Текст книги "Лучшие из нас"

Автор книги: Хелене Ури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Наконец из динамика донесся ее голос, он все еще мог развернуться и уйти, Пол все еще мог передумать, и он передумал – хотел передумать! – и поэтому с искренним изумлением услышал голос (свой собственный!), вежливо сообщающий, кто он такой. Ринкель пригласила его войти, и ему показалось, что она совершенно не удивлена, несмотря на то, что был уже первый час ночи.

Он поднялся по лестнице, она ждала его в дверях. Ринкель серьезно посмотрела на него и отошла в сторону, позволяя ему войти в квартиру. Его начало подташнивать, как только он уловил хорошо знакомый запах духов. Коридор напоминал ее кабинет, здесь царил безупречный порядок. В квартире было наверняка градусов на сорок теплее, чем на улице. Пол окоченевшими руками снял перчатки и развязал шарф. Ни один из них пока не произнес ни слова.

Совсем недалеко от них, за закрытыми дверьми спальни Ринкель, находились ее книжные полки, уставленные литературой по лингвистике. Еще у нее имеется несколько сотен книг о насекомых, на ее прикроватной тумбочке лежит книга «Секреты улья», заложенная примерно на середине. Целая полка в доме у Эдит Ринкель заполнена произведениями Паулетты Рос. Она часто покупает пару ее романов перед поездками. Несколько коллег бросали уничижающие взгляды на такое чтиво, но Ринкель не стыдится своего увлечения. Она уважает писательницу Паулетту Рос, она восхищается ее знаниями и неоднократно задумывалась о том, кто может скрываться под этим псевдонимом. Книги в ярких обложках с толстыми золотыми буквами стоят у нее на полке, они могли бы послужить сближению Ринкель и Пола, но он не видел этих книг, а она, естественно, не догадывалась, что он сын писательницы. Но однажды, когда после завершения этой истории пройдет немало времени, у них состоится долгий разговор, в котором они, помимо прочего коснутся, произведений Паулетты Рос и расскажут друг другу о своих отцах. Они обсудят исчезновение одного и суровость второго, одного, который мог оказаться швейцарцем, и второго, который был начальником управления. В этом разговоре речь пойдет о гневе и мести, но закончится он очень спокойной беседой между Ринкель и Полом.

Всем своим видом Пол пытался показать, что пришел не с дружественным визитом. Ринкель очень тихо заперла входную дверь.

– Хотите чего-нибудь выпить? – наконец спросила она. Пол покачал головой. Он не снял пальто, так и стоял посреди коридора, не сходя с места, и грелся. От его одежды шел пар, но внутри он весь кипел. И вот он открыл рот и рассказал, по какой причине явился к ней домой так поздно. Он говорил долго.

Она все это время стояла неподвижно.

– Это неправда, – проговорила Ринкель, как только он замолк. Пол, конечно, ожидал такого ответа, но был не готов к тому, что она произнесет это таким ледяным голосом.

– Я выступаю от имени Нанны, – уточнил он.

– Ага, значит, вы ее рыцарь, – усмехнулась Ринкель. – Ее кастрированный рыцарь, бегающий по всяким поручениям госпожи?

Пол опустил глаза, и взгляд его упал на ноги Ринкель. На ней были ярко-оранжевые туфли из замши, расшитые большими стеклянными жемчужинами, сгруппированными так, что создавалась иллюзия абсурдного леопардового рисунка. У этих туфель были очень острые носы и высокие тонкие каблуки. Эти почти светящиеся туфли указывали своими носами на него, и Пол никогда раньше не видел такой наглой обуви. Он не заметил, что одна нога все время ходила вверх-вниз, вверх-вниз, как будто нажимала на педаль прялки и никак не могла остановиться.

– Если бы она хотя бы выразила сожаление, почувствовала себя пристыженной, – рассказывал он потом Нанне, спеша домой по району Адамстюен. Пальцы руки, держащей телефон, покалывало от мороза даже сквозь перчатку.

Ринкель пришла в ярость. «„РЕВ 21“ – это мой проект», – повторяла она снова и снова. В последний раз она это прокричала, а лицо ее раскраснелось и стало страшным. Потом она взяла себя в руки, словно признавая проигрыш, ей больше ничего не оставалось, кроме как отнекиваться и таким образом отодвигать от себя правду, откладывая на какое-то время неизбежное.

Что бы ею ни двигало, Эдит Ринкель отрицала все с первой до последней секунды и даже сказала, что, скорее всего, кто-то украл этот проект у нее самой.

– Боже мой, – произнес гневный голос Нанны на другом конце провода. – Бедная Эдит, – сказала она потом, уже спокойнее. – Бедная Эдит, – повторила Нанна, – должно быть, она в отчаянии.

– Да, – сказал Пол, и они закончили разговор, сейчас им было больше нечего сказать друг другу.

В отчаянии – вот правильное определение. И он никогда не забудет лица Ринкель, сурового и несчастного, почти неузнаваемого: красивые черты расплылись, размазались, глаза остались такими же светлыми, как обычно, вот только желтое кольцо вокруг зрачков стало таким отчетливым, как никогда раньше. Ее лицо совершенно обнажилось, оно было таким беззащитным, каким бывает лицо человека либо глубоко униженного, либо пребывающего в высшей степени экстаза.

Лекция Пола в то утро не войдет в историю как одно из его наивысших достижений. Молодой любовник Ринкель, Александр Плейн (Пол сверился со списком студентов, посещающих его лекции), сидел за одной из последних парт. У него были русые волосы, довольно длинные, вьющиеся, почти кудрявые, и вытянутое мальчишеское лицо. Пол был вынужден против воли признать, что Александр красив и довольно сообразителен. Он принадлежал к числу студентов, которые слушали и понимали преподавателя.

Пол сразу обратил внимание на то, что все сорок три студента, собравшиеся в это утро в аудитории 64ФЛ, ожидают интересной лекции. Сорок три гладких, по-зимнему бледных незавершенных овала. Он поздоровался и замолчал. Потом Пол сосредоточился и рассказал об одной из двух статей, которые собирался рассмотреть на сегодняшней лекции. Это заняло примерно полторы минуты. Затем пятнадцать секунд он читал название второй статьи, после чего начал свои рассуждения, закашлялся, снова стал говорить, но сдался и заставил студентов отвечать на одно из старых экзаменационных заданий. (Он помнил это задание, потому что сам сформулировал его прошлой весной: «Широко известная футуристическо-лингвистическая гипотеза такова: все сильные глаголы будут склоняться по парадигме слабых. Расскажите, к чему могут привести такие изменения с точки зрения языкознания».)

Когда его время истекло (два часа, во время которых он отсутствовал в аудитории, хотя тело его, вне всякого сомнения, присутствовало там: оно постоянно поглядывало на часы, предпринимало беспомощные попытки что-то объяснить, отвечало невпопад и испытывало неловкость), он прямиком направился в кабинет Нанны.

– Что будем делать? – спросил он, не успев закрыть за собой дверь.

– Как твои дела, Пол?

– Плохо. Что мы будем с ней делать?

– Не знаю, – сказала Нанна. – Ты кому-нибудь рассказывал о случившемся?

– Нет.

– И не рассказывай.

– Ты слишком добра, Нанна.

– О нет, совсем нет. Я думаю не об Эдит. В первую очередь не о ней. Мы должны всеми силами защитить «РЕВ 21».

– Но мы должны рассказать Паульсену.

– Да, мы должны проинформировать руководство. Ты или я?

– Определенно, никто из нас не испытывает желания сделать это, – ответил Пол со смешком, который не выражал никакой радости.

– Это моя ответственность, – произнесла Нанна. – Я избавлю тебя от этого.

– Спасибо. – Пол испытывал неподдельную благодарность, сам он больше не хотел иметь ничего общего с этим отвратительным делом, но в то же время он чувствовал, что предает Нанну: она была бледна и выглядела уставшей, под глазами у нее лежали круги.

– Ты уверена? – начал он. Она кивнула, поднялась и направилась к нему. «Какая же она низенькая», – успел подумать он, пока она не подошла так близко, что Пол вообще перестал думать. Он обхватил ее руками, сначала как заботливый старший брат, как тот, кто защитит ее от всего зла этого мира. Но когда Нанна подняла к нему лицо, он наклонился и стал целовать ее лоб, нос, и наконец, губы, он целовал ее, как влюбленный мужчина влюбленную женщину. Однако старший брат никуда не делся, и желание защитить ее было так же велико, как и желание обладать ею, нежность так же сильна, как и вожделение. Но больше всего он чувствовал единение с нею, то, что они вдвоем – Пол и Нанна – вместе противостоят другим, хотя лично ему было не очень понятно, кто такие эти «другие». Ринкель – ладно, но ведь она одна.

– Мы справимся, Нанна, – шептал Пол, а она водила кончиком носа по его нижней губе. – Мы все преодолеем, как говорил мой дедушка, – продолжил он и поцеловал ее в уголок рта, который в ответ на это поднялся кверху.

– Ты такой славный, Пол.

– Я не славный, я… крутой, я нахальный, и я возбужден, – сказал Пол, и руки его отважно заскользили по всему ее телу до тех пор, пока Нанна, тяжело дыша, не напомнила ему, что они находятся на рабочем месте.

Через несколько часов в кабинете заведующего кафедрой Паульсена Эдит Ринкель твердо отстаивала свою невиновность и продолжала упрямо утверждать, что, по всей видимости, кто-то украл ее бумаги. На Паульсена, так же как и на начальницу администрации, приглашенную на встречу, твердое сопротивление Ринкель действовало не лучшим образом. Ее непреклонность вызывала у них неприязнь. Ее поднятый подбородок и сухие горящие глаза еще больше усложняли ситуацию.

Эдит Ринкель значительно облегчила бы себе жизнь, если бы ответила за совершенный поступок. Но нет.

– Это мойпроект, – утверждала Эдит Ринкель. Она никогда ничего не воровала. «РЕВ 21» – это ее проект.

– Но, дорогая моя Эдит, – сказал Фред Паульсен, пытаясь воззвать к ее разуму, – как же тогда подобное могло произойти?

Но, разумеется, Эдит Ринкель не могла объяснить случившееся.

– Я не знаю, – проговорила она, на какой-то миг в голосе ее послышалась беспомощность, но высокомерие моментально взяло верх. – Я не имею ни малейшего представления. Разве не ваша обязанность выяснить это?

– Но не будет ли лучше, – начал Паульсен, – для вас, для кафедры, для всех сторон, если вы просто признаете…

– Нет, – оборвала его Эдит Ринкель, задирая подбородок еще выше и улыбаясь ему всезнающей высокомерной улыбкой, и Паульсену показалось, что она выглядит точно так же, как в тот день много-много лет назад, когда были выставлены все оценки и она получила «отлично», в то время как он (совершенно незаслуженно, разумеется, но иногда человеку может не повезти с вопросом) заработал «удовлетворительно».

– Эдит, – мягко сказал он, поскольку не являлся человеком, позволяющим мелким и незначительным эпизодам из прошлого влиять на оценку нынешней ситуации. – Я просто хочу помочь тебе.

– Ах вот как, – ответила Эдит.

Паульсен придал своему лицу одно из самых любимых им выражений: милосердное, примирительное, лицо исповедника. Он смотрел на нее и ободряюще поддакивал.

– Ну хорошо, – сказала Эдит. – Я подумала. И мне кажется, что кто-то когда-то влез в мой кабинет и рылся в моих бумагах.

– Да, – поддержал ее Паульсен.

– Это случилось, когда я была в США, – продолжала Эдит. Больше ей ничего не надо было говорить. И Паульсен, и начальница администрации прекрасно знали, что они с Нанной работали в Чикагском университете в одно и то же время. Паульсен взял одну из своих взвешенных пауз, а потом ответил. Он говорил очень медленно:

– Я не верю… это так умно с твоей стороны, Эдит. То, что ты сейчас выдумываешь… это звучит настолько абсурдно, что принесет тебе намного больше вреда, чем пользы. – Он сделал еще одну паузу и продолжил еще медленнее, словно очень осторожно подбирал слова: – О тебе уже ходит немало слухов, Эдит. Болтают о твоих… отношениях с молодыми студентами. И говорят, что ты не впервые… совершаешь… кражу.

Эдит встала, не глядя ни на кого из присутствующих, спокойно вышла из кабинета Паульсена и спустилась по лестнице на два этажа ниже в свой собственный. Там она осталась до глубокого вечера и только в одиннадцатом часу ушла домой. Больше она ни с кем не разговаривала.

На протяжении нескольких недель до этого коридоры были полны слухов об Эдит Ринкель и ее скандальной связи с совсем молоденьким студентом Александром Плейном. Сейчас поползли новые слухи, подпитывающие уже циркулирующие сплетни о ней. И скоро все научные сотрудники, приглашенные преподаватели, административные работники и студенты кафедры футуристической лингвистики узнают, что Эдит Ринкель не просто развратница и прелюбодейка, не только неприятная и заносчивая дама, она еще и нечестная, просто-напросто воровка. Говорят, что Эдит Ринкель попыталась украсть проект у Нанны Клев. Все дело в ее постоянном стремлении быть лучше всех, скажет кто-то. Да, это все жажда славы и признания, подтвердят другие. Она мне никогда не нравилась, прошепчет один. А кому она нравилась, засмеется второй.

Какой именно проект пытались украсть, до сих пор оставалось хорошо охраняемым секретом. Говорили, что речь идет не об исследовании и не об отчете, а о чем-то грандиозном, почти сенсационном.

Первую неделю после случившегося Эдит Ринкель вела себя как обычно. По крайней мере, внешне, а уж что творилось за ее светлыми глазами, не знает никто. Разумеется, она задумывалась над хитрым планом мести. Но люди надеялись, что она раскаивается. Потому что, говорили они, она сама виновата. Не подвергалось сомнению и то, что именно благодаря своему недостойному поведению и неприятным чертам характера Ринкель оказалась в этом безвыходном положении. Как бы там ни было, Эдит Ринкель приходила на работу между девятью и десятью часами утра, ела ланч в кабинете, обедала во «Фредерикке» и уходила из Блиндерна часов в восемь-девять вечера.

Она выглядела такой же ухоженной, как и всегда, и всю эту неделю каждый день надевала разные туфли. Это не осталось незамеченным. Зеленые туфли с розочками в среду (в этот день состоялась встреча с Паульсеном и начальницей администрации), кроваво-красные шелковые лодочки в четверг, ярко-оранжевые на высоких каблуках с черными блестками и острыми носами в пятницу. В понедельник – красивые нефритово-зеленые (которые до сих пор она надевала только на выход), во вторник – черные замшевые с ремешком и невысокими каблуками-«катушками», в среду – ядовито-желтые с веселенькими красными и розовыми горошками, слишком вызывающие, по мнению некоторых.

Могла бы не привлекать к себе внимания, говорила одна из коллег. Во всяком случае, нетрудно понять, что она мучается угрызениями совести, вторила ей другая и многозначительно кивала.

И несмотря на то, что стоял конец февраля и на улице было около пятнадцати градусов мороза, Эдит Ринкель по какой-то причине предпочитала ходить из дома на улице Йеитмирсвейен через Исследовательский парк на работу и обратно в летних туфлях, зеленых в среду, красных в четверг, оранжевых в пятницу, нефритово-зеленых в понедельник и черных во вторник.

Утром в среду профессора Эдит Ринкель снова вызвали в кабинет к заведующему кафедрой Паульсену. Сразу после этой встречи она направилась домой, сверкая ядовито-желтыми туфлями в горошек.

На гуманитарном факультете ожидался праздник. Причем не для всех сотрудников, а только для тех, кто так или иначе связан с языками. В приглашении, подписанном самим деканом, большими серебряными буквами была написано: «Добро пожаловать на встречу Вавилонского общества», целью которой является «создание условий для развития сотрудничества между кафедрами».

Сотрудники получили несколько напоминаний о празднике по электронной почте, на стенах факультета развесили плакаты, приглашенные были полны ожиданий, они сгорали от любопытства, потому что им намекнули на пышное торжество. В напечатанном на плотной бумаге приглашении, которое разложили в почтовые ящики всех филологов, было написано «просьба подтвердить свое участие» и «форма одежды парадная» – две формулировки, которые намекают на нечто экстраординарное и совершенно отличное от обычных прозаических кафедральных посиделок (за участие в которых к тому же всегда приходится платить из своего кармана).

Рядовые члены университетского сообщества – стипендиаты, научные сотрудники, лекторы, преподаватели и профессора, все те, кто не занимают важных выборных должностей, – не избалованы льготами, бесплатными праздниками, едой и питьем за счет работодателя. Каждый из них за всю свою трудовую жизнь съедает, может быть, десяток бесплатных плюшек и столько же жирных венских булочек. И это все, за что им не приходится платить.

Но сегодня вечером будет праздник – бесплатныйпраздник! – в кафетерии на десятом этаже административного корпуса (того самого, на котором в ясные дни Эдит Ринкель мерещится фигура Аполлона в белых одеждах), куда обычно ходят только сотрудники центральной администрации университета. Судя по всему, народу будет море, потому что на удивление много сотрудников подтвердили свое присутствие. Незадолго до семи они начинают собираться, везде царит приподнятое настроение, напряженное ожидание, хотя многие скептически относятся к самой цели собрания. Некоторые настроены слишком скептически, многие осторожничают, испытывая недоверие. Но любопытство в сочетании с обещанными бесплатными напитками и едой перевешивает скепсис и настороженность, поэтому они, филологи гуманитарного факультета Университета Осло, и пришли сюда. Их много, они проходят размеренными шагами в двойные стеклянные двери в сапожках или нарядной обуви. Они ищут взглядом друзей и врагов. Кто-то болтает, кто-то молчит.

На десятый этаж поднимаются по-разному одетые люди. Некоторые вообще не нарядились, они пришли в обычной одежде (в зависимости от кафедры это либо джинсы, либо костюм, либо рабочая блуза), другие надели национальные наряды, кто-то пришел в темном костюме или платье. Одна из профессоров французской литературы даже надела длинное платье, а на затылок подколола элегантный шиньон.

Собравшиеся, естественно, различаются по возрасту: от совсем еще юных стипендиатов не старше Александра Плейна до отставного профессора Стейнара Билюнда, вышедшего на пенсию более двадцати лет назад, но неизменно посещающего все филологические мероприятия (кстати, Стейнар Билюнд – это дедушка Линн Билюнд, которая уже несколько месяцев должна была бы работать на кафедре футуристической лингвистики вместо Пола Бентсена).

Большинство людей приходят по одному, но некоторые являются группами. Принадлежность к коллективу и предварительно принятый алкоголь делают их более уверенными в себе и более громкоголосыми, чем те, кто пришел в одиночку. Нанна Клев и Гуннар Вик прибывают с группой молодых футлингвистов, Паульсен приходит после посиделок с заведующими кафедрами, Ханс Хольстейн появляется со сдвинутым набок шейным платком, покачиваясь и гнусавя, после посиделок с самим собой.

Всех этих людей объединяет любовь к языку (у некоторых после многих лет, проведенных в пыльных кабинетах-клетушках, она превратилась в тупое безразличие, а у более страстных натур – в любовь-ненависть).

Перед дверьми, ведущими в кафетерий, стоят два официанта в черно-белой униформе и держат подносы с бокалами, на три четверти наполненными шампанским. Помещение за ними, обычно довольно скромное, с кафельным полом и элегантными диванами, разукрашено свисающими с потолка серебряными гирляндами, блестящими звездами и низкими вазами, в которых плавают отрезанные головки маргариток и гербер (немало шутников в течение вечера назовут это «посланием на языке цветов»).

Позади официантов стоит длинный стол с закусками тапас, а за ним – стол с тортами. Торты совершенно справедливо вызывают повышенный интерес.

На столе стоят два торта. Один из них огромен, он покрыт темно-коричневой шоколадной глазурью, на которой белым шоколадом нарисованы какие-то знаки. В основании этот торт имеет форму прямоугольника, но углы его закруглены. Если встать лицом к длинной стороне стола и посмотреть на торт, то можно заметить, что ближняя правая сторона его закруглена больше других. Дальняя часть торта разделена по диагонали, так что левый угол достает почти до края стола, в то время как правую сторону от его кромки отделяет несколько сантиметров. Если приглядеться повнимательнее, то становятся заметными три разных сегмента с надписями. На самой дальней стороне торта нарисованы иероглифы. Четырнадцать строк с изящными древнеегипетскими знаками из белого шоколада. Под иероглифами – демотическое письмо, а внизу, ближе всего к гостям, которые разглядывают огромный лингвистический торт широко раскрытыми глазами, располагается греческий текст. Только один сотрудник гуманитарного факультета Университета Осло в состоянии подтвердить, что на трех сегментах разными знаками действительно написан один и тот же текст. Но его нет на этом празднике, он покидает кабинет только в тех случаях, когда ему надо в туалет или домой, выспаться в своей съемной комнате.

Но все присутствующие мгновенно понимают, что изображено на этом торте. Это копия Розеттского камня, куска почти черного гранита, найденного в 1799 году одним из преданных спутников Наполеона, Пьером Франсуа Бушаром, в египетском портовом городе Розетта. Розеттский камень прославился на весь мир, поскольку надписи на нем помогли расшифровать иероглифы и открыли путь к пониманию древнеегипетской истории. Оригинал в настоящее время хранится в Британском музее, но власти Египта требуют его возврата. Копия же камня, выполненная кондитером-виртуозом, находится этим февральским вечером в Осло и представляет собой три слоя орехового теста, смазанные шоколадным муссом и покрытые сверху глазурью. Филологи разевают рты от восхищения и глотают слюнки.

Рядом с Розеттским тортом стоит миндальный, в форме пирамиды, высотой около полуметра, но Розеттский торт настолько огромен, что его сосед кажется совсем маленьким. По наклонным сторонам миндального торта карабкаются марципановые человечки, они несут глазированые таблички, на которых написаны слова на разных языках. Венчает торт более крупная табличка, выполненная в виде дорожного знака с названием населенного пункта, где черными буквами на желтом фоне написано: «Вавилонская башня». Миндальный торт тоже являет собой произведение кулинарного искусства, но, конечно, не может соперничать с Розеттским. (Это на самом деле торт тортов, как выразился один из факультетских шутников. В общем и целом чувство юмора у филологов развито не слишком хорошо, обычно они ограничиваются вымученными шутками лингвистического характера. Компания филологов-мужчин может долго веселиться, обыгрывая известные грамматические термины «склонение» и «апокопа». «Ну как, ты собираешься заняться склонением в пятницу?» – спросит один из них, а все остальные повалятся под стол от хохота. Апокопа, как известно посвященным, означает выпадение звуков в конце слова («Мам, ты где?»), но в этом контексте она является невероятно смешным обозначением прерванного полового акта.)

Когда гости выпили пенящееся вино (а лингвисты закончили обсуждение того, с прописной или строчной буквы следует писать слово «шампанское», пропустив мимо ушей слова знатоков французского языка о том, что напиток, который они пьют, совсем не является шампанским – mais pas du tout [57]57
  Совсем нет (фр.).


[Закрыть]), когда они насладились видом тортов и собрались в маленькие гудящие группы по четыре-пять человек, к микрофону выходит декан и приветствует всех собравшихся.

– Мы затеяли этот праздник для того, чтобы все сотрудники знали, что их очень ценят (слышно негромкое насмешливое хихиканье, прекратившееся после шиканья), что мы признательны им за вклад в общее дело («А нельзя ли нам по такому случаю повысить зарплату?» – доносится из темного угла), а кроме того, мы надеемся, что праздник сможет активизировать сотрудничество между кафедрами («Слушайте! Слушайте», – раздается полный энтузиазма выкрик; вероятно, кричит заведующий кафедрой). Прошу вас, угощайтесь, – завершает свою речь декан. – Добро пожаловать в Вавилонское общество!

Пол вышел из лифта на десятом этаже, сдал куртку в гардероб и открыл стеклянные двери кафетерия в тот момент, когда декан завершил выступление, и аплодисменты, так и не перешедшие в бурную овацию, смолкли. Он огляделся в поисках Нанны и, не обнаружив ее, начал искать других коллег, с кем можно было поболтать.

Он увидел Фреда Паульсена, стоявшего вместе с группой единомышленников, в данном случае с заведующими другими кафедрами, которые сами себя считают более значительными персонами, чем рядовые сотрудники. Под воздействием алкоголя у Паульсена всегда пробуждается желание шептать сальности на ухо женщинам, и именно этим он сейчас и был занят. Он наклонился к заведующей кафедрой вымирающих языков и языков малочисленных народов и нашептывал ей на ухо какие-то непристойности, подзывая при этом Пола рукой. Пол все еще не увидел Нанны, к тому же он – вежливый человек, поэтому он подошел к Паульсену.

– Пол! Пол, как… хорошо… снова видеть тебя, Пол! – Паульсен в подвыпившем состоянии намного хуже Паульсена трезвого. Паузы в его речи становятся более частыми и длинными, а манера обращаться к людям по имени (Паульсену кажется, что это придает разговору некую интимность) усугубляется. Паульсен всегда был, остается и всегда будет пошляком. Это он шутливо утешил Эдит Ринкель в день ее пятидесятилетия, сказав, что «дальше будет еще хуже», а когда к нему в кабинет, где обычно царит хаос, приходят посетители, он не стесняется встречать их бородатой шуткой о том, что, как он слышал, письменный стол отражает внутренний мир человека, и в таком случае вовсе не плохо, что его письменный стол не совсем пуст! Фред Паульсен часто рассказывает чужие шутки, выдавая их за свои. Когда Пол подошел, он как раз закончил одну из них, про сходство между Элвисом и Сивле: [58]58
  Пер Сивле(1857–1904) – норвежский писатель, поэт и журналист.


[Закрыть]Элвис спел песню «Nothing but a hound dog» («Всего лишь собака»), а Сивле написал новеллу с таким же названием («Berre ein hund»). Остальные вежливо смеются, Пол тоже посмеялся и снова стал оглядывать помещение. Куда же делась Нанна?

Его взгляд приковала красивая блондинка, стоявшая посреди кафетерия. Она была выше Нанны и гораздо плотнее. Она стояла с четырьмя коллегами, тремя мужчинами и пожилой женщиной, и они тихо разговаривали, склонив головы. Ясно было, что блондинка является своеобразным центром этой группы, возможно в силу своей внешности. Пол прекрасно знал, кто она такая, они даже пару раз танцевали в обнимку, и он помнил, что у нее была не вымыта голова и тяжелый запах, исходивший от ее волос, возбудил его. Она поднесла к губам бокал, рука ее сложилась буквой V. Не так давно она принимала участие в ток-шоу на канале ТВ2, создатели которого гордятся тем, что поднимают важные и актуальные темы. В тот раз программа была посвящена использованию диалектов. Блондинка чувствовала себя польщенной, когда ей позвонили с телевидения, и загорелась темой передачи. Уверенная в ценности своих интересных суждений, она с нетерпением ожидала съемок и даже написала доклад о сглаживании диалектальных различий. Но ее пригласили потому, что она, вне всяких сомнений, была самым привлекательным норвежским диалектологом, настолько молодым и модным, насколько вообще может быть представитель этой профессии. Оказалось, что разговор в первую очередь шел о том, добавляет ли диалект сексуальности, и о том, какой норвежский диалект является самым эротичным. Ей дали слово всего один раз. Она решила сказать что-нибудь умное о диалектах и самоидентификации и привела пример из финнмаркского диалекта; это было ошибкой, потому что ее научные интересы охватывали только диалекты к югу от Тронхейма. Да и произнести свой пример правильно ей не удалось – она палатализовала не тот слог и тем самым продемонстрировала свою некомпетентность. Ее коллеги были едины в своих оценках, но казалось, что сейчас они сменили гнев на милость. Она снова подняла бокал и чокнулась с одним из них. Все улыбались. Этим вечером у них были другие козлы отпущения.

Блондинка была красива, но Пол уже насмотрелся на нее, он сделал небольшой шаг в сторону, чтобы видеть весь зал. Где жеНанна?

В углу, особенно пышно украшенном гирляндами, собрались диалектологи. Многие из них пришли в национальных костюмах. К концу вечера у двоих мужчин на кремовых брюках с вышивкой и белоснежных накрахмаленных рубашках появятся пятна от красного вина – только тот, кто хоть однажды пытался очистить от таких пятен национальный костюм, знает, чего это стоит. В компанию затесался сторонник государственного языка, профессор, специалист по истории английского. Сейчас он, растерянный, молча и неподвижно стоял в своем темно-синем костюме, вежливо слушая двух молодых довольно симпатичных девушек в костюмах из района Халлингдал, доказывающих, что новонорвежский гораздо ближе к английскому, чем букмол. Одна за другой они поливали профессора английской филологии трехчленными пулеметными очередями: на букмоле en uke– на новонорвежском ei veke– на английском a week. [59]59
  Неделя.


[Закрыть] Et kors – ein kross – a cross. [60]60
  Крест.


[Закрыть] Jeg sitter – eg sit – I sit. [61]61
  Я сижу.


[Закрыть]

Поодаль от них стояла группа историков языка – одни мужчины – с кафедры скандинавских языков и литературы, граница между ними и диалектологами постоянно меняет свое местоположение, поскольку их разделяет всего несколько метров. Всегда присущая Полу тяга к диахронии придала ему мужества и сил кивнуть Паульсену (который только что начал рассказывать своим коллегам-заведующим о скандале с Ринкель, предваряя свою речь замечанием: «…чего заведующий, конечно, не должен был делать, но…») и направиться в сторону этой небольшой группы. Они уже начали говорить на древненорвежском, а через какое-то время, Пол знал, сделают еще один шаг назад во времени и перейдут на праскандинавский (на этом же языке они обычно говорят на кафедре, обсуждая присутствующих начальников или комментируя части тела проходящих мимо пышногрудых студенток). Так всегда происходит с историками языка на праздниках (единственное исключение составляют финнологи: знатоки финского языка никогда без необходимости не говорят на нем и поэтому на праздниках молчат больше обычного) – скандинависты говорят на древненорвежском, романисты на латыни, англицисты на древнеанглийском, а слависты на церковнославянском. С языком урду работает только одна научная сотрудница, поэтому ей не с кем поговорить на санскрите, но замечено, что и на нее алкоголь оказывает такое же лингвистически-регрессивное влияние. Однажды у Пола возникла пьяная гипотеза, что если постоянно давать историкам языка алкоголь, они в конце концов уйдут так далеко назад во времени, что реконструируют неизвестный индоевропейский праязык.

Какое-то время он постоял со скандинавистами, в основном слушал, но иногда вставлял в их беседу то предложение, то слово. Но вот тема разговора поменялась. Они больше не говорили о периодизации древненорвежских рукописей 1250–1300 годов из района Бергена. Они продолжали разговаривать на древненорвежском, но теперь о воровстве научных исследований, об аморальности, о жульничестве и о беспринципности.