пол сам не присутствовал при этом, то, возможно, он тоже посчитал бы всю историю полной ерундой. Потому что Крегер тут же выскочил на середину помещения. Стало совсем тихо, внимание всего зала было приковано к нему, сидящие по шестеро за столиками люди уставились на сухопарого человека. Его волосы, слишком длинные, убранные за уши, возможно, для того, чтобы компенсировать недостаток волос на макушке, медленно поднялись, словно мужской половой орган при сильном возбуждении. Они поднимались рывками, но все выше и выше, встали почти перпендикулярно голове, серо-коричневые пряди, которые оказались длиной десять-двенадцать сантиметров, поднялись дыбом за ушами Крегера. Они могли бы показаться комичными, этакими качающимися радиоантеннами, но вместе с экстатической злобой Крегера это производило жуткое впечатление. Сумасшедший северный лингвистический демон с горящими глазами.

Он подошел к ближайшему столику, наклонился, схватил бокал Джека Миллза (его собственный был пуст), повернулся к публике и поднял тост. Пьяный финн поднял свой бокал и поддержал его тост, других звуков в зале не раздавалось. Крегер допил вино из бокала Миллза.

– Shame on you, – повторил он с угрозой в голосе.

Фонолог из Бергена закрыла глаза.

– Всемирным языком должен был стать норвежский, – прокричал Крегер, и его слова отдались эхом. – Если бы Харальд Суровый [44]44
  Харальд III Суровый(1015–1066) – король Норвегии, погибший при попытке завоевать английский трон в битве при Стамфорд-Бридже.


[Закрыть]выиграл битву при Стамфорд-Бридже в 1066 году, мы бы правили Англией и мы бы тогда…

– Уфф, – сказал Пол.

– Спокойно, – произнес бородач из Тромсё.

Крегер поднял правую руку и сблизил указательный и большой пальцы так, что между ними осталось расстояние в несколько миллиметров.

– Вот столечко нам не хватило, – кричал Крегер. – Мы должны были победить! – Он развернулся на каблуках и указал на англичанина из организационного комитета: – Как прокомментируете?

– Ну что же, э-э-э-э-э, – начал англичанин. – Ну да, смешное замечание, – сказал он, глядя на волосы Крегера, сложившиеся в два рога. Бледный англичанин, пребывая в страхе, засмеялся вымученным смехом.

– Да, подумайте об этом, чванливые американцы и британцы, – сказал Крегер и покинул ресторан.

После этого Пол увидел его только в аэропорту Гардемуэн следующим вечером: Крегер стоял и ждал багаж, его лицо имело бледно-зеленый цвет, а волосы свисали сосульками. Полу стало очень жалко Крегера. Надо было бы поговорить с ним. Он спросил себя, был ли он сам способен совершить то, что сделал Крегер. В этом Пол был совсем не уверен. И когда Крегер проплелся мимо со своим чемоданом, Пол на всякий случай отступил на шаг назад и повернулся к коллегам.

Невероятно, говорили люди за столиками в университетских кафетериях, он стоял и орал на Миллза? На Джека Миллза? Выпил его вино? Он действительно сказал про битву при Стамфорд-Бридже? И разве Крегер не сторонник языковой нормы?

Пол и Крегер никогда не работали на одной кафедре, и со времени поездки в Ньюкасл Пол видел его всего пару раз в книжном магазине и в очереди в кафе «Фредерикке». Ему удавалось избегать Крегера, и он решил сделать это и сейчас.

Когда Крегер приблизился, Пол посмотрел прямо на него, кивнул и прибавил шаг. Крегер остановился посреди тропы, сердечно, но заискивающе поприветствовал Пола и спросил, как обстоят дела у них на футлинге.

– Нормально, – сказал Пол, не останавливаясь. – Все хорошо, – произнес он и наполовину отвернулся от Крегера, как раз вовремя, чтобы не заметить затравленного выражения в глазах преподавателя. – Послушай, у меня мало… – пробормотал Пол и прошел мимо.

Репутация Крегера была запятнана навсегда, дьявольские рога никогда не исчезнут из памяти его коллег. Раньше люди были к нему равнодушны, теперь же его встречают издевательской тишиной и едва слышными комментариями. (Единственный человек, кто до сих пор хочет публиковаться вместе с Крегером, это Свен Аалбуэ-Йоргенсен.)

Проходя мимо несчастного человека, Пол уже не в первый раз подумал, что поступок Крегера был совершенно безобидным. Но в этом Пол никогда не признавался никому, кроме себя, потому что Крегер не играл никакой роли в жизни Пола, и хотя Пол умеет быть мужественным, ради малознакомого человека он не будет делать себя мишенью для потенциального презрения и насмешек со стороны коллег.

Заглушив голос своей нечистой совести, Пол почти дошел до пристроенного к корпусу Хенрика Вергеланна входа. Раньше, когда Пол был студентом, кафедра лингвистики располагалась на одиннадцатом этаже корпуса Нильса Трешова, а корпус Хенрика Вергеланна (в то время он был на два этажа ниже) занимали скандинависты. С того момента, как Пол окончил университет, и до его поступления на работу на футлинг, факультет претерпел пять реорганизаций, во время которых разные кафедры объединялись и разъединялись всеми возможными и невозможными способами.

Перед входом в корпус Хенрика Вергеланна стояли два профессора, мужчина и женщина. Мужчина – специалист по тихоокеанским языкам, на нем твидовый пиджак с перхотью на плечах, он говорит на шестнадцати языках, и на всех с характерным акцентом уроженца городка Ол долины Халлингдал. Женщина – исследовательница творчества Ибсена, на ней серая туника из батика, ее любят и студенты, и сотрудники университета. Оба профессора потягивали трубки, смотрели куда-то вверх и рассеянно кивали Полу.

Некоторое непродолжительное время лингвисты и скандинависты были объединены под крышей одной большой кафедры (кафедры скандинавских и лингвистических исследований). Это было сделано по приказу декана, одержимого идеей реорганизовать факультет. Он был слеп и глух к возражавшим, которые говорили, что кафедра оказалась поставленной с ног на голову, к тому же она была реорганизована всего пару лет назад, и ее до сих пор трясло от последствий всеобъемлющей количественной реформы. Объединенная кафедра затрещала по швам с первого дня своего существования. Это произошло не только потому, что заведующий кафедрой был властолюбивым и наивным (неудачное сочетание, которое привело к тому, что многие научные сотрудники пренебрегли приличиями и перешли на работу на другие кафедры, а один даже уволился), но и потому, что между скандинавистами и лингвистами существует принципиальная разница.

Лингвисты презирают скандинавистов, занимающихся языком, а литературоведы презирают скандинавистов, занимающихся литературой. Те и другие знают, что именно они обладают теоретическими знаниями о Языке и Литературе соответственно, именно они обладают широким международным кругозором и могут оторвать взгляд от привычного и домашнего. Литературоведы и лингвисты – это настоящие исследователи, теоретики, ученые мужи и дамы. Скандинависты же – это практики, те, кто знают немного о Гамсуне или о диалекте Сетесдала, но не способны увидеть более обобщенную картину, не способны поднять частное и национальное на высокий общечеловеческий теоретический уровень.

Втайне скандинависты разделяют такое мнение о себе (хотя никогда бы в этом не признались), и это способствует поддержанию постоянного равновесия в отношениях между лингвистами и скандинавистами. Потому что студентов учат скандинависты, это они вносят безусловно полезный вклад в общественную жизнь, обучая будущих учителей например. (В среде лингвистов тоже существует своя табель о рангах. Синтаксисты среди лингвистов это как кардиологи среди врачей, они стоят выше всех на языковедческой иерархической лестнице. Но, в отличие от статуса кардиолога, статус синтаксистов, к сожалению, известен только в узком профессиональном кругу. «Минуточку, я сейчас сверюсь с учебником грамматики» звучит не так сильно, как «Мы теряем его, дайте скальпель». Да и вообще, значение лингвистов общество сильно недооценивает. Лингвисты знают об этом. Некоторые из них с энтузиазмом отстаивают свой предмет, другие стыдятся, но большинство чувствуют себя оскорбленными. Синтаксисты относятся в основном к последней категории.)

Кафедра скандинавистики в память о временах бывшей объединенной кафедры располагается сейчас на четырех первых этажах корпуса Хенрика Вергеланна, в то время как кафедра лингвистики занимает два последних этажа того же здания.

Несмотря на то что Полу надо было на самый последний этаж, где находится читальный зал и библиотека кафедры лингвистики, он из принципа, или скорее по старой привычке, поднимался пешком. Он довольно быстро достиг по лестнице пятого этажа, чувствуя, что не вынесет встречи с еще одним скандинавистом. Проходя мимо второго, третьего и четвертого этажей, он мельком заглянул в темные коридоры без окон. Кажется, что за последние 30–40 лет здесь ничего не изменилось: те же грязно-желтые стены, мебель, светильники, сотрудники.

Когда Пол дошел до пятого этажа и оказался во владениях лингвистов, здесь все стало намного светлее. Два верхних этажа были пристроены к корпусу Хенрика Вергеланна в 1990-х годах, но дело не только в том, что эта часть здания новее, что стены выкрашены в белый цвет, а помещения освещены по-современному ярко; дело в том, что сотрудники этой кафедры другие, они моложе, они одеты в более современную одежду, и у них горят глаза.

Но хотя Пол и не был в настроении встречаться с другими скандинавистами после столкновения с Крегером, это не означает, что ему неприятна вся их братия. Пол предпочел бы маленькую каморку в темном коридоре своему модному кабинету на футлинге. И каморка эта вполне могла бы находиться на кафедре скандинавистики, но больше всего Полу хотелось бы сидеть на шестом этаже корпуса Нильса Трешова, на кафедре классических и мертвых языков. Большинство из доживших до наших дней филологов старой школы, которые не считают всякую теорию неоспоримой, которые находят само собой разумеющимся знание латыни, древнегреческого и хотя бы немного санскрита, которые владеют множеством существующих языков, обретаются здесь. Пол Бентсен испытывает глубочайшее уважение к этим людям и восхищается ими, и фактически стыдится собственной принадлежности к другой команде, представители которой в большинстве своем из иностранных языков говорят по-английски и помнят из школы немного немецких слов или выучили в поездках несколько фраз по-испански.

В читальном зале на шестом этаже корпуса Хенрика Вергеланна стояла тишина. На большей части столов лежали открытые блокноты, ручки и распечатанные пачки печенья. На спинке стула висела куртка с капюшоном. На подоконнике осталась полупустая бутылка газированного напитка. К столу в одном из самых мрачных углов зала была прислонена трость со светлым набалдашником, а на поверхности стола лежала толстая пачка машинописных листов. Должно быть, это один из столов, выделенных для кафедральных пенсионеров в качестве благодарности за годы жизни, проведенные в Университете Осло.

В читальном зале находился всего один человек – светловолосая девушка, наверняка соискательница степени магистра. Она спала, положив голову на руки, за столом около дверей.

Пол уселся на самый дальний ряд столов, на максимальном расстоянии от девушки, рядом с окном. Он открыл папку, которую ему дала Нанна, разложил листы веером и стал вдыхать их запах, скользить по ним руками, после чего снова сложил стопкой. Он все еще беспокоился, что не сможет продемонстрировать того энтузиазма, которого от него ожидала Нанна. Он посмотрел на книжные шкафы, расставленные вдоль стен, и, как и надеялся, испытал чувство глубокого удовлетворения от вида знакомых книжных корешков. Целую полку занимали толстые тома в синих обложках, это старые подборки журнала «Язык» (сейчас университет подписывается на электронную версию, сотрудники просматривают ее и распечатывают интересующие их статьи), ниже в разделе журналов стояли два тома студенческого издания «Язык сегодня!!», редактором которого Пол был в студенческие годы. Рядом он увидел оранжевый корешок книги о морфологии Джоана Байби и серые – синтаксического исследования в трех томах Хегемана и Ледрупа.

Он нашел и свою собственную диссертацию, оба издания. Слева стояло университетское, то, по которому он защищался. А рядом – исправленное и дополненное, выпущенное настоящим издательством, серьезным, академическим (хоть и норвежским). Над этой книгой он работал почти пять лет. Первые три года Пол был стипендиатом и занимался только ею, после этого два семестра работал преподавателем-почасовиком и научной работе посвящал вторую половину дня. После защиты он почти год трудился над доработкой диссертации (замещая учителя в своей бывшей школе – старые здания, кипы тетрадей, краснеющие выпускницы с подведенными глазами и подростковым жирком). Он ужасно хотел напечатать ее в настоящем издательстве, а не в университетском, потому что это пригодилось бы для его резюме.

Один из однокашников Пола работал редактором в издательстве. Пол долго не решался, но потом все-таки позвонил ему. Минут десять они поболтали о студенческих годах, а потом Пол высказал свою просьбу. Его однокашник, только что принятый на работу в издательство, искал новый материал и боялся спугнуть потенциального автора, поэтому посчитал, что, может быть, из этого что-нибудь и получится, хотя издательство больше не делало ставку на элитарных авторов. Но было бы хорошо, если бы Пол сначала провел небольшое маркетинговое исследование. «Маркетинговое исследование», – повторил Пол: новоиспеченный доктор филологических наук живо представил себе, что потребуется, чтобы сделать такое исследование достоверным. «Да нет же, – объяснил редактор, – просто поспрашивай в разных вузах и университетах, не захотят ли они включить твою книгу в список обязательной литературы». Пол должен был представить приблизительные расчеты продаж, прежде чем редактор примет его рукопись к рассмотрению.

Через пару дней Пол встретил, причем совершенно случайно, одну из своих бывших коллег-стипендиаток, которая так и не написала диссертацию и теперь работала преподавателем в одном вузе. Они разговорились, Пол сделал комплимент ее платью (которое ему на самом деле нравилось – ткань спадала складками, зрительно увеличивая слишком худые бедра). Выяснилось, что, к сожалению, преподавательница обучает более молодых студентов, чем надеялся Пол.

Но когда через четверть часа Пол прощался с вузовской работницей, он улыбнулся, несмотря на то, что ладони его покрылись потом. Она улыбнулась ему в ответ, и Пол понял, что именноему следует сказать, и когда надо непременновзять ее за локоть, и как долго не отпускать ее руку.

Издательство получило требуемое письмо через два дня. Из него следовало, что преподавательница вуза прочитала диссертацию Пола (да, она ей, так сказать, полюбилась) и что в книжном варианте она могла бы войти в список обязательной литературы по курсу «Введение в языкознание» (в вузах страны давно ждали подобную книгу). Этот курс каждый семестр слушает как минимум пятьдесят студентов (и вполне вероятно, в ближайшем будущем он станет еще более популярным). Редактор посчитал, что этот «крик о помощи», как он выразился, может сработать. Таким образом, мечта Пола воплотилась в жизнь. Следующей весной его диссертация была издана отдельной книгой.

Пол рассматривал свою книгу каждый день, первое время он испытывал при этом пьянящее чувство гордости, но на удивление скоро стал относиться к ней с равнодушием, а иногда даже с легкими угрызениями совести. Потому что книга «Между Сциллой и Харибдой: морфосинтаксическое погружение в латинском и древненорвежском языках» продавалась гораздо хуже, чем предусматривали и без того скромные расчеты старательного редактора.

Пол оторвал взгляд от книг и стал осматривать помещение. Несмотря на то что читальный зал кафедры лингвистики располагается не в том здании, где он был во время учебы Пола, он словно вернулся домой. Здесь все безопасно и знакомо, но точно так же, как при возвращении в дом детства после длительного отсутствия, все казалось Полу немного меньше размером, немного иным, не таким сверкающим, как раньше. У него не было никакой очевидной причины явиться сюда, в этом старомодном читальном зале не было ничего такого, чего он не мог бы найти на футлинге. И все-таки читать рукопись Нанны он пришел именно сюда (и к счастью, его старый электронный ключ не дезактивировали).

Пол все еще оттягивал этот момент, его рука покоилась на папке. Вид из окна был тот же, что он помнил со студенческих лет, только перспектива немного иная, поскольку сейчас он находился пятью этажами ниже. Он видел кафедру метеорологии и район Холменколлен, где прекрасные ели окружают трамплин, возвышающийся слева белой буквой J, он отыскал взглядом телебашню Триваннсторне, сделал глубокий вдох и приступил к чтению.

Пол читал не останавливаясь, перелистывая правой рукой страницы рукописи. Через сорок пять минут он перевернул последний лист, выпрямился и сложил руки за головой. «Да!» – произнес он не очень громко, но все же разбудил девушку, сидящую у входных дверей. Она подняла голову и стала виновато потирать глаза.

Пол всем сердцем хотел верить Нанне, когда сегодня днем та рассказывала ему, насколько важен ее проект и какое значение он будет иметь. Но он почему-то сомневался. Прочитанное очень ему понравилось, и поэтому Пол был немного удивлен, что даже сейчас испытывает некое недоверие. Он снова придвинул к себе рукопись, пролистал ее, перечитал предложение здесь, абзац там. Проект полностью соответствовал его собственным представлениям относительно того, какой должна быть лингвистика: это описание гармонии языка. Выявление связей, изначально скрытых в видимом хаосе сведений, но постепенно проступающих наружу. Это грандиозно. Это формулы природы, узоры языка, всегда присутствовавшие в нем, но скрытые от людей до тех пор, пока наука не обнаружила их. Истинная сущность языка, его выявленная квинтэссенция, переведенная в математические формулы и синтаксические схемы.

Хороший лингвист всегда хороший математик. И именно математические закономерности в проекте Нанны нравились Полу больше всего, он был в восторге от них, его бросало то в жар, то в холод, он почти стонал от удовольствия, сидя в читальном зале кафедры лингвистики на шестом этаже корпуса Хенрика Вергеланна.

Именно об этом он думал в первые пьянящие минуты. Очевидные коммерческие возможности проекта еще не дошли до его рассудка, несмотря на то что Нанна о них говорила. (Это происходило не потому, что Пол – добросердечный идеалист или далекий от реальности эстет, это происходило прежде всего потому, что Пол совершенно не привык думать о языковых исследованиях как о средстве заработка.)

Он вновь перечитал резюме на первой странице, и вновь его переполнил восторг от красоты прочитанного. Кажется, только что он постиг глубинные истины, саму сущность языка. Он пребывал в восхищении, чего с ним давно не было, но он узнал это чувство, он испытывал его в студенческие годы и в то время, когда был стипендиатом. Это восхищение тем, как красиво соткан мир, это одержимость сродни той, какая охватила его позже, когда он обнаружил связи, которые раньше никто не видел и о которых он с восхищением написал сначала в дипломной работе, а потом и в диссертации. Радость открытия.

Он тотчас вспомнил, почему именно языкознанию, и ничему другому, решил посвятить свою жизнь и почему больше всего на свете он хотел стать научным сотрудником в исследовательском учреждении.

Пол всецело отдавал себе отчет в том, что проект Нанны очень близок к завершению, как сошедшийся пасьянс, ей не хватало последних двух-трех карт. И он найдет эти карты и поможет Нанне поместить их на правильное место. Они вдвоем завоюют мир. «РЕВ 21» – на самом деле революционный проект. Пол Бентсен был рад, что Нанна доверилась ему. Он будет в этом участвовать.

– Можешь даже ничего не говорить, – произнес Мортен, когда Пол позвонил ему, чтобы отменить вечернюю встречу, – я уже по твоему голосу понял, что речь идет о неотразимой Нанне.

– Ты прав и не прав, – начал Пол, но, услышав раскатистый смех Мортена на другом конце провода, решил не вдаваться в объяснения. Это не имело никакого значения. Пол был счастлив, он пребывал в профессиональном опьянении, и этого Мортен не способен понять, а у Пола в данную секунду не было сил все это ему объяснить.

Мортен значит очень много для Пола, Пол по-настоящему его любит. Они вместе выросли, учились в одном классе с первого по последний год в школе. Они играли в футбол на поле Фриггфельте и воровали яблоки в саду Уллевол-Хавебю. Мальчишками они сидели на диванах в своих комнатах и детально планировали будущие сексуальные похождения. Они с Мортеном вместе выкурили первую пачку «Принс, Майлд», вместе ездили на языковые курсы, а потом путешествовали по Европе. Пол и Мортен вместе окончили школу, затем один семестр вместе изучали математику, после чего их пути разошлись и Мортен решил получить инженерно-техническое образование, а Пол стал изучать языкознание. Они вместе играют в сквош, говорят обо всем на свете и регулярно встречаются. Иногда они дрались и ссорились, но во всем важном всегда поддерживали друг друга. Мортен был рядом с ним до, во время и после Того происшествия. Он был рядом с Полом, когда тот предал свою возлюбленную Туне. Он был рядом, когда все обнаружилось и роль Пола в случившемся стала очевидна, когда Пол справедливо предстал в образе труса, совершенно несамостоятельной личности, озабоченной признанием со стороны других больше, чем чувствами к той, которую любил. Но Мортен был рядом. Он был рядом с Полом и тогда, когда тот не мог ничего сказать ни в свою защиту, ни в свое оправдание.

Мортен играет большую роль в жизни Пола, гораздо большую, чем многие другие герои этого повествования, например Паульсен или Ханс Хольстейн, но в этойистории о Поле Бентсене Мортен играет только второстепенную роль. Главные роли отданы другим.

Пол захлопнул свой мобильник, прервав разговор с Мортеном, и вернулся в читальный зал.

Светловолосая студентка окончательно проснулась и сосредоточенно склонилась над книгой. Волосы ее были заплетены в две косички, пробор сзади неровен, а шея, проглядывающая между косичками, по-юношески тонка. Проходя мимо, Пол увидел, что она читает бессмертные «Синтаксические структуры» Хомского, написанные в 1957 году. Подумать только, они до сих пор в списке обязательной литературы! У Пола появилось желание сказать девушке что-нибудь, поцеловать в шею немного повыше большого позвонка, разделяющего шейный и грудной отделы позвоночника. Он испытал прилив доброты ко всему человечеству, в особенности к своим коллегам-лингвистам, а к этому нежному угловатому экземпляру – ужасную нежность и чувство сопричастности. Но Пол всего лишь улыбнулся спине студентки, а потом снова уселся за стол, на котором лежала папка с бумагами, папка с проектом Нанны.