Текст книги "Лучшие из нас"

Автор книги: Хелене Ури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Окруженный кипящей в Блиндерне жизнью, обновлением науки, политической активностью и бурной общественной деятельностью, Паульсен – сам полный энтузиазма – написал свою магистерскую работу. Она отличалась незаурядностью. Работа называлась «Молчание» и была посвящена тишине в текстах, то есть пробелам и паузам.

Однокашники стали называть его Паузен, и если честно, то эта шутка казалась ему плоской. Вскоре после того, как диссертация была написана, а он начал сдавать выпускные экзамены, официальные инстанции, то есть новообразованный Норвежский языковой совет (наследник Норвежского комитета по языку), разрешили ставить после точки один пробел вместо двух. Это возмутило Паульсена, и он даже обратился в редакцию студенческой газеты «Университас». Всего один пробел означает меньше пауз, меньше тишины в текстах, утверждал молодой Паульсен так яростно, что на эту тему в «Университас» была написана большая статья, что, в свою очередь, привело к появлению маленькой заметки в газете «Афтенпостен». Откликом на нее стал призыв к поддержке Паульсена, напечатанный на машинке (естественно, с двумя пробелами после всех точек) одним преподавателем-пенсионером.

Другими словами, можно смело утверждать, что Паульсен умеетпользоваться паузами и молчанием. Именно поэтому он с профессиональной многозначительностью и спокойствием, которое могут дать только собственные научные изыскания, позволил строкам стихотворения раствориться в тишине, которой так не хватает в нашей суетной жизни.

Только после того, как публика стала проявлять беспокойство, он продолжил свою речь.

– Дорогая Эдит, – произнес Паульсен. Теперь он был больше похож не на короля, а на проповедника: лицо его приняло торжественное, церемониальное, мягкое, человеколюбивое выражение, а в голосе появилась слабовыраженная елейность. Он снова замолчал и взглянул на Эдит Ринкель. Именинница сидела, выпрямив спину, и смотрела в окно на террасу. Она была в сером костюме, на маленьких красивых ножках – красные туфли на высоких каблуках с тонкими ремешками вокруг лодыжек, украшенные маленькими блестящими камушками. Это подарок Эдит на день рождения от Эдит. Когда она повернула голову, черные как смоль волосы рассыпались по ее плечам. Она смотрела в направлении Паульсена, не поднимая лица, ее взгляд был прикован к пустому стулу за ним, так что Паульсену стало вполне понятно: не так-то просто быть именинником, когда в твою честь произносятся речи, когда ты становишься объектом внимания всей кафедры.

– Ты достигла вехи в пятьдесят лет, – продолжил Паульсен после долгой паузы. – И кто бы, глядя на тебя, мог такое сказать? Мне кажется, ты ничуть не изменилась с момента нашего знакомства на кафедре классических и мертвых языков целую человеческую жизнь – или, точнее, целую женскую жизнь – назад. (Пауза, чтобы публика при желании могла посмеяться.) Ты всегда прекрасно проводила и прекрасно проводишь и научные исследования. Твоя докторская диссертация «Диахроническое исследование предлогов в западногерманских языках» стала классикой лингвистической науки. (Пауза.) А твои исследования последних лет о словообразовании в футуристической перспективе вызвали большой интерес среди футлингвистов как в Норвегии, так и за рубежом. Ты пользуешься большим научным авторитетом, твои высокие гуманитарные идеалы, твой ясный ум и знание человеческой натуры вызывают у всех нас (короткая пауза) глубокое уважение. И несмотря на то, что ты чрезвычайно занятая женщина, ведущая большую международную работу и исполняющая управленческие функции на кафедре, ты всегда сохраняла контакт (пауза) со студентами. (Долгая пауза.) Поздравляем с днем рождения, дорогая Эдит! Поднимем же бокалы за нашу дорогую коллегу!

«Ну и речь», – скажет Пол Нанне вечером. «Да, полный кошмар, – ответит Нанна. – Но юбилярше, кажется, понравилось», – добавит она тихо, и Пол заметит, что в голосе ее слышится насмешка. Многие иронично поднимали брови после выступления Паульсена: Эдит Ринкель – не слишком популярная личность на кафедре.

– Ваше здоровье, – зазвучало за столами, как только Паульсен закончил речь. Начальница администрации и заместитель заведующего (которые, как все знают, состоят в отношениях друг с другом), преподнесли ей букет и синее керамическое блюдо с выдавленным на дне изображением Аполлона – эмблемой Университета Осло. Эдит Ринкель подняла бокал и встала. Она не произносила речей, просто-напросто сказала «Спасибо», серьезно, но дружелюбно, обвела взглядом помещение, кивнула и села.

В углу кафетерия, у выхода на террасу, сидели Пол, Гуннар Вик и еще четверо-пятеро синтаксистов. Нанна сидела за столом с фонологами в противоположном углу, рядом с салатным баром и стойкой с бутербродами и горячими закусками.

Эдит Ринкель, Пол Бентсен и Нанна Клев являли собой вершины треугольника. Никто не замечал этой геометрической фигуры, но она возникала снова и снова, когда эти трое обменивались взглядами. Пол посматривал на светлую голову Нанны, Эдит бросала взгляд на Пола, Нанна улыбалась Полу, Эдит бесстыдно пялилась на Нанну, Нанна задирала подбородок и смотрела на нее. Пол не мог не обратить внимания на то, какие у Эдит блестящие и темные волосы. Через несколько месяцев имя одного из этих троих будет у всех на устах, не только у людей, собравшихся в этом помещении, но и у большинства представителей академической Норвегии. Как минимум один из трех падет и больше никогда не поднимется.

На столе перед Эдит Ринкель лежало блюдо. Аполлона часто изображают в тоге и с лирой. Он сын Зевса и Лето, его сестра-близнец – Артемида, богиня охоты. Сам Аполлон – бог света и чистоты, покровитель наук и искусств. Эдит Ринкель смотрела на своего соседа, заведующего кафедрой Паульсена, над которым тридцать лет назад посмеивались, окрестив его Паузеном. Свет и чистота, подумала она, и первый раз за этот день, когда ей исполнилось пятьдесят, улыбнулась. Паульсен просунул указательный палец между двумя пуговицами на рубашке и громко почесывал свой живот. «Еще торта?» – спросил он, вероятно, в попытке проявить учтивость. Она снова перевела взгляд на на нежного юношу в старинных одеждах, эмблему университета, потом подняла глаза на раскрасневшееся лицо Паульсена, снова улыбнулась, ответила «спасибо, да», после чего продолжила беседовать с ним об ушедших временах, об их старой кафедре, о финансировании, об учебных баллах и текучке студентов, о градации университетов, об анализе результативности затрат. О родителях и очевидных недостатках так называемой системы набора баллов в научных публикациях. О необходимости привести в соответствие с требованиями рынка учебную программу и научные исследования.

Но думала она об Александре, именно им она мысленно наслаждалась, его юношеской нетерпеливостью, влажными приоткрытыми губами, языком за фарфорово-белыми зубами, гладким безупречным телом. Профессор Эдит Ринкель еще не знала, что скоро возьмет с собой молодого любовника в долгое путешествие на другой конец земли.

Александр шел на встречу со своим товарищем, изучающим русский язык. Тот обычно обитал в читальном зале славистов на десятом этаже корпуса Нильса Трешова. Александр пригласил Эдит на ужин по случаю дня ее рождения, но она только улыбнулась и покачала головой. Он пробовал уговорить ее, но это не принесло результата, поэтому Александр смирился и решил поискать своего друга-русиста и пойти с ним куда-нибудь в паб. Во всяком случае Александр не собирался сидеть в общежитии в тот вечер, когда Эдит исполнилось пятьдесят.

Когда он вышел из лифта, то обратил внимание, что обстановка у славистов была совсем не такой, как на кафедре футуристической лингвистики. И дело не в том, что это здание намного старше и темнее великолепного футлинга: на этаже царила унылая атмосфера, которая, как казалось Александру, совершенно не зависела ни от архитектурных деталей, ни от возраста постройки, ни от освещения. Говорят, что сотрудники этой кафедры часто разговаривают сами с собой и редко друг с другом. В общей гостиной всегда стоит тишина, даже когда в обеденное время она заполняется людьми в темных костюмах. Они крепко держат свои чашки с жидким горьким кофе и молчат.

Александр открыл стеклянную дверь, ведущую от лифтов в коридор. На кафедре этот коридор называют коридором Мести.

Прямо за стеклянными дверьми располагаются кабинеты преподавателей боснийского-сербского-хорватского. Раньше сербохорватское отделение было небольшим, язык преподавал всего один человек, и иногда для обучения начинающих привлекался ассистент, которому платили очень мало. После последних событий на Балканах количество студентов на этом отделении увеличилось в несколько раз. Языковая ситуация изменилась, и поскольку сербохорватский прекратил свое существование, то и отделение было закрыто. На новом боснийско-сербско-хорватском (в алфавитном порядке) отделении теперь работает по одному преподавателю каждого из языков, а также несколько ассистентов. Однако отношения между преподавателями не намного лучше отношений между жителями Балкан во время кризиса. Преподаватель боснийского языка не разговаривает с профессором, преподающим хорватский язык, культуру и литературу, а профессор хорватской филологии не разговаривает с преподавательницей сербского, которая, в свою очередь, отказывается общаться с ними обоими. Они снисходят до того, что кивают друг другу, случайно столкнувшись в коридоре, но все остальное общение происходит при помощи желтых бумажек, клеящихся на двери кабинетов.

(Еще хуже дело обстоит на кафедре коммуникаций, потому что там никтоиз сотрудников больше не разговаривает друг с другом. Таким же забавным парадоксом является то, что сотрудники отделения практической педагогики педагогического факультета, без сомнения, являются худшими преподавателями Блиндерна.)

Напротив читального зала находится кабинет профессора русской филологии. Ему очень нравятся быстрые автомобили, и он испытывает страсть к развевающимся плащам. Но чтобы никто не сомневался в его славянофильстве, он носит шапку-ушанку из медвежьего меха. В соседнем кабинете сидит профессор, преподающий русскую литературу; он часто носит лакированные ботинки (которые обычно надевают к смокингу) и дорогие шляпы. Эти два профессора за последние двадцать лет даже не поздоровались друг с другом. Говорят, они рассорились во время рождественского праздника, но неясно, по какой причине. Кто-то утверждает, что они не сошлись во мнениях об этимологии одного церковнославянского существительного, а другие считают, что они не поделили одну русскую красавицу.

Своим названием коридор Мести обязан истории с эксклюзивными итальянскими головными уборами, в которой принял участие профессор литературы. По слухам, в восьмидесятые годы, когда профессор литературы только-только начинал преподавать, у него случился роман со студенткой. Студентка была практически его ровесницей, она много лет трудилась над своей дипломной работой о романе Булгакова «Мастер и Маргарита» и никак не могла ее закончить. Когда она обнаружила, что новый преподаватель написал пару статей как раз об этом романе, она тут же перешла к нему от своего престарелого научного руководителя. Очень скоро между студенткой и руководителем вспыхнул страстный роман. Преподаватель недавно женился, поэтому их любовные встречи происходили в его кабинете, где они пили русское шампанское и занимались сексом, чаще всего после работы, но если желание и жажда становились нестерпимыми, то и в дневное время.

Студентка была уверена, что она в прямом смысле слова находится в надежных руках. Да, лежа под преподавателем в пыльном кабинете, она уже надеялась получить самую высокую отметку за дипломную работу, то есть «отлично». В ее глазах появился блеск.

Однако диплом оценили на «удовлетворительно». Тройки и даже четверки за диплом были редкостью для этой кафедры, и студентка подумала, что, должно быть, произошла какая-то ошибка, потому что ее научный руководитель был членом комиссии. Рыдая, она постучала в двери его кабинета, а когда ей никто не ответил, открыла дверь полученным от него ключом, который втайне от других целовала и считала символом его любви и гарантией блестящего академического будущего (надо заметить, что в ее довольно трезвых фантазиях она мечтала лишь о степени доктора наук и диссертации, которая получила бы высокую оценку).

Когда преподаватель вернулся с заседания кафедры, он застал свою студентку и любовницу в отчаянии валяющейся по ковру. И все-таки она улыбнулась ему, по-прежнему пребывая в уверенности, что он уладит это досадное недоразумение.

Однако довольно скоро выяснилось, что никакого недоразумения не было. Преподаватель объяснил, что ее диплом не тянет на лучшую оценку. Она хотела знать, выступил ли он в ее защиту, пытался ли указать другим на сильные стороны ее работы. Он покачал головой. Диплом не был лучше того, во что его оценили, поэтому он ничего не сказал. Скорее как раз наоборот, показалось студентке. Он протянул к ней руки, чтобы обнять. Да, он, так сказать, несколько возбудился, увидев ее такой, и почувствовал, что хочет ее утешить. Но она отпрянула, плюнула ему в лицо и ушла.

Больше он никогда ее не видел. Конечно, сейчас легко обвинить преподавателя в наивности, в том, что он не догадался, что жаркий роман между ним и студенткой имел какое-то отношение к ее дипломной работе, что каждый раз, когда он входил в нее, она считала, что теперь ее оценка увеличится еще на одну десятую балла.

Студентка сдала экзамены и больше ни разу не постучала в его дверь, преподаватель тосковал по ней, но потом понял, что, принимая во внимание его семейное положение, все устроилось лучшим образом.

На этом история могла бы закончиться. И десятый этаж корпуса Нильса Трешова не получил бы названия коридора Мести, если бы не три обстоятельства, совпавших по времени. Цепь случайностей началась с того, что однажды студентка, уже немного успокоившись после неудачи с дипломом, надела тот самый пиджак, который был на ней в злосчастный день и который с тех пор она не носила. В кармане пиджака она обнаружила блестящий ключ, который в счастливые времена получила от преподавателя. Вечером того же дня она открыла старый номер журнала «Космополитен» и стала листать его без особого интереса, скользя взглядом по нарядам прошлогодних коллекций и инструкциям по удалению волос в зоне бикини, пока не наткнулась на статью под названием «Как не огорчаться, если тебя бросил любовник». И наконец, одна из подружек рассказала ей, что преподаватель только что отбыл вместе с женой в отпуск на остров Гран-Канария в запоздалое свадебное путешествие, которое одновременно стало компенсацией за то, что он много работал и нередко был вынужден проводить вечера в университете.

Благодаря этим трем обстоятельствам (ключ, журнальная статья и отсутствие преподавателя в городе) в мозгу студентки возник план, от которого ее глаза вновь заблестели.

Через несколько часов она уже входила в стеклянные двери десятого этажа. Девушка остановилась и прислушалась, после чего зашла в кабинет преподавателя. Из кармана она достала восемь маленьких бумажных пакетов и положила их на письменный стол. В третьем ящике стола, как она и рассчитывала, лежала бутылка «Советского шампанского». Она сняла с горлышка фольгу и так осторожно вынула пробку, что бутылка издала лишь слабый огорченный вздох. Девушка поднесла бутылку к губам и отпила несколько глотков, после чего направилась с ней в женский туалет и вылила остатки в раковину. Посмотрев на бурлящий поток, исчезающий в стоке, она почувствовала себя значительно лучше. Потом она наполнила бутылку водой, вернулась в кабинет и начала поливать ковролин. Ей пришлось совершить еще два похода за водой, только тогда она осталась довольна. Студентка немного постояла, держа в руках восемь маленьких пакетиков, а потом разорвала первый и высыпала его содержимое на пол. Маленькие коричневые точечки рассредоточились по влажному синему ковролину.

Девушка тщательно ухаживала за своими грядками: приходила каждый день и поливала растения, и коричневые семена кресса превратились в светлые росточки, которые прекрасно росли, и в тот день, когда преподаватель вернулся из поездки на юг и открыл дверь своего кабинета, чтобы закончить статью о Льве Толстом, ковролин превратился в пышный зеленый луг. На письменном столе стояла пустая бутылка из-под шампанского, из горлышка которой торчал ключ.

Буйную растительность и причины ее появления было невозможно скрыть от коллег, и какой-то шутник придумал название коридор Мести, а вскоре и название, и история стали достоянием всего факультета. Преподаватель закончил статью о Толстом, написал книгу о женских образах в белорусской лирике и еще одну о Солженицыне. Во время следующей поездки на юг, на семинар о постмодернизме, который проходил в Норвежском институте в Риме, он купил свою первую шляпу. Позже он стал профессором. И больше никогда не изменял своей жене, разве что иногда в мыслях, но кто этого не делает?

Но сегодня, в день рождения Эдит Ринкель, Александра не занимала история коридора Мести. Его друга не оказалось в читальном зале. Там, где он обычно работал, лежали сложенные книги, лампа была выключена, а стул аккуратно придвинут к столу. Александр ощутил растущее беспокойство. Он решил спуститься пешком, а не ехать на лифте. Узкая лестница в этом здании вьется пологой спиралью. У него начала кружиться голова, но он бежал вниз и даже не думал о том, чтобы воспользоваться лифтом. Потому что, сосредоточившись на головокружении, Александр мог заглушить беспокойство.

Александр почти всегда испытывает беспокойство и ненавидит это. Беспокойство разрастается у него в животе и заставляет метаться от одного занятия к другому в бесконечной погоне за покоем, гармонией и удовлетворенностью. Дюжина учебных курсов на одном факультете, семестр на другом. От баскетбола к альпинизму, от футбола к сноуборду. Он начал и не довел до конца множество дел. Тусовки, девочки, немного алкоголя. Он, запыхавшись, несется по жизни, он никогда не бывает счастлив дольше нескольких минут, хотя и не ощущает себя несчастным. С Эдит он всегда чувствует себя хорошо, испытывая вожделенный покой. Он наслаждается ее глубоким голосом, большим теплым телом.

Александр не какая-нибудь бездарность. Несмотря на то что до сих пор его нельзя было назвать образцовым студентом и пока он получал всего лишь хорошие (в редких случаях удовлетворительные) оценки на экзаменах, он, естественно, понимает, что в отношениях с ним Эдит реализует материнский инстинкт. Но для него это не имеет значения. Александр миновал четвертый этаж, где обитают романисты, и в его голове возник образ матери: цветастое летнее платье, ноги на столе, журнал в руках. Она улыбается ему, но он не улыбается ей в ответ. Не потому, что у них плохие отношения, просто она для него больше ничего не значит, она ему безразлична. В последний раз он видел ее несколько лет назад.

Третий этаж, второй этаж, и вот он уже внизу. Внезапно ему пришло в голову, что его мать на год младше Эдит. Это обстоятельство имеет для юноши такое же загадочное значение, как и открытия, совершаемые всеми в середине жизни, когда в один прекрасный день человек может сказать: «Сейчас мне столько же лет, сколько было отцу, когда я пошел в школу», или «больше, чем маме, когда она заболела», и не поверить в то, что это правда. Время идет, а человек его не замечает.

Черные плитки на полу в вестибюле были грязные и мокрые. Из двери, которую постоянно открывали и закрывали студенты и сотрудники, несло холодом. С зонтов и мокрых курток капала вода. Александр направился в кафе «У Нильса», расположенное в глубине вестибюля, захватив со стойки газету «Университас», купил кофе и вафлю и уселся за круглый столик. Он решил послать Эдит сообщение или позвонить. Может быть, она передумает. Он откусил вафлю, с оптимизмом посмотрел на начинку и достал телефон.

Эдит Ринкель всегда пребывает в ровном настроении. Она живет той жизнью, которую сама выбрала и создала. Она любит университет, или, вернее сказать, теоретическиона любит университет, на практике же она любит некоторые стороны университетской жизни и мирится с остальными. Ей нравится идея об университете как таковом, в лучшем своем смысле, о таком, каким он, по ее мнению, был бы всегда, лишь бы ей дали возможность остаться одной в кабинете и заняться научной работой.

Да, Эдит Ринкель пребывает в ровном, хорошем настроении, за которым скрывается раздражительность, вырывающаяся наружу, когда она вынуждена общаться с теми, кого не может уважать.

Каждый день она приходит в кабинет между девятью и десятью утра и уходит спустя приблизительно десять часов. Обедает она чаще всего перед монитором компьютера за своим письменным столом, а не в кафетерии, ужинает почти всегда во «Фредерикке», иногда в компании коллег, но чувствует себя превосходно и в компании какой-нибудь статьи, разложенной рядом с тарелкой. Один день похож на другой, будь то будни или праздники, если только Эдит не находится на конференции или, что случается крайне редко, в отпуске.

Она нечасто общается с другими людьми; свою собственную семью, маму и двух сестер, она видит редко и никогда по ним не скучает. Она не порвала с ними, потому что разрыв предполагает всплеск эмоций и сильное проявление чувств, а к ним она никаких чувств не испытывает. Они встречаются от силы раз в году, одаривая друг друга вежливым безразличием. Но у нее есть книги, туфли и, чаще всего, любовник. Кроме того, у нее есть подруга. Очень хорошая подруга. Время от времени Эдит Ринкель уходит с работы пораньше, чтобы вместе с Ритой Эноксен-Ли сходить в кино или в театр или поужинать в хорошем ресторане. Эдит Ринкель дружит с Ритой Эноксен-Ли с первого класса школы района Виндерен, куда они пришли сорок три года назад.

«Сегодня пятьдесят лет с того дня, когда я родилась, – думала Эдит Ринкель. – Я наверняка прожила больше половины отпущенного мне времени. Два часа назад исполнилось ровно пятьдесят лет с того дня, когда мама родила меня», – думала Эдит Ринкель. Мысль о том, что женщина, с которой у нее никогда не было близких отношений (за исключением, естественно, чисто физических уз, которые в этой связи лучше всего символизирует пуповина), исторгла ее тело из своего влагалища, не внушала ей отвращения. Но она удивляла ее и казалась более далекой и менее значимой, чем самые абстрактные морфосинтаксические теории.

«Когда мама была в том возрасте, что я сейчас, мне было двадцать три, – размышляла Эдит Ринкель, – и она казалась мне старой дамой. Старой дамой, не сумевшей пожить той жизнью, о которой она мечтала, и поэтому переставшей мечтать».

Думая обо всем этом, Эдит Ринкель стояла перед зеркалом в ванной и чистила зубы. Она помыла щетку и положила ее на место, посмотрела на свое лицо. Эдит совсем не свойственно самолюбование. И дело не в том, что она не занимается собственной внешностью, просто она относится к ней прежде всего с прагматизмом: ей важно выглядеть привлекательно, чтобы заполучить тех любовников, которые ей нравятся, чтобы как можно дольше иметь возможность выбирать самой.

На двери спальни бывшие хозяева установили зеркало, Эдит подошла к нему и стала осматривать свое обнаженное тело внимательным критическим взглядом, пытаясь оценить его настолько объективно, насколько это вообще возможно по отношению к собственному телу. Она автоматически втянула живот, потом расслабила мышцы и выпятила его. Повернулась к зеркалу боком и стала разглядывать себя с этой стороны, ощупывая жировую складку на бедре, похлопывая себя по заду, так что он начал колыхаться и трястись, распространяя волны вниз по ляжкам. Она вспомнила о ягодицах Александра, безупречной формы, белых, упругих и гладких, как фарфоровые чашки, в одну из которых она только что выплюнула пену от зубной пасты.

Она подняла руками груди и поднесла их ко рту, провела языком по соскам, отчего те тут же отвердели. Ей нравилось то, что она видела, и нравилось то, что чувствовала. Ее тело будет сохранять форму еще несколько лет, продлевая период, когда она не просит, а требует, когда она является выбирающим субъектом, а не выбираемым объектом. Александр. При мысли о нем ее тело охватила сладкая истома. Но ей скоро придется прекратить отношения с ним. Эдит Ринкель совсем не хотелось, чтобы он увлекся ею в каком-то другом смысле, кроме эротического. Она беспокоилась о его благополучии. Она была совершенно уверена в том, что Александр, как и другие любовники, легко заменим: можно его удалить, стереть, вычеркнуть, после чего завладеть другим мужчиной, точно так же, как кубик в языковых играх Витгенштейна можно заменить другим кубиком того же номинала.

Эдит Ринкель наклонилась и надела красные туфли, которые сбросила перед тем, как пойти в ванную, снова выпрямилась и продолжила осмотр. Она долго стояла перед зеркалом, немного пошатываясь. Красное вино, выпитое за ужином, наложилось на игристое, которое подавали днем в кафетерии. Ей нравится вкус вина, но не опьянение. Быть пьяной значит потерять контроль. Но в данный момент легкое опьянение было кстати, алкоголь укрыл миролюбивым мягким одеялом равнодушие и то раздражение, которое Эдит ощущала весь день. С того момента, как она встала утром с постели, до настоящего времени, когда она готова была лечь спать, это ощущение грозило вырваться наружу. Но сейчас, когда она была пьяна, Эдит приветливо кивнула собственному отражению, чувствуя себя одновременно соблазнительницей и соблазненной: красивые ноги, сделала она вывод, потом осторожно сняла туфли, поставила их на место на полке в гостиной, выключила свет (кроме трех светильников в коридоре) и легла в постель. День ее рождения заканчивался меньше чем через четверть часа. Но Эдит Ринкель не могла заснуть, она лежала и перебирала в голове события минувшего дня.

Празднование на кафедре было таким, как и ожидалось, вот только речь Паульсена превзошла ее опасения. Эдит Ринкель знакома с ним со студенческих лет, и периодически она отмечает, что с годами таланта у него не прибавляется. К счастью, она была избавлена от юбилейного сборника, ведь обычно юбилейные сборники выпускаются не раньше, чем к шестидесятилетию – в университете пятидесятилетние считаются молодыми.

После празднования в кафетерии она вернулась в свой кабинет, но у нее не было желания заниматься научными изысканиями, ей не хотелось ничего писать, даже несмотря на то, что проект, над которым она работала в настоящее время – и который ради шутки мысленно называла Проектом-мечтой – лежал на столе и ждал ее. Но Проект-мечта не вызвал у нее интереса. Она долго сидела, ничего не делая, а потом открыла электронную почту и вежливо, но не слишком душевно ответила на немногочисленные поздравления от коллег с других кафедр и из других университетов.

Студентка, способная светловолосая девушка, одна из фавориток Эдит Ринкель, постучала, просунулась в дверь и спросила, можно ли задать вопрос, но Эдит ответила весьма недружелюбно, даже сурово, что занята. И вот она сидела, скрестив руки, и смотрела в окно, убеждая себя в том, что это пустая трата времени, ценнейшего времени (ведь ей исполнилось пятьдесят!), которое можно было бы употребить на что-нибудь другое. Она убрала в сумку статью о падежах, твердо намереваясь пообедать во «Фредерикке» в ее обществе (прием пищи необходим и полезен), и заверила себя, что не может работать, вероятно, из-за того, что выпила вина, а закусила всего лишь кусочком торта.

Но когда она вошла во «Фредерикке» – гораздо раньше обычного – она передумала, несмотря на то что уже давно решила пообедать сегодня именно здесь, в ребяческой попытке представить, что этот день ничем не отличается от других и не заслуживает никакой суматохи. (Александр пригласил ее поужинать, но она отшутилась и даже не ответила на его последнее сообщение. Рита тоже приглашала ее поужинать, но она давно отказалась, и теперь считала, что будет неприличным позвонить ей сейчас и принять приглашение. Она уверяла себя, что не хочет звонить Рите вовсе не потому, что такой звонок неизбежно раскрыл бы ее нынешнее состояние, а потому, что полагала, будто у Риты уже есть планы на этот вечер, ведь у нее столько дел: работа, муж, ребенок, а недавно она стала бабушкой. Мысль о том, чтобы позвонить Александру, она гнала от себя постоянно, будучи не в силах избавиться от нее окончательно.)

Не Рита и точно не Александр, не «Фредерикке», не кабинет. Она решила пойти домой. Она пойдет пешком и пройдет весь путь в красных туфлях.

Когда она увидела административный корпус, то по старой привычке запрокинула голову. Там, на крыше двенадцатиэтажного здания, стоял юноша в белых одеждах. Она часто видела его в ясные дни, такие как сегодня. Аполлон возвышается над царством, которое обрел совершенно неожиданно в середине XIX века и которое с того времени значительно увеличилось. С крыши административного корпуса взирает он на кирпичные здания, заглядывает в окна, где сотрудники учреждения, которое он призван оберегать, наушничают, поносят друг друга и возводят напраслину в отчетах, вырывают статьи друг у друга из рук, занимаются сексом на письменных столах, сверкая обручальными кольцами, сидят в своих кабинетах, заперев двери, виновато оглядываются и вымарывают кое-какие результаты, заменяя их другими, более соответствующими рабочим гипотезам. Аполлон поеживается и отворачивает прекрасное андрогинное лицо. Эдит Ринкель попыталась поприветствовать его, стоящего на посту, но сегодня он не хотел смотреть в ее сторону.

Эдит Ринкель пошла дальше, с трудно скрываемым раздражением бросила взгляд на корпус Георга Свердрюпа, на новую Университетскую библиотеку, которая, по ее мнению, обошлась в слишком большую сумму. Она улыбнулась группе своих бывших студентов, они выдували сигаретный дым на скульптуру Арнольда Хаукеланда [48]48
  Арнольд Хаукеланд(1920–1983) – норвежский скульптор-абстракционист.


[Закрыть] «Воздух» и оживленно разговаривали (наверное, о какой-нибудь полной ерунде, подумала Ринкель).

Ее каблучки стучали по узкой мощеной дорожке у студенческого детского сада имени Эйлерта Сюндта, [49]49
  Эйлерт Люнд Сюндт(1817–1875) – норвежский обществовед и культуролог, считается основоположником норвежской социологии.


[Закрыть]и когда она ступила на асфальт улицы Молтке My, звук изменился, стал тише. Здесь находится Детская гостиная Блиндерна, самый большой детский сад для детей сотрудников.

Эдит Ринкель никому не подарила жизнь, и ей никогда, за исключением нескольких секунд, не хотелось иметь ребенка. Она рада, что у нее нет детей, но это не означает, что она их не любит. Эдит Ринкель ценит детей, только бы они не были слишком близко, потому что это означает ответственность и потерю контроля над собственным временем. Она любит детей по той же причине, по которой любит животных и насекомых. Ей нравится наблюдать за ними, но прежде всего она испытывает к ним сочувствие. Оставленные взрослыми, они такие беспомощные.