Текст книги "Лучшие из нас"

Автор книги: Хелене Ури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Хольстейн, у которого всегда находятся добавления к последнему выступлению, говорил своим тягучим жеманным голосом что-то насчет значения скандинавских университетских изданий. Пол вытянул под столом длинные ноги. До окончания заседания осталось всего четверть часа.

Пол понимал, что любит Нанну в обоих смыслах слова и ему придется рассказать ей об этом. А еще он хотел заняться с ней любовью.

Вообще-то Пол хороший преподаватель, но в эту среду он был просто в ударе, почти в экзальтации. Нанна! Всего через два часа он скажет Нанне, что любит ее. Он ходил по аудитории, размахивая руками. Он был дерзок, весел и предельно четок. В учебном материале он находил такие параллели и связи, о которых раньше и не подозревал. Внезапно ему вспоминались анекдоты, ярко иллюстрирующие сегодняшнюю тему. Студенты слушали как зачарованные. Он заставлял их смеяться и подталкивал к постановке своевременных и умных вопросов, мобилизуя все их знания.

В перерыв он выходил вместе с ними, стоял перед зданием футлинга в лучах сентябрьского солнца, горячо обсуждая что-то со студентами, флиртуя с самыми симпатичными девушками, веселя всех. Пол заметил полную мрачную студентку, стоящую поодаль от основной группы, улыбнулся ей, стал шутить, и ему удалось рассмешить ее. Он знал, что неподражаем и непобедим. «Нанна», – думал он. «Нанна!» – произносил он про себя ее имя с большим восклицательным знаком в конце.

На последней паре студенты выполняли задание, которое Пол написал на доске, а он ходил по аудитории и помогал тем, кому это было нужно. Наиболее красивые, а потому самоуверенные девушки, требовали внимания к себе, они требовали его с блестящей непосредственностью, поднимая вверх худые руки и отводя их назад таким образом, что очертания их грудей становились намного отчетливей. Другие сосредоточенно склонялись над тетрадями, тихо переговариваясь с соседом или соседкой. Пол прогуливался по аудитории, нагибался к студентам, интересовался, как идут дела, пару раз возвращался к доске и давал краткие пояснения для всех. Все это время он думал о Нанне.

В это утро в аудитории 64ФЛ не одного Пола одолевали страстные мечтания. Ученый Пол Бентсен и студент Александр Плейн думали каждый о своей женщине. Само по себе это неудивительно (и конечно, больше чем двое из находящихся в аудитории мужчин думали о женщинах), но дело в том, что эти двое думали о сотрудницах кафедры, о двух сотрудницах футлинга. Пол был преисполнен уверенности в себе и рвался открыть свои чувства, а Александр ушел в себя и размышлял, поглощенный беспокойным желанием, о женщине и о ситуации, в которой оказался. Он сидел за последним столом у окна.

Александру около двадцати пяти, у него до сих пор по-детски круглые щеки, и он по-мальчишески неуклюж. Его нежная и гладкая кожа напоминает розовато-белый марципан, на подбородке – несколько прыщей.

Он никогда особо не интересовался языками или теоретическими изысканиями, он оказался на кафедре футуристической лингвистики в основном потому, что не поступил на факультет информационных технологий, куда хотел попасть изначально. Александр попробовал сконцентрироваться на задании, которое Бентсен написал на доске, но не смог сосредоточиться: он думал о том, что случится после занятия. Бентсен пустился в очередные морфологические разъяснения, которых Александр не понимал и уже даже не пытался понять. До конца пары оставалось всего несколько минут. Он страшился того, что близилось, у него на лбу выступил холодный пот, но в следующую секунду он уже радовался до возбуждения. Увлеченный скабрезными, но робкими фантазиями, Александр, однако, успел заметить, что Бентсен сегодня более пылок, чем на двух предыдущих занятиях.

Но Пол не заметил отсутствующего взгляда Александра и не догадался о том, что его член начал твердеть, Александру же было совершенно неинтересно, почему Бентсен сегодня так воодушевлен.

Сразу после пары, держа под мышкой заметки, с испачканными мелом пальцами правой руки, Пол решительно направился к кабинету Нанны. У него был предлог зайти к ней: он прочитал в электронной библиотеке кафедры, что Нанна Клев взяла библию футуристической лингвистики «Необходимость языка для современного общества», а ему крайне необходимо было заглянуть в эту книгу, чтобы кое-что уточнить. Он постучал в дверь и оказался в ее кабинете.

Наверное, Пол на пару секунд лишился сознания, потому что следующее, что он помнит, это то, что сидел на стуле для посетителей и смотрел на нее. На ее милое светлое лицо цвета парного молока с медом. Они обсуждали свои проекты. Он пришел в себя на середине собственного рассказа о развитии морфологии глаголов. Нанна смотрела на него не отрываясь, кивала, и кажется, она была в восторге от того, что он вещал.

– Я слышал, твоя диссертация была очень хорошо принята, – сказал Пол через некоторое время.

– Уфф, я сейчас покраснею, – ответила Нанна и спрятала лицо в ладони. Пол не видел, как она краснела, но это казалось ему очаровательным. Может, он был и не прав (и это его даже немного беспокоило), но ему нравился тот факт, что способные девушки-лингвисты могут краснеть.

Он снова стал смотреть на нее. Она поднесла чашку ко рту, вытянула губы и дунула на горячий чай. О, как бы он хотел быть чаем в чашке Нанны!

Нанна рассказала, что ей, помимо всего прочего, поручили небольшой проект о будущей локализации фонем, но она не знает, с чего начать. У Пола имелись только элементарные познания в фонологии, но он объяснял ей основные принципы своего собственного морфологического исследования. «Я покажу тебе, как я составил алгоритм, – сказал Пол. – Я помогу тебе». «Я буду носить тебя на руках всю жизнь», – думал он. А Нанна смотрела на него, и белки ее глаз чуть порозовели, как внутренняя поверхность экзотической ракушки.

В дверь постучали, и прежде чем Нанна успела как-то отреагировать, в помещение ворвалась Эдит Ринкель и кабинет сразу уменьшился в размерах. Ринкель сказала, что до сих пор не получила тезисов фонологического проекта Нанны, которые та обещала написать. Можно получить их сейчас? Сию минуту?

Нанна ответила, но не мгновенно (и от этого восхищение Пола только выросло), что обязательно сделает это, но что еще не успела разобрать все свои бумаги. Она улыбалась и уверенно, но в то же время мягко смотрела на Ринкель снизу вверх. Та хмурилась. Потом Ринкель кивнула и пошла к выходу, но остановилась в дверях. Она взглянула прямо на Пола. Светлые глаза начальницы не отрываясь смотрели в глаза Пола, и он немедленно поднялся. «Я еще зайду», – сказал он, извиняясь. Он едва не забыл свои конспекты, вспомнил о них в последний миг, развернулся на пороге и взял бумаги, лежащие на краю стола Нанны.

Через секунду он бок о бок с Ринкель шел по коридору. Пол ждал, что она что-нибудь скажет, но она молчала. «Хорошо, что Нанна Клев начала у нас работать, говорят, она очень способная», – произнес он, когда они поднимались по лестнице. Ринкель посмотрела на него и улыбнулась, но ничего не ответила.

В своем кабинете Пол сел на стул, выглянул в окно и проводил взглядом группу студентов, медленно идущих через Исследовательский парк к металлическому мосту, ведущему в Блиндерн. Потом он поднес свои конспекты к носу, сделал глубокий вдох, но не уловил аромата Нанны, не почувствовал нежного запаха, которым, по его мнению, она должна обладать. Он почувствовал только запах бумаги и очень слабый, но отчетливый запах гниющих яблок. Черт! То, что польстило ему (потому что взгляд Ринкель нельзя было истолковать иначе, чем ревность), начинало раздражать, поскольку эта женщина обладала огромной властью над ним, и из-за этого он вел себя как подросток.

Пока пол сидел в своем кабинете и нюхал бумагу, тщетно пытаясь почуять запах Нанны, Александр стоял перед дверью профессора Ринкель и не осмеливался постучать. Мимо прошли двое мужчин и посмотрели на него долгим взглядом, который показался Александру злым и жадным до пикантных новостей. Это заставило его поднять руку и постучать. Из кабинета раздался голос: «Войдите», он открыл дверь и быстро вошел в кабинет. Когда он закрывал дверь, ему показалось, что из коридора доносится смех. «Запри», – приказала Эдит Ринкель, и Александр немедленно повиновался.

Она сидела за письменным столом, склонившись над книгой, палец скользил по строчкам, он видел ее профиль. Из окна на нее падал свет. Он заметил волосы над ее верхней губой, нет, не волосы, но множество темных пушинок, как на плоде киви. Ему это нравилось. Она повернулась к нему, и усики стали совершенно невидимыми, как ни приглядывайся. Он сомневался, не показалось ли ему это. Ведь Эдит Ринкель – само совершенство. Волосы уложены очень аккуратно с прямым как стрела пробором. А если приблизиться к стрелкам на ее брюках, то можно порезаться. Ногти у нее заостренные, довольно длинные, без лака, ровные и блестящие. Но вот он заметил: кожа вокруг ее глаз смуглая, как бывает только у темноволосых людей, и в этом цвете есть что-то сексуальное, такое сексуальное, что она стала казаться менее пугающей, может быть, более человечной. И очень привлекательной.

Но он продолжал стоять около дверей, руки его безвольно болтались вдоль тела, а между ног колотился страх. Эдит Ринкель поднялась, закрыла занавески и подошла к нему. Она начала раздевать его, нетерпеливо и беспорядочно, как ребенок, сдирающий обертку с рождественского подарка, но это единственное, что в ней было от ребенка. Потому что ребенком был он, а она – взрослая. Она возвышалась над ним, хотя он значительно превосходил ее ростом. Он пытался обнять ее, но она выскальзывала, продолжая его раздевать. Александр протянул руку, чтобы расстегнуть ее блузку, но она отмахнулась. Только когда он стоял перед ней полностью обнаженным, она медленно начала снимать с себя одежду, вылезла из персиково-черных туфель, осторожно отставила их в сторону и позволила студенту обнять себя.

Они занимались быстрым ненасытным сексом на толстом персидском ковре. Ни для одного из них это не стало сексуальным откровением, но оба более или менее были удовлетворены.

– На какие курсы ты записался в этом семестре? – спросила Ринкель потом, уже одевшись. Она сидела за столом, выпрямив спину, и на лице ее не было ни тени того наслаждения, которое она, несмотря ни на что, недавно испытала.

– ФУТЛИНГ 1100, – ответил Александр. Он лежал на спине на ковре, обнаженный, с руками под головой, демонстрируя уверенность в себе и больше не испытывая никакого страха.

– Так, экзамена нет, только реферат. Я позабочусь… – начала Ринкель, но остановилась. – Ты придешь в пятницу?

– Еще бы не прийти, – ухмыльнулся Александр. – Да, как минимум дважды.

Но Ринкель не улыбнулась, только почти незаметно подняла брови, отвела от него глаза и начала перебирать стопку бумаг.

Александр полежал еще какое-то время. Ринкель, казалось, была полностью поглощена работой. Внезапно Александр, вытянувшийся голышом на ковре, почувствовал себя идиотом. Он начал стыдиться собственных желаний и сексуального аппетита. Она – пожилая женщина. Она в два раза старше него! Полная пожилая профессорша. Он поднялся и стал одеваться, не произнося ни слова. «Пятница», – повторила Ринкель с вопросительной интонацией, не поднимая глаз. Он отрицательно покачал головой и ощутил себя еще более смешным, потому что понял, что ему очень хочется прийти. «Да», – произнес он.

Если бы он не был так поглощен осознанием собственной глупости, он бы заметил, что Ринкель и не думала читать лежавшие перед ней бумаги, она просто бесцельно перебирала их. Он открыл дверь и покинул ее, полный стыда и злости, в страхе, что кто-нибудь может его заметить. И он знал, что вернется.

Когда в четверг Пол Бентсен, переполненный надеждами и ожиданиями, пришел в Блиндерн, он узнал, что Нанна уехала на семинар в Стокгольм.

– Да, она уехала вчера вечером, – сказал Гуннар Вик, немного сутулый симпатичный синтаксист, обожающий галстуки с фигурным рисунком и яркие рубашки. – А что?

– Да нет, ничего, – ответил Пол и захлопнул за собой дверь с таким грохотом, что Гуннар Вик вздрогнул.

Ее не будет целую неделю. Нанна. Она снилась ему ночами, а днем он все время думал о ней. Голова его была почти полностью занята Нанной, до такой степени, что он плохо спал (чего никогда не случалось раньше), потерял аппетит (тоже новый феномен в жизни Пола), и даже не открывал таблицы сильных глаголов в «Excel».

Случалось, он просыпался среди ночи и со стыдом и одновременно со смехом осознавал, что его сны о Нанне ужасно напоминают сцены из маминых романов. Он видел неясные картины, в которых спасал одетую в красивые платья Нанну от одного несчастья за другим, и они, тесно обнявшись, танцевали на цветущем лугу. Он придавал подушке форму пирамиды, поворачивался и клал на нее голову, злился на себя и поругивал маму, благодаря которой он видел такие немужские сны. Черт тебя подери, дорогая мама!

Лежа на спине, он пытался вообразить каждую часть тела Нанны. Он начинал сверху, представляя себе ее прекрасные волосы с завитушками на затылке. Потом мягкие губы, шею, грудь (сначала он думал, что ее соски большие и коричневые, но потом решил, что они скорее всего маленькие и розовые и расположены высоко), талию, бедра. Полные бедра, широкий таз. Нет, нет, что за ерунда? Нанна маленькая, и бедра у нее как у подростка! Он снова закрывал глаза: ее половая щель (строго говоря, когда Пол лежал в кровати, в его голове вертелось не совсем это слово, но то слово, которое он выбрал, было семантическим эквивалентом слова «щель») влажная и узкая и пахнет летом. Он вкушал лето, впитывая в себя ее запах. Через несколько минут после этого он засыпал с обмякшим членом в руке, он был удовлетворен, но знал, что это состояние долго не продлится, что вожделение еще не раз вернется. Последнее, что приходило ему в голову перед тем, как он проваливался в сон, это то, что Нанна будет очень много значить для него. В этом Пол был прав: Нанна оставит глубокий след в его жизни.

Днем, когда он не спал (хотя из-за бессонницы в этот период он постоянно находился в полудреме), он пытался вести себя рационально (что было нелегко из-за перепроизводства дофамина и эндорфина), но мысли о светлой золотистой копне волос Нанны постоянно всплывали в его мозгу.

«Мне всегда нравились светлые волосы», – успевал подумать он, прежде чем его разум выступал с возражениями: Полу всегда нравились именно те особенности женской внешности, которыми обладала его нынешняя возлюбленная. Когда он влюбился в Карин X., ему казалось, что черные волосы, как у нее, были самыми прекрасными на земле. Когда он встретил Сири, он все время гладил ее гладкие коричнево-золотистые волосы, которые, как он сказал, были самыми красивыми из всех виденных им, именно того оттенка коричневого, который был его любимым цветом.

Однажды, когда Пол сказал это Мортену, тот рассмеялся ему прямо в лицо и твердо заявил, что Пол уже говорил это раньше. Каждый раз, когда у Пола появлялась новая девушка, он рано или поздно начинал использовать превосходную степень.

– Ты говоришь это каждый раз, Пол!

– Ну и?

– «Самые красивые/прекрасные/волшебные/чудесные волосы из всех виденных мной», – процитировал Мортен.

– Да, но…

– «Это мой самый любимый цвет». И так ты говоришь каждый раз. Каждый раз.

– Да, да.

– А у тебя были девушки с волосами всех цветов спектра.

Мортен был прав. Пол на самом деле такой. С его точки зрения, тот факт, что у Бенедикт был двухместный «БМВ», делал ее привлекательной утонченной женщиной. Точно так же выбор машины Будиль позволил заключить, что Будиль именно такая, какой и должна быть: приземленная Будиль, разъезжающая повсюду на пятнадцатилетней «тойоте». Полу нравились маленькие заостренные груди, когда такие были у его возлюбленной. Он предпочитал стройных, похожих на борзых женщин, когда у него были отношения с одной из них, но уже в следующем месяце после очередного знакомства он начинал восторгаться рубенсовскими формами.

«Ты всегда был таким», – сказал Пол сам себе, но все же, несмотря на это, не мог достучаться до собственного рассудка, будучи совершенно уверенным в том, что чувство, которое он испытывал к Нанне, было уникальным, никогда ранее не испытанным. Светлые волосы, тонкие ладони с отпечатками кромки стола, которые появились после того, как она положила на нее руки, предварительно отставив от себя чашку. Груди под свитером, круглые, как сдобные булочки. Да, да, Пол часто восторгался женщинами и всегда вслух выражал свое восхищение.

Но тем не менее никогда в жизни Пол не был так влюблен в женщину, как в Нанну Клев, – по крайней мере, так ему казалось сейчас.

Ближе к концу недели Пол позвонил Мортену и рассказал ему о Нанне. И как только у Мортена прошел первый приступ хохота, они стали разговаривать о Нанне. Он избегал упоминания о ее волосах, несмотря на то что ему хотелось рассказать Мортену, как красиво они блестят.

Он набирал ее имя во всех поисковых системах, которые ему удалось найти в Интернете, открывал каждую ссылку, читал все, что мог найти о ней. Он вспомнил, что однажды пробежал ее статью в «Норвежском лингвистическом журнале», нашел тот журнал и внимательно перечитал.

Нанна. Полу было необходимо беспрерывно произносить ее имя. Он чувствовал, как язык прижимается к альвеолам, когда он произносит «н», и как потом, когда он произносит гласный звук, напряжение языка ослабевает, а потом весь процесс повторяется вновь: на-на. Ему нравилось, что ее имя заканчивается открытым слогом, что после того, как оно произнесено, рот остается полуоткрытым, ему нравятся повторяющиеся слоги. На. На. Есть в этом имени что-то истинно женское, что-то напоминающее о первых звуках, которые произносят дети во всем мире: ма-ма, да-да, на-на.

В те дни, когда Нанна была в Стокгольме, он испытывал острую потребность в том, чтобы услышать, как другие произносят ее имя, разговаривают о ней, он хотел, чтобы весь мир узнал ее. Он заводил разговоры о новой стипендиатке во время ланча, он упоминал ее диссертацию на занятиях со студентами, он спрашивал о ней в канцелярии, делая вид, будто не знает, что она уехала.

Однажды, когда он направлялся в корпус имени Георга Свердрупа, [36]36
  Георг Свердруп(1770–1850) – норвежский филолог, профессор, основатель первой норвежской университетской библиотеки.


[Закрыть]то наткнулся на новоиспеченную пенсионерку Гюдрюн Гюттормсен. Так же как и многие другие университетские пенсионеры, Гюдрюн Гюттормсен, кажется, не собиралась оставлять университет. Она привыкла каждый день где-то около десяти приезжать в Блиндерн и проводить там целый день, болтая в коридорах и попивая кофе с коллегами, и так будет продолжаться на протяжении многих лет.

Гюттормсен была одним из редакторов Толкового словаря норвежского языка, она приступила к работе сразу после окончания учебы на кафедре скандинавских языков в середине шестидесятых и трудилась вплоть до прошлого года. До выхода на пенсию она успела отредактировать все статьи на букву К (начала со слова «кабак» и закончила словом «кыш»), а кроме того, опубликовать статью почти на тридцать страниц «О сослагательном наклонении глагола „казаться“ в диалекте Западного Телемарка». Обычно Пол ограничивался кивком Гюттормсен, но сегодня остановился.

– Вы читали последний номер журнала «Лингвистические ценности будущего»? – спросил Пол.

– Нет, – ответила вышедшая на пенсию редактор словаря, и тон ее говорил, что она читает только публикации, названия которых состоят из двух слов: «Видение и предание», «Язык и память», «Слово и понимание», «День и время» – и ничего более.

– Там напечатана интересная статья Нанны Клев. Вы слышали о ней?

– Нет, – ответила пенсионерка, и ее язык выскользнул изо рта и увлажнил губы.

– Нет? – спросил Пол, неотрывно глядя на рот женщины.

Гюдрюн Гюттормсен друзья и коллеги называют еще Гюдрюн Змеиное Жало, потому что у нее удивительный язык – кончик его раздвоен, как у гадюки. Говорят, что когда она была маленькой, то поранилась косой, и еще говорят, что она отказалась написать словарную статью про слово «коса», когда до него дошла очередь.

– Нет, – снова сказала Гюттормсен.

– Нанна Клев, – повторил Пол, кивнул Гюттормсен и продолжил свой путь в библиотеку. – Нанна! – он повернулся и еще раз выкрикнул ее имя.

У фонтана он заметил Свена Аалбуэ-Йоргенсена, но даже желание Пола говорить о Нанне не заставило его остановиться и перекинуться парой слов с Аалбуэ-Йоргенсеном. Аалбуэ-Йоргенсен – преподаватель из Дании, он работает на кафедре скандинавских языков и литературы, обучает студентов датскому. К сожалению, он не пользуется большой популярностью ни среди коллег, ни среди студентов. Он чувствует себя выше норвежцев, всегда носит бабочку, запонки и ослепительно-белые рубашки. Если бы его жену вынудили говорить, она могла бы рассказать, с какой щепетильностью он относится к своим рубашкам и как легко впадает в ярость. А еще она могла бы поведать, что Аалбуэ-Йоргенсен любит играть, что он ненавидит проигрывать, что его интеллектуальный снобизм доходит до того, что, невзирая на свой страх оказаться хуже других, он делает вид, будто не может ответить на вопросы самой простой категории сложности в программе «Кто хочет стать миллионером?» (Какой поп-дуэт прославился хитом «Yes sir, I can boogie»? Кто исполняет роль директора гостиницы в сериале «Отель „Цезарь“»?).

В университете Аалбуэ-Йоргенсен известен прежде всего тем, что постоянно навязывается в соавторы научных статей. Он не из тех, кому легко отказать. «Хотите, я это прочитаю?» – предлагает он, и коллеги, особенно молодые, кивают и неохотно протягивают ему свою статью, которую через несколько дней получают обратно с некоторыми исправлениями и ничего не значащими комментариями и с фамилией Аалбуэ-Йоргенсен на первом месте среди авторов. (В международных журналах сочетание «аа» [37]37
  В норвежском языке буква å, которая часто пишется как «аа», является последней буквой алфавита.


[Закрыть]– это всего лишь два «а», и ничего другого, а следовательно, стоит в самом начале алфавита, что несколько утешает скандинавских ученых, всю жизнь замыкавших алфавитные списки авторов. Существует исследование, утверждающее, что человеку, фамилия которого начинается на одну из первых букв алфавита, делать академическую карьеру легче, потому что его фамилия чаще будет стоять первой в списке авторов статей, а следовательно, на него будут чаще ссылаться. Пол испытал это утверждение на себе: у него есть несколько работ, написанных в соавторстве с другими учеными, и на них всегда ссылаются как на статьи Бентсена).

Опубликуйся или умри. Требования ужесточились. Одним все прекрасно удается, другие, чтобы удовлетворить этим требованиям, используют неблаговидные методы, а третьи вообще бросают всякие попытки опубликоваться. Гюдрюн Гюттормсен, опубликовавшая всего одну научную статью за всю свою профессиональную карьеру в Блиндерне, находится на одном конце шкалы, на другом мы можем разместить Эдит Ринкель, а Гуннар Вик и Свен Аалбуэ-Йоргенсен (даже включая все статьи, в которых он числится соавтором) расположатся где-то посередине.

Эдит Ринкель отличается такой большой научной производительностью, что, несмотря на свою великолепную память, однажды на дне ящика стола нашла копию статьи, которую, как ей показалось, раньше не читала. Она начала читать, в кои-то веки ей понравился автор, она с энтузиазмом стала писать на полях восторженные комментарии («да! точно!»), но через пару страниц сообразила, что это одна из ее собственных статей, написанных несколько лет назад.

Нанна возвращается из Стокгольма! Пол рывком сел в кровати в состоянии полного восторга. Он бросился в душ, тщательно побрился и надел рубашку, которая, как он знал, ему идет. Выпил кофе и проглотил бутерброд, но не стал читать газету. Через четверть часа после пробуждения он уже запер за собой входную дверь. Он собрался и вышел из дома так быстро, как способен только влюбленный мужчина.

Не отдавая себе отчета в том, что еще нет восьми (а значит, оставался еще как минимум час до того времени, когда обычно сотрудники появляются на работе), Пол направился прямо в кабинет к Нанне, постучал в дверь и пригласил ее пообедать в кафетерии. Поскольку он практически не понимал, сколько сейчас времени, то совершенно не удивился, что она в такую рань уже была на месте. Он даже не стал здороваться и произносить обычные вводные фразы, а просто выпалил свое приглашение. Она удивленно подняла на него глаза, он улыбнулся ей широкой улыбкой, от которой женщины обычно падали к нему в объятия, как перезревшие яблоки.

Они договорились встретиться в кафетерии в двенадцать. Когда Пол пришел (в кои-то веки вовремя), она уже стояла у прилавка с чашкой зеленого чая и салатом в руках. Пол выбрал себе еду и пошел впереди нее к столу в дальнем углу помещения: он не хотел, чтобы к ним за столик подсел Паульсен или еще кто-нибудь из коллег.

И вот они сидят друг напротив друга за овальным столом. Нанна мелкими глотками пьет чай, Пол держит в руках кружку с кофе и, улыбаясь, смотрит на нее, ничего не говоря. Но ему кажется, что это не страшно. Чашка с кофе греет его руку, через окна в потолке на светлые волосы Нанны падают лучи сентябрьского солнышка, двери на террасу на крыше распахнуты, там за одним из столиков сидят его коллеги – приверженцы функциональной грамматики, одетые в толстые куртки, и даже несмотря на то, что Пол не слышит их разговора, по их жестикуляции он понимает, что они беседуют о своем предмете.

Он откусывает большие куски от своей булочки, почти не жует, глотает, не давая себе времени почувствовать, какова же она на вкус, но если бы кто-нибудь спросил его, он бы ответил, что никогда прежде не ел булочки вкуснее.

Пол мог бы часами сидеть вот так и смотреть на Нанну восторженными глазами, но посчитал, что надо бы что-нибудь сказать, кроме того, он хотел услышать ее голос, поэтому спросил, как идет работа над ее проектом. Нанна ответила, что со времени их последнего разговора она не много успела сделать, потому что уезжала.

– Ах да, я слышал, – проговорил Пол.

Нанна поднесла вилку с салатом ко рту, взяла маленький кусочек и стала почти незаметно пережевывать его.

– Ты ведь была в Копенгагене? – спросил Пол, прикидываясь неосведомленным.

– Нет, в Стокгольме, – сказала Нанна.

Они поболтали о Стокгольме, о Старом городе, о конференции и об общих знакомых из Стокгольмского университета. Возникла пауза. Пол поинтересовался, знакома ли она с исследователем языка средств массовой информации по имени Стаффан, с которым Пол недавно встречался на конференции в Амстердаме. Нет, Нанна с ним не знакома. И снова воцарилась тишина.

Пол допил кофе и хотел было уже сходить за добавкой, но заметил, как Нанна нервно ерзает на стуле, и испугался, что если сейчас уйдет, то она закончит обед до того, как он успеет сказать, что любит ее. Она казалась обеспокоенной, готовой сорваться с места. Она поменяла положение ног и бросила взгляд на часы. Пол машинально сделал то же самое: прошло уже пятнадцать минут.

В тот же момент в кафетерии появилась Ринкель. Заплатив за еду, она стояла какое-то время у кассы с чашкой кофе в руках и осматривала помещение. Затем она прошла мимо стола, за которым сидели Нанна с Полом, но не поздоровалась с ними, просто скользнула по ним взглядом своих светлых глаз и, стуча каблуками, проследовала дальше и села за столик на двоих в том же конце зала. В воздухе остался запах горячего кофе и намек на запах ее духов. Пол почувствовал, что начинает злиться. Черт бы подрал эту женщину! Нанна ничего не говорила, но что-то в ее взгляде, в выражении лица дало Полу понять, что именно сейчас, именно в эту минуту у него есть возможность высказать то, о чем он думает. Он помедлил несколько секунд, а потом несмело произнес:

– Она весьма…

– Да, – тут же ответила Нанна.

– Холодная рыба, – продолжил Пол и, ободренный оживлением Нанны и желая произвести на нее впечатление, добавил: – Oderint dum metuant.

– Что? – переспросила Нанна.

– Это означает: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Так любил повторять Калигула, – объяснил он, одновременно осознавая, что предает Ринкель, что ему совершенно не стоило говорить подобных вещей.

Но Нанна захихикала, словно ребенок, услышавший, как его ровесник произнес запретное слово, одно из тех ужасных слов, которые все знают, но которые, по словам взрослых, нельзя произносить. Пол восхищенно слушал смех Нанны, он с облегчением отметил, что все признаки беспокойства, все признаки, указывавшие на то, что Нанна хочет уйти, исчезают, и он стал рассказывать еще что-то о Ринкель, о том, как ее не любят на кафедре, а Нанна кивала и говорила, что Ринкель не слишком хорошо умеет подстраиваться. Пол поведал ей, что, по слухам, Ринкель практически вынудила молодую стипендиатку отказаться от должности еще до того, как та закончила диссертацию. Нанна, потупив глаза, подтвердила, что слышала то же самое: последовательное игнорирование, обделение должностью, когда стипендиатка выставила свою кандидатуру на выборы в правление (а речь идет об органе, куда совсем непросто заманить людей), ни одного кивка, ни одной кроны для поездок на конференции. В конце концов та просто уволилась. Судя по коридорным сплетням, она просто не смогла больше выносить такое обхождение со стороны Ринкель.

Пол покачал головой и немного повернулся, чтобы увидеть Ринкель, сидящую с прямой спиной за одним из столиков у окна, и внезапно чувство стыда вытеснило радость от перемывания косточек. Ему показалось, что Нанна испытывает то же самое, а потому они оставили эту тему, но обмен несколькими фразами о Ринкель установил между ними доверительные отношения и показал, что они нашли союзника друг в друге.

Как-то само собой получилось, что они начали говорить тише, почти шепотом, о кумовстве и тайных отношениях в университете, о гнусных процедурах приема на работу, о дружбе и совместных обедах как критериях при распределении средств на проекты и поездки. Они вспоминали о том, как это было раньше, когда бюджеты кафедр необходимо было полностью израсходовать до истечения бюджетного года, о машинах с мебелью, наполненных никому особо не нужными книжными полками и диванами, выстраивавшихся в декабре в очередь вдоль улицы Согнсвейен.

Пол рассказывал о безумных бланках, которые постоянно надо заполнять, обо всех отчетах, которые надо писать, несмотря на то что их никто никогда не читает. Они грустно смеялись при мысли об архивных шкафах, до отказа забитых аккуратно заполненными, никем не читанными бланками и отчетами, и их одинаково злило то, что это отнимает массу времени от научной работы. Они были на удивление едины во мнениях и оценках. («Вы нашли общий язык», – сказала мама, когда Пол рассказал ей об этом обеде в следующий понедельник). Вдохновленные поддержкой друг друга, они углубились в беседу.