Текст книги "Гнев. История одной жизни. Книга первая"

Автор книги: Гусейнкули Гулам-заде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

СО СВОЕЙ ПОСТЕЛЬЮ

День тихий, безветренный. Над городом плывут низкие облака, кружат в небе крылатые стаи голубей. Народ тянется в пригороды – отдохнуть и развлечься. «Баге-фовварэ» Садрабад, «Алябад», «Бешкар-даш» – любимые места горожан.

Сегодня четверг, завтра день отдыха, – я тоже решил отдохнуть как следует. Решил побывать в Садрабаде, – горном местечке, откуда видна вся боджнурдская земля с ее селениями, садами и полями.

Я вышел из дома и направился к южным воротам, за которыми виднелись холмы и строения Садрабада. Я, может быть, прошел бы мимо толпы у ворот, но меня удивило: что это люди там рассматривают?! Я подошел. На створках ворот объявление: «Набор в курдскую добровольческую конную армию!» Дальше, буквами немножко помельче, были описаны условия набора. Курдская армия создавалась по приказу его величества Шах-ин-шаха. Давший согласие служить в ней получал жалованье – 23 тумана в месяц. Конь, чупурма-папаха и постель – собственные. обмундирование – за счет его величества…

Двадцать три тумана! Курдская конная армия! Не сердарская, а курдская! И расквартирована будет эта армия не в Боджнурде, а в Кучане! А Кучан – независимое от Боджнурда ханство. Ей-богу – что-то невероятное. Фантазия да и только! Крупнейшее событие в истории Курдистана!

Курдская армия, да еще по приказу самого шаха! – просто не укладывается в голове.

Курдские ханы в течение веков не платили своим всадникам ни одного тумана. Воинам лишь разрешалось пользоваться добычей во время битв и набегов, так называемой – «олджа». Да, это величайшее счастье быть солдатом курдской армии, добровольно, по своему собственному желанию стать ее бойцом. Надо привести с собой коня, достать постель, только и всего!

Радовало и то, что в армию брали кого угодно: и богатых. и бедных, было бы желание служить. Этим она в корне отличалась от сердарской, в которой служили только дети богачей.

Боджнурдские парни, мои одногодки, радостно шумят, смеются, поддевают друг друга, тут же поворачиваются и – на сборный пункт, записываться в курдскую армию. Какой еще дурак даст тебе двадцать три тумана!

Кто-то кричит, что сегодня под выходной день – на сборном Пункте никого нет. А завтра? Тоже никого не будет. Молодежь на время теряет пыл, выходит за ворота, направляется к Садрабаду. Место одних у доски объявлений занимают другие парни, и все повторяется сначала…

Через неделю в Боджнурд, на призывной пункт съехались курдские сыны со всех концов. Гомон и неразбериха у казенной воинской конторы. Сразу не поймешь – о чем толкуют. Может быть о будущих сражениях, о доблести и чести быть солдатом Шах-ин-шаха? Не тут-то было! Прислушайся внимательно. Слышишь?.. «Двадцать три тумана! Слава аллаху!» Только нужда и голод гонят парней на военную службу.

Двадцать три тумана – большие деньги. Не так уж много уйдет на корм коню и еду для себя. Основное семье. Мать тогда не станет ходить по чужим дворам, стирать чужое белье, да полы кому-то мыть. И сестренки перестанут носить соседские обноски!

Я стою среди добровольцев, мне тоже хочется стать солдатом курдской армии. Наблюдаю и вижу, с какими радостными лицами выходят парни от военного столоначальника. Вдруг слышу – кто-то зовет меня. Оглянулся – Рамо. Бай-бо! Сколько уже мы с ним не видались. Года четыре, а то и больше. С тех самых пор, как наша семья уехала из Хамзанлы. Я подбегаю к Рамо, тискаем друг друга, пожимаем руки. Рамо такого же роста, как я. Про себя вспоминаю, когда-то он берег коня и считал дни, чтобы стать казаком Моаззеза. Казаком не стал, а в курдскую армию попал, у него ведь конь есть. Рамо шумно спрашивает меня:

– Ну, как, Гусейнкули, не думаешь бросить свою почтовую сумку? Не надоела?

– А ты, Рамо, уже записался?

– А чего ждать. Конь у меня есть… – гордо говорит Рамо. – Правда ему лет семь, но еще легок на ходу. Давай, Гусо, доставай себе коня, пойдем вместе. Веселее будет!

