Текст книги "«Этот ребенок должен жить…» Записки Хелене Хольцман 1941–1944"

Автор книги: Хелене Хольцман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Оказавшись снова в камере, я расплакалась. Плакала, пока не уснула. Вечером надзиратель меня спрашивает: ты почему не ешь? За что тебя здесь вообще держат? Помогите мне, говорю. Эх, девочка, отвечает, мне бы кто помог. Я ведь и сам отсюда сбежать мечтаю, да не пускают.

Ночью завыла воздушная тревога. Чиновники спрятались в подвале, и я услышала, как они разговаривают близ моей камеры. Да, гестаповцы свалили в рейх, но до них уже никому и дела-то не было. Русские наступают, самое время делать ноги. Я слушала с искренним злорадством и мечтала только о том, чтобы какая-нибудь шальная бомба в одночасье прикончила и меня, истерзанную и оплеванную, и этих перепуганных людишек.

Утром – опять на третий этаж. Коротышка с бородкой дрожал от возбуждения и, так и не дождавшись от меня нужного ответа, одной рукой зажал мне рот, другой стал бить. Я отчаянно защищалась, порвала юбку. А он дубасил меня по уже истерзанным местам, синим, опухшим. Боль была невыносимая. Он сам вымотался, стал пунцовым и остановился, наконец, тяжело переводя дух.

Я вернулась в камеру и несколько часов проплакала. Вечером, часов в семь явился тот с бородкой и сообщил, будто бы он был в гетто, навел обо мне справки, и теперь ему вся моя подноготная известна. Я молчала, молчала, как каменная. Он вдруг достал из кармана сверток – булочка с маслом и колбасой: чего не ешь? На, поешь. Я отказывалась, он настаивал: не станешь есть – плохо будет! Я расплакалась, взяла все-таки бутерброд. Может, отравленный, подумалось мне. Стала есть, мне сделалось совсем худо, и я надрывно разрыдалась.

Во вторник утром меня снова привели к коротышке. По-немецки говоришь? Нет, не говорю. Отвернись лицом к стене. Стоило мне отвернуться, он стал меня бить и допрашивал меня, пока я глядела в стену. Он страшно бесился, я всякую минуту ждала выстрела в спину. А он орал не своим голосом, угрожал, давил на меня – лишь бы вытянуть из меня признание.

Когда меня отвели снова в мою каморку, я совсем уже потеряла надежду на спасение, но решила ни в чем не признаваться до конца. Пусть застрелят – ничего не скажу. В четыре часа дня я снова на третьем этаже, и коротышка зачитывает мне протокол: еврейка Стася Бириетайте, выдающая себя за литовку, поступает в распоряжение гестапо.

Я вспомнила разговоры чиновников там внизу, в бомбоубежище во время бомбежки, и отвечала, что даже рада попасть, наконец, в гестапо – уж гестапо-то, наверняка, будет ко мне милостивее. Он, я заметила, на минуту утратил дар речи, а потом прохрипел: я тебя лично отвезу в девятый форт и там пристрелю! Подошел совсем близко ко мне и зашептал: да пойми ты, дура, сослужишь мне добрую службу – отпущу. Я до смерти перепугалась – чего же вы желаете: я шить умею, готовить, стирать могу, носки штопать. А он в ответ: оставайся со мной нынче ночью – выпущу на волю.

Тут уж я больше не стерпела: заорала, заголосила, забилась в истерике, завыла от безнадеги. Тот испугался, побежал смотреть за дверь – не подслушал ли кто, и снова ко мне: не ори, дура! Все, хватит с тебя, вали отсюда! Он сам отвел меня вниз, в канцелярию, отдал мне мое свидетельство о рождении, фотографии Руткунаса и его жены, велел охраннику выдать мне пальто и сумку: пошла вон, жидовка чертова! Проваливай к дьяволу!

Охранник отвел меня к выходу. Я с трудом передвигала ноги, каждый шаг давался с трудом, медленно, еле-еле дотащилась до дома. Мне понадобилось для этого несколько часов.

Я хотела навестить наших друзей-голландцев, но улицу Ландштрассе перегородили – не пройти. Повсюду солдаты с зенитками: вы прямиком на фронт бежите, гражданочка, он как раз в том направлении.

Я пошла полями, минуя с опаской солдатские расположения, и добралась, наконец, до голландского садоводства. Длинными рядами стояли точно вымеренные парники – целые, нетронутые. Корова толклась на куче выполотых сорняков, домик с просторной верандой дремал среди фруктовых деревьев под мягким июльским солнцем. Тишина, спокойствие. Среди грядок, культивированных пятнадцать лет назад из этой болотистой вязкой почвы, возвышалась фигура хозяина-садовника.

Когда же это все кончится – был наш вопрос друг к другу. Мы прошлись между ухоженных теплиц, где наливался урожай винограда. Созреет ли он еще в этом году? Не рассыпятся ли от артиллерийского грома эти стеклянные домики? На горизонте поднимались столбы черного дыма, воздух гудел и сотрясался от раскатов канонады. Вокруг возделанного садоводства, в диких полях торчали как лес стволы орудий, суетились солдаты.

Отведет ли уверенное спокойствие садовника войну от его сада? Здесь ничто не напоминало ни о метавшемся в панике городе, ни о безмолвной пустыне, в которую он теперь превратился. Здесь по-прежнему тяпки дружными рядами выпалывали сорняки и выкапывали бороздки для молоденьких побегов, которые принесут плоды только на следующий год.

В пустом, застывшем в напряжении городе чувствовалось – скоро конец. Так женщина ожидает на свет появление своего ребенка: она и страшится, и радуется. Но мне передалось умиротворенное спокойствие друга-садовника, поэтому, вернувшись домой с корзиной подаренных им фруктов, я занялась консервированием. Я вынула из рам все окна и спрятала их в подвал – чтобы стекла не вылетали во время бомбежки – и пошла в порт.

На реке не было видно ни пароходов, ни паромов, но вверх по течению одна за другой уходили барки и катера – в надежде спастись город покидали беженцы. Маленький буксир, доверху груженный всяким добром из бог знает скольких брошенных квартир, подвез меня до половины пути. Остальной путь я прошла пешком по берегу. Река вся покрыта была лодками, дороги – тележками и фурами. В последний момент люди вывозили из города все, что не смогли оторвать от сердца.

В Кулаутуве меня уже с нетерпением ждали: русские были уже совсем близко, вот-вот будут в деревне. Курорт теперь был переполнен. Лишь виллы, конфискованные некогда для генерального комиссариата, стояли пустые, брошенные, только оставались старые таблички перед каждым домом: литовцам вход строжайше запрещен.

У нас кончились запасы еды, о которых мы во врем не позаботились. Теперь же пришлось бежать к крестьянам и выменивать пропитание на одежду и белье.

Прежде здесь почти не появлялись военные, теперь же в одну из ночей загудела земля, и в деревню одно за другим с треском и грохотом ввалились огромные железные чудовища. Они все шли и шли, все новые и новые, и, казалось, конца им не будет. Их гусеницы впивались в сухую поверхность песчаной сельской дороги, совершенно не приспособленной для бесконечной цепи тяжеловозов. Походя машины оставляли ямы и колеи, ломали молоденькие акации в придорожных аллейках, и, наконец, встали лагерем под соснами позади нашего участка.

Немцы копошились вокруг своих танков, словно жуки, и когда заглохли моторы, воздух наполнился немецкой речью, криками. Солдаты наводнили деревню. Мы не сразу заметили, что еще накануне в лесу то тут, то там расположились несколько крупных военных отрядов с грузовыми телегами и лошадьми. Вероятно, военный стан французской кампании[124]124
  «Французская кампания» – книга И.В. Гете (1792), в которой описывается поход прусско-австрийских войск против французов во время первой коалиционной войны против революционной Франции. Гете описывает решающее сражение этой кампании – артиллерийское сражение при Вальми.


[Закрыть] и прочих военных походов прошлых столетий не слишком отличался от этих, да и забота о пропитании лошадей и о солдатской полевой кухне выглядела, наверняка, так же: немцы просто реквизировали все, до чего только могли дотянуться.

Ворот нашего колодца скрипел день и ночь, и нам приходилось ни свет, ни заря нестись туда с ведрами, чтобы набрать воды и для себя. Железные монстры вторгались на наш участок, и солдаты безжалостно ломали молодые сосенки, чтобы замаскировать орудия ветками. Оккупанты квартировали в нашем доме, через бревенчатую стенку доносился просторечный диалект средней Германии – каждое слово, так что я и моя дочь принуждены были слушать их пошлые армейские анекдоты.

Солдаты топтались на нашей веранде, дивились нашему маленькому немецкоязычному «оазису» и уговаривали нас вместе с ними «свалить в Рейх»: большевики придут – всем конец. Бегите, спасайтесь, пока время есть!

Они всей компанией собирались прихватить нас с собой и понемногу стали беситься, когда мы раз за разом отказывались, предпочитая, кажется, стать заложниками у русских. Уж не шпионы ли мы? Нам пришлось разыграть перед ними целую комедию: у нас, мол, бабушка-старушка, совсем, знаете ли, нетранспортабельна, не довезем мы ее до Германии! Солдаты навязчиво ухаживали за хорошенькой Гертой и за моей Гретхен – таскали вино бутылками, хлеб, мясо и обижались, что их здесь «больше не уважают». Мы дождаться не могли, когда же они, наконец, совсем отсюда уберутся, и в один прекрасный день прозвучал приказ: немедленное отступление! Ор, крик, шум, гам, беготня, суета – ох, убрались, ну, слава богу!

Но на другой же день появились новые отступающие: пехота. Стали спрашивать дорогу на одну деревеньку, мимо которой давно уже прошагали несколько километров. Я предложила им остаться на ночь здесь – что за нужда, ведь войска все равно отступают. Солдаты, приободренные добрым словом, стали изливать передо мной душу. Да, отступают, да тащат свою никому не нужную солдатскую шкуру обратно домой, в Австрию. Их здесь заставляли дохнуть за ненавистный им режим, и скорее бы русские пришли в Берлин – давно пора! Тут, среди своих, им не следует распускать язык – до добра не доведет. Например, вон с тем парнишкой, что трусит вон там подальше, лучше вообще не общаться. Полчаса мы жали друг другу руки, словно добрые приятели: если б только мы могли остаться у вас хоть ненадолго, но нет – уходим, отступаем. Прощайте.

1 августа 1944 года русские взяли город Каунас. В официальном докладе значилось: «Город был взят в результате тяжких боев», на самом деле – в результате беспомощного отступления немцев, к счастью для города. А потом, как последняя волна, по берегу реки выстроилась батарея зениток. По реке не ходила больше ни одна лодки. В сутолоке и спешке на другой берег перебросили мост – не для танков, для них переправу соорудили двадцатью километрами ниже по течению, а для легких машин.

Здесь же перегоняли на тот берег стада домашнего скота, реквизированного у крестьян. По обеим сторонам реки бестолково топтались стада коров, лошадей, гурты овец, телеги с птицей, свиньями и поросятами. Возы с сеном и кормами один за другим переползали через поток. Казалось, жизнь утекает из этой земли вместе с рекой, словно кровь из свежей раны. Крестьяне бежали рядом со своей скотиной, пытаясь хоть что-то вернуть себе из разоренного хозяйства: умоляли, плакали, заламывали руки, вопили, сыпали проклятиями. Кое-кто из них привел меня на Ландштрассе: она знает немецкий, пусть переводит! А солдат – он тоже человек, он же не зверь какой. Пусть она растолкует ему, каково крестьянину глядеть, когда из его хозяйства последнюю захудалую коровенку или порося уводят. Солдаты на крестьян не обращали никакого внимания, продолжая твердым спокойным шагом передвигаться по мосту и уводя за собой трофеи.

Что и говорить – отступление было организовано на удивление четко и слаженно. И главное – отступая, бывшие теперь уже оккупанты не забывали прихватить с собой все, что только попадало под руку. Оно и понятно: что им теперь до этой земли? Они уходят и никогда больше и не вспомнят о ней!

И снова грохочущие страшилища завернули в наш сад. Пятьдесят человек солдат. Все саксонцы. Глядят на меня, выпучив глаза от удивления: как это – вы, немка, и еще здесь? Да ведь здесь будут применять новое оружие массового уничтожения! На несколько километров в округе ни одной живой души не останется!

Что-то я сомневаюсь, был мой ответ. Военные тут же насупились. Особенно обиделся один – с посеревшим от дорожной пыли лицом. Он воспринял мое недоверие как личное оскорбление. Да знаете ли вы, заявил он, что мы в этой стране уже со всеми врагами разобрались и скоро переходим в наступление, вот увидите – и трех недель не пройдет. Гитлер, он нарочно заманивает тупых русских в Восточную Пруссию – в ловушку! На другое утро они убрались прочь.

Между тем ночи стали равны дням, горизонт светился яркими всполохами, канонада уже не смолкала. Мы с Гретхен не стали спускаться в деревенское бомбоубежище, так надежно замаскированное молоденькими сосенками: мы обе были на взводе, нервы натянуты, как струны, забыли о сне и покое, страх начисто пропал, и перепуганные до полусмерти соседи только раздражали своей суетой и метаниями.

Махнув рукой на предостережения, мы отправились в лес. Земля усеяна была листовками: «Евреи – ваши враги. Это они развязали эту войну!» Зря стараетесь: в этой глуши ваши ядовитые посевы не взойдут. Кому здесь в чаще читать эти бумажки – дятлам да сойкам? А литовки-крестьяночки, что ходят по грибы, печатной продукцией не интересуются. Мы ушли далеко в лес, где на пригорках спела земляника, и набрали наши туески до верху. Вдруг как загрохочет, как загремит, будто со всех сторон сразу забарабанил по земле и деревьям крупный град – бум, бум, бум! Мы кинулись на землю и поднялись, лишь когда залпы утихли. Оказалось, что мы лежали прямо посреди обширного земляничника. Нет, такие ягоды мы оставить на кустах не могли. Тут опять загрохотало, еще громче, еще ближе, совсем рядом, так что уши заложило. И мы снова приникли к земле рядом друг с другом и снова собирали налившиеся соком ягоды, переползая на брюхе от куста к кусту. То пугались, то смеялись попеременно и все казались сами себе тем беднягой-сирийцем, погонщиком верблюдов, из стихотворения[125]125
  В стихотворении немецкого поэта Фридриха Рюкерта (1788–1866) «Шел как-то человек из Сирии» погонщик верблюдов вынужден спасаться от разъяренных верблюдов в колодце. В шахте колодца сириец повисает, зацепившись за куст ежевики, и понемногу понимает весь ужас своего положения: наверху – бешеные верблюды, а на дне колодца – злой дракон, а ежевичник, за который несчастный держится, грызут мыши. Далее у Рюкерта так: Погонщик в ужасе и нужде, / Окружен, обложен со всех сторон, как в осаде, / Повис в пустоте – о несчастье! / Он ищет спасения – все напрасно! / И пока он вот так осматривался в поисках спасения, / Видит он веточку, что машет ему / С ежевичного куста, изобилующего спелыми ягодами! / Ну, тут уж он себе не смог отказать хоть в этой радости. – Прим. издателя.
  Стихотворение переведено в подстрочнике. – Прим. пер.


[Закрыть]. Тут у нас над головами просвистела какая-то светящаяся спираль, в ветвях загромыхало. Следом пронеслась вторая такая же. Ну, тут уж нам мало не показалось: мы бросились бежать домой, еще несколько раз падали на землю, прижимаясь к ней всем телом, перебегали от дерева к дереву, мчались через поле, зато дома уже расслабились и смогли порадоваться пахучим ягодам.

Нас угнетало наше собственное бездействие совсем рядом с линией фронта. Подумать только – ведь совсем рядом идет борьба не на жизнь, а на смерть, и то, что едва не настигло нас в лесу, – это осколки той борьбы. Мы ходили по деревне и говорили с солдатами. Три года, целых три года мы молчали, на три годы мы как будто отказались от родного языка. Любой, кто говорил на немецком, был нам лично ненавистен – это он виновен в гибели наших близких и друзей. В лучшем случае, если он и не убийца, то сбитый с толку дурак! Но нынче, когда они отступали, поджав хвосты, как побитые собаки, жалкие и раздавленные, эти люди с блуждающим безумным взглядом стали нам странно близки. Мы передавали им через забор кофе, и среди них были такие, кто не уговаривал нас бежать отсюда в Германию, но искренне завидовал нам, остающимся здесь, дома. Мы были с ними искренни, и наше теплое открытое отношение возымело действие.

У фрау Куторги уже несколько недель жила одна девочка, год назад бежавшая из гетто и служившая потом горничной в одной литовской семье. Барышня оказалась блондинкой со светлым личиком, по-литовски говорила без акцента, так что даже ее хозяйка ничего не заподозрила. Когда семья переехала в деревню, девочку забрала к себе Елена Куторга. Альдона и моя Гретхен мгновенно стали подружками и вместе стали ходить купаться на речку. И тут вдруг приходит Альдона к нам как-то вечером – белая как мел: у фрау Куторги обыск! На женщину донесли – она, мол, якшается с евреями и коммунистами. Альдона просекла ситуацию быстрее всех: увидела, как подъезжает полицейская машина, схватила папку с документами и дневники, прыгнула в окно и спрятала бумаги далеко в лесу. А потом кинулась к нам – предупредить. Кто знает, может, и по нашу душу придут. Девочка снова убежала в лес. Через сад мы видели у дома Куторги полицейский автомобиль. Он стоял там бесконечно долго, пока, наконец, не вышли два полицейских – одни, без Елены! Ее не арестовали! Слава богу!

Мы бросились к ней. Она еще не оправилась от допроса. В доме учинили скрупулезный обыск, но не обнаружили ничего подозрительного. На допросе она держалась спокойно и уверенно, отвечала просто и прямо и, кажется, весьма даже понравилась допрашивающим своей убежденностью и спокойствием.

Спустя день мы уже находились в самом эпицентре боевых действий, на самой линии фронта. Улицы опустели: жители прятались в лесу или в подвалах. Артиллерийская канонада накатывала волнами – одна за другой. Повсюду валялись осколки орудий, некоторые дома были повреждены, заборы – повалены, деревья – вывернуты из земли или переломаны. Один дом сгорел. На том берегу реки клубы дыма скрыли местечко Запишкис. Наш деревянный домик трясся, как будто сейчас развалиться. Мы спустились в бункер вместе с прочими. Подвал оборудовали все вместе: укрепили балки, пересыпали песком, замаскировали сосенками. Убежище получилось просторным и сухим, но туда набилось почти все село, да еще с домашним скарбом, с чемоданами и тюками. Дышать очень быстро стало совершенно нечем, и, как только утих грохот орудий, мы выползли оттуда на воздух.

Мы беспокоились о Людмиле – как она там совсем одна в домике на горе? Мы решили навестить ее, а заодно и фрау Лиду со всем ее приемным семейством. Мы оделись понезаметней и прошли, нет – прокрались через лес. Не по дорожке, а все больше по глухим тропам, пригнувшись к земле, перебежками от дерева к дереву. Дорога и поля были пусты. Хлеб, частично убранный, стоял в снопах, но добрую половину уже растаскали и, должно быть, давно уже съели.

В углублении близ дороги затаились два солдатика, совсем еще мальчишки. Наткнувшись на них, мы испугались и встали как вкопанные, но и они перетрусили не меньше – так внезапно мы выросли перед ними, как из-под земли. Радисты, что ли? – спрашиваю. Парнишки заулыбались – родной язык услышали, а мне вдруг почудилось, будто я снова оказалась в детстве, и мы, как тогда, играем в лесу в принцесс и разбойников.

Усадьба фрау Лиды была пуста, ни души, ни скотины, ни птицы, но дом был не заперт. Мы вошли, навстречу старая служанка Лизавета: фрау Лида со всеми детишками прячется в лесу. Коров давно уже угнали в чащу, после того как немцы, бандиты, украли свиней.

Пока мы говорили с Лизаветой, пришла Наташа в сопровождении белокурого планериста, друга и доверенного лица семьи, который все лето помогал по хозяйству и теперь помог спрятаться в лесу. Дом фрау Лиды стоял на холме, на открытом месте, так что оставаться здесь с детьми хозяйка сочла слишком опасным, тем более что о подземном убежище во время позаботиться не удалось.

Мы стояли перед домом, внизу – долина Мемеля, на том берегу реки – бои. Горит Запишкис. Там в крестьянский двор прямым попаданием залетел снаряд, и усадьба выгорела целиком минут за десять. А там над рекой свистят снаряды, разрываются в воздухе или бьют по воде. Вдруг загремело вокруг нас – мы оказались под обстрелом: свистело, гремело, ломало ветки, рвалось. Мы бросились за дом, но там было не укрыться, тогда побежали в лес – подальше, поглубже в чащу. Впереди была лощина, там можно было спрятаться. Мы оглядели друг друга – все целы, к счастью, и, успокоенные, мы стали карабкаться по склону. Нам в спину все громыхало и трещало, но в лощину уже снаряды не долетали.

Мы добрались до лесного убежища наших друзей, нас встретили с великим радушием и сердечностью: оставайтесь с нами! День клонился к вечеру – искали место для ночлега. Людмила также оказалась здесь, с гамаком под мышкой. Ей оборудовали спальное место в этом гамаке, подложив под голову пару подушек. Несмотря на сухую погоду, здесь, у ручья, веяло сыростью и холодом.

У фрау Лиды давно уже жил дедушка, русский старик, которого немцы согнали с родной земли и, отступая, дотащили до этих мест. Вместе с женой-старушкой, дочерью и двумя внуками старик нашел приют и работу у Лиды. Теперь он «свил» для дочки и внуков настоящее гнездо – превосходно оборудовал место на ночь, выстлал его мхом и одеялами и сделал незаметным в лесной чаще, особенно в темноте. Дочь дедушки, мать двух детей Клавдия Степановна, восседала среди зелени, как Мадонна. Для бабушки в «гнезде» отвели особое пространство, а сам дедушка со знатной бородой, в кителе с поясом, улегся перед семейным убежищем, словно сторож.

Фрау Лида пеклась о детях. Кроме совсем еще маленького Коли, в семье появился еще один еврейский младенец, которого принесла одна русская женщина. Она приютила его еще в Каунасе, а когда оставаться в городе было уже невозможно, недели две назад, она пришла вместе с ребенком к Лиде в Кулаутуву, где и ее, и мальчика, как беженка совершенно справедливо надеялась, немедленно приняли в дом. Сколько придется пережидать в лесу – бог весть. Хлеба и сала захватили вдоволь, коровы паслись у ручья, а значит, молока тоже хватит на всех.

Фрау Лида осталась у ручья среди детей, следила за коровами и цыплятами. Прочие прошли немного дальше, где густо росли ивы и ветлы, укрывшие нас под своими плакучими ветками. Дети повзрослее, Дануте, Ира и глухонемая «Глушечка», также принадлежавшая к пестрому приемному детскому сообществу фрау Лиды, взяли к себе мою Гретхен. Наташа, планерист и я решили держать караул и поднялись на холм. В долине стояли, впившись в землю, танковые и зенитные батареи, вздернув к небу дула, так воющие волки вскидывают морды к луне. Глухо грохотала канонада. И здесь тоже стреляли, здесь грохотало, гремело и сверкало без перерыва. Мы не решились идти дальше и вернулись обратно в лес.

А там уже оборудован был полностью ночной лагерь. Поскольку на нас с Гретхен не рассчитывали, когда уходили в лес, теперь на нас не хватало одеял. Пришлось всем немного потесниться, и нам достало места рядом с другими. Подушкой мне служила круглая буханка хлеба, завернутая в листья мать-и-мачехи. Рядом со мной спала хрупкая Павлаша, похожая на китаянку. Двигаться пришлось тихо-тихо, почти не дыша, – не дай бог заметят нас проходящие лесом солдаты или их привлечет наш неосторожный шум. Мы еще немного пошептались, а потом все стихло.

Совсем стемнело. Ветлы закрыли нас ветвями, как черным пологом. Сосны шумели в высоте. Небо взрывалось то здесь, то там. Канонада не смолкала, рокот накатывал волнами из-за реки. На сельской дороге, мы слышали, грохочут танки. Но мы уже спали, спали крепко и спокойно, как спали когда-то у себя в кровати под теплым одеялом.

Когда утро мы проснулись, планерист вернулся уже из разведывательного полета. Ушли, сообщил он, и все уже знали, о чем он. Мы желали увидеть это своими глазами, вскарабкались на холм: на равнине из глубоких рытвин торчали танки, равнина была пуста и беззвучна. Наш планерист-первооткрыватель нашел ее на рассвете именно в таком виде. Усадьба фрау Лиды стояла нетронутая.

Лида поднялась первая. Все принесенное из деревни было упаковано в обратный путь. Все ночевавшие в лесу еле могли устоять на месте от нетерпения: скорей бы обратно в усадьбу, где больше нет боев, где ждет что-то новое и еще неведомое. Вернувшись, дети и Лида нашли в доме старушку Лизавету. Дом был в порядке, и тут же на кухне был разведен огонь – готовим завтрак и все за стол!

Малышей, которых не смогли добудиться рано утром, оставили досыпать в лесу с русской семьей и коровами, но Колю Лида взяла с собой. Я же упросила ее доверить на время ребенка мне.

Я развернула его одеяльце, вынула сонного еще ребенка из свертка и, взяв его на руки, пошла на берег реки. Там, где начинался лес, долину окутывал туман из низины. Поляны блестели росой. Малыш проснулся и заулыбался, блестя своими милыми маленькими молочными зубками, когда мы с ним перебирались через ручей. Фрау Лида уже стояла на холме, ждала нас обратно. Тогда я самой себе казалась служанкой дочери фараона, что держит на руках спасенного младенца Моисея.

В тот день кончился кошмарный сон, исчезла ужасающая реальность, чудовищно, безумно и бессмысленно исковеркавшие жизнь тысяч, сотен тысяч людей. С новой верой, с новой надеждой мы теперь смотрели в будущее.