Текст книги "Лучшие из нас"

Автор книги: Хелене Ури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Эдит Ринкель еще в детстве начала жалеть животных, это случилось после наблюдений за отцом, отрывающим крылышки у мух и других летающих насекомых. Потом она стала жалеть и других животных, всех животных и птиц. Со ртом, набитым гусиным паштетом, отец рассказывал своему выводку о том, как гусей насильно через воронку кормят зерном и мышьяком, чтобы их печень стала как можно более жирной. Однажды, когда он повел своих девочек в цирк, он рассказал им, как цирковых медведей учат танцевать. Конечно, он делал это исключительно в педагогических целях. Он говорил оживленно, не упуская ни одной мельчайшей детали. Медведя, закованного в цепи, ставят на металлический щит, а под щитом разводят костер. Щит, на котором стоит медведь, раскаляется, и тот вынужден поднимать лапы, чтобы не спалить подушечки. И все это время звучит громкая музыка, девочки! Поэтому когда мишка потом слышит ту же музыку, он машинально начинает поднимать лапы! Хитро придумано, да? Обе ее сестры заплакали и попросились домой. После похода в цирк Эдит стала жалеть и детей тоже.

Обычно она поглядывает на детей в этих двух детских садах по дороге домой и умиляется при виде разрумянившихся щечек, комичных маленьких ручек, растрепавшихся косичек. Но сегодня при взгляде на эту безудержную суматоху она испытывала только злость, ее раздражали маленькие человечки в фиолетовых, зеленых, синих и желтых комбинезонах. Эдит Ринкель не хотела задумываться о том, что никуда не исчезающее раздражение каким-то образом связано с тем, что в этот день ей исполнилось полвека.

Она ускорила шаг, каблуки ее красных туфель громко стучали по тротуару, но по привычке она наблюдала за детсадовскими детьми. Мальчик с сопливым носом и с таким же самоуверенным выражением лица, как у Паульсена, пытался заставить другого малыша принести что-то и погонял его хворостиной. Рядом с ним трое детей дрались за ведерко, тянули его за ручку, пока та не оторвалась. Еще один ребенок бил другого по голове игрушечной машинкой.

Многие воспитанники Детских гостиных Блиндерна когда-нибудь сами станут работать в университете. Хорошо, что они могут поупражняться в борьбе за место под солнцем, злобно подумала Эдит Ринкель и бросила последний взгляд на будущих преподавателей, бьющихся за разломанное ведро. Но вот Эдит Ринкель миновала детский сад и вышла на улицу Нильса Хенрика Абеля. Она находилась в нескольких сотнях метров от дома, в котором живет Пол, но этого Эдит Ринкель пока не знала.

Когда она дошла до района Адамстюэн, то заглянула в мясной магазин (один из последних хороших мясных магазинов в городе) и выбрала большой антрекот, потом перешла улицу и в турецкой овощной лавке купила свежую зеленую спаржу и банку консервированных артишоков.

Дома она спокойно поела, сидя на диване, держа тарелку на коленях и наслаждаясь видом полок с туфлями. Один из ее бывших любовников, профессор сравнительного индоевропейского языкознания, сказал при виде этих обувных полок: «Хорошо, что я не знаток литературы. Ты же знакома с тем чудаком, который для толкования произведений всегда использует метод Фрейда. Так много туфель, так много полостей – и только одно разумное толкование! Радуйся, Эдит, что я всего лишь грязный языковед!» Эдит вспомнила об этом и засмеялась.

Он, кстати, был одним из немногих людей, кто побывал у нее дома. Она сделала для него исключение, потому что он один воспитывал двух сыновей-подростков и у него дома были неблагоприятные условия для интимных свиданий. Но вообще Эдит Ринкель не любит гостей.

Ужин был вкусным (Александру бы понравилось, он так любит отбивные), она открыла к нему бутылку красного вина. Эдит Ринкель никогда не была прекрасным поваром, но пожарить мясо и спаржу и открыть банку консервов – не такое уж большое искусство. Ее нетрудно удовлетворить в кулинарном отношении, она всегда ела почти любую пищу с большим аппетитом, включая ежедневные обеды во «Фредерикке»: откусывала большие куски, тщательно пережевывала, наслаждалась вкусом и проглатывала. И сейчас она съела мясо и почти опустошила бутылку вина.