– Э, Рамо… Это же моя заветная мечта – стать воином. Ладно, пойду, не буду тебя задерживать, – сказал я, чувствуя, что меня душат слезы.

Махнул рукой и вышел на улицу: не хотелось больше слышать счастливые голоса добровольцев. Шел я, опустив голову, ни на кого не глядя, и думал: какие все-таки счастливые те парни, у кого в хозяйстве есть конь. Рамо тоже из удачливой породы… У меня стало муторио на душе! Я побрел к Мансуру, в кузницу. Она стояла в конце «базарэ-Горган», на окраине. Застал в кузнице Мансура и его друга Аббаса. Они закончили работу и умывались из большой деревянной бочки, что стояла позади кузницы.

– А, Гусо! – весело вскрикнул Мансур, увидев меня. – Что это у тебя такая злая рожа?

Я ничего не ответил, поздоровался за руку с братом и Аббасом и только потом стал им рассказывать о наборе в армию. Оба они, оказывается, уже знали об этом, причем Мансур отнесся к этому известию хладнокровно, с насмешкой. Он до глубины души ненавидел военщину. Аббас – натура мятежная. Он уже побывал у военного начальника, записался. От этого известия мне стало еще грустнее. Выходит, почти у всех есть свои кони, только у меня нет.

– Давай, Гусейнкули, пойдем со мной тоже! – предложил Аббас. – Вместе будем охранять родину от подлюг-англичан и всяких сердаров. Армия-то наша, курдская! Вся будет состоять из бедного люда. Понял? Пойдем – не прогадаешь.

– Пошел бы, дорогой Аббас, да коня у меня нет…

– Ерунда, коня найдем, – сказал он так, будто речь шла об иголке. – Коня я могу одолжить, потом рассчитаемся. Будешь богатым – постепенно отдашь…

– Откуда же у тебя конь, Аббас? – спрашиваю с недоверием.

– Ай, какая разница? – он подморгнул Мансуру. – Вон Мансур знает, что по происхождению я из рода знатного бека. Богаче меня в Боджнурде только один человек – хан Моаззез. Понял?

– Понял, дорогой Аббас.

– Тогда пойдем, вручу тебе коня. Только не говори, что у меня взял. Скажи, что у купца одного по дороге купил.

– Ясно, дорогой Аббас.

– Пошли!

Спустя полчаса мы стояли в бедном дворе, где жил Аббас со своими стариками– отцом и матерью. Аббас вывел из сарая молодого скакуна.

– На. держи. Седло, правда, старенькое, но ничего – на седло, думаю, найдешь денег. Езжай домой, потом приходи. Обо всем договоримся.

С какой гордостью я ввел коня во двор, где мы жили. И какую неописуемую радость вызвал скакун у моих сестренок. Но мать немного растерялась. Конечно, она первым делом прикинула, где я взял столько денег на коня. О деньгах, однако ж, она сразу не спросила.

– Вай, сыночек! – мама всплеснула руками. – Ты же отправился пешком в Садрабад, а вернулся на коне..

Пока сестренки обнимали за шею скакуна, гладили его, я рассказал, каким образом стал хозяином этого красавца…

Вечером, когда отец вернулся с работы, мать обо всем рассказала ему еще во дворе. Он вошел в комнату, стиснул меня в объятиях и впервые, не то шутя, не то серьезно, возвел руки, взмолился:

– О аллах, спасибо тебе, что иногда и о нас ты не забываешь!

Жизнь меняла свое русло. На следующий день я подыскал на свое место одного подходящего паренька и вручил ему сумку почтальона. В тот же день я был зачислен а курдскую добровольческую армию – «Курдлеви».

…Погасло солнце, и сразу же загорелись звезды, будто они только и ждали, когда уйдет солнце.

Издавна враждуют солнце и звезды, поэтому, никогда не бывают вместе на небе. Солнце слишком ревнивое и гордое, как дочь падишаха. Об этом даже есть легенда у курдов. Кто в нее верит, кто нет, но я был свидетелем истинного удивительного события.

Тогда я еще был маленьким и охранял с пастухом стадо на холме. Наступило время доить овец. Пастух погнал отару к ручью и в это время солнце исчезло, в небе засияли звезды. Мы с пастухом перепугались, бросили своих овец и побежали в родное село Киштан. Там тоже переполох. Люди мечутся, ахают, кричат, прячутся в ужасе кто куда. Только один мулла не растерялся, орет на все село:

– Эй, вы, люди Киштана! Чего же вы стоите, чего же вы прячетесь! Змей-великан проглотил солнце. Спасайте быстрее солнце, кто чем может!

И началось! Кто кастрюли с молоком на землю бросает, кто горшки разбивает, только черепки в разные стороны летяг. Иные барабанят палками по тазам, иные кричат по-волчьи… Изгоняют змея, напугать хотят, чтобы солнце отпустил, выплюнул из брюха. И мулла добился своего; выпустил змей солнце на волю. Потом мулле люди такие подарки несли во имя аллаха, ни один мулла так много еще не получал!

Позже я узнал, что никакого змея не было, никто не глотал солнца. Просто было солнечное затмение. Но многие в Киштане так и поверили мулле. Темные люди.

Об этом случае я вспомнил в ночь, перед выездом в армию «Курдлеви». Я не спал, смотрел на звезды и много думал. Ведь предо мной лежала большая дорога, манящая и таинственная! Что ждет меня впереди? Радости или огорчения? Удачи или падения? Отец когда-то говорил: «У счастья нет границ!» Пусть будут слова его пророческими. Сейчас он спит богатырским сном, ему чужды мои мечты, надежды и сомнения.

Мать не спит. Не спрашивайте, почему она не спит! Разве мать может уснуть перед расставанием с родным сыном?! На сердце у нее тревога и радость. Она тревожится за мою судьбу и радуется, что я буду зарабатывать в четыре раз больше, чем раньше. Это такая сумма, что если продать все наше домашнее хозяйство, и то не выручишь двадцати трех туманов!

Ох, мама, какая же ты хорошая у меня! Ты родила меня, ты вскормила меня своим молоком! Ты поставила меня на ноги! Клянусь, я никогда не забуду тебя, не оставлю тебя в беде, не допущу, чтобы ты страдала от холода и голода! Вот увидишь, мама, я приеду к тебе командиром, со своими храбрыми джигитами-воинами! Ты выйдешь встретить меня за город. А я увижу тебя и скажу своим: «Внимание, ребята, идет моя мама! Эскадрон, смирно! Мама, рапортую тебе, бойцы эскадрона готовы, не щадя своих сил и жизни, служить тебе и народу!» Ты улыбнешься, скажешь: «Вольно, молодцы мои, сыновья!» А я тебе: «Теперь посмотри – какому искусству мы научены!» И вот мы несемся мимо тебя с оголенными саблями, пыль из-под копыт взлетает и расплывается в голубом небе. Ох, красота!

С воспаленным от таких мыслей умом я переворачивался с боку на бок. Не успел я дорисовать картину встречи с матерью, как предо мной всплыло нежное красивое лицо Парвин… Ох, как ты нужна сейчас мне, Парвин! Моя мечта и надежда!..

Но как же быть с ней? Ведь я уеду, а она останется здесь? Мы не будем видеться, встречаться… У меня сжалось сердце. Стало неприятно и тоскливо, будто я стал круглой сиротой. Почему-то мне казалось, что с Парвин расстаюсь навсегда. Время сотрет ее любовь ко мне, прояснится ее детский ум: поймет, что я ей не пара, найдет себе богатого, образованного человека. Я думал о Лачине и Кагеле, которых презирал. Я боялся за Парвин, что она пойдет на уступки и в конце концов этот негодяй, родственник Моаззеза, заставит ее отдаться… А если не уступит Парвин по своей воле, то ее насильно выдадут замуж за него. У меня опускались руки. Как бороться за Парвин, если я был уверен – не для меня расцвел этот цветок.

Захлопали крыльями, загорланили петухи. Один, другой. Поднялась с постели мать и толкнула отца. Он вскочил. Ему рано на работу. Бесшумно и быстро отец собрался и ушел. Мать принялась за утренний намаз. Я тоже поднялся. Где там снова заснуть. За завтраком я сказал матери:

– Мне надо пойти проститься с тетей Хотитджей.

– А с Парвин-ханым? – улыбнулась мать.

– Тоже… конечно!..

Мама хотела что-то сказать еще, но посмотрела на моих сестер и махнула рукой:

– Ладно, потом…

Когда все вышли из-за стола и занялись своими делами, мать подозвала меня.

– Присядь, Гусо. Что-то хочу тебе сказать. Слушай. Ты уже давно не мальчик. Знаешь ли ты, что Парвин тебя любит?

– Знаю, мама.

– Парвин – первая красавица в Боджнурде, – задумчиво произнесла мать. – Много богатых люден сватают ее, но она всех отвергает, не соглашается. Она не хочет оставлять родной дом, где когда-то жили ее родители. Потому-то и хочет, чтобы ты стал ее надежным спутником в жизни, и – чтобы вы жили с ней там, где она родилась, там. где она живет сейчас. Об этом больше меня знает тетя Хотитджа. Я передаю ее мысли. Если женишься на Парвин – большое счастье будет для тебя, – мать помолчала. – А она сама тебе ничего не говорила?

– Говорила, – не очень откровенничаю я. – Переходи, говорит, ко мне… Голубей будешь кормить, за цветочками ухаживать…

– Ох, ты, ягненок мой! – смеется и сердится мать. – Она же девушка! Она не скажет: «Эй, детина, женись на мне!» Не бывает такого у женщин. Это неприлично. Стесняется тебя Парвин. Она умрет от любви, но не признается первой, что любит!

– Мама, я знаю, – она настоящая курдянка. Достойная девушка. Но Парвин очень простодушна, наивна и пока не понимает, как ей будет потом плохо со мной. Я не хочу, чтоб в тех верхах, где бедных считают низкой породой, осуждали бы ее за то, что она вышла замуж за бедняка. А я как вытерплю, когда услышу: «Ах, бану Парвин, с кем ты породнилась? Не нашла себе человека что ли?!»

Своими горестями и сомнениями я основательно тронул маму. Она стала бледной, в ее глазах отразилась растерянность. Видно, мать до сих пор мало задумывалась над своим происхождением, над своим положением в обществе: богатый роднится с богатым, бедняк с бедняком. Сейчас она все поняла особенно обостренно. Скорбно кивнула, из груди вырвался тяжелый вздох.

– Пойду, попрощаюсь, – без всякой радости сказал я.

Мать не произнесла ни слова. Она уставилась в пол, словно стыдилась на Меня взглянуть.

Никогда я не испытывал такой боли в сердце, как сейчас, после маминых слов: «…Парвин тебя любит». Лучше б она не говорила мне об этом. Я должен вырвать эту любовь из сердца! Вырвать, как бы ни было мне больно.

Я иду к ней, к своей любви, к милой Парвин. Как мучительно, что сейчас я с ней прощусь…

Я остановился, не могу сообразить, куда я забрел, Незнакомая улица, незнакомые дома и заборы. В глазах у меня туман, и ноги идти отказываются. Никогда раньше я не был таким рабом своего сердца, но сейчас веления сердца были сильнее рассудка. Мне становится стыдно за себя, я смотрю по сторонам, не следит ли кто за моим странным поведением? Я злюсь и в злобе настраиваю мысли так, как велит им работать жизнь, черная несправедливость жизни: «Эй, ты, пастух! Раб ничтожный! Почтальон – парень на побегушках! Открой глаза, взгляни на окружающий тебя мир! Взвесь все и впредь протягивай ноги по длине своего одеяла! Не лезь туда, куда не следует лезть! Будь мужчиной, будь самостоятельным человеком!»

В отчаянии выхожу на улицу, где живет тетя. Медленно, обреченно вхожу в ее дом.

– Здравствуйте, тетя Хотитджа! – голос мой звучит наигранно громко. На душе у меня пасмурно, душат слезы, но я стараюсь все это скрыть: не дай бог, если заметит мою слабость тетя! Провалюсь от стыда. – Ну вот, тетушка-джанечка, пришел проститься с вами, – продолжаю я в том же бодром духе. – Коня достал, в армию записался. Теперь вот приказ – немедленно надо ехать в Кучан. Военная служба.

– Ах, Гусейнкули, мы об этом уже знаем: и я, и Парвин-ханым! – сокрушенно говорит тетя. – Ты ее расстроил. Она заболела, как только узнала, что ты уезжаешь. Как она тебя любит, как любит! Не хочет Парвин, чтобы ты был далеко от нее.

– Да разве я далеко уезжаю? – продолжаю притворяться я. – Военная служба – это же школа. Чтобы стать верным слугой Парвин-ханым надо изучить военную науку. Прощайте, тетя Хотитджа… Кажется, я не сумел до конца довести свою роль. К горлу подкатил горячий удушливый комок, еще мгновение и я всхлипну.

– Подожди, куда же ты? – испугалась тетя. – А Парