Текст книги "Тайная вечеря"

Автор книги: Хавьер Сьерра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

40

От зари до зари.

Именно столько длились допросы двадцать второго дня января.

Я вспоминаю, как мы с приором Банделло и братом Бенедетто по очереди беседовали с каждым из братьев, отчаянно пытаясь усмотреть, в их словах намек на то, что помогло бы найти ответы на наши вопросы. Мы столкнулись с удивительными вещами: у всех нашлось в чем покаяться. Дрожа всем телом, они умоляли об отпущении грехов и клятвенно заверяли, что более никогда не усомнятся в божественной природе Христа. Несчастные. Почти все откровения были плодом скверной теологической подготовки братьев. Они сваливали в однy кучу несущественные проступки и тяжелейшие грехи. Тем не менее именно после долгих и терпеливых расспросов выяснилось, что братья Александр и Гиберто находились на острие заговора, целью которого было контролировать изнутри общину, предоставившую кров произведению Леонардо. Четверо монахов, оказавшихся замешанными во всей этой истории, сознались, каждый в отдельности, в том, какие серьезные мотивы ими руководили. Гигантская картина тосканца заключала в себе нечто, что они охарактеризовали как «изображение-талисман». То есть хитроумный геометрический план, направленный на то, чтобы прельстить неподготовленные умы и вложить в них знания, которые, к сожалению, никто из них не смог облечь в слова. «Это третье Божье откровение», – выдавил из себя один из них.

Это привлекло мое внимание.

Все четверо еретиков были родом из маленьких деревень к северу от Милана, из района озер и выше. Все они вступили в доминиканский орден вскоре после основания нового монастыря. Они сделали это, как только узнали о намерении иль Mopo превратить его в семейную усыпальницу. И в отличие от остальных, это были образованные люди, почитатели знаменитой максимы святого Бернарда, которая гласила: «Бог – это длина, ширина, высота и глубина». Они были знакомы с трудами Пифагора, читали Платона, которого ценили выше, чем Аристотеля – вдохновителя нашей теологической системы. Вскоре я выделил среди них брата Гульелмо Арно, повара. Он единственный отказался покаяться в своих грехах перед нашим трибуналом. Кроме того, только он держался с нами холодно, как с представителями «ложной Церкви».

Прежде я знал о нем лишь то, что он был большим другом Леонардо. Брат Александр был первым, кто мне об этом рассказал. У обоих были одни и те же пристрастия: они с издевкой отзывались о непомерном обжорстве обитателей замка иль Моро, предпочитавших жареному мясу капустные листья, сливы, сырую морковь и пирожки. Мне также было известно об их кулинарном триумфе на Рождество 1495 года: они изготовили бисквит в форме купола Санта Мария и представили его на герцогском банкете 25 декабря [56]56
  Сегодня panettone (миланский рождественский кулич) знаменит во всем мире. Многие полагают, что его рецепт изобрел именно Леонардо да Винчи. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Это произвело такой фурор, что сама донна Беатриче умоляла их раскрыть ей секрет – как они заставили тесго подняться таким образом. Брат Гульелмо оставил ее просьбу без внимания. Герцогиня настаивала. По сей день многие вспоминают грубый ответ монаха, который стоил ему сурового порицания дома Сфорца и пяти недель ареста в окружении собственных чугунков.

Брат Гульелмо с тех пор ничуть не изменился. Ерничанье и нескрываемая ненависть, которую он испытывал к нам, свидетельствовали о том, что он скорее умрет, чем отречется от своих взглядов. Банделло распорядился запереть его, процедив сквозь зубы, что именно он думает о своем поваре.

– Гульелмо не в состоянии контролировать свой нрав. Он неисправим. Когда он позировал для портрета Иакова Старшего, даже Леонардо не удавалось его унять.

Я лишь ошеломленно покачал головой.

– Ага! – воскликнул он. – Вам и об этом ничего не известно? Быть может, вас сбили с толку длинные волосы апостола, падре Лейр? Но, если вы присмотритесь повнимательнее к повару, вы его узнаете. Я лично позволил ему позировать. Леонардо попросил меня найти человека с характером, чтобы точнее передать жестикуляцию Иакова за столом, и я сразу подумал о нем.

– Но почему маэстро захотел включить такого человека в число апостолов?

– Я сам задавал ему этот вопрос, и знаете, что он мне ответил? «Геометрия, – сказал он. – Во всем геометрия!» Он объяснил мне, что красота обнаженной натуры заключается в одинаковом расстоянии между сосками, от центра груди до пупка и от пупка до начала ног. Касательно гнева, то он заверил меня, что может передать его всего лишь с помощью взгляда. Когда в следующий раз вы будете изучать «Вечерю», обратите внимание на взгляд Иакова. Он избегает смотреть на Христа, в ужасе уставившись на стол, как будто только что обнаружил что-то ужасное.

– То, что один из его спутников предаст Мессию.

– Нет! – нарушил молчание одноглазый, как будто я произнес какую-то нелепицу. – Это то, во что он хотел заставить нас поверить. Разве наши братья вам не сообщили о том, что мы имеем дело с талисманом? Будет он работать или нет, зависит от присутствия или отсутствия в нем символов. И в этом случае Иакова привело в ужас то, что Иуда и Иисус претендуют на один и тот же кусок хлеба... Или же отсутствие у Иисуса чаши. Грааля.

Это было тонкое наблюдение.

– И вот еще что. Вспыльчивый Иаков изображен в той части картины, которая освещена ярче.

Брат Бенедетто пояснил, что присутствовал на нескольких занятиях, посвященных взаимодействию света и пространства, которые проводил маэстро в галерее больницы. С этих странных лекций слушатели выходили словно одурманенные. Леонардо рассказывал, как инертная материя, гармонично распределенная в пространстве картины, могла обрести жизнь. Он часто сравнивал это чудо с тем, которое происходит с нотами какой-либо партитуры. Записанные на бумаге, они являются не более чем последовательностью неподвижных знаков и не обладают никакой ценностью, кроме идеографической. Однако стоит их пропустить через сознание музыканта и перевести в движение его пальцев или усилие легких, как в пространстве рождаются вибрирующие звуки, тревожа душу новыми чувствами и ощущениями. Может ли существовать что-либо более живое, чем музыка? Только не для Леонардо.

Magister pictorum[57]57
  Мастер живописи (лат.)


[Закрыть] так же воспринимал и свои произведения. На первый взгляд, они рождались из взаимодействия безжизненных предметов – штукатурки, столов, уставленных банками с краской и клеем. Однако в восприятии посвященного наблюдателя эта мертвая природа обретала невероятную силу.

– А как по-вашему, Леонардо удается вдохнугь жизнь в изначально безжизненную субстанцию? – поинтересовался я.

– Посредством астральной магии. Вам ведь уже известно, что этот еретик Леонардо изучал тексты Фичино?

В вопросе брата Бенедетто мне послышался подвох. Одноглазый, должно быть, уже знал о моих подозрениях от падре Банделло, поэтому я осторожно кивнул в знак согласия.

– Так вот, – продолжал он. – Фичино перевел с древнегреческого «Асклепия» – произведение, приписываемое Гермесу Трисмегисту, в котором тот повествует, как жрецы фараонов оживляли статуи в его храмах.

– Неужели?

– Им был подвластен spiritus – тайная наука, с помощью которой они использовали в изображениях космические символы, объединявшие их со звездами. Астрологические знаки, предназначенные для того, чтобы познать себя. И маэстро применил эти техники при создании «Вечери» [58]58
  Самые последние и глубокие исследования соответствий между знаками зодиака и фигурами двенадцати апостолов представлены в труде Николая Сементовского-Курило. Он заверяет читателя, что ученики Христа расположены в группах по три человека, представляя таким образом четыре стихии. Он также наделяет каждого апостола одним из зодиакальных символов. Так, Симон, сидящий на краю стола справа, соответствует первому знаку – Овну. Фаддей – это Телец, Матфей – Близнецы, Филипп – Рак, Иаков-Старший – Лев, Фома – Дева. Равновесие Весов характеризует Иоанна. По Сементовскому-Курило это очень глубокая символика, указывающая на Иоанна как на уравновешивающий элемент будущей церкви. Остальные знаки: Скорпион – Иуда, Стрелец – Петр, Козерог – Андрей, Водолей – Иаков Младший, Рыбы – Варфоломей.


[Закрыть].

Мы с приором обеспокоенно переглянулись.

– Разве это не очевидно, братья? Двенадцать апостолов, двенадцать знаков зодиака. Каждый апостол соответствует одному созвездию, а Иисус в центре воплощает в себе идеал – Солнце. Это произведение-талисман!

– Успокойтесь, падре Бенедетто. Это не более чем предположения...

– Ничего подобного! Посмотрите на эту картину повнимательнее! Тот факт, что она живая, еще не самое худшее. Вооружившись нашими знаниями об идеях катаров, мы можем сделать вывод, что эта фреска содержит указания на совершенство высшего порядка, которое только они допускают. Это что-то вроде черной Библии. И это в нашей собственной трапезной!

– О чем это вы, Бенедетто?

– О дуализме, падре. Если я вас правильно понял сегодня утром, вся система верований bonhommes базируется на существовании извечного противостояния между Богом хорошим и плохим.

– Все верно.

– В таком случае, когда будете в трапезной, обратите внимание на то, отражена ли борьба между добром и злом па фреске Леонардо. Христос находится в центре, как стрелка весов срединного пути между миром духа и миром плоти. Справа от него расположена область мрака, или зла. Пойдите и посмотрите палевую часть стены. Она погружена во мрак, там нет света. Не случайно и то, что именно здесь изображен и Иуда Искариот, и Петр с кинжалом. С оружием, которое, по вашему же мнению, наделяет его сатанинскими свойствами. – Старик перевел дух и с прежней горячностью продолжил: – По другую сторону находятся те, кого Леонардо относит к свету. Их часть стола освещена, и здесь он изобразил не только себя, но и Платона, древнего вдохновителя всех еретических доктрин катаров.

Вдруг меня осенило:

– А также братьев Гульелмо и Гиберто, оба из которых сознались в катаризме. Разве это не вы рассказывали мне о том, что Гиберто позировал для портрета апостола Филиппа? – Одноглазый кивнул. – Ну конечно, – продолжал я развивать свою идею, припомнив расположение апостолов на картине. – Вы ведь тоже там. В образе святого Фомы. Или я ошибаюсь?

Бенедетто что-то недовольно проворчал, а затем вдруг энергично запротестовал:

– Хватит болтать. То, что мы пытаемся истолковать фреску Леонардо, прекрасно, но важнее всего сейчас принять решение, как нам следует поступить с этим произведением. Я еще раз повторюсь, братья: либо мы решим эту проблему раз и навсегда, заново оштукатурив стену, либо содержание этой фрески вскоре станет маяком для еретиков, что сулит нам одни неприятности.

41

– Я не понимаю. Вы собираетесь сидеть сложа руки в ожидании приговора?

Волнение Бернардино Луини нисколько не тронуло маэстро Леонардо. К приходу учеников он уже много времени провел под открытым небом, в саду, размышляя над конструкцией своего нового изобретения, и почти не обратил на них внимания. Зачем? В сущности, он не надеялся на то, что Елена, Марко и Луини вернугся озаренные мудростью, которую он так тщательно вкладывал в свою фреску. Маэстро устал надеяться. Ему наскучило наблюдать за тем, как его последователи ходят туда-сюда, не понимая символики его творчества.

Кроме того, последнее время его ученики приносили из монастыря исключительно неутешительные новости: Санта Мария находится в состоянии войны, падре Банделло допросил всех братьев в поисках еретиков и распорядился запереть его любимого брата Гульелмо, обвинив того в заговоре против Церкви.

Маэстро молча слушал рассказ своих учеников, уставившись на ящик с инструментами.

– Я тоже вас не понимаю, маэстро, – вмешался ди Оджоне. – Разве вас не возмущает происходящее? Или нас не тревожит судьба вашего друга? Вам действительно все равно или вы все же вступитесь за него?

Леонардо поднял синие глаза и встретился взглядом со своим возлюбленным Марко.

– Брат Гульелмо выстоит, – наконец вымолвил он. – Никто не сможет разорвать круг, который он представляет.

– Довольно аллегорий! Разве вы не видите опасности? Или вы не отдаете себе отчет в том, что скоро они придут и за вами?

– Единственное, в чем я отдаю себе отчет, Марко, это то, что вы меня не слушаете... – сухо произнес маэстро. – Никто меня не слушает.

– Одну минуту! – юная Елена, молча стоявшая между Луини и ди Оджоне, сделала шаг вперед, оказавшись в окружении трех мужчин. – Теперь я знаю, чему вы хотите научить нас, маэстро! Я все поняла! Это все в «Вечере». – От неожиданости густыe брови Леонардо поползли вверх. А юная аристократка продолжала: – Брат Гульелмо позировал вам для портрета Иакова Старшего. В этом нет сомнений. И в «Вечере» он олицетворяет букву О. Так же, как и вы.

Луини пожал плечами, в замешательстве глядя на учителя. В конце концов, именно он рассказал все это юной Кривелли.

– Все это может говорить только об одном, – продолжала она, – только вы и брат Гульелмо владеете тайной, которую хотите, чтобы мы раскрыли. И еще: в его молчании вы уверены, как в своем собственном. Ведь вы являете собой один и тот же план.

– Превосходно! – зааплодировал Леонардо. – Я вижу, вы такая же проницательная, как и ваша матушка. Быть может, вы также знаете, почему я выбрал букву О?

– Да... Думаю, знаю... – Девушка замялась. Тосканец и ее спутники заинтригованно смотрели на нее. – Потому что омега – это конец, противоположность альфе, которая есть начало. Таким образом, вы завершаете проект, начало которому было положено Христом – единственной «А» вашей фрески.

– Превосходно! – повторил Леонардо. – Превосходно!

– Ну конечно! Именно брат Гульелмо и вы должны привести нас к церкви Иоанна! – встрепенулся Луини. – В этом и заключается тайна!

Покачав головой, мудрец вновь склонился над только что завершенным чертежом странного механизма, предназначенного для обработки земли в его саду.

– Это не все, Бернардино. Эго далеко не все.

То, над чем работал Леонардо, представляло собой огромный комбайн, на создании которого он сосредоточился после провала попытки автоматизировать кухню крепости Сфорца. Его автоматические жаровни, машины для забивания коров, огромные меха, раздувавшие огонь под циклопического размера котлом, полным кипящей воды, пневматическая хлеборезка – все это собрало обильную жатву ранеными и доказало свою полную непригодность для удовлетворения варварских гастрономических вкусов иль Моро. Но его новая машина будет совсем иной. Если все пойдет по плану, герцог больше не станет насмехаться над его гигантским аппаратом по уборке редьки, заявляя о своем намерении использовать его в качестве оружия в грядущей войне с французами. Ну хорошо, его первое испытание в усадьбах Порта-Верчеллина привело к трем жертвам, но достаточно более точно настроить машину, чтобы она перестала быть убийцей.

– Маэстро... – запротестовал против такой невнимательности Луини. – Мы сделали огромный шаг в понимании «Вечери», но непохоже, чтобы вас это хоть сколько-нибудь интересовало. Разве вы не видите, что настало время передать ваш секрет? Инквизиция замыкает круг вокруг вас. Не исключено, что уже завтра им захочется арестовать и допросить вас. Если это случится, весь ваш план рухнет.

– Я выслушал вас, Бернардино. Я был весь внимание. – Леонардо не сводил глаз со своего изобретения. – Я рад, что вы обнаружили буквы, скрытые в «Вечере», но вижу, что вы не в состоянии их истолковать. И если вы, зная, где искать, выглядите детьми, не умеющими читать, то сколь далеки от разгадки монахи, которые, как вы утверждаете, меня преследуют.

– Книга. Ключ в ней, не так ли, маэстро? В той книге, из которой вы обо всем узнали.

Это заявление Луини прозвучало вызывающе.

– Что вы хотите этим сказать?

– Бросьте, маэстро. Время загадок закончилось. И вы это знаете. Я узнал на вашей картинe вашего старого друга Фичино, переводчика. Разве это не с ним вы условились о том, что его портрет будет означать установление эпохи церкви Иоанна? Разве он не вручил вам книгу, предназначенную быть новой Библией этой Церкви?

Леонардо выронил инструменты. Упав на землю рядом с редькоуборочным аппаратом, они подняли тучу пыли. – – Что ты об этом знаешь? – возмутился он.

– То, чему вы сами меня учили: со времен Иисуса две церкви борются за контроль над нашими душами. Одна из них, церковь Петра, задумывалась как временная. Она была полезна как инструмент пробуждения сознания людей, но являлась всего лишь предтечей другого, возвышенного учреждения, которому предстояло питать наш дух, когда он будет готов эту пищу принять. Но именно Церковь прошлого расчистила путь Церкви грядущего. Церкви Иоанна. Вашей церкви. – Тосканец хотел что-то сказать, но его верный ученик еще не закончил. – Этот человек по имени Фичино, которого вы изобразили в «Вечере» как Матфея, доверил вам книгу с текстами Иоанна, чтобы вы ее изучили. Я это очень хорошо помню. Я при этом присутствовал. Я тогда был еще мальчишкой. И если сейчас вы вдохновились на написание его портрета и даже предоставили другим, вроде нас, доступ к вашему произведению, это потому, что вы верите в то, что время смены церквей наступило. Согласитесь, именно это и означает ваша «Вечеря». Она знаменует приход новой Церкви.

Марко и Елена слушали его затаив дыхание. Привычным жестом Леонардо попросил тишины – он поднял к небу указательный палец, словно просил слова для самого Господа.

– Мой дорогой Бернардино, – произнес он, еле сдерживаясь, чтобы не кричать. – Незадолго до того, как я решил перебраться в Милан, Фичино действительно вручил мне на хранение ценнейшие тексты. Прав ты и в своих рассуждениях относительно двух церквей. Я не буду отрицать ни первое, ни второе. В течение многих лет, ожидая решающего момента, я изображаю на своих картинах Иоанна Крестителя. И я действительно верю, что такой момент наступил.

– А что дает вам основание, маэстро?

– Что? – спокойнее откликнулся маэстро на вопрос Eлены. – Это же очевидно. Папа довел временную церковь до невообразимой степени развращенности. Против него настроены даже его собственные священники, вроде этого Савонаролы из Флоренции. Пришло время церкви духа, церкви Иоанна сменить церковь Петра и повести нас к истинному спасению.

– Но в «Вечере» нет Крестителя.

– Крестителя нет, – улыбнулся он, обернувшись к Марко ди Оджоне, от внимания которого никогда не ускользали даже мельчайшие детали. – А Иоанн есть.

– Я не понимаю...

– Почти все содержится в Писаниях. Если внимательно перечитаешь Евангелия, ты увидишь, что общественная жизнь Иисуса началась только после того, как Креститель искупал его в водах Иордана. Четыре евангелиста, дабы доказать величие миссии Иисуса, ссылались на то, что Иоанн участвовал в подготовке Христа как Мессии. Поэтому я всегда изображаю его с поднятым к небу пальцем. Так я показываю, что Креститель был первым.

– В таком случае, почему мы поклоняемся Иисусу, а не Иоанну?

– Это все часть тщательно продуманного плана. Иоанн не мог преподать высокую духовность горстке неотесанных и необразованных людей. Как объяснить рыбакам, что Бог внутри них, а не в храме? Иисус помогал ему поучать этих дикарей. Вдвоем они создали временную церковь по образцу иудейской и другую, тайную церковь духа, аналогов которой на земле еще не было. И эти тайные знания они доверили умной женщине, Марии Магдалине, и смышленому юноше, которого также звали Иоанн... И этот Иоанн, дорогой Марко, действительно изображен в «Вечере».

– И Магдалина тоже!

Тосканец не смог скрыть своего восхищения сообразительностью девушки. Луини, покраснев, поспешил объяснить импульсивность Елены: это он рассказал ей, что, если на картине отчетливо видно большой узел, это значит, что данное произведение посвящено Магдалине. В «Тайной вечере» такой узел был.

– Позвольте мне объяснить вам еще кое-что, – устало добавил маэстро. – Иоанн – это гораздо больше, чем имя. В то время действительно были известны два Иоанна – Креститель и Евангелист. Однако Иоанн – это звание. Речь идет о nomen mysticum [59]59
  Мистическое имя (лат.).


[Закрыть], которое носят все хранители знания духовной церкви. Как, например, папесса Иоанна, изображенная на картах Висконти.

– Папесса Иоанна? Так это не миф? Не сказка для простофиль?

– А разве в сказках не зашифрованы реальные события, Бернардино?

– Так, значит...

– Вам следует знать, что человеком, который нарисовал эти карты, был Бонифаций Бембо из Кремоны. Совершенный. Он увидел, что судьба наших братьев в опасности, и решил нарисовать колоду карт, в которых зашифровал некоторые фундаментальные символы нашей веры. К примеру, убежденность в том, что мистически мы принадлежим к роду Иисуса Христа. А какой символ лучше продемонстрирует эту уверенность, чем беременная папесса с крестом Иоанна в руках? Это прямое указание на источник, сообщающий о скором рождении новой церкви из недр старой. Эта карта, – благоговейным тоном добавил маэстро, – ясное пророчество грядущих событий.

42

Мне неведома причина, побудившая падре Банделло отрядить меня с подобной миссией. Если бы я обладал даром пророчества и мог предвидеть, что меня ожидает в ближайшем будущем, уверен, что предпочел бы остаться там, где был. Но судьба непредсказуема, и Господь в этот январский день распорядился так, что я стал послушным исполнителем его непостижимой воли.

Должен сознаться, вначале это вызвало у меня отвращение.

Вместе с одноглазым Бенедетто, могильщиком Мауро и братом Джорджио мне предстояло откопать погребальный тюк с телом падре Тривулцио. Меня выворачивало от одной мысли об этом. Вот уже более пятидесяти лет святая инквизиция не производила эксгумацию трупов преступников для предания их огню. Но, несмотря на мои мольбы оставить мертвых в покое, брату Александру суждено было еще раз увидеть дневной свет. Его скользкий и побелевший труп источал неописуемое зловоние. Несмотря на то что мы обернули тело новым саваном и обвязали его, как колбасу, смрад сопровождал нас всю дорогу. К счастью, не все было так плохо. Я обратил внимание на то, что, хотя рядом с телом брата Александра дышать было совершенно невозможно, этого нельзя было сказать о трупе ризничего. От брата Гиберто не пахло ничем. Совершенно ничем. Могильщик объяснял этот феномен тем, что огонь, объявший его на Пьяццо Меркато, уничтожил все тленные части, наделив тело такими странными свойствами. А одноглазый яростно отстаивал другую теорию, согласно которой худшие выделения ризничего испарились в результате нахождения в больничном дворике под открытым небом в условиях перепада температур, но не выше нуля. Я так и не понял, кто из них прав.

– Если вдуматься, то же самое происходит и с животными, – пытался убедить меня одноглазый. – Или труп лошади, брошенный на заснеженной дороге, чем-то пахнет?

Мы прибыли на равнину Санто Стефано, так и не придя к единому мнению, когда до вечерней оставалось всего полтора часа. Мы повстречали военный патруль у ворот дворца архиепископа и миновали резиденцию Капитана юстиции. Нам не пришлось долго объясняться с гвардейцами, поскольку в полиции знали о наших невзгодах и, бегло осмотрев наши дроги, нагруженные инструментами и веревками, одобрили наше решение вывезти еретиков подальше за город. Наконец мы оказались на прогалине посреди леса. Вокруг царила тишина. Земля хорошо промерзла, поэтому сложить костер из привезенных с собой дров и сжечь наших покойников не составляло особого труда.

Джорджио исправно руководил нашими усилиями.

Он знаками показал нам, как следует складывать дрова в кучу, чтобы возвести большой погребальный костер. Для такого человека, как я, присутствовавшего на многих аутодафе, но никогда даже не прикасавшегося к дровам, это были новые ощущения. Джорджио объяснил, как сложить поленья от меньшего к большему. Я много раз видел, как это делается: самые тонкие поленья должны располагаться у основания, чтобы затем лучше разгорелись более толстые бревна. Когда эта задача была выполнена, он заставил нас уложить вокруг этой кучи длинную веревку, закрепить ее и с помощью свободного конца поднять на вершину тела наших братьев. Выполнив указания нашего приора, мы намеревались вернуться обратно до наступления ночи, чтобы успеть войти в город прежде, чем солдаты иль Моро закроют на засов ворота.

– Знаете, что в этой работе самое лучшее? – запыхавшись, произнес брат Бенедетт о, закончив укладывать труп Гиберто на вершине кучи. Одноглазый вскарабкался вместе с могильщиком наверх, чтобы закрепить тело брата Александра.

– Ага, так, значит, в этом есть что-то хорошее?

– Хорошее в этом то, брат Мауро, – – донеслось до меня брюзжание Бенедетто, – что, если нам повезет, прах этих несчастных осыплется на головы катаров, прячущихся в этих горах.

– Катары, здесь? – запротестовал Мауро. – Вам они всюду мерещатся, брат.

– Кроме того, вы безосновательно наделяете их подобной проницательностью, – вмешался я, обвязывая веревку вокруг тела брата Александра. – Вы и в самом деле полагаете, что они смогуг отличить этот прах от пепла их собственных костров? Позвольте мне в этом усомниться.

На этот раз одноглазый промолчал. Я ожидал, что сейчас веревка натянется и начнет поднимать библиотекаря, но этого не произошло. Мауро Сфорца упустил шанс парировать едкие, как всегда, комментарии помощника приора, и внезапно над поляной повисло долгое и неловкое молчание.

Удивленный, я сделал шаг назад, чтобы лучше видеть, что происходит наверху. Брат Бенедетто застыл, как соляной столп, устремив взгляд куда-то на опушку леса. Веревка выскользнула у него из рук. Лица Мауро я не видел. Все, что мне удалось рассмотреть, – это легкое дрожание седой бороды одноглазого. Он беспокойно хватал ртом воздух, подобно мистикам в начальных стадиях божественного экстаза. Он даже не моргал. Казалось, он вообще не смел пошевелиться. Вдруг я понял: одноглазый, перепуганный до смерти, похоже, пытался подать мне знак бородой, нервно дергая ею и шумно втягивая воздух носом. Резко обернувшись, я тоже посмотрел в направлении, указанном его взглядом, и обмер.

Я не преувеличиваю.

На опушке, метрах в двадцати, стояла группа из пятнадцати мужчин в наброшенных на головы капюшонах. Они молча наблюдали за нашими действиями. Прежде мы не замечали их. Все были с головы до ног одеты в черное и держали руки перед собой, спрятав их в рукава. Похоже, они стояли уже давно, наблюдая за нами. У них не было ни оружия, ни дубин, ни каких-либо иных предметов, которые можно было бы использовать для нападения. Однако, должен признаться, их поведение настораживало: они молча смотрели на нас из-под своих капюшонов, не предпринимая попыток приблизиться. Откуда они появились? Насколько нам было известно, в окрестностях не было ни одного монастыря или пустыни. Полагать, что это монахи из открытого лагеря, также не было оснований, поскольку день не был литургическим.

Но все же... Что им нужно? Может быть, они желают присутствовать при посмертной казни наших еретиков?

Мауро Сфорца первым спустился с костра и направился с распростертыми руками к молчаливой группе. Его встретило полное безразличие – никто даже не пошевелился.

– Боже праведный! – наконец выдавил из себя одноглазый. – Да это же переодетые!

– Переодетые?

– Неужели вы не видите, падре Лейр? – пробормотал он. Его тон был растерянным и разгневанным одновременно. – Я же вам все время об этом твердил. Они ходят, закутавшись в черные рясы, без поясов и отличительных знаков, так же, как и устремленные к совершенству катары.

– Катары?

– И они не носят оружия, – добавил он. – Их вера это запрещает.

Мауро, который прислушивался к его словам, сделал еще один шаг к незнакомцам.

– Смелее, брат! – подбодрил его одноглазый. – От вас не убудет, если вы до них дотронетесь. Если они не способны убить даже цыпленка, как же они могут причинить вред вам?

– Laudetur Jesus Christus. Они пришли за своими мертвыми! – подскочил Джорджио, который трясся от страха, схватив меня за сутану. – Они хотят, чтобы мы их вернули им!

– Вас это пугает? Вы что, не слышали, что сказал брат Бенедетто? – прошептал я ему, умоляя его успокоиться. – Эти люди не способны на насилие.

Я так и не понял, ответил мне брат Джорджио или нет, потому что в тот момент, когда он должен был это сделать, громовая Pater Noster сотрясла прогалину. Голоса незваных гостей заполонили лощину, лишив нас дара речи. Как выяснилось, Джорджио ошибся. Bonhommes пришли вовсе не затем, чтобы забрать трупы своих единоверцев. Они никогда не сделали бы ничего подобного. Они ненавидели плоть, считая ее темницей души, дьявольским препятствием на пути к духовному совершенству. Они явились сюда, рискуя быть схваченными и отправленными в тюрьму, лишь для того, чтобы помолиться за души своих единоверцев.

– Будьте вы прокляты! – потряс поднятыми вверх кулаками брат Бенедетто с вершины кострища. – Будьте вы тысячу раз прокляты!

Поведение одноглазого нас всех удивило. Брат Джорджио и брат Мауро застыли от изумления, наблюдая, как он спрыгнул на землю и вне себя от злости побежал к переодетым. Его лицо покраснело, вены на шее вздулись, казалось, он вот-вот лопнет от ярости. Он с разбегу бросился на первого, кто оказался на его пути. Человек в капюшоне упал ничком на землю, а совершенно обезумевший Бенедетто прыгнул ему на спину, сжимая в кулаке Бог знает откуда взявшийся нож.

– Вы должны сдохнуть! Все до единого! У вас нет права находиться здесь! – орал он.

Мы и опомниться не успели, как наш брат вонзил нож в спину своей жертвы по самую рукоятку. Жалобный крик боли огласил округy.

– Отправляйтесь в ад! – ревел Бенедетто.

То, что произошло дальше, я и сегодня помню очень смугпо.

Люди в капюшонах переглянулись и набросились на безумца. Они оторвали его от своего раненого брата, из спины которого фонтаном била кровь, и прижали к одной из сосен. Единственный глаз Бенедетто, изрыгавшего проклятия в адрес своих противников, налился кровью от ярости.

Об остальном у меня сохранилось еще меньше воспоминаний. Джорджио, которому было уже за восемьдесят, пустился бежать в город. Я никак не ожидал от него подобной прыти. Мауро я потерял из виду, как только один из людей в капюшонах набросил мне на голову мешок и затянул его ремнем на шее. Ткань этого узкого мешка, должно быть, чем-то пропитали, потому что вскоре я почувствовал, что теряю сознание. Через несколько секунд я перестал слышать стоны раненого: мои конечности обволакивало ощущение необычайной легкости.

Уже теряя сознание, я услышал голос, тихо произнесший несколько слов, смысл которых я был не в состоянии понять.

– Теперь, падре, наконец-то я смогу разрешить ваши сомнения.

Ошеломленный и растерянный, я упал в обморок.