Потом она помыла и вытерла немногочисленную посуду (одну вилку, один нож, одну тарелку, один бокал, сковородку, лопатку, кофейную чашку, оставшуюся от завтрака). У Эдит Ринкель есть посудомоечная машина, но она предпочитает мыть посуду вручную. Она использует так мало посуды и приборов, что если складывать их в машину, то приходится ждать несколько дней, когда она заполнится хотя бы наполовину. Когда она однажды рассказала об этом Рите, то заметила во взгляде подруги тень сочувствия, и поняла, что Рита считает посудомоечную машину, которую невозможно заполнить даже наполовину, символом одиночества Эдит.

Но Эдит попыталась объяснить Рите, что любит мыть посуду. Ей нравится погружать руки в теплую мыльную воду, а потом скользить пальцами по чистой, теплой, немного липкой поверхности свежевымытой посуды.

Помыв посуду, она села на диван, немного почитала, открыла подарок от Александра и большой сверток от Риты, допила вино, достала коробочку бельгийских шоколадных трюфелей (марки «Годива», подарок от бывших коллег по кафедре классических и мертвых языков) и красиво выложила их на синее керамическое блюдо, подаренное сотрудниками нынешней кафедры.

В пакете от Александра оказалось красивое издание «Секретов улья». Она улыбнулась: ей очень понравился этот подарок, даже несмотря на то, что такая книга уже есть в ее библиотеке. Будучи любительницей пчел, Эдит раздобыла ее сразу же, как только книга вышла, но Александру она об этом никогда не расскажет.

От Риты она получила смешные тапочки с невероятно толстым мехом, в черно-желтую полоску. Сначала Эдит решила, что это две пчелы, или, вернее, два шмеля, но потом обнаружила на тапочках две розовые усатые мордочки. Эти тапки были так непохожи на элегантную обувь Эдит, и потому очень ей понравились. Эдит надела их и почувствовала тепло, она вертела ногами и улыбалась.

Она наслаждалась чтением обзорной статьи о различии и схожести разных видов шмелей (Bombus terrestris, Bombus lucorum, Bombus lapidarius, Bombus pascuorum, Bombus hortorum, Bombus pratorum) [50]50
  Земляной шмель, норовой шмель, каменный шмель, полевой шмель, садовый шмель, луговой шмель (лат.).


[Закрыть]и ела шоколадные трюфели – отправляла конфету целиком в рот и медленно рассасывала, пока та не растает. Когда она взяла четвертый трюфель, на дне блюда показалось лицо Аполлона.

В третий раз за этот день она подумала о молодом греческом боге. У родителей на камине в гостиной стоял бюст Аполлона; Эдит знала, что этот бюст привезли из дома, где выросла мама, и поставили на камин после смерти бабушки. (А вот чего Эдит не знала, так это того, что все детство мама слышала, что это бюст Психеи, и она именно так и назвала его в последний раз в тот день, когда он был установлен на камине. «Психея? Да это же Аполлон», – сказал ее муж грубо и надменно.)

Эдит всегда завороженно смотрела, как мама чистит бюст. Это была целая церемония, которую три маленькие сестры всегда ждали с нетерпением. Аполлона чистили булкой, свежей булкой. На кухне мама отрезала горбушку от батона, доставала из него мякоть и несла в маленькой корзиночке в гостиную. Потом она несколько раз прокатывала шарики из булки по бюсту, а шесть девчоночьих глаз внимательно наблюдали за всем этим, потому что чем больше становилась куча использованной посеревшей булки, тем белее делался Аполлон. А в конце процедуры Эдит с сестрами ели на кухне корку от батона с вареньем. Воробьям же, залетавшим в кормушку семьи Ринкель, доставалась булка, испачканная пылью греческих мифов.

Эдит положила в рот четвертый трюфель, провела рукой по блестящей обложке книги, подаренной Александром, и задумалась над тем, куда мог подеваться бюст Аполлона из дома ее детства. Вероятно, он находится у одной из сестер. Конечно, она задалась этим вопросом не из сентиментальности. Она размышляла над тем, где находится бюст, сидя на диване в день своего пятидесятилетия, и это происходило исключительно потому, что являлось естественным звеном в цепи ее рассуждений: вид Аполлона на дне керамического блюда навел ее на мысли о бюсте Аполлона из ее детства (который на самом деле был Психеей), что, в свою очередь, породило вопрос о том, где сейчас находится этот бюст. Нет, сентиментальность не относится к преобладающим чертам характера Эдит Ринкель, и если бы она узнала, что бюст, наполовину разбитый, валяется в подвальной кладовке ее младшей сестры, она восприняла бы это совершенно спокойно. Если бы, конечно, узнала об этом в любой другой день.

В половине двенадцатого она отправилась в ванную, разделась, умылась, почистила зубы. Без двадцати двенадцать она стояла перед зеркалом в красных туфлях. Без пятнадцати двенадцать она лежала в постели, и никто не смог бы сказать, что день ее рождения прошел неудовлетворительно, да, на самом деле он прошел в точности так, как она и надеялась: это был достойный и сдержанный праздник. Эдит была довольна. Она устала. Хорошо бы поспать, сказала она себе, закрыла глаза и понадеялась, что в ту же минуту заснет.

С улицы раздался грохот тележки разносчика газет, и только после того как все стихло, Эдит погрузилась наконец в сон. На ее тумбочке лежал подарок, который понравился ей больше других. «Секреты улья», книга, которая у нее уже есть.

Восход солнца в это утро был ослепителен, облака над нарком Санкт-Хансхауген светились желтым и красным, они образовали длинные горизонтальные полосы, похожие на строчки в тетради. Но Эдит этого не видела, как не видела и того, как солнце освещало обложку книги, которую Александр так тщательно выбирал ей в подарок.

– Тебе нравится этот мальчик, Эдит? – спросила Рита Эноксен-Ли однажды вечером вскоре после дня рождения Эдит. Они сидели в библиотечном баре отеля «Бристоль» и пили мартини бьянко. Эдит только что в присущей ей прямой манере рассказала об Александре.

– Да, – ответила Эдит.

– Я имею в виду, – сказала Рита, – ты предпочитаешь молодых?

– Нет, мне нравятся молодые мужчины, мужчины моего возраста и мужчины старше меня. Возраст не имеет значения. Это как еда. Соленое или сладкое? Люди спрашивают: «Тебе нравится сладкое или соленое?»

– Сладкое, – тут же ответила Рита.

– Да, точно. Как будто я этого не знала! Но для меня этот вопрос звучит абсурдно. Мне нравится и то и другое. И нравится одинаково. Я хочу и соли, и сахара. Но понятно, что…

– Что понятно?

– Его тело. Его молодое тело. Оно так красиво! А линия бедер, Рита! Длинные крепкие мускулы. И такая гладкая кожа. У него на теле почти нет волос, только несколько кустиков под мышками.

– Так сколько ему лет?

– Ну-ему-двадцать-с-чем-то.

– Ах вот как, двадцать с чем-то, – поддразнила ее Рита, подняв брови.

– Двадцать пять.

– Ну что тебе сказать. Я… рада за тебя, Эдит.

– Он так молод, что говорит «прикольно» и «жесть».

– Ага, и как же профессор Ринкель на это реагирует?

– Я замечаю это, Рита. Я замечаю это. К счастью, я никогда не была нормативистом.

– Не думаю, что смогла бы заниматься сексом с молоденьким мальчиком, – сказала Рита.

– Это потому, что ты не пробовала, – ответила Ринкель.

– Возможно, – признала Рита. – А кто-нибудь знает о тебе и Александре?

– Нет, пока нет, – ответила Эдит. – Еще мне нравится с ним разговаривать. Этот парень совсем не глуп.

– А как у тебя дела на работе?

– Я обожаю свою работу.

– И что? – спросила Рита. – Мне кажется, ты чего-то недоговариваешь.

– По кафедре ходят слухи, – перебила ее Эдит. Кажется, она ждала возможности обсудить эту тему. – Слухи обо мне. Говорят, я что-то украла.

– Какой бред!

– Да, но все равно это довольно неприятно, – сказала Эдит, посмеиваясь, словно пытаясь приуменьшить значение происходящего. Рита достаточно хорошо ее знала, чтобы понять, сколько боли скрывалось за этими словами.

– И что же, по их мнению, ты украла? – спросила она и коснулась пальцами рукава темно-синего шерстяного костюма Эдит.

Эдит подняла бокал с мартини, вгляделась в прозрачную жидкость, покачала бокал так, что кусочки льда ударились о стенки. Пианист с обширным репертуаром, напомаженным париком и профессиональной улыбкой и в ослепительно-белой рубашке посмотрел на них и стал наигрывать быструю веселую мелодию. Эдит бросила короткий взгляд в его сторону, поднесла бокал к губам и допила свой напиток, после чего облизала нижнюю губу и осторожно поставила бокал на барную стойку. Потом наконец она подняла глаза на Риту и ответила легким и воздушным, как сахарная вата, голосом:

– Части диплома, в Чикаго.

– Боже мой.

– Ты не все обо мне знаешь, Рита.

– Нет, – ответила Рита тихо. – Может, и не знаю. Но я знаю достаточно, чтобы понимать, что это полная чушь.

– Да, – произнесла Эдит, не глядя на нее.

– Это все зависть, – начала Рита. – Ты так действуешь на людей. Ты слишком красивая и слишком умная. И всегда была такой. А люди подобного не выносят.

– Как, и ты тоже? – спросила Эдит, и на этот раз в ее голосе не было никакого вымученного веселья, только спокойствие.

– Да ладно тебе! Я уже давно избавилась от зависти. У меня она переросла в восхищение. К тому же я люблю тебя, и ты это знаешь.

Человеческая зависть может разжигать войны и уничтожать государства, ревность приводит к принятию глупейших решений. С другой стороны, люди, обуреваемые завистью и ревностью, способны создать восхитительные произведения искусства и ценные научные труды. Все представители рода человеческого, скажем прямо, время от времени испытывают зависть, и всем знаком сладкий ядовитый вкус ревности. Только очень немногие никогда не испытывали ни ревности, ни зависти. Эдит Ринкель принадлежит к этому бесконечно малому числу.

Зависть – это проявление эгоцентризма, когда человек настолько озабочен собственной персоной и собственным положением, что не желает успеха другим. Зависть – это следствие себялюбия, но полное отсутствие зависти у Эдит Ринкель является следствием эгоцентризма, поскольку отсутствие интереса к другим ведет к отсутствию зависти. Эдит Ринкель – самодостаточный человек. (С другой стороны, Эдит Ринкель амбициозна, и многие назвали бы ее высокомерной. Смесь амбициозности и высокомерия не делает человека приятным, в результате такого человека часто считают завистником или ревнивцем.)

Несмотря на то что Эдит Ринкель не завистлива и не ревнива, она часто вызывает зависть и ревность у других, как справедливо отметила ее подруга Рита Эноксен-Ли. Эдит, возможно, простили бы профессиональное превосходство, если бы она не была красивой. Но она всегда ходит с гордо поднятой головой, и всем понятно, что на самом деле ей не интересно мнение других. Она, по крайней мере внешне, неуязвима.

Ее школьным подругам не нравились ни ее толстые черные косы до пояса, ни сочинения, написанные без единой ошибки. Но особенно их раздражал ее непонимающий взгляд, совершенно непонимающий взгляд, который они расценивали как демонстрацию превосходства. Тот взгляд, которым она одаривала их, когда с нею не делились девчоночьими секретами или когда ее наказывали, оставляя на последнем месте на уроках физкультуры. Эдит не переживала, все это время у нее не было ощущения, что одноклассницы не хотят с ней общаться. У нее своих дел было полно.

И еще у нее была подруга Рита, дочка директора, жившая в продуваемом всеми ветрами доме, выкрашенном в желтый цвет, всегда носившая легкую одежду, отчего ее шершавые руки покрывались гусиной кожей (дочка директора, которая почти закончила юридический факультет, но, вызвав гневное сочувствие семьи, стала работать учителем труда). Рита Эноксен и Эдит Ринкель подружились в первом классе, еще осенью, и учительница называла их «неразлучными» и «не разлей вода». Эти два выражения нравились Эдит, их приятно было выговаривать, к тому же они были для нее новыми.

Рита понимала, что они с Эдит очень разные люди, и призналась, когда они были уже достаточно взрослыми, что первое время до смерти боялась Эдит и единственной причиной, по которой она напросилась к Эдит в гости, была возможность посмотреть на ее отца, а может быть, даже поговорить с ним. «На папу? – недоверчиво переспросила Эдит. – Но почему?» Рита улыбнулась и рассказала, что однажды ее отец указал на отца Эдит и назвал его начальником экспедиторского управления, и в его голосе Рите померещился оттенок чего-то, что она не смогла определить. Уважение? Восхищение? Зависть?

«Ах вот как», – сказала Эдит, заинтересовавшись. Смех Риты подогрел ее нетерпение и слегка рассердил ее. Но Рита невозмутимо продолжала в том же темпе, что и начала.

Рита, сердце которой готово было выпрыгнуть из груди, подошла на школьном дворе к рослой Эдит, к Эдит, которая все могла и все знала. Рита, обхватив руками свои плечи, спросила, не могли бы они поиграть вместе и подружиться. «Да», – ответила Эдит, застигнутая врасплох прямотой девочки.

Любопытство придавало Рите сил, ей ужасно хотелось встретиться с человеком, руководившим экспедициями, опасными экспедициями к Северному полюсу, а может, в Австралию или Новую Гвинею.

Они смеялись над этой историей много раз, и сейчас, сидя на табуретах в Библиотечном баре отеля «Бристоль» и попивая сладкий мартини, смеялись снова. «Собачья упряжка», – сказала одна из них. «Тропический шлем», – подхватила вторая, и обе они покатывались от смеха, потому что несоответствие между начальником экспедиторского управления Министерства юстиции Ринкелем и романтическими представлениями о нем, сложившимися у Риты, было невероятно смешным.

После второго бокала мартини Рита Эноксен-Ли и Эдит Ринкель заказали бутылку белого вина, большую часть которой выпьет Рита. Рита спросила, хочет ли Эдит продолжить разговор об Александре. Та не хотела. Рита предложила обсудить проблемы, возникшие у Эдит на работе. Но и от этого Эдит отказалась. Рита повторила, что любит Эдит, что бы та ни совершила, и, как всегда в этой стадии опьянения, начала говорить о своем брате, о Лео. Эдит привыкла к гнусавым благодарностям Риты, но предпочла бы их не слышать. Она охотно беседовала о брате Риты, но спокойно могла бы обойтись без сентиментальности, которая возрастала соразмерно уровню алкоголя в организме Риты.

На самом деле она любила брата Риты, в отличие от собственных сестер, к которым всегда была равнодушна. Лео же просто боготворил Эдит. Он появился на свет через три года после Эдит и Риты в семье, которая на протяжении многих лет мечтала о мальчике, о великолепном маленьком наследном принце, который продолжил бы семейные традиции: Эноксен и сын. Он родился с зародышевой оболочкой на голове, похожей на синюю блестящую шапку. «Раз уж он родился в рубашке, значит, будет счастливым!» – успела сказать акушерка, прежде чем заметила, что глаза у ребенка косят, а в их уголках образовались складки. Оказалось, что Лео родился не только с околоплодным пузырем на голове, но и с лишней парой хромосом в придачу.

Малыш Лео Эноксен. Родители приняли его с откровенным разочарованием и с любовью, которая была сильнее обиды на то, что такое случилось именно с ними. Рита стыдилась своего брата и пыталась спрятать его от красивой и умной подруги Эдит. Но Эдит полюбила его с первого взгляда, и каким-то таинственным образом ей удалось внушить Рите гордость за брата. Однако Лео умер молодым, как и большинство его сестер и братьев по несчастью.

– Они живут недолго. Они слишком хороши для этого мира, – поведала Эдит Ритина мама, задыхаясь от слез. Они стояли вместе с Ритой у лестницы в Западном крематории. Эдит было холодно, а Рита вообще казалась замороженной. Церемония только что закончилась, и одетые в темное люди собирались группами, многие уже начали двигаться в сторону парковки.

– Истинная правда, госпожа Эноксен, – ответила Эдит. – Может быть, они – лучшие из нас.

– Ну, как сказать, – запротестовала мама Лео, но осеклась.

Но это другая история, которой не место в рассказе об Эдит Ринкель, Поле Бентсене и Нанне Клев. И, как заметила сама Эдит, Рита не все знала о ней, а меньше всего она знала, естественно, о ее академической жизни.

Они сидели в кафе в огромном Кингз-парке, который располагается возвышенности, поэтому из кафе виден весь город до реки Суон. Он пил пиво, она – кофе. Между ними на столе стояла полупустая креманка с мороженым, из нее в разные стороны торчали две ложки с длинными ручками (и Александр никак не мог избавиться от мысли о разведенных женских бедрах). Мороженое было подано очень красиво: шарики с разными вкусами, свежие ягоды, тягучий шоколадный соус. Они просидели здесь долго, отдыхая после многочасовой прогулки по ботаническому саду. Она рассказывала ему о пчелах, шмелях и прекрасных бабочках. Они разговаривали о своем детстве. Эдит поведала об отце и сестрах. Александр рассказал Эдит о матери столько, сколько до сих пор не рассказывал никому. И вновь они оба, не говоря об этом прямо, удивились, как легко им беседовать друг с другом, как часто мысли их совпадают.

– Все не так уж плохо, – произнес Александр, поглаживая ее руку. Она не ответила. – Я теперь всегда буду держаться женщин, обладающих властью, – добавил он, пытаясь сгладить напряжение, возникшее между ними в последние минуты.

Над ними летали разноцветные попугаи, полчища маленьких розовых и зеленых попугаев. Казалось нереальным, что птицы, которые в их стране сидят по одной в клетках, здесь летали огромными стаями прямо над головами и усаживались на деревья или телефонные провода. Он сказал ей об этом. Она улыбнулась.

Эдит Ринкель смотрела на почти белые пальцы, ласкающие ее руку. Они были словно высечены из мрамора и могли бы принадлежать статуе юного греческого бога. И она сама могла бы принадлежать Аполлону. Его вены были похожи на туманные синие реки, текущие под безупречно гладкой кожей. Ее собственные вены вздувались на внутренней стороне предплечья, кожу, более темную и грубую, чем у него, покрывали бесчисленные пигментные пятна, большие и маленькие родинки. Эдит отметила разницу между ними, не испытывая ни стыда, ни стеснения.

– Пойдут слухи, – сказала она, может, в ответ на его шутливую ремарку о женщинах, обладающих властью, а может, и просто так. В любом случае было понятно, что ей нравилась его ласка.

Когда он встал, чтобы пойти в туалет, она проводила его взглядом и, любуясь им, почувствовала укол печали: прекрасное тело Александра с годами изменится. Потучнеет ли оно, обрастет ли жиром, станет ли похожим на бочку, превратится ли Александр со временем в подобие Паульсена или Хольстейна. Боже упаси! А может случиться и так, что его тело высохнет и Александр станет одним из тех сухощавых пожилых мужчин с тонкой пигментированной кожей, о которых говорят «кожа да кости». Она грустила о бренности его красоты, отказываясь понять, что жалеет и о своем увядании, да еще о том, что ей не суждено увидеть ожидающих его изменений.

Он вернулся, и, когда садился за столик, на его лицо упали светлые волосы. Он откинул их назад и протянул пахнущую мылом руку к ее руке. Она дала ему правую, он начал вычерчивать указательным пальцем круги на ладони Эдит, глядя ей в лицо проницательным взглядом, беспомощными и упрямыми синими глазами. Его рука скользила по ее ладони, описывая большие и малые окружности, пробиралась сквозь ее пальцы, пощипывая кожу между средним и безымянным, ногти щекотали мясистый участок у большого пальца. Он такой красный, такой белый, такой красивый, такой восхитительный, как один из ангелов Боттичелли, а у нее на правой ладони расположены миллионы нервных окончаний, наверняка напрямую связанных с половыми органами, поэтому, когда он ласкал ее ладонь, ей казалось, что его палец осторожно потирает ее клитор. Эдит подумала: «Если он сейчас же не прекратит, я кончу прямо сейчас, здесь, за столиком в кафе, на глазах у всех этих людей». Она сказала:

– Давай рассчитаемся.

Через полчаса они, усталые и потные, лежали в гостиничной кровати в посткоитальном молчании.

– Ты знаешь, что мед с древнейших времен использовался в качестве лекарства? – спросила она.

– М-м-м, – ответил Александр.

– Для лечения послеоперационных швов и незаживающих ожогов…

– Уф. А ведь все было так романтично.

– …мед эффективнее антибиотиков, – невозмутимо продолжала она.

– А ты знаешь, как называется то, что находится у вас, женщин, между ног?

– Представь себе, знаю. И не одно слово. Я же лингвист.

– «Незаживающая рана».

– Уф. А ведь все было так романтично, – передразнила его Эдит. – На чем я остановилась? Мед – лучшее средство от злющих бактерий. Вот я и подошла к самому интересному.

– Да?

– Наиболее эффективным лечебным средством оказался мед пчел, добывающих свой нектар из…

– Умираю от любопытства.

– Австралийских чайных деревьев.

– Ух ты.

– Ты знаешь, что из чайного дерева добывают антибактериальное масло?

– Медовая моя, у нас медовый месяц, прекрати разговоры о бактериях, будь так добра. Лучше перевернись.

Эдит, благодарная этому юноше за его сексуальную выносливость, послушно легла на живот и повернулась большим задом к Александру, который моментально завоевал белую круглую гору…

Все это случилось в Перте на западном побережье Австралии, во время крупного конгресса студентов и преподавателей, проходящем под эгидой ЕС. Конгресс был посвящен педагогическим проблемам в гуманитарных науках. Норвегию представляли один студент и один преподаватель из каждого крупного вуза. Университет Осло отправил преподавателя Эдит Ринкель. Было бы естественным, если бы на конгресс отправилась доцент Бенте Брант с кафедры педагогики и школьного развития, которая как раз работала над проблемами педагогики для взрослых, написала об этом диссертацию и недавно выпустила книгу на эту тему. Но декан гуманитарного факультета выбрал Эдит Ринкель, и ни шушуканье в коридорах, ни тактично сформулированная жалоба не смогли изменить этого решения.

Эдит Ринкель никогда не волновали проблемы педагогики или благополучия студентов, и уж совершенно точно она никогда ими не занималась. Ее взгляды отличаются почти средневековым консерватизмом: университет – это место для учебы, самое важное – иметь преподавательский состав, который прекрасно разбирается в своем предмете и способен обучать, основываясь на глубоких исследованиях. Понимают студенты преподавателя или не понимают – это их проблема, не ее. Эдит Ринкель читает старомодные лекции, кристально четкие и ясные и абсолютно не предполагающие участия в них студентов. Семинары, на которых студенты должны высказывать собственные мысли, она считает потраченным впустую временем.

В самый последний день августа декан и Эдит Ринкель встретились на обеде по случаю защиты докторской диссертации. Молодая женщина, чьим научным руководителем была Ринкель, защитилась, и в респектабельных помещениях Академии наук на улице Драмменсвейен был организован торжественный обед.

После обеда (где в качестве основного блюда подавали говяжью шею, что великолепно соответствовало духу этих залов) декан и Эдит вышли на балкон. Было еще по-летнему тепло, и во фьорде виднелись многочисленные лодки. Коллеги рассматривали белые треугольники парусов и болтали о минувших днях, как это обычно происходит, когда люди знакомы многие годы и нечасто встречаются в настоящее время.

Быть может, она была особенно пленительной в этот вечер, и это объясняет, почему разговор с деканом принял именно такой оборот. На ней были нефритово-зеленые туфли, дизайн которых был создан в 60-е годы Роже Вивье. Эдит купила их в эксклюзивном винтажном бутике в Париже на левом берегу Сены в конце 90-х. В ушах у нее сверкали золотые сережки с нефритом, которые Эдит Ринкель получила в подарок от одного из бывших любовников. Она редко носит украшения, делая исключение только для кольца с бриллиантом, преподнесенным ей Ритой Эноксен-Ли по совершенно определенному поводу, но эти серьги были тщательно подобраны к зеленым туфлям (именно эти туфли тот самый любовник предпочитал видеть на ножках Эдит).

И несмотря на то, что с тем мужчиной она рассталась уже несколько лет назад, зеленые туфли и нефритовые серьги она по-прежнему носила. И вот Эдит с деканом беседовали о минувших днях, об общих знакомых, об однокашниках, ставших преподавателями, госслужащими или сотрудниками одного из семи норвежских университетов или других вузов.

Потом, после паузы, декан проговорил что-то насчет того, как хорошо сегодня вечером должно быть на фьорде, затем они обменялись парой фраз о погоде, о только что завершившемся летнем отпуске, и выяснилось, что Эдит Ринкель в этом году нигде не отдыхала. Тогда декан решил немедленно предпринять что-нибудь, чтобы исправить положение. Было ли вызвано это решение видом красивых маленьких ножек в зеленых туфлях, выпитым вином или просто альтруизмом, знал только сам декан. Он выразил свое сочувствие.

– Не надо меня жалеть. В Блиндерне так хорошо летом, – запротестовала Эдит Ринкель. – Студентов нет, коллег почти нет.

– Да, да, – проговорил декан, глядя на нее так же, как однажды в 70-е годы февральским вечером на вечеринке в общежитии Блиндерна.

– У меня все прекрасно, – повторила Эдит, оценив его заботу. В желании мужчин заниматься ее проблемами и защищатьее есть что-то наивно-трогательное. И она отметила про себя, что декан, вероятно, хочет повторить то, что произошло между ними на старом скрипучем диване почти тридцать лет назад. Эта мысль ей понравилась.

– Как насчет поездки в Австралию? – внезапно спросил он.

– Что ты имеешь в виду?

– Там будет какая-то конференция, вернее, конгресс. В ноябре.

– Ага, и что за конгресс?

– Да что-то такое дидактически-студенческое. Какая разница? Университет должен послать представителя, которого выберет гуманитарный факультет, гуманитарный факультет – это я, и я выбираю тебя. Сейчас.

Эдит Ринкель посмотрела на ухоженный сад, на сверкающий фьорд и подумала, какая промозглая погода стоит обычно в Осло в ноябре и о том, как прекрасно должно быть в ноябре в Австралии, после чего улыбнулась и склонила голову так, что закачались сережки.

– Хорошо, – сказала она, – я согласна, выбирай меня.

В тот же миг Эдит Ринкель пожалела, что согласилась. Она знала, что такое решение будет трудно отстоять. Это аморально, это называется воспользоваться своими связями. С другой стороны, она столько лет служит своему университету, почти не пользуясь отпуском. И если она поедет, то никому не навредит.

Она еще раз поблагодарила декана, не давая обещаний, которые, как она знала, он хотел бы услышать. Она ничего не сказала о том, чего он хотел больше всего. «Твое время еще придет», – подумала Эдит Ринкель, незаметно облизывая губы, потому что у декана была ухоженная борода, и он был в хорошей форме, а то, что они испытали на диване в тот раз много-много лет назад, было удовлетворительным во всех отношениях.