Текст книги "Гнев. История одной жизни. Книга первая"

Автор книги: Гусейнкули Гулам-заде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

– Так, так… Кого аллах любит на этом свете, того лишает богатства…

Я не вытерпел: спросил, не переставая думать о своих новых ботинках:

– Значит, кому аллах дал богатство на этом свете, того бог не любит и тот на том свете попадет в ад?

– Разумеется, – ответил ахунд.

Ответ не понравился не только мне, но и сыну богача Хаджи Исмаила – Саттару. Лицо его побледнело, затем покраснело, видно было, что Саттар не на шутку перепугался. Он заискивающе посмотрел в глаза ахунду, дрогнувшим голосом произнес:

– Мы же не просили аллаха, чтобы он сделал нас богатыми. Зачем нам богатство? Зачем нам на том свете ад?

– Могучий аллах, когда творил мир, ещё тогда определил, кому богатство, а кому бедность. Так уж устроен мир. Иначе аллах не мог бы испытать людей в преданности, – спокойно ответил ахунд,

Губы Саттара дрогнули, глаза наполнились слезами.

– А если мы отдадим свое богатство, сможем ли купить себе место в раю?

Ахунд многозначительно произнес:

– Многие мудрецы – истинные мусульмане – так и поступили когда-то; отдали свое имущество на благо аллаха и заслужили место в раю. Вспомните-ка о двенадцати имамах…

Вопросы Саттара и ответы ахунда до того поразили меня, что сердцу стало больно. Надо было промолчать, но язык не подчинился моей воле. Я сердито спросил:

– Значит, рай – это тоже надувательство, торговля? Место в раю, как в кавехане, купить можно за деньги? А деньги имеются только у богатых! Значит, свет и рай только богатым?! Выходит, чтобы мне попасть в рай, надо отдать мои новые ботинки?!

Ахунд уронил книгу на колени, зрачки его желтых глаз расширились. В следующее мгновенье он проворно встал на ноги, и крепкая арчовая палка обрушилась на мои плечи и голову. Я закрылся от ударов и все порывался вскочить, но ахунд заходил то с одной, то с другой стороны и продолжал колотить меня. Ученики притихли, как мыши перед кошкой, никто ни звука, Наконец ахунд отбросил палку, склонился надо мной, сказал грозно:

– Покайся перед всеми, сын Гулама, что по глупости своей сказал неугодное аллаху!

Я молчал. И не потому молчал, что был убежден в своей правоте. Внутри у меня все кипело. Я готов был разорвать ахунда, умереть от его палки, но взять свои слова обратно – этого никогда бы он не дождался.

– Почему молчишь, Гусейнкули? – не дождавшись ответа, гневно спросил ахунд. – Или мало я тебе сделал внушений? Тогда добавлю. Ну-ка, Мухтар, возьми палку и дай этому наглецу как следует!

Мухтар поднялся с колен, подошел ко мне и гневно вдруг крикнул:

– Встань, Гусо! Чего ты стоишь на коленях перед ним?!

Это было так неожиданно для всех, что ни ахунд, ни кто другой из стоящих на коленях учеников не произнес ни слова. Мм вышли из класса и, когда уже отошли от мектеба, услышали из окна гневный надтреснутый голос своего наставника:

– И не появляйтесь больше, бандиты… Чтоб вашей ноги тут не было, пропадите вы в преисподней!

Мухтар повернулся и крикнул что было сил:

– На – выкуси, ишак старый! – И захохотал…

Молча мы дошли до моста и молча разошлись по домам. Мухтар в одну, а я в другую сторону…

Об этом я вспомнил, слушая музыку Абдулло Тарчи. А потом, лежа в постели на кошме, я думал о Киштане. Поехать бы туда вместе с Абдулло, повидаться с Мухтаром, теперь он уже большой стал. Послушать бы волшебные сказки пастуха, дедушки Жано, и пение соловьев послушать…

Утром, когда я проснулся, отца и Абдулло Тарчи в доме уже не было. Оказывается, на рассвете они вместе выехали в Киштан, на свадьбу Абдулло…

Небо над Боджнурдом заволокли тучи. Идет дождь: теплые росинки освежают сады, поля и горные пастбища. Тихо бреду под дождем по улицам, ищу работу. Захожу в рисообделочный цех. Хозяин оглядел меня с ног до головы, говорит: «Давай, приступай, посмотрим, что из этого выйдет.» Мне пятнадцать лет, силенок у меня еще маловато, а в цехе орудуют тридцатилетние верзилы с мускулистыми руками и бычьими шеями. Ухожу из цеха подавленным, всю дорогу думаю, когда же, наконец, я стану взрослым!

По пути зашел к тете Хотитдже. Дома Мансур один. Он вдруг, ни с того, ни с сего, спрашивает:

– Гусо, хочешь работать конюхом?

– Еще бы! За это я буду молиться и приносить дары не только аллаху, но и тебе, Мансур. Но что-то мало верится в это чудо аллаха.

– Небо не моли, а мне верь, Гусо. У чиновников Каргузара, большого учреждения, есть конюшня, а конюха нет. Нужен конюх, именно такого возраста, как ты. Точно такого, год в год.

– А почему именно в моих годах? Взрослые тоже могут ухаживать…

– Ах, какой ты бестолковый дурак! У чиновников молодые жены! Так что взрослый конюх им не нужен… Понимаешь ты, нет?

– Мансур-джан, зачем мне все это понимать? Я же не пророк, правда?

– Бе, что с тобой говорить! Приходи завтра утром сюда, и мы отправимся в Каргузар…

Утром я захожу за Мансуром, мы шествуем по тихим улицам Боджнурда. Останавливаемся возле двухэтажного здания с привлекательной вывеской. У входа высокое крыльцо, над которым ласково шумят ветви деревьев, а из открытых окон второго этажа слышится ругань и женский плач. Оказывается, семьи служащих живут тут же, при филиале министерства. Внизу контора, вверху – жены и дети, кошки и канарейки… Ровно в девять Мансур вводит меня в приемную заведующего этой «шара-бара» господина Давуд-хана Саидольмулка. Мансур заискивающе и плутовато склоняется перед жирным человеком с сияющей плешью, говорит, что вот привел конюха по рекомендации Зейнаб-енга. Плешивый Давуд-хан осматривает меня красными, заплывшими с похмелья глазами, будто взвешивает– сколько же мне лет, прикидывает, бреюсь ли я, наконец говорит:

– Дурачок еще желторотый… Ладно, идите на скотный двор…

Идем. Там нас встречает прилизанный, бодрый чиновник. Он ведет меня в конюшню, показывает жеребца арабской породы. Конь– гнедого цвета, у него маленькая, словно выточенная, голова, коротко подстриженная грива. Чиновник, видимо, управляющий хозяйством, поясняет, как надо обращаться с конем, как он устроен, чем его кормить, какой водой поить, когда выводить на прогулку. Одного только не сказал: зачем лошади нужен хвост. Смеюсь про себя и бесконечно рад новой работе. Оглядываю коня, а сам в душе благодарю аллаха и Мансура. Жалко, дары им не могу преподнести. Выхожу во двор, оглядываю хозяйские владения. Каргузар делится на два огромных отсека, вернее на два двора: в одном живут Давуд-хан и его братья, в другом размещены прислуга, кухня и конюшня. Прямо ко двору примыкает большой тенистый, пахучий сад, разбитый на клумбы и газоны. Там пестрят цветы всех красок и оттенков: красные, оранжевые, желтые, фиолетовые, голубые, розовые. Целые клумбы снежно-белых цветов. Подумать только: когда садовник, седобородый медлительный старик, залезает в клумбу с белыми цветами, то борода его сливается с кипенью лепестков, и лицо старика кажется без бороды, маленьким, суслиным.

Давуд-хан и его братья – тегеранцы и, как говорят о них, образованные люди. Наверное, так и есть, потому что приняли они меня безо всяких допросов и запугиваний, с первого дня разрешили ходить по всему двору, где угодно, и сразу же с сумкой отправили на базар за продуктами. Выбирай и покупай– чего душе угодно!

Ночую на кухне. Там же живет повар, тегеранец, Гасан-хан. Плата за мой труд – ноль целых и ноль десятых. Несовершеннолетним по закону плата за труд не положена. Кормит меня повар тем же, что варит и жарит для чиновников. Утром я аккуратно убираю конюшню и ровно на час веду жеребца на прогулку за город. Веду в поводу. Конь горячий, взвивается свечкой, так и рвется ветром пронестись по равнине. Я озираюсь по сторонам и, если никого нет рядом, вскакиваю коню на спину и ударяю голыми пятками по бокам. Жеребец радостно ржет и летит, почти не касаяь земли, как птица. Одной рукой я держусь за уздечку, другой – за гриву. С этого дикого жеребца можно запросто упасть.

Конь, базар, разноска, кухня, – это повторяется изо дня в день. И хотя работа однообразна, она нравится. Почти весь день я среди горожан. Уже немного говорю по-фарсидски, на тегеранском наречии. Правда, этот язык я усваиваю с трудом и не без приключений.

Однажды Давуд-хан позвал меня и говорит:

– Эй, Гус! Иди к финансовому чиновнику, скажи ему, что я сегодня принял мозхел[8]8
  Мозхел – лекарство.


[Закрыть], пусть не ждет!

– Есть, господин Давуд-хан!

Прибегаю в контору, докладываю:

– Господин Мубашшер! Господин Давуд-хан сказал, чтобы вы его не ждали, он съел эзгал…

Сидевшие в конторе чиновники разразились дружным хохотом. Я растерялся! И никак не мог понять, над чем они смеются. Потом сообразил, что сказал не то, что нужно. Сконфуженный, я покинул контору. Черт их поймет, этих чернильных крыс. На другой день, едва появился на пороге конторы, хохот поднялся опять. В тот же день я узнал, что «эзгал» – это… понос. Вах-вах! Я поблагодарил аллаха, что он отвел гнев Давуд-хана от моей бедной головы.

Бледнолицые чиновники Боджнурда согнаны отарами в несколько крупных учреждений. Это – «Каргузар-хане», «Малия», «Телеграф-ханэ», «Пост-ханє» и «Гомрик-ханє». Все бледнолицые хорошо знают друг друга, изо дня в день собираются «на чай» то у одного, то у другого бумагомарателя. Частенько приглашают гостей и Давуд-хана с братьями. Они угощают их лучшими персидскими блюдами: «кябаб», «тас-кябаб», «челов-кябаб», «кайма-кибаб», «морге-борьян». Хов-хей!.. Все это подается с графинами, наполненными сногсшибательной боджнурдской водкой. На стену и в лужу от нее лезут. После пиршества гости усаживаются играть в карты. Режутся в азартные «Асс» или «Банк» до самого рассвета. На столе звенят и сверкают османские лиры и иранские туманы.

Видя это бешеное богатство – порой огромное, будто для плова блюдо наполнялось доверху золотыми, – я всегда остро замечал громадную яму между богатыми и бедными и думал: «Почему же это богачи разбрасывают золото, ценят его не дороже глины, а у моих родителей каждое пшеничное зерно ценится, как крупица золота?!» Нет, тут что-то не так!.. Нужно искать правду. Мне уже пятнадцать лег. Хватит быть ослом и хлопать ушами!.. Пора взять быка за рога и стать счастливым и знатным. Захочу и буду. Хей, чего это стоит!

Снова весна. Земля надевает зеленый халат. Боджнурд, окруженный горами, словно остров в океане, а вернее остров, опустившийся на дно океана. Вокруг все зеленое, а над головой голубое. Легкие облака, гонимые ветром, медленно движутся над городом, собираются на вершинах гор и лежат без движения, как ленивые белые овцы. С деревьев осыпается цвет. Из садов, из каждого двора одуряюще пахнет розами и жасмином, поют птицы, и на душе так радостно, что петь и скакать хочется. Люди идут по городу, торопятся куда-то. Ай, пусть спешит по пустякам. Что мне до них! Я поспешаю к тете Хотитдже. Зачем? Просто так, от нечего делать. У меня свободное время, и я не видел давно ни тетю, пи Мансура.

Я иду закоулками, выбираю такой путь к Зеинаб-енга, на хозяйственный двор, чтобы не идти через сад и мимо дома барыни. Я всегда избегаю встреч с нею, хотя ничего плохого она мне не сделала. Наоборот, помогла устроиться в Каргузар. Сейчас еще больше побаиваюсь ее. Она может спросить, как мне работается па конюшне, а я ведь оттуда удрал.

Осторожно подхожу к задней калитке, смотрю – на скамейке под яблоней сидит девушка. Это воспитанница Зейнаб-енга, красавица-сиротка Парвин. У меня в груди все опустилось: вдруг о чем-нибудь спросит или обзовет чумазым нищим. И вообще, я никогда в жизни не разговаривал с девушками. Сделал вид, что не замечаю ее и прибавил шаг, чтобы побыстрее проскользнуть во двор через полуоткрытую калитку… Однако не избежал соблазна взглянуть на нее! Посмотрел ей в глаза и, словно обжегся. Вах, какой жгучий взгляд у Парвин. На ходу успел рассмотреть ее одежду: голубое платье, белые туфельки, на шее белое сверкающее ожерелье. Жгуче-черные волосы девушки локонами падали на плечи, были украшены темно-розовой лентой. Я взглянул на Парвин и в замешательстве отвернулся, успев увидеть, как приятно она улыбнулась.

– Эй, эй! – послышался тонкий и звонкий, как ручеек, ее голос. – Куда же ты? Сначала надо спросить: дома ли тетя Хотитджа, а потом уж идти к ней!

– Простите, бану. Я не знал… Мы приезжие, деревенские…

Парвин еще звонче засмеялась, мимоходом упрекнула:

– Ты сказал «бану»? Но разве я похожа на бану? Ни капельки. Зови меня по имени – Парвин. Мы же с тобой из одного племени пехлеванлу… Так ведь? И я знаю – кто ты и как тебя зовут. Тебя зовут Гусейнкули… Это ты меня не знаешь, а мне о тебе говорили…

– И я про вас слышал, бану! – выпалил я скороговоркой.

– О! Ты, оказывается, интересовался мною. Вот так новость! Иди сюда, Гусейнкули, садись. Тетя твоя на базаре. Скоро придет.

Я подошел ближе, однако сесть не посмел.

– Готов служить вам, бану, – робко произнес я.

– Служить? – опять засмеялась она и покачала головой. – Я в слугах не нуждаюсь. Лучше скажи, что ты обо мне слышал… – И она заглянула мне в глаза без всякого смущения, даже вызывающе. Я стоял перед нею, как на раскаленной сковороде, переминаясь с ноги на ногу. Парвин чувствовала свое превосходство, видела, что я поражен ее красотой и одеянием.

– Ай, болтают люди, что кто-то убил вашего отца, а мать зачем-то взяла и отравилась, – для чего-то сказал я…

– Кто болтает? Это – выдумки! – В главах девушки появилась тревога и сомнение, но вскоре она опять стала откровенно разглядывать меня.

– Простите, ханым… Мне некогда. Ох и ждут меня!.. Пойду домой, – не выдержал я.

Парвин как ни в чем не бывало, будто и не слушала меня, заговорила весело:

– А ты совсем не такой, как я думала. По крайней мере, со слов тети Хотитджи, ты мне казался другим. На самом деле, ты гораздо интереснее. Напрасно тетя Хотитджа жаловалась, что тебя испортила оспа…

Мне надо было повернуться и уйти. Я так и сделал бы, будь на ее месте кто-нибудь другой. Но Парвин властно и в то же время очень просто заворожила меня своей ослепительной красотой и неожиданной простотой, что я не мог двинуться с места. Должно быть с очень глупым видом я наслаждался, глядя на нее, и думал: «Зачем смеешься надо мной, ханым? Неужели так занятно потешаться над рябым? Зачем ты показываешь свое пренебрежение ко мне смехом и улыбкой? Скажи лучше, что не нравлюсь я тебе! Ты никогда не сможешь меня полюбить. И не только потому, что я некрасив. И другая пропасть разделяет нас. Ты богата, а я бедняк, каких в Боджнурде сотни и тысячи…»

– Работаешь конюхом, Гусейнкули? – спрашивает Парвин.

– Да, ханым, главным конюхом. Что вас интересует еще, спрашивайте, пожалуйста. Мне некогда. Спешу домой.

– Ой-ой!.. Гусейнкули! – слегка нахмурилась Пар-вин. – А Мансур мне сказал, что ты вежливый юноша!

– Мансуру надо верить, он может быть и прав, ханым. Но бывает так… у меня сегодня пропало настроение быть вежливым, – говорю я.

– Очень жаль. Почему же, Гусейнкули, скажи?

– Потому, что я видел, как живут богатые в Каргузаре. Теперь понял, кто я есть для них. Я голодранец на побегушках. Я – их раб. Вы тоже небедная, ханым…

– Да, я небедная, – тяжело вздохнув, согласилась Парвин. – Но разве я чем-нибудь обидела тебя, Гусейнкули? Наоборот, я давно хотела познакомиться с тобой. Мне

Мансур много говорил о тебе. Сегодня он сказал, что ты, Гусейнкули, ушел из Каргузара и хочешь найти работу, где бы тебе платили деньги. Это правда?

– Да, ханым. А что же в этом плохого. Разве я не достоин, чтобы мне платили за труд?..

– Да нет же, я не об этом. Мне хочется чтобы тебе платили, Гусейнкули. Хочешь, я тебе найду работу?

– Вы не шутите, ханым?

– Как можно шутить в таком деле.

– Ханым, если вы найдете мне работу, я всю жизнь буду молиться за вас…

Я и не заметил, как подошла тетя Хотитджа.

– Ой, тетя, добрый день! – подскочил я к ней. – Давайте-ка вашу сумку. Вы устали? Я помогу…

– Не надо, не надо, – отстранила меня тетя. – Пойдем, Гусо-джан, в комнату, сладким угощу тебя. Может быть и ты, доченька, хочешь персиков? Ух и персики я купила! Нигде больше нет таких ароматных!

– Спасибо, дорогая тетя, я побуду здесь, – тихо ответила Парвин. На лице ее горел румянец, она чего-то смущалась.

Когда мы с тетей вошли в комнату, она сказала:

– Милая девушка. О чем ты с ней разговаривал?

– Обо всем, тетечка. Вернее, я молчал, а она говорила. Так просто и сердечно со мной говорила, что я почувствовал себя таким же богатым, как она! Парвин-ханым пообещала найти мне работу.

– Она такая… Поможет.

Через полчаса, когда я вышел от тети, глаза мои, против моей воли, стали отыскивать Парвин. И я увидел ее. Она стояла у калитки в сад. Я помахал ей рукой. Парвин негромко крикнула:

– Гусейнкули, заходи в пятницу. Буду ждать! Приходи-и!..

– В пятницу? для чего-то переспросил я. – Обязательно зайду, ханым. До свидания. Приду-у!..

Всю дорогу я думал о ней. Мне виделось в ней что-то волшебное. Через силу покидал двор, мне не хотелось уходить. Все время мне чудилось, что я забыл там что-то важное, Шел – опять думал о Парвин. А сердце, бедненькое, во мне стучало так, что я мог задохнуться от нахлынувшего чувства. Не покидай меня, счастье!

РАЙСКАЯ ПТИЦА

Вечер. Семья собирается к столу. Пришла мать и принесла полную тарелку плова, а впридачу три теплых лепешки. Сестренки бросились к маме с объятиями и поцелуями. Не каждый день в доме бывают такие лакомства. Отец пришел тоже не с пустыми руками. Он купил баранью «коллопочу» – лакомый набор; голова, ножки, требуха, легкие, Бывает наваристой коллопоча. Мы дружно налегли на плов. Пока доедали, пили чай, и наша коллопоча успела свариться. Давно у нас не было такого изысканного ужина.

– Всемогущий аллах, спасибо, что досыта накормил моих детей сегодня! – встав на колени, молится мать. Отец подозрительно, сквозь прищуренные веки, глядит на нее и отворачивается. Мать замечает это, закончив молитву, говорит ему:

– Ло! Если б ты тоже старательно делал намаз, мы бы так не страдали!

– Ах, душа моя! Давно я заметил: ты благодаришь аллаха за то, что он накормил твоих детей, а обо мне забываешь. В следующий раз скажи ему и обо мне, кочек.

Отец смеется, передразнивает маму, мне это не нравится. Пока я еще верю, что аллах существует, где-то обитает, еще не вылетела дурь из головы, какую вбил туда киштанский ахунд – учитель. Мне неприятно слышать, как ворчат друг на друга родители.

– Мама! Хотите по секрету сообщу вам важную новость?

– Новость?

– У тёти Хотитджи я познакомился с Парвин-ханым. Она пообещала найти мне доходную работу.

– Дай бог ей здоровья и счастья! Она такая добрая и простая! – горячо отзывается мать. – И красотой наделена… Точь-в-точь – райская птица. Если пообещала найти работу, может, сделает…

Через два дня, в пятницу, вновь иду к тете. На душе тревожно. Не знаю, теряюсь, как мне говорить с Парвин. Сумею ли я справиться с собой? Неужели опять растеряюсь, буду стоять, как истукан? С этими беспокойными мыслями я захожу в дом тёти.

– Здравствуйте, тетя Хотитджа! А где Мансур?

– Мансур теперь учится у кузнеца. Утром он ушел на работу, Гусо!

– Ох, это здорово! Я тоже люблю кузнечное дело. Когда куют железо, оно брызжет красными искрами!.. А может, и меня примут учеником к кузнецу?

– Нет, родной Гусейнкули! Парвин попросила бабушку… Умоляла ее, настаивала… Ты теперь будешь почтальоном, тебе за работу будут платить шесть туманов в месяц. Вот возьми! Здесь пять туманов. Купишь себе чарыки. Деньги Парвин передала!

Схватив деньги, не помня себя от радости, я бросился к двери.

– Эй, погоди, не убегай! Сейчас я ее позову! Она хочет с тобой поговорить.

– Моя родненькая тётя, может не надо ее звать? Мне стыдно перед ней. Я не могу промолвить слова. Скажите, я готов стать ее рабом, тетечка, только не зовите сейчас, тетечка-джан, прошу вас!?

Я, как угорелый, выскочил из комнаты и помчался к почтовому отделению, оформляться на работу. Ха-хо!.. Почтальон! В кулаке сжимаю пять туманов. Столько денег в руках у меня никогда еще не бывало. Скорей, скорей на почту! А потом покупать красивые чарыки. Такие, чтобы перед людьми не было стыдно… Лучшие чарыки куплю. Пусть люди завидуют.

На следующий день почтовый чиновник выдает мне кожаную сумку, пачку газет и писем. Доверие какое! Другой чиновник, зовут его Ахмед-хан Ансари, торжественно прикрепляет к моей форменной кепке значок-герб. На нем солнце и лев. Ахмед-хан Ансари подает мне бумагу, ручку и заставляет написать расписку на десять туманов. Я пишу и получаю на руки эти большие деньги. Они предназначены на деловые расходы, и за них я должен потом отчитаться.

А дома потом какие хлопоты! Мать готовит к выходу мою почтальонскую форму, прилаживает к сумке лями. Носить сумку за плечами удобнее, особенно если ты находишься в долгом пути. Мать не ложится допоздна, не могу уснуть и я.

За пятнадцать лет моей жизни, я никогда не видел такой длинной ночи, как эта! С каким нетерпением ждал рассвета, не сомкнул глаз. Все время смотрел в окно на звезды и возмущался, почему же они неподвижны! И еще злился, что так долго не поют петухи, а муэдзин до сих пор не призывает горожан на молитву. Мне казалось, что прошли целые месяцы и годы, пока где-то далеко-далеко послышался петушиный крик. Я бросился будить мать.

– Мама, мне пора идти… Как ты думаешь?

– Рано еще, Гусо. Подожди вторых петухов.

– А если петухи больше петь не будут? Тогда, выходит, мне не придется работать? Плохо получится.

Мать засмеялась. Ее рассмешила моя наивность. Проснулись сестренки. А тут на радость мне и вторые петухи запели. Молодцы, петухи, не подвели!

Мама проводила меня до калитки. Вылила вслед чашку свежей воды. Пошептала что-то. Это – на счастье. Такая примета.

– Пусть счастье будет твоим спутником, Гусо-джан! – услышал я ее голос. – Будь осторожен в горах, сыночек. Никогда не сбивайся с тропинки.

Что там – слова, наказы: меня распирала радость и гордость. Быть почтальоном, получать шесть туманов… Честь какая, где еще найдешь такой высокий заработок?!

Два раза в неделю я обязан доставлять почту в Миянабад, забирать оттуда и нести обратно. Расстояние от Миянабада до Боджиурда, примерно, сем-восемь фарсахов. На мне легонькая, свободная одежда, чарыки, в руках длинная, крепкая палка.

Круто в горы поднимается дорога, избитая копытами и изрезанная колесами. За спиной холмы, перевалы, долины. Десятки километров я одолел почти бегом, не чувствуя тяжести за плечами. Меня несет на своих крыльях радость. И я кричу, размахиваю палкой и поднимаюсь все выше и выше в горы. Встревоженно и злобно с высокой скалы посмотрел на меня орел, взмахнул бесшумно крыльями и поплыл в голубизне над горами. Он забирается под облака, делает широкие круги и вдруг падает на крыло, и черной молнией скрывается за хребтом: там, наверное, гнездо, или притаился его враг…

Останавливаюсь передохнуть на самой вершине высотки. Посидел, поковырялся в сумке, вскинул ее на плечи и– снова в путь. Иду высоко над деревьями, лугами, ручьями и чувствую себя полным хозяином земли и своей судьбы. И все вокруг понимает мое состояние: кружевная туя, карагач и заросли ежевики, бабочки и цветы. Каждый листик н лепесток приветствует меня: «Добро пожаловать, Гусо, уроженец Киштана. Узнаешь родные места? Посмотри, как тут чудесно! Чувствуешь, какой аромат издают травы и цветы? Слышишь, как призывно кричат куропатки? А как бурлит водопад, слышишь?..

Я властелин гор. Они созданы для меня, и я пользуюсь их богатством и щедростью. Рву цветы, валяюсь на траве, пью горную родниковую воду. Ах, как хорошо в родных горах!

Спускаюсь вниз по заросшему склону. Внизу долина и родной Киштан. Давно я тут не был! Думаю: «Сейчас зайду к Абдулло, взгляну на его красавицу Якши», но сразу же отказываюсь от этой мысли. Зайдешь к нему и потом два дня не выйдешь… лучше в другой раз…

Смотрю-любуюсь своим селом – своей родиной. Пышными зелеными грядами от Киштана на север тянутся холмы. Чем дальше, тем они выше, заманчивее. Постепенно холмы превращаются в скалистые горы с множеством вершин. Над всеми холмами и горами поднимается гигантская гора Джадж. Кажется, она совсем рядом, но отправишься в путь и будешь добираться до нее час, два, а то и больше. Много подъемов, спусков, ущелий одолеешь, многое на пути увидишь: отары овец в пестрых лугах, пастушьи шалаши, дикие заросли арчи и барбариса… Гляди, а вон– почти под облаками стоит чудо-храм, выстроенный самой природой. Название ему «Чел дохторан», что значит сорок девушек. Легенда говорит, что много лет назад в этом храме жили сорок сестер паризад, красотой своей затмевавшие луну и солнце. Знающие люди уверяют, что они и по сей день живут там. Пастухи собственными глазами видели, как ночью паризады прогуливаются возле своего замка, затевают разные игры, джигитов ждут…

На другой вершине, километрах в трех от «Чел дохторан» еще одно сказочное диво – трехярусный дворец. Название ему Гульмайм. И о нем из поколения в поколение передается крылатая легенда.

Говорят, во дворце жил богатырь Шабудаг. Был он красив, храбр и мудр. Величие его было столь притягательным, что даже божественные паризады из храма восхищались. Приласкал он их нежно… Родились у паризад три дочери: Парвин, Зохра и Сетара. От них, оказывается, и пошел киштанский род. Потому-то киштанцев называют потомками волшебных паризад. Поэтому все мы такие привлекательные и ловкие, киштанцы.

Если подняться на второй ярус дворца и посмотреть вниз, то увидишь широкий каменный двор. Мертвый холодный камень и, как чудо, в самом центре двора – прозрачный родник. Это Шабудаг оставил на память людям животворную струйку воды. Он знал, что когда-нибудь войдут в его каменные покои люди. Уставшие в горах, изнывая от жажды, прежде чем осмотреть таинственный чертог, они напьются из родника, омоют его прохладой лицо и руки.

Стою на краю скалы и оглядываю широкие дали на три-четыре фарсаха вокруг. Киштан виден, как на ладони, можно пересчитать все кибитки, копны сена на крышах. Дворы рядами протянулись с востока на запад вдоль небольшой речки, которая называется тоже Киштаикой. Калитки выходят прямо к воде. Между заборами и берегом речки тянется узенькая тропинка. Другая речка Наиджуй течет с севера на юг. Смотришь сверху и кажется – пересекает она Киштанку. На самом же деле Навджуй пробегает над Киштаикой по жолобу. Перекрещиваются речки в самом центре села, туг же четыре небольших моста – гордость кишганцев. Рядом площадь, на которой с утра до вечера мальчишки играют в альчики. Недалеко от площади находится школа-мектеб. На южной окраине у берега Навджуя высится мечеть. И еще одна – на северной окраине, у подножия холмов.

Смотрю и вижу: ничего тут не изменилось, все осталось в прежнем виде. В саду Исмаила Хаджи двигаются женщины, белят известкой стволы яблонь и вишен. Другие, о голыми ногами, полоскают белье на Киштанке. Площадь, как всегда, занята ребятней. Интересно, узнают они меня?

Торопливо спускаюсь в село, бегу на площадь. Увидев меня, мальчишки бросают альчики, смотрят в мою сторону и будто понять не могут: «Откуда тут появилось это почтовое… государственное чучело с гербом и с сумкой за плечами?» Среди забияк выделяется Мухтар. Как он вырос, разбойник! Ростом стал с меня, а ведь я на целую голову выше своей мамы. Он подходит ко мне совсем близко, однако не первым узнает меня или притворяется, что путает с кем-то другим. Другие ребята сразу узнали. Окружили, щупают форму, примеряют мою фуражку.

– Гусо – почтальон!

– Поздравляем, Гусо-джан!

– Привет вам, друзья мои! Я очень рад встрече. Здравствуй, Мухтар! Ты почему невеселый? – Не пойму Мухтара: не-то завидует, не то вспомнил старую ссору. Перед самым отъездом я поколотил его. За что – уже и не помню.

Мухтар сунул руки в карманы, обвел взглядом ребят, усмехнулся. Припевать начинает:

 
Эй ты, парень-почтальон!
Слишком горд ты, почтальон,
Ты богат – подумать можно,
а всего лишь – почтальон!
 

Взрыв смеха, но в смехе не чувствуется злорадства. Это добрый дружеский смех. Я говорю:

– С каких это пор, Мухтар, у тебя проявились способности сочинять бабьи песенки? Не ходишь ли на бендарик, – девичник, не занимаешься ли там рукоделием?

Теперь уже сорванцы хохочут над своим предводителем, Мухтаром. Он нисколько не обижается. У Мухтара хватит ума, чтобы понять шутку.

Завязывается другой искрометный разговор, и смех иной – радостный, связанный с воспоминаниями и разными историями. С болью и волнением я смотрю на сверстников своих, давних друзей. Что в них изменилось? Они так же, как и два года назад, оборваны и босы, так же веселы и вертлявы, и замашки у них чисто деревенские. Кажется, в чем-то я превзошел их. Культуры набрался что ли? Точно не могу определить, но чувствую разницу между нами. Вот что значит город! Надо спешить. Почтальона, как и волка, ноги кормят.

– Ну ладно, друзья, до свидания. Тороплюсь. Увидимся. Мне до захода солнца в Миянабад попасть надо.

Мухтар и его ватага – человек пять-шесть– провожают меня за село и долго потом машут вслед, что-то кричат.

Миянабад– рядом. Всего фарсах пути. Но раньше я никогда не бывал в этом городе. По правде сказать: хорошо, что не бывал. Ничего от этого не потерял. Те же глинобитные мазанки в два этажа: внизу скот, вверху – люди. Плоские крыши, на которых растут трава и ярко-красные маки. Узкие грязные улички – двум телегам не разъехаться. Только в центре города глаз радует видная постройка, похожая на дворец. Это арка, резиденция городского головы. Она обнесена высоким забором, видна наполовину.

Иду по городским улицам, ищу почтовое отделение. Найти его не так уж трудно. Все казенные учреждения находятся в центре, а почта в первую очередь. Конторка связи отыскивает меня сама… Я чуть не прошел мимо ее, но с крыльца окликнули:

– Ты постчи? Не к нам ли тебя направили?

– Да, я почтальон. А вы хозяин почты? – отзываюсь я.

– Заходи, постчи! – машет рукой чиновник.

Сдаю почту, спрашиваю, как мне отыскать дом покойного медника Файзулло. Когда я отправлялся в путь, то отец посоветовал мне остановиться в этом доме. Сам он, когда наведывался в Миянабад за покупками, всегда останавливался там. Чиновник почты, оказывается, хорошо знал этого доброго ремесленника, охотно показал, как найти его двор.

Шагаю по пыльной немощеной уличке. Слева и справа серые плоскокрышие кибитки без окон, отовсюду веет нищетой и убожеством. Ремесленники ютятся в основном на окраинах. Там же оказался дом покойного медника Файзулло. Меня встречает курдянка в черной шали. Ее зовут Фарида-ханым. Неужели та, о которой говорил мне отец? Я называю ее этим именем, и она с любопытством начинает разглядывать меня, пытаясь вспомнить: кто я такой, где она могла меня видеть раньше? Рассказываю, кто и откуда я, называю имя отца. О, я попал в цель! Начинаются расспросы, как живет почтенный Гулам? Жива и здорова ли Ширин-ханым? Потом хозяйка вводит меня во двор, приглашает в комнату. У меня фуражка с гербом, как не уважать сына Гулама!