Текст книги "Гнев. История одной жизни. Книга первая"
Автор книги: Гусейнкули Гулам-заде
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
– Милейший Гусейнкули! Все, что ты видишь, не чудо. Пойдем, я тебе покажу секрет.
Поднялись на верхушку холма. Перед нами село. Через него шумно катится небольшая горная речка. Мансур говорит:
– Вот, посмотри. Видишь, какая сильная вода? А теперь пойдем.
Мы идем и через минуту останавливаемся у водопада. Вода с обрыва, грохоча, падает вниз. Очень похоже на водопад миянабадских мельниц. Я кричу об этом Мансуру на ухо. Кричу, потому что шум воды пожирает все другие звуки. Мансур подтягивает меня за шею к себе, тоже кричит:
– У вас водопад мельницу двигает, а этот поднимает на огромную высоту фонтан! Так что никакого чуда нет. Все сделано человеческим разумом и трудом!.. Правда, ваш водопад больше пользы людям приносит.
Солнце опускается. Мы тоже идем вниз по ступенькам к аллеям и березкам. Проходим мимо ресторана. Я останавливаюсь. Слышу соловьиную трель, но не пойму, откуда она доносится. Пение соловья для меня столь неожиданно: с тех пор как мы покинули Киштан, я ни разу не слышал соловья,
– Откуда соловьиная песня? – спрашиваю Мансура.
– А вон же он. – Мансур показывает рукой на ажурную веранду ресторана. – Там под потолком я вижу клетку и в ней? – соловья.
– А почему он в клетке, за решеткой?!
– Какой ты чудак. Если соловья не держать за решеткой, как же ты услышишь его песню?!
– У нас в Киштане тысячи соловьев, все живут на воле и все поют…
– Там село, а здесь настоящий город!
– Знаю, что город. В нем больше должно быть справедливости. Зачем же держать такую маленькую птичку зa решеткой?
– А затем, что… в городе живут умные люди, а не такие, как ты!.. Доходит до тебя?
– Я тоже не дурак! Клянусь грудью моей мамы, если б у меня были деньги, я купил бы этого соловья и выпустил на волю. Конечно, слушать его песни приятно, но согласен ли соловей сидеть за решеткой?
– Эй, Гусейнкули, опомнись! Если сделать по-твоему, освободить соловья, то он улетит, и никто не услышит его песни. А культурные люди – умные. Они за большие деньги покупают себе соловьев и держат их в клетках, чтобы постоянно слушать соловьиные трели и наслаждаться. Понял теперь?
– Я все хорошо понимаю, Мансур, но хочу все же спросить. Как по-твоему, соловей за решеткой тоже наслаждается? Думаю, что нет. Он должен свободно петь свои песни.
– Ты болтун и глупыш! – внушительно говорит Мансур. – Этот соловей живет роскошно. Хозяин кормит его так, что вольным птичкам и во сне такое не снится!
– Ну, если ты прав, то давай попросим хозяина, пусть выпустит соловья. Если соловей вернется в клетку, значит, ты прав!
Мансур побежден, но он старше меня и не хочет сдаваться. Неестественно громко смеется и приговаривает:
– Молодец ты, хоть глупец ты. Молодец… Ладно, пусть будет по-твоему. Дуракам закон ие писан…
Мимо нас проходят молодые люди. На них богатые костюмы, разговаривают они вежливо и тихо. Увидев хохочущего Мансура, стройный юноша с усмешкой смотрит на него, и мой двоюродный брат умолкает. А когда богачи уходят, Мансур сердито ворчит на меня:
– Ай, пойди с дураком… Сам в дураках останешься!
Домой я вернулся вечером. Спор о соловье забылся, настроение было хорошее. Лежа в постели, я долго не мог уснуть: предо мной проплывали шумные боджнурдские улицы, дворцы, минареты и фонтаны…
День, другой, третий… Еще один день. Как они похожи друг на друга! Отец каждое утро уходит искать работу, возвращается вечером с ворохом надежд. Кого-то он повстречал, с кем-то он познакомился, где-то пообещали подумать насчет работы… Так продолжалось с неделю. Потом отец стал задумчивее, разговаривает мало, взгляд его угрюм. Вернувшись после долгих блужданий по улицам, он садится на корточки в углу, ужинает и тут же ложится спать. Мать ни о чем его не спрашивает. И так яснее ясного, что отец не может найти работу.
Голод, охвативший районы Миянабада, Джаджарма и Горгана, не обошел сторонкой и Боджнурд. Непрестанно его улицы заполнялись многочисленными беженцами из разных сел. Крестьяне бежали в город, чтобы укрыться от нужды, обмануть голодную смерть. Появилось много нищих и дервишей. Цены на продукты страшно подскочили. Началась паника среди коренного населения Боджнурда.
Отец, как и прежде, ищет работу, но все его старания пропадают зря. Его мучает совесть, его гнетет ответственность за семью. Он не может прямо смотреть в страдальческие глаза матери. Мать ходит по домам, стирает вонючее тряпье, печет для чужих лепешки и, за свой труд, приносит в узелке что-нибудь поесть. Но скоро она лишается и такого заработка. Голодная синяя опухоль на моих руках и ногах. Отчаяние старших и страх смерти давно передались мне. Вместе с отцом и матерью я ищу хоть какую-нибудь лазейку, чтобы не подохнуть с голоду. Говорю матери:
– Пойми, в городе бездна бедных, но ведь много и богатых, которым нужны черные рабы. Я уже большой, могу работать наравне со взрослыми. И еще– я сейчас злой и на все готов!.. Нельзя ли меня продать рабом? Вам будет хоть маленькая помощь!
Этим я еще больше расстроил маму. Лицо ее побледнело, глаза наполнились слезами.
Ночью слышу, она бормочет отцу:
– За что же нас так невзлюбил аллах? Неужели не видит, какие муки, голод и беды свалились на нас?
– Брось упоминать аллаха. Он-то тут нм при чем! Такова судьба всех бедняков, а не только наша.
– Нет, ты не прав, ло! – перечит мама. – Не только бедняки страдают, и богатые есть, кого бог невзлюбил и наказал.
– О ком ты говоришь? – слышится раздраженный голос отца.
– О Парвин говорю… О внучке Зейнаб-енга. Скромная и богатая девушка, красавица, глаз не отведешь, а сирота, приласкать бедняжку некому. Судьба вон как сложилась. Да и самой Зейнаб-енга не легче. Мать начинает говорить совсем тихо, чтобы никто не подслушал. Я напрягаю до предела слух, чтобы уловить хоть одно словечко, и все же не могу понять шептанье мамы.
…Кто-то кого-то отравил, а кто кого, не понятно…
Я видел эту самую Парвин издалека, когда мы только пришли в Боджнурд и остановились у тети Хотитджи, Она ходила по саду с книжкой, запрокинув голову, старательно заучивала что-то наизусть. Наверное, Зейнаб-енга задала ей урок. Второй раз я видел ее, глазастую, на «базаре Горган» в компании подруг. Они шли куда-то, весело, как ласточки, щебетали на ходу. Я ни разу не здоровался с ней, потому что она меня вблизи не видела, и мы даже мимоходом ни разу не перекинулись с ней словцом…
Мать и отец уже уснули, а я не мог заснуть, рассуждал про себя, думая о красивой девушке. Не похоже было, что эта Парвин несчастна. У нее нет и тени печали на лице. И окружают ее не такие нищие, как я, а люди высшего общества, сытые и нарядные. Ну и нашла же мама о ком горевать! С этим я и уснул. А проснулся, как всегда, от голода. И первой мыслью было: что бы пожевать?
Еще не взошло солнце, а все наши разбрелись кто куда. Отец-скиталец– на поиски работы, мама – тоже, я подался к Мансуру. Сестренки устремились… сшибать милостыню. Ух, жизнь – ни одна собака не позавидует!
Наконец в городе пронесся слух: появилось общество по борьбе с голодом. Где-то на окраине открывается для беженцев бесплатная кухня и обжорка. Ешь и пальцы облизывай.
Слухи поплутали и подтвердились. Кухня, действительно. открылась. Каждый день там варят «халим» – суп из бараньего мяса и пшеничной сечки. Больше на кухне ничего нет. Но и за это спасибо боджнурдцам, не забывают о своих бедных и страждущих соотечественниках. В состав кормящего общества, говорят, входят, в основном, учителя да ремесленники: кузнецы, плотники и другой мастеровой народец.
Отец, бедняжка, убежден, что работу ему в городе никак не найти. Все чаще он заводит разговор: а не податься ли нам в какое-нибудь село в батраки к богатеям? Пока отец решает, как быть дальше, мама распоряжается нами Чуть продираем глаза, она сует нам о руки миски и отправляет на окраину за «халимом». Раньше придешь – погуще нальют.
Общественная кухня – громадный котел зеленого цвета, на колесах. Чуть ли не на весь квартал выстроилась к нему очередь. Кого тут только нет; старухи, старики, маленькие дети, матери с грудными детьми. При виде такой очереди у меня отпадает всякая охота есть, Сестренок я ставлю в очередь, а сам сажусь в сторонке. Озираюсь по сторонам: нет ли рядом знакомых мальчишек? Увидят – засмеют, будут называть нищим. Я встаю, отдаю свою чашку сестренке и ухожу. От стыда у меня горят уши. Вечером я заявил отцу и матери, что я уже большой, мне совестно торчать с чашкой в очереди. Отец понимающе кивает, мать молчит, поджав губы. С этого дня на кухню за похлебкой ходят только сестренки. Они голодные, маленькие и пока не понимают, что такое стыд и унижение.
Если небо сплошь обложено тучами, солнце все равно найдет прореху и покажет свой огненно золотой луч. В жизни, наверное, тоже так: на сто дней несчастья падает один счастливый день. Этот день в нашей семье начался с того, что отец вернулся домой в радостном возбуждении, громко, для всех, сказал:
– Утром переберемся в Хамзанлу. Туда не больше двух часов ходу. Буду работать в хозяйстве бая Ходжи Аманулы.
Город мы покинули без всякого сожаления, даже с радостью. Правда, я уже не обольщался радужными надеждами на будущее, но был уверен, что там, в селе, никто из наших не протянет ноги с голоду. После небольшого путешествия мы вошли в Хамзанлу.
Хозяин Ходжи Аманулы был богатым земиндаром,[3]3
Земиндар – землевладелец.
[Закрыть] владел сотнями гектаров земли, большими стадами скота и своей чековой книжкой. Даже в будние дни он одевался в праздничные наряды, потому что плохой одежды у него не было.
Под жилье нашей семье Ходжи Аманулы отвел низкий с дырявой крышей сарай. Когда-то здесь, в зимнее время, помещался скот, но теперь в этом сарае ни овец, ни коров не держали. Сарай очень ветхий, стены покосились и сплошь изъедены солью, – толкни его, и он развалится. Дверь больше походила на ворота: две громадных створки со щелями в ладонь. Но и платы с нас не требовал хозяин за житье в этом сарае, и отец утешал себя, что убежище ничуть не хуже боджнурдского.
Мне доверили пасти хозяйских ягнят. С утра до ночи пропадал на выгоне, домой возвращался, когда уже все укладывались спать. Я гордился, что наконец-то получил самостоятельность, перестал быть обузой для горемычной семьи, сам зарабатываю свой хлеб. Правда, хозяин не платил мне ни крана, но зато ежедневно я брал объедки с его софрэ[4]4
Софрэ – скатерть.
[Закрыть] и никогда не был голоден, хотя и досыта редко наедался. Ночевал я в овчарне, вместе с ягнятами. Спал у порога на сухом, душистом сене, а чуть свет распахивал двери, вдыхал ароматный горный воздух и покорно гнал ягнят на выпас. Такой жизни мог бы позавидовать любой подросток из Киштана.
Верным моим спутником был пес. Умный, как мулла, и злой, как земиндар. В поле мы вместе пасли ягнят, в овчарне спали рядышком, в обнимку, одних блох кормили рядом. Хозяин кормил нас одинаково, только из разной посуды, видимо, этим он хотел сказать: «Ты, все-таки, человек, Гусо!» И за это спасибо земиндару.
Чудесно, привольно на пастбищах: безбрежные поля сплошь покрыты травой. Смотришь вдаль и видишь только зеленое да голубое: земля и небо. Иногда небо покрывается черно-сиреневыми тучами, грохочет гром и струи дождя, сбиваемые ветром, обрушиваются на копны сена, на глупых ягнят, на мой шалаш, где я сижу со своим дружком Авчи. Хлещет дождь. От страха дрожат и блеют ягнята. Мы с Авчи сгоняем их к шалашу, стараемся как-нибудь успокоить. В пасмурные дни нередко подкрадываются к стаду волки. Слава аллаху, что у Авчи чутье настоящей овчарки. Он предупреждает об опасности и так рычит, что серые разбойники прячутся в оврагах. Не жизнь, а раздолье.
В Хамзанлу я подружился с Рамо – подростком из бедной семьи. Как-то он спрашивает:
– Как тебя кормит хозяин?
– Хорошо кормит, Рамо. Что сам ест, то и мне дает Остатки, конечно: от мяса кости, от хлеба – корки… Пусть аллах увеличит его богатства! Мне больше костей будет перепадать.
– Молодец, Гусо! А правда, что дом твоего хозяина завален драгоценными коврами?
– Может быть, и правда, Рамо-джан, но я ни разу не был в его квартире, не могу хвастаться.
– Но ты уже целый год работаешь у хозяина! Неужели до сих пор не побывал в комнатах Ходжи Аманулы?
– Рамо-джан, я ночую в овчарне… А про комнату хозяина скажу тебе вот что… Пригнал я однажды ягнят, затворил ворота. Сам знаешь, устал с дороги, пить захотелось. Поднялся на хозяйскую веранду, взял кувшин, пиалу, налил воды – напиться хотел. Тут меня увидела милая хозяйка. Знаешь, как она меня приласкала? Ты, говорит, поганый ишак, не лезь куда не следует. Знай, сопляк, свое место! После этого случая я не только в комнаты, даже на веранду не поднимаюсь. Да и делать там нечего.
– Вот сука подлая! Могильная гиена! – негодовал Рамо. – Неужели, Гусо, ты не ответил ей тем же?
– А что бы ты ответил на моем месте? Она – хозяйка, а я – раб, букашка.
Рамо задумался, но слов, какими он обругал бы хозяйку, так и не нашел.
Он часто приходил ко мне на выгон. Мы подолгу запросто разговаривали с ним о разном, играли в ножички. Паренек никогда и нигде не учился. В селе Хамзанлу школы не было, а учиться в Боджнурде отец ему не разрешал. Не потому, что до города больше часа ходьбы. У отца Рамо не было мелких денег, а крупные выпускало государство не для него, так что платить за учебу было нечем.
Семья Рамо, как и наша, трудилась на полях. Единственной утехой у моего друга был конь ретивый, молодой конь. Маленький джигит как-то похвастался:
– Через два года мне будет семнадцать, а коню – четыре…
– Ну и что из этого? – спросил я.
– Отец устроит меня на службу в войско Сердара Моаззеза, вот что! – гордо ответил Рамо. – Поэтому мы коня очень бережем, чтобы не случилось с ним чего-нибудь, А ты кем будешь, Гусо, когда вырастешь?
– Я буду тобой командовать, – просто так сказал я, потому что никогда не задумывался, кем я буду.
– Ты! Надо мной командир? – возмутился Рамо. – Сперва научись овец пасти. А то тебе и овец не доверяют, с грязными хвостиками ягнят пасешь…
– Зачем мне командовать овцами, дружище Рамо, когда я хочу командовать такими баранами, как ты! – И я громко захохотал. А Рамо вконец растерялся и пошел, опустив голову. Я догнал его.
– Вот чудак! Ты что – обиделся? Брось, Рамо, какой из меня командир? Давай-ка поиграем в ножички? Джи-ик!..
Рамо неохотно согласился.
Больше мы с ним никогда не ссорились. Рамо был тихоней, кротким, как курчавый ягненок, хотя и у него, как у всякого курда, текла по жилам горячая, бурливая кровь. Мне он нравился. Черт с ним, думал я, пусть он будет хоть слугой боджнурдского Сердара, если ему хочется.
Проносятся дни. Вот уж проходит весна и наступает лето. Небо безоблачно. Жарко припекает солнце. Сохнут травы в низине и на холмах, желтыми и бурыми становятся горы. Дует горячий ветер. Сельчане обеспокоены. Только и слышишь, то тут, то там говорят: «Как бы не пожгло посевы!» Все ждут дождя. Прошел хотя бы жиденький дождичек – и то радость… Смочил бы землю, подкрепил бы хлебные колоски, налились бы они зерном.
Сельские мальчишки в заплатанных рубахах, а то и голышами в одних драных штанах, босиком бегают по улице, припевают:
Мы с Рамо не отстаем от других. Он спрашивает у меня:
– Ты, Гусо, знаешь почему бывает дождь?
– Знаю. Аллах держит на веревках облака и, если ему надо, чтобы был дождь, он дергает за веревки, трясет об лака – и дождь сыплется на землю.
– Чепуха, это сказки для глупеньких. Когда я был маленьким, мне тоже такие басни рассказывали. Потом я понял: это слезы бедняков. Каплями они собираются в чаше терпения. А чаша хранится там, на небе у аллаха. Когда чаша наполняется, до краев, аллах начинает видеть страдания людей и велит ангелам вернуть людям их слезы Каждый ангел берет одну слезинку и летит с нею вниз, на землю. Вот это и есть дождь. Вот я теперь и думаю: в нынешнем году чаша терпения еще не переполнилась. Ждать надо и побольше плакать!
– Тоже похоже на сказку, – смеюсь я над Рамо. Он качает головой, говорит серьезно:
Нет, это не сказка. Это горькая правда. Растет чило людей, и слезы прибавляются, а чаша остается прежней. Хочешь не хочешь, а придет время и прольются, хлынут слезы на землю. Все грязное, все несправедливое смоют они и унесут в море-океан!
– Когда же это будет?
– Скоро, Гусо… Каждый день может такое случиться!
На следующее утро, когда я вышел из дома, чтобы выгнать овец, то увидел странное: из-за горы выползла черная-черная туча.
– От-ец! – закричал я ошалело и дико от радости. – Отец, скорей!.. Таз… или чаша терпения переполнилась, будет дождь!
– Что ты орешь? – пробурчал отец, выскочив из дому. – Какая еще чашка?
И вдруг в глазах его появился испуг, лицо сморщилось, он закрыл ладонями лицо, затем встряхнул головой и в два прыжка оказался возле меня.
– Скорей, скорей, сынок!
Мы кинулись со двора, побежали. В селе, во всем свете вдруг стало темно, как ночью. И грозный шум, будто течет большая бурная река, появился над головами в мутном небе. По селу разнесся ужасающий голос муллы Казан-фара:
– Люди! О люди! Спасайтесь сами и спасайте свое богатство!
Когда мы прибежали к пожарному сараю, там уже было много народу, селяне бежали сюда со всех сторон. Толпа, вооруженная палками, метлами, лопатами и кетменям»! понеслась из села в сторону долины, на засеянные поля.
Я видел, как черная туча нависла над долиной и упала, будто рассыпалась. Когда мы прибежали к пшеничным участкам, то увидели миллионы кишащих кузнечиков. Паразиты серой сплошной рекой, костляво шурша, ползли по полям, уничтожая на своем пути все. Позади них оставалась мертвая пустыня. Люди остановились, как вкопанные. Помолчали, повздыхали над своими делянками, как над умершим близким, затем бросились бить чем попало саранчу. Понемногу страх и паника сменились деловым возбуждением. Начали дружно копать канавы и ямы, сгребать туда лопатами прожорливых тварей и засыпать их землей. Саранчу хоронили до сумерек, но что толку! На месте посевов осталась голая пустошь, не было на ней ни травинки. Утром половодье саранчи спало.
Угроза голода подняла всех на ноги, началась паника. Помощи ждать неоткуда. Выход из бедственного положения знает только мулла Казанфар. Кого ни встретит он, тянет за собой в мечеть, твердит о жертвоприношении. «Режьте скот во славу аллаха – и отвратит наказание всевышний, простит грехи ваши!» Сельский богач взвинтил цену на хлеб. Зерно стало в пять раз дороже. Не хочешь покупать – не бери! Бай-бой, а куда ты денешься? С голоду же не станешь подыхать. Последнюю тряпку, душу дьяволу заложишь, а хлеб купишь.
Ничего толком понять не могу. Знаю только – пришла большая беда. Спрашиваю маму:
– За что же аллах нас наказывает? Неужели мы тоже грешники?
– Ай, сыночек, такую напасть аллах всегда посылает грешникам. А разве у нас в селе их мало? Многие не делают намаз, не поклоняются аллаху. Твой отец тоже безбожник.
– А мы – дети– тоже грешники?
– Это все равно, Гусо. Вполне хватит одного грешника, чтобы аллах сжег все село.
Вскоре хозяин уволил отца. Всей семьей, униженно и слезно, умоляли мы Ходжи Аманулы не выгонять нас со двора, но наши мольбы не дошли до хищного земиндара. Отец почернел от негодования. И бурно выразил свой протест, но не хозяину, а богу…
– А-а!.. – закричал он исступленно. – Проклятый кровосос! Палач и губитель рода человеческого, зачем ты нас сотворил?! Будь ты проклят, тиран и убийца!
Наругавшись досыта, отец смягчился, будто отомстил за все горькие мытарства, и мы стали собираться в город
А как не хотелось расставаться с ягнятами, с зелеными просторами, уютным шалашиком, с куцехвостым Авчи и с другом Рамо. Но что поделаешь? Нас выгоняют. Для хозяина мы не люди, а твари. Он обошелся с нами, как с шелудивыми дворнягами. Он богат – в его руках все, он распорядился даже нашей судьбой. О силы небесные, которым мы молимся и приносим дары, где же справедливость и конец мытарствам?!
На прощание я подарил Рамо перочинный ножичек. Эх и ножичек!
В тот же день мы осчастливили своим появлением горожан в Боджнурде. Вопреки всем нашим ожиданиям, отца сразу же припутили к делу. Он поступил на кирпичный завод. Мать пошла по дворам: кому постирать и помыть, кому побелить стены, натаскать дровишек, выгрести из хлева… По вечерам она стала приносить на пропитание чурек, хлёбово или еще что-нибудь из съестного. Поселились в пригороде в полудеревенском жилище. Комната без окон, но зато сухая, с непромокаемой крышей и веселыми мышатами. Красота!
Напротив нашего двора– дом с двумя окнами, в которых ставни синие. Слева – большие крашеные ворота, во дворе громадная развесистая чинара. Ее густолистые, длинные ветви закрывают и наш дом. Каждое утро, когда я выхожу на улицу и отправляюсь в центр города на поиски работы, вижу возле расписных ворот паренька. Ему лет пятнадцать, одет он по-городскому, опрятно, но ведет себя как-то странно, будто он здесь в гостях. Это придает мне смелости, и я первым заговариваю с ним. Спрашиваю смело, по-курдски:
– Эй, ягненок, откуда ты тут взялся?
– Из Тебриза мы приехали, – отвечает он, с азербайджанским акцентом.
– Ты азербайджанец?
– Да, азербайджанец, – отвечает и великодушно успокаивает: – Но ты не бойся меня. Мы, азербайджанцы, курдов не трогаем. скоро уедем отсюда. Нас ждут в других местах. Не бойся меня!..
– Ты, оказывается, остроумный парень! – насмешливо говорю я. – Но так ли крепки твои кулаки, как язык? Ответь-ка, ягненочек, кто твой отец?
Этот вопрос неожиданно смутил парня. Он посмотрел на меня подозрительно, замялся и ничего не ответил. Я победоносно засмеялся и зашагал своей дорогой.
И вот я стал замечать: что-то таинственное творится в доме под чинарой, где живет этот подросток по имени Аскер.
Каждый вечер во двор азербайджанцев входят несколько бородатых мужчин и уходят поздно ночью. Я сплю на дворе, на тахте, улица между нашими дворами узкая, и я все слышу, о чем они говорят: «О, Дадаш, береги себя… Не дай бог, если они пронюхают», – слышится женский голос. Это говорит мать Аскера, зовут ее Гульчехра-ханым. Она здоровается с моей мамой, когда они встречаются на улице. «Береги себя! – размышляю я. – Но от кого же должен беречь себя этот Дадаш, отец Аскера? От бандитов, что ли? Не может быть, чтобы взрослый человек боялся преступников!»
Как-то вечером Гульчехра-ханым входит к нам в дом, останавливается на пороге. Мать быстро встает с кошмы, приглашает соседку проходить и садиться, а сама спешит что-нибудь приготовить для неожиданной гостьи.
– Не беспокойтесь, Ширин-баджи! – останавливает маму Гульчехра-ханым. – Я ненадолго к вам. У меня просьба. Не сможет ли ваш сын этот вечер провести вместе с моим Аскером? Мы с мужем уходим на всю ночь в гости.
Мать смотрит в мою сторону:
– Слышишь, Гусо?
– Да, мама. Мне очень хочется побыть с ним.
Я встал с кошмы, сунул ноги в ботинки и пошел через дорогу в крашеные ворота. Аскер и его отец Дадаш стояли у калитки. Впервые я увидел отца Аскера так близко. У него было красивое мужественное лицо: черная окладистая борода, усы, черные вскинутые брови и серые глаза. Он был похож на ученого человека. Именно такими я представлял всех ученых.
– Пришел, дорогой Гусо? – сказал он, как старому знакомому. – Вот и хорошо. Ты, Аскер, угости Гусейн-кули… Поиграйте.
– Ладно, отец…
Родители Аскера, шагая рядышком, разговаривая, направились вдоль улицы к центру города. Скоро они скрылись в вечерних сумерках. Аскер пригласил меня в комнату. Это была небогатая, но чистенькая комнатушка. У окна топчан с одеялами, небольшой комод и буфет. Сразу же мне бросилась в глаза полочка с книжками. Наверно, интересные книжки, про разбойников!
– Ты, что – боишься один оставаться? – спросил я, оглядывая комнату.
– Что ты! – усмехнулся Аскер. – Просто скучно одному. С людьми лучше. И вообще у меня в Боджнурде нет ни одного товарища. Мы же тебризцы, приехали недавно. Увидел я тебя, и захотелось познакомиться поближе. Живём-то по соседству. Сейчас я заварю кофе – приятный напиток. Ты пьешь кофе, дорогой Гусейнкули?
– Нет, ни разу не пил. Но если это напиток тебризцев, то давай, попробую.
Аскер вышел на кухню, сначала принес на тарелке персиков вперемежку с фисташками, а потом – маленькие чашечки и кофейник. Он стал разливать кофе, сосредоточенно глядя на сосок кофейника, и я в это время спросил:
– Скажи, Аскер, интересно – что за люди к вам приходят? Каждый вечер кто-нибудь приходит. Все бородатые какие-то, серьезные, интеллигентные!.. Они, наверно, ученые?
Аскер посмотрел на меня как-то недоверчиво, настороженно, будто я у него секрет выпытываю.
– О, ты прав, дорогой Гусейнкули. Они ученые… Только ты не думай ничего худого об этих бородатых. Они очень хорошие. Бедным добра хотят.
Разговор оживился, Аскер стал рассказывать о Тебризе, о всяких всячинах, какие там случаются, и я так увлекся его историями, что не заметил, как наступил рассвет. Уже засветло добрел до дому и сразу – спать. Вечером, когда хотел вновь навестить своего нового приятеля, оказалось, что их семья неожиданно уехала. Вот тебе и на! Почему? Никто на это ответить не мог. В полдень азербайджанцы тихонечко, без суеты и шума погрузили вещи на арбу и куда-то подались… А через три дня – радостная весть. Вхожу в комнату, вижу – Тарчи Абдулло с отцом на кошме сидят. Тарчи из Киштана явился. Он в шелковом халате и новых чарыках. Лицо его, с аккуратно подстриженной бородой, озарено улыбкой.
Мама кипятит чай, несет в кувшине айран, пиалы на кошму ставит. Абдулло говорит:
– Не беспокойтесь, дорогая Ширин! Я ненадолго к вам…
Мама и слушать его не хочет, только рукой машет: сиди, мол, какой может быть разговор!
– Красивая у тебя жена, Гулам, – с завистью произносит музыкант. – Но я ведь тоже не ошибся, Гулам, а? Как ты думаешь, моя возлюбленная, Якши, красива или нет, Гулам?
Абдулло не льстил отцу. Мать моя, действительно, первая красавица в племени пехлеванлу. Ее так и называли – «волшебная красавица». Стройная, чернокудрая, с тонкими бровями, маленьким прямым носом, нежно-розовыми губами и большими голубыми глазами, – она выделялась среди всех курдянок. Словно великий скульптор в тихой, спокойной обстановке и с редким вдохновлением создал красоту моей мамы.
– Я у вас, Гулам-хан, не просто так… По важному делу пришел, – продолжал говорить Абдулло. – В следующую пятницу свадьба у меня…
Отец от души радуется вместе с Абдулло, подзывает маму и говорит ей, что Тарчи собрался жениться на Якши. Мама восторженно и со слезами ахает, всплескивает руками и говорит, что лучшей невесты в Киштане не найти, желает Абдулло счастливой жизни и, конечно, богатства. Когда утихает всеобщая радость, отец пускается в философию; начинает говорить о людских грехах и счастье, о боге и ангелах и, в конце концов, приходит к неопределенному выводу: есть ли он, бог? А может, его и нет! А в это самое время по ту сторону дороги, в ветхой хижине, начал молиться бедняк Муса. До нас доносится тонкий, плаксивый голос старика. Отец смотрит на Мусу – тот стоит на веранде, обратясь лицом на юг, то и дело вскидывает вверх руки, – и вновь отца тянет на философию. Он спрашивает:
– Ты мудрец, славный Абдулло… А ну-ка, скажи мне, почему молитвы Мусы не доходят до аллаха? Почему они до сих пор не услышаны всевышним?
– Все понятно, Гулам-хан, – дружелюбно отзывается Абдулло. – На твой вопрос ответить не так уж трудно, если послушать, о чем молят аллаха люди. Вот послушан Я, например, молюсь, чтобы люди жили богаче.
– Почему ты за это молишься? – перебивает отец музыканта.
– Как почему? – удивляется он. – Если люди будут жить богаче, то они чаще будут справлять той – празднества, гулянья. А раз чаще они будут справлять празднества, то, значит, и приглашать меня будут чаще, чтобы я поиграл на таре[6]6
Тар – музыкальный инструмент.
[Закрыть]. А если они будут чаще меня приглашать то и я стану богаче, – ведь за игру мне платят. Вот поэтому, дорогой Гулам-хан, я и молю аллаха, чтобы он сделал людей богатыми. Теперь слушай дальше… Лекарь, например, просит аллаха, чтобы послал всевышний на землю побольше болезней. Чем больше больных, тем лучше у лекаря заработок. А бедняк Муса просит корку хлеба. Это я точно знаю, потому что таких большинство на земле. И вообще, если посчитать, сколько за день молитв получает аллах, то поймешь – почему он не исполняет желания своих земных рабов. Аллах давно оглох, стал бесчувственным от этих молитв, он не реагирует на них, живет-поживает себе на небе, как кастрат в гареме его величества шах-ин-шаха! Ничто его живое не соблазняет и не волнует. Кастрат невозмутимый!..
Отец заразительно хохочет, ему понравилась шутка Абдулло. А музыкант вскидывает свой тар, ударяет по струнам и начинает петь. Хорошо поет Абдулло. Ой, как задушевно и трогательно поет Абдулло. Как будто медом угощает Абдулло!.. Отец тихонько подпевает ему, мама стоит в сторонке, глаз не сводит с Тарчи. Я тоже растроган. Вспоминаю о том, как впервые отец купил мне ботинки… Этого нельзя забыть. Я сразу же надел их и пошел в школу. Не успел дойти до мектеба, а вокруг Меня уже толпилась и орала ватага. Все восхищались обновой, только Мухтар пренебрежительно хмыкнул и отвернулся. А ахунд-учитель, когда увидел, сказал:
– Это хорошо, что тебе купили обувку. Но было бы еще лучше, если б твой отец не забывал вовремя вносить плату за учебу.
Каждый месяц отец платил за меня ахунду два крана. За эту плату каждый день шесть часов умопомрачительных занятий; учеба, стоя на коленях. Я читал, изучал много книг, но содержания ни одной так и не понял. Книги были на арабском языке, и сам ахунд плохо знал, о чем шла в этих писаниях речь. Мне понятно было одно: надо стать безропотным рабом и безвольным слугой аллаха. За пять лет учебы я постиг глубину религии и был убежден, что судьба человека от рождения до смерти, богатство и бедность – все это заранее определено аллахом. Я считал себя счастливым, что отношусь к беднякам. Ведь ахунд беспрестанно твердил: кого аллах любит на этом свете, того лишает богатства. Зато на том свете неимущий будет блаженствовать в раю, где цветочки, соловьи, вечная жизнь и радость. Ешь, пей и не работай. Этот любимый разговор ахунда часто наводил меня на размышления. Подумал я об этом и в тот день. Мне стало не по себе: Неужели на том свете мне придется попасть в ад за то, что у меня есть новые красивые ботинки?!» Я почувствовал, как у меня зажгло подошвы ног, будто я коснулся ими пола преисподней.
Помню, ахунд приказал нам, как обычно, стать на колени, сам сел. подобрав под себя ноги, начал листать толстую книгу – коран, отыскивая нужную для занятий суру[7]7
Сура – часть, глава корана.
[Закрыть]. Язык ахунда между тем сам собой шевелился, изо рта машинально вылетали слова:
