Текст книги "Лучшие из нас"

Автор книги: Хелене Ури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Нанна понизила голос так, что ее почти невозможно было расслышать. До нее дошли слухи, что Ринкель чересчур интересуется молоденькими студентами. И прежде чем Пол успел отреагировать, Нанна неохотно сказала, что не хочет сплетничать о Ринкель, которой несколько лет назад грозило увольнение за сексуальные отношения с одним из ее студентов.

– Что? – спросил Пол и выпрямился. – Ты это серьезно?

– Я не знаю, – сказала Нанна тихо, – но я это слышала от людей, которым доверяю. Ты же помнишь, мы с Эдит Ринкель работали в одном университете в США.

– Да, в Чикагском университете, – автоматически произнес Пол. Он был поражен. Ему стало тошно. Он вспомнил о разговоре, который состоялся у них с Ринкель в поезде по дороге в аэропорт Гардемуэн, и не мог поверить в то, что говорила Нанна. И вместе с тем он чувствовал, что все встало на свои места: студент в ее кабинете, слишком светлые глаза, взгляд волчицы.

– Дело спустили на тормозах. Сегодня про это почти никто не помнит. Я слышала, что те, кто принимал ее на работу незадолго до случившегося, защитили ее, когда все раскрылось. Не думаю, что много людей было в курсе. Но за столько лет наверняка у нее был не один студент. О боже! Ты так побледнел, Пол. Мне не стоило рассказывать….

– Да нет, я рад, – ответил Пол, протянул руку и похлопал по ее кисти, словно поддержка и утешение нужны были ей.

– Ты хорошо ее знаешь?

– Нет, совсем нет, – сказал Пол. – У меня с ней ничего общего. Просто это было так… неожиданно.

– Ну, такое встречается не так уж редко, – сказала Нанна.

– Нет, – произнес Пол. – Нередко.

Они довольно долго сидели в тишине, но на этот раз не было никаких признаков того, что Нанна собирается уйти. Казалось, ее беспокойство исчезло бесследно.

Слухов и сплетен в университете полно. Говорят, он просил о повышении, но не получил. Защита превратилась в скандал, диссертацию нельзя было допускать. Он целый день сидит и раскладывает на компьютере пасьянс. Она такой плохой преподаватель, что студенты бегут из аудиторий.

Дети на днях рождения любят играть в «испорченный телефон». Большинство из нас неоднократно играло в эту игру. Один что-то шепчет, быстро, на выдохе на ухо соседу, который, в свою очередь, шепчет следующему то, что, по его мнению,он услышал, и так продолжается дальше по цепочке, пока не дойдет до последнего игрока, который гордо вслух произносит, что услышал.

Все радуются, когда первоначальное слово превращается в нечто неузнаваемое, или, во всяком случае, сильно видоизмененное. Дети разгорячены, они смеются, их желудки наполнены сладкими пирожными и пузырящимся лимонадом. Они неправильно понимают, они намеренно слышат не то, что сказано, они шепчут нечетко, прикрываясь маленькими ладошками с крошками торта под ногтями. Им хочется, чтобы первоначальное слово исказилось, превратилось во что-то щекотливое, неприличное, скандальное.

Слухи – это «испорченный телефон» для взрослых. Два человека поговорили на праздновании Рождества – скажут, что они любовники. Женщина танцует в обнимку сначала с одним мужчиной, а потом с другим, и всем сразу становится ясно, что финансирование своих проектов и продвижение по службе она зарабатывает в постели. Про того несчастного, у которого во время первой лекции на нервной почве начался тик, шепотом расскажут, что его, скорченного от судорог, увезли на скорой помощи. Пол Бентсен не заслуживает своего места – как он его получил? Да наверное, между ним и Паульсеном что-то есть. И потом еще эта высокомерная Эдит Ринкель, постоянно клеящая молоденьких студентов.

Но этим утром в большом кабинете двадцатипятилетний студент Александр Плейн действительно делал все что мог, чтобы удовлетворить сексуальный аппетит профессора Эдит Ринкель. Ему пришлось плотно сжать рот, он прокусил себе нижнюю губу, боясь издать громкий звук или испустить сладострастный вой.

«В кабинете хорошая звукоизоляция», – сообщила Эдит позже, когда он застегивал брюки. Это никак не было связано с ее предыдущими рассказами об узорах на крыльях бабочек-крапивниц, которые ему показались интересными. Но последнее замечание ему не понравилось, и он не сразу понял почему: у него появилась уверенность в том, что офисная любовь и расчет децибеллов производимых при этом звуков ей были не в новинку. Кроме того, это означало, что Эдит не наслаждалась его любовным искусством, поскольку смогла заметить, что он сдерживался. Он и раньше боялся, что не справится, что покажется ей недостаточно мужественным, что она сочтет его недостаточно опытным и умелым любовником.

Эдит Ринкель поняла, что Александр сдержал сексуальный крик, но она не замечала неуверенности своего юного воздыхателя. Но даже если бы она заметила ее, то вряд ли сказала бы ему, что он хороший любовник. Эдит Ринкель любит иметь преимущество перед другими.

Мужчина лет пятидесяти приблизился, беззвучно шаркая ногами, к столику в кафетерии, за которым все еще сидели Нанна и Пол. Он довольно полный, поверх рубашки у него сине-белая вязаная кофта, а вокруг ширинки – концентрические грязные круги. На нем очки, настолько утрированно несовременные, что если бы они сидели на носу у стройной двадцатилетней девушки, их посчитали бы модными. С большим энтузиазмом он плюхнул свою чашку кофе на их столик, наклонился к Полу и восторженно произнес, переходя in mediae res, [38]38
  Прямо к делу (лат.).


[Закрыть]что свойственно таким далеким от жизни филологам:

– Я больше не провожу категоризацию по языкам. Я перешел к тематическому подходу. Э-э-э, другими словами, к семантическим полям. Например, пушные звери, слова для обозначения рыб и других морских зверей.

– Ах вот как? – произнес Пол, слегка откидываясь на стуле. Его голова все еще была занята мыслями о молодых любовниках Ринкель, но вот уголки его губ напряглись, а глаза сузились, словно он вот-вот расхохочется. И с какой стати он должен беспокоиться по поводу сексуальных предпочтений Ринкель?

– Сейчас я занимаюсь темой еды. Хотите приведу несколько примеров?

– Ну, – начал Пол и кивнул Нанне, которая поднесла чашку ко рту и малюсенькими глотками пила чай, наверное уже совсем остывший.

– По-итальянски это может называться figaили fica,что означает «фига». По-голландски prium,то есть… э-э-э…

– Слива, – сказал Пол, с беспокойством поглядывая на Нанну.

– Да, точно. Немцы тоже говорят и «фига», и «слива», – продолжал странный человек. Он щурился от яркого света в кафетерии через свои толстенные очки. Кожа его была бела как мел, как у зверя, всю жизнь прятавшегося в темноте под камнями. Он облизнулся.

– В испанском – «манго», во французском – «вишня». В турецком существует длинный список фруктов и овощей: артишок, или enginar,арбуз – karpuz,каштан – эээ…. да, kestane.

– Послушайте, давайте поговорим об этом позже, – попросил Пол.

– Э-э-э, да, – ответил собеседник, и у него изо рта вытекла тонкая струйка слюны. – На фарерском можно сказать «фрикаделька».

Он взял свою кружку. Из кармана его рубашки, выглядывающей из-под кофты, торчал сверток с бутербродами. Он повернулся к Нанне и Полу толстым помятым задом и широкой спиной и направился к группе людей, среди которых была Гюдрюн Змеиный Язык. Они сидели за большим столом почти в центре зала. Отойдя на пять-шесть метров от столика Пола и Нанны, он обернулся и громко произнес:

– Финны говорят piirakka,то есть «пирог». Если бы вы увидели финский пирог, вы бы поняли почему. Хе, Пол?

Он засмеялся, вытер рот рукавом и побрел дальше.

– Господи, кто это был? – спросила Нанна, не отводя взгляда от странного человека.

– Один из скандинавистов, – весело объяснил Пол. – Он редко выходит за стены своей кафедры. Он сидит в корпусе Хенрика Вергеланна, в его старой части, в самом конце самого темного коридора. Ты там бывала?

– Нет, только на верхних этажах, где сидят лингвисты. Я вообще никогда не сталкивалась со скандинавистами.

– Не знаю уж почему, но вон за тем столиком их целая толпа, – сказал Пол, кивая в сторону стола, за которым устроился бледный толстый скандинавист. – Может быть, они просто пришли к нам на экскурсию. Захотели посмотреть, как живем мы, футлингвисты.

– М-м-м, – произнесла Нанна. – А что это за фрукты и овощи вы тут обсуждали?

– Это… – Пол помедлил, оценивающе посмотрел на Нанну, но все же решил рискнуть и ответил коротко: – Компаративная пиздология. Или назовем это эротолингвистикой.

– Прости?

– Извини за грубый юмор, но этот человек последние десять лет занимается изучением названий женских половых органов.

– Да ты что? И все это было…?

– Вот именно. В середине девяностых годов он начал с норвежских диалектных выражений, но не захотел завершать проект и год за годом записывает его в свой годовой отчет. И он до сих пор еще ничего не опубликовал, насколько я знаю. Последнее, что я слышал, это что он приступил к арабским выражениям, а теперь вот перешел к семантическим категориям. В последний раз он связывался со мной несколько лет назад, поскольку считал меня экспертом в этой области, как он выразился по телефону.

– Ничего себе, – сказала Нанна, сделав вид, что удивлена.

– …потому что я работал немного над непристойными руническими надписями, ну знаешь, над этими рунными палочками, великое множество которых нашли во время раскопок у набережной в Бергене. В них много сексуальных словечек, доложу я тебе.

– Не думала, что ты интересуешься историей языка.

– Интересуюсь. Латынь, древнегреческий, древненорвежский и праскандинавский.

Он рассказал о своей диссертации и пообещал подарить Нанне экземпляр «Между Сциллой и Харибдой: морфосинтаксическое погружение в латинском и древненорвежском языках» с автографом в обмен на экземпляр ее диссертации. Он был оживлен и очарователен, его волосы спадали на лоб, когда он цитировал своих оппонентов и имитировал немецкий акцент главного из них. Но он не мог избавиться от мыслей о Ринкель, несмотря на то что присутствие Нанны и разговор со скандинавистом в вязаной кофте значительно улучшили ему настроение. Но сейчас он хотел завершить обед. Не то чтобы чувства Пола к Нанне ослабли или он понял, что все-таки не любит ее – совсем нет. Просто ему требовалось время для размышлений, для того, чтобы побыть наедине с собой, поэтому он при первой возможности заявил, что им, наверное, пора уже возвращаться к своим письменным столам. «Сделать что-нибудь полезное для общества», – сказал Пол, и они оба тихо засмеялись над этой забавной фразой, относя подносы к окошку моечной, расположенному рядом с выходом из кафетерия.

Они спустились на эскалаторе в холл и поднялись по лестнице в кабинет Нанны на втором этаже. Отделения кафедры футуристической лингвистики располагаются в таком порядке, в каком, в соответствии с различными теориями, обычно располагают компоненты языка. На втором этаже находится отдел футуристической фонологии, поскольку звуки можно считать самыми мелкими элементами языка. Это основополагающий уровень. Этажом выше обитают морфологи – те, кто изучает изменения слов. Это средний уровень. Четвертый этаж заняли синтаксисты, потому что синтаксис изучает, как слова соединяются в словосочетания и предложения. Отделения прагматики и технического обеспечения размещаются на самом верху, за кафетерием и залами заседаний. Административные офисы находятся на первом и пятом этажах.

На стенах второго этажа развешаны красивые яркие акварели, созданные на основе осциллограмм и спектрограмм, демонстрирующих произношение гласных и согласных. Какой-то высокооплачиваемый художник получил эти фонетические выкладки и представил свое видение. Пол согнул свое длинное тело, чтобы прочитать надпись на маленькой белой табличке под первой картиной: «Тщетно тщится щука ущемить леща (звук „щ“)». По всему коридору на потолке через равное расстояние установлены звуковые души. Они работают так: когда кто-то приближается, сенсор это регистрирует, и звуковой душ запускает аудиозапись. Сотрудники отделения постепенно выработали иммунитет к этим записям и больше их не замечают. Но Пол, который раньше нечасто заходил на этаж к фонологам, и Нанна, которая здесь почти не бывала, поскольку поступила на работу всего неделю назад, с удовольствием приняли звуковой душ.

Пол посчитал, что неспешная прогулка по коридору будет достойным завершением их обеда. И они стали останавливаться под каждым душем и слушать. Первый выплеснул на них будущее западных диалектов, лирические видения Эйвинда Римебрэйда о том, каков будет язык в Норвегии в 2480 году:

 
Слип РОБОТ нет, не должен.
Но САМТАЙМЗ вижу странный силли сон.
Coy, он такой: я лив на астероид,
И, типа, сотня гуманоидов со мной.
И флаинг прочь из Солнечной системы,
Прощаемся с Луной, такая тема.
 

Они улыбнулись друг другу. На переносице Нанны появилась поперечная морщинка. Следующий душ говорил по-французски, гулкий мягкий голос произнес: «La terre est bleue comme une orange», [39]39
  Земля синяя, как апельсин (фр.).


[Закрыть]и после небольшой паузы предложение повторилось.

– Прекрасно, – сказал Пол. Нанна кивнула в ответ. – Это из Элюара, – добавил он.

– А я даже поняла, что это значит, – произнесла она.

– Как я погляжу, среди вас, фонологов, полно франкофилов и франкофонов, – заметил Пол под следующим душем. Они стояли очень близко друг к другу и ждали, когда на них польются французские слова: «La pensée est comme une néblueuse où rien n'est nécessairement délimité». – Потому что это Соссюр, – сказал Пол, и ему настолько нравилось стоять, почти прижимаясь к стройному телу Нанны и объяснять ей разные вещи, что он оборвал себя на полуслове: ведь вряд ли нужно было объяснять Нанне, что швейцарец Фердинанд де Соссюр считается основателем европейского структурализма. Вместо этого он спросил, можно ли ему перевести предложение. Нанна кивнула.

– «Мысль подобна звездной туманности, где нет обязательных границ».

– Великолепно, – сказала Нанна, широко распахнув чистые глаза. – Я знаю, что имеет в виду Соссюр: только когда мысль облачается в слова, она становится четкой.

– М-м-м-м. Мысли в общем-то не существует, пока она не вербализована, – проговорил Пол и изучающе оглядел ее.

Хотя голова его была наполнена густым звездным туманом, Пол уже давно облек свое томление, свою любовь и свое вожделение в слова: он любил Нанну. Пол вдруг вспомнил, что еще не сказал Нанне об этом. Но сейчас он слишком устал, ему казалось, что теперь не время выкладывать все свои самые глубокие чувства, и он не произнес того, что собирался ей сказать. Он довольствовался мыслями об этих трех словах, о трех магических словах. Он шел дальше по коридору совсем рядом с ней.

– Спасибо за прекрасный обед, – проговорила Нанна официальным тоном. Они уже дошли до ее кабинета, приняв по дороге еще три звуковых душа (один был японским хайку, второй представлял все гласные звуки сюннмёрского диалекта, прочитанные в ритме рэпа, а третий – кисло-сладкое стихотворение Свердрупа «Кошмар грамматиста», которое Пол однажды поздним холодным вечером прочитает на доске для заметок над столом Ринкель). Какое-то время они молча стояли у двери кабинета.

– Мы ведь еще как-нибудь пообедаем вместе? – спросил Пол.

– Да, – ответила Нанна. – Я хочу узнать больше о древненорвежской филологии.

– Завтра?

– Почему бы нет.

Уверенный в себе, чуть ли не насвистывая, Пол поднялся по лестнице в свой кабинет. Нанна. Это красивейшее из всех женских имен, это исключительное двусложное имя собственное: На-на. Он гордо цокал языком. Скоро она будет принадлежать ему. То, что она использует древненорвежскую филологию как предлог еще раз встретиться с ним, было очаровательным, совершенно прозрачным, а потому неотразимым намеком. Мысль о том, что Нанна действительно интересуется древненорвежским, не приходила ему в голову. А вот то, что она интересуется им, казалось само собой разумеющимся. Он мог смело признаться в своих чувствах и уже мечтал о том, как сделает это. Завтра.

В тот день в окна кабинета Пола ярко светило солнце. Он только что прочитал электронное письмо от Лоне, полное игривых замечаний совсем в ее стиле. Он представил ее такой, какой она была в тот раз, на семинаре в Орхусе, ее руки, обнимавшие его, груди, ходившие вверх-вниз, каплю пота, упавшую с кончика ее носа на его лицо, сильный запах наслаждающейся женщины. И он представил ее в кровати в гостиничном номере в Амстердаме: длинные загорелые ноги, лоб, наморщившийся перед тем, как она застонала.

Эти картины пробудили в нем желание, которое молниеносно промчалось по нервным окончаниям из мозга вниз, к пенису, но тут же отступило, приведя лишь к быстрому приливу крови к этому участку тела, и к тому, что его ответ Лоне получился еще более игривым, чем ее сообщение. Кроме того, он начал письмо принятой между ними шуткой, такой пошлой, что он не мог бы поделиться ею даже с Мортеном, но которую лингвисты Лоне и Пол находят забавной: предложение, включающее придуманное ими выражение «совершить втолкновение».

Он был полон энергии, немного обеспокоен и все еще ощущал чреслами неудовлетворенное желание. Он быстро читал статьи – сперва диахроническое описание сильных глаголов во фризском, затем статью о том, как те, для кого бенгальский язык не является родным, перенимают английские определения (которая, кстати, не имела ни малейшего отношения ни к нынешним исследованиям Пола, ни к первоначальной сфере его интересов, но статья была хорошо написана, и Пол увлекся, да так, что не заметил, как дочитал до конца).

Он пребывал в приподнятом настроении, но под его оживленностью и энергичностью скрывалось глухое чувство неприязни, какое иногда возникает сразу после пробуждения от сна: человек еще не помнит, что случилось накануне, но знает, что что-то не так. Пол совершенно не собирался анализировать источник этого чувства, зато хотел сохранить приподнятое настроение. Он был влюблен. Он любил Нанну. И он даже не знал толком, поцеловал ли Ринкель в Амстердаме.

Уже на следующий день после разговора в кафетерии он получил подтверждение сплетням, которые слышала Нанна. Он просто остановил в коридоре Гуннара Вика и спросил его напрямую. Пол выбрал именно его, потому что Гуннар Вик был не тем человеком, который собирает коридорные сплетни, Полу было трудно представить, что Гуннар Вик может интересоваться чем-то кроме лингвистики, двух своих маленьких дочек и жены – именно в такой последовательности. Гуннар Вик удивленно взглянул на Пола, поправил галстук, на котором были изображены обнимающиеся Минни-Маус и Микки-Маус.

– Да, – сказал он по-деловому, – я это слышал. Но я очень уважаю ее за научные достижения и проницательный ум, – добавил он.

Пол кивнул и тут же вздрогнул от многозначительного покашливания слева от себя. Он не заметил, что в коридоре находился и Ханс Хольстейн, который теперь подошел и встал рядом с ними. Он втиснул свое тяжелое тело между Полом и Гуннаром Виком, непроизвольно расступившимися в стороны.

– Я не мог не подойти, – начал Хольстейн, одной рукой поглаживая выступающий живот, а другой поправляя шейный платок.

Первым побуждением Пола было уйти, но он остался, сконцентрировав взгляд на диснеевской парочке (продолжавшей горячо обниматься на галстуке Вика), чтобы выслушать Хольстейна, остался скорее из любопытства, чем из вежливости.

– Да что вы, неужели не знали? – сказал Хольстейн Полу, и его обычно вялый голос задрожал от злорадного желания поделиться пикантной информацией. – Наша дорогая Эдит всегда питала слабость к молоденьким студентам. Ну и скандал вышел, доложу я вам. – Хольстейн причмокивал от возбуждения и долго тянул последнее «а» в слове «скандал», чтобы подчеркнуть его величину: – Настоящий сканда-а-л.

Пол больше не желал слушать, он взглянул на обоих собеседников, коротко кивнул Вику и пошел по коридору к своему кабинету.

Едва он успел сесть, как в дверь постучали. «Если это Ханс Хольстейн, я ударю его», – подумал Пол, после чего резким голосом разрешил войти. Но в кабинет вошел не толстый злобный доцент, а Нанна.

Злость Пола мгновенно исчезла, и слабое неприятное ощущение, которое он испытывал целый день, почти утонуло в пучине любви. Пол указал на стул для посетителей, она села, положила ногу на ногу и улыбнулась ему.

– Я хочу обсудить с тобой один проект, – сказала она и опустила глаза. Только теперь Пол заметил, что в руках у нее папка, которую она крепко прижимает к себе, словно осторожная мать первенца. – Хочешь послушать? У тебя есть время? – спросила Нанна. – И желание, – добавила она.

Пол ответил совершенно искренне, что желание у него есть. Он старался сделать свой ответ двузначно-эротичным и остроумным, но Нанна была серьезна.

Пол быстро проговорил, что он, естественно, с большим удовольствием выслушает ее и что ему безумно интересно. Нанна кивнула и начала рассказывать. Первые полминуты или около того Полу казалось, что речь идет о фонологическом проекте, для завершения которого ее и взяли на работу. И несмотря на заявление Пола, что ему интересно, и в определенном смысле так оно и было, он больше внимания обращал на движения ее губ, он изучал форму ее рта и кивал, он смотрел на ее грудь, выступающую под мягкой вязаной кофтой, и снова кивал. Но постепенно он осознал, что на самом деле она говорит не о фонологическом проекте кафедры футуристической лингвистики.

– Я так долго работала над этим, – сказала Нанна, потупив взгляд. – А теперь вот осталось совсем недолго… э-э…

– До чего? – произнес Пол, ожидая продолжения.

– …совсем недолго до прорыва. Я думаю… да, я знаю, что это звучит глупо, – продолжала Нанна.

– Давай, – отвечал Пол. – О чем ты думаешь?

– Я думаю… Я думаю, что этот проект просто-напросто может… ну… изменить мир.

– Ого, – удивился Пол. Это прозвучало недоверчиво и высокомерно.

– Из-изменить мир, совсем немного. Да, всего в одной области…

Нанна умолкла, но продолжила после ободряющего кивка Пола. Она была уверена в себе и смущена, убедительна и скромна, когда доверительно рассказывала Полу о своем открытии, которое, возможно, совершит революцию в области языковых технологий. Все больше смущаясь, она говорила, что начала работать над этим, еще будучи студенткой, что она трудилась над проектом годами, в свободное от диссертации время, а теперь посвящает ему время, свободное от работы.

Она говорила неуверенно, казалось, что она тщательно подбирает нужные слова, что боится ошибиться, что ее скромность не позволяет сделать эту речь настолько значительной, как того заслуживает ее содержание. Она потратила на это исследование много вечеров, у нее было много бессонных ночей. Нанна собиралась вычислить общее ядро всех существующих языков. Произнося эти слова, она выпрямила спину и повысила голос. Пол закивал. Над этим, естественно, лингвисты работали десятилетиями, создавая различные теории, они представляли разнообразные модели и постепенно достигли кое-каких результатов.

Большинство людей справедливо полагают, что вьетнамский, норвежский и суахили очень сильно отличаются друг от друга. Языковеды знают также, что язык видоизменяется, но языки подвержены изменениям лишь в определенных рамках. На самом деле возможности изменений весьма ограничены. Лингвистам об этом известно, но пока им не удалось с точностью установить, где заканчиваются изменения и наступает неизменность, то есть что именно определяет основополагающую структуру языка.

И вот в один прекрасный сентябрьский день Нанна сидит в кабинете Пола и говорит, что открыла это, или, во всяком случае, вот-вот опишет универсальные принципы, лежащие в основе всех языков, в мельчайших подробностях.

– И кроме того, – продолжала Нанна.

– Да?

– Все указывает на то, что я докопалась до церебрального коррелята. Или же до некоего нейробиологического субстрата, и я говорю об очень четких связях между аспектами языка и их локализацией в мозге.

– Все указывает на это, – повторил Пол и склонился к ней. – А ты… ты так много знаешь о мозге, что можешь утверждать подобное? Или это твоя рабочая гипотеза?

– Нет, нет. Сама я не так много знаю об этом, – ответила Нанна. – Но я связалась с одним нейролингвистом из Стокгольмского университета, и он помог мне с измерениями ФМР.

– А что это?

– Функциональный магнитный резонанс, – говорит Нанна. – Это такая методика изображения мозговой активности. И еще он помог мне ввести мои данные в программу, симулирующую мозговую активность, и…

– И?

– Он настроен оптимистично. Похоже, найти точное соответствие между церебральными локализациями и языковыми структурами можно. До мельчайших деталей.

– Ну, это обрадует часть лингвистов, – сухо произнес Пол, – потому что это будет не меньше чем сенсация.

– Но еще я думаю, – продолжила Нанна и снова остановилась. – Еще я думаю, что у этого проекта могут быть… как бы это сказать… экономические последствия.

– Какие же? Ты имеешь в виду языковые технологии? – снова спросил Пол, и в тот же миг, как он задал этот вопрос, он уже нашел на него ответ: автоматическая переводческая программа. Конечно!

– Да, я имею в виду, что если у меня все заработает… существует, конечно, масса оговорок, и у меня еще не все расставлено по местам, но у проекта есть… большой, да, огромный коммерческий потенциал. Я думаю, что он сможет лечь в основу компьютерной программы, полностью отрегулировав которую, можно будет…

– Переводить, да?

– Да, точно.

– Переводить тексты с любого и на любой язык мира. Вот так просто, – сказал Пол.

– Да, вот так просто. Это заполнит пустоту, пропасть, лежащую сегодня между лингвистической теорией и переводческими технологиями, – говорила Нанна прерывающимся голосом.

Ее волосы такие светлые, глаза такие круглые и выразительные. Губы необычайно полные, такие, что, когда она серьезна, как сейчас, кажется, что она сложила их для поцелуя. Пол всегда будет пребывать в заблуждении, что у Нанны узкий нос. На самом деле нос у нее довольно широкий и по-восточному плоский: если от него провести две вертикальные линии вниз к подбородку, то уголки ее рта, не растянутого в улыбке, будут находиться на одной линии с крыльями носа.

Пол задумался.

– Для меня это слишком важный проект, – сказала Нанна, извиняясь, и Полу показалось, что она вот-вот расплачется. – Я так долго работала над этим, а теперь есть надежда, что мой труд наконец может принести результаты.

Пол смотрел на нее, на ее глаза, на милый носик, на ее рот, на губы, что словно застыли в постоянном полупоцелуе. Она подняла на него глаза, потом снова опустила их и призналась, что не говорила о проекте никому, кроме того шведского нейролингвиста, с которым советовалась по поводу «этих мозговых штучек», как она выразилась («Очаровательно небрежно», – подумал Пол).

Ключ к разгадке, полагала Нанна, находится в прошлом, а Пол так много знает и о древненорвежском, и о праскандинавском, и о древнегреческом, и о латыни.

– И еще дело в том… – Она снова умолкла, долго молчала, покашливала, и только потом договорила: – Кажется, между нами что-то происходит, и мне хочется… поделиться с тобой этим. И я хочу, чтобы у меня был партнер для охоты. Для охоты на последние кусочки мозаики. Я застряла.

– Можно посмотреть? – спросил Пол, показывая на папку, которую она по-прежнему прижимала к себе. Нанна кивнула и, немного помедлив, протянула ее Полу.

– Я с удовольствием буду с тобой работать, Нанна, – проговорил Пол.

– Спасибо, – произнесла Нанна. – Спасибо.

– И как называется твое детище?

– Я назвала его «РЕВ 21», – ответила Нанна.

– Красивое название. А что оно означает?

– «Революция двадцать первого века».

– Мне всегда нравились амбициозные названия, – смеясь, сказал Пол. – Так что же, мы собираемся совершить революцию в лингвистике? Или как минимум в языковых технологиях?

– Да, – серьезно ответила Нанна. – Надеюсь, это останется между нами?

– Конечно, – произнес Пол. Он больше не смеялся, он наклонился вперед и пожал ее протянутую руку. – Кстати, я люблю тебя, Нанна.

В то время как Нанна и Пол заключали пакт большого научного значения, в кабинете напротив два человека тесно переплетали свои тела. Александр прижимался к Ринкель, лежащей на животе на персидском ковре в профессорском кабинете. В ту же секунду, когда Александр эякулировал, Пол в своем офисе (в два раза меньшем, чем офис Ринкель) провозгласил, что любит Нанну.

Большой белый зад Эдит Ринкель дрожал, как желе. Ее груди были тяжелее, чем у девушек, с которыми Александр набирался сексуального опыта, но такие же круглые и приятные на ощупь – их так хорошо было гладить, брать в руку, крепко сжимать. Возраст уже начал размягчать ее тело, но этот процесс зашел еще не слишком далеко, кожа не отвисла, просто жесткие линии сменились милыми округлостями.

С приятной усталостью в теле Александр повернулся на спину и лег на персидский ковер. В этот раз ему было так хорошо, как никогда прежде, и, может быть, поэтому казалось унизительным, что она сидит с чувством превосходства, такая отстраненная, полностью пришедшая в себя после того, что еще переполняло его тело.

Ринкель уже оделась, когда раздался стук в дверь, три коротких удара, и Александр вздрогнул и начал натягивать джинсы. «Не забудь трусы», – жестами показала Ринкель и бросила ему белье, которое в процессе раздевания оказалось на столе. Обоих развеселила комичность ситуации, а Ринкель поняла, что сейчас больше похожа на мать Александра, чем на его любовницу (это ей казалось скорее смешным, чем трагичным), и они беззвучно засмеялись.

Александр полностью оделся, но не уходил, и Ринкель не предприняла никаких попыток выяснить, кто стучал. Атмосфера в кабинете стала более непринужденной, лишенной духа соперничества, и создавалось впечатление, что в одежде они стали ближе друг другу. Он сел на диван и похлопал по сиденью рядом с собой. Ринкель немного помедлила, но потом поднялась и присоединилась к нему. Сначала они почти не говорили, просто сидели рядом в полутемном запертом кабинете. Иногда из коридора раздавались шаги, но в двери больше никто не стучал. Звонил телефон, но Ринкель продолжала сидеть спокойно.

Они обсуждали вопросы лингвистики, неуверенно и скованно, как два незнакомца, вежливо беседующие на официальном приеме. Ринкель расспрашивала о его учебе, и Александр отвечал, что ему все надоело еще до начала семестра. Ринкель кивала, смотрела на него, и вместо того, чтобы рассказать, как много интересного включает в себя его расписание (а она именно так и считала), она поведала ему о проекте, на который возлагает много надежд, об исследовании, над которым работает в настоящее время.

Александр внимательно слушал; большую часть того, что она говорила, он до конца не понимал, но ему нравился пыл, с которым она говорила, нравилось то, что она рассказывала про язык пчел: рабочие пчелы покачивают брюшком и таким образом сообщают улью, где находится нектар, в каком направлении и на каком расстоянии. Александр улыбался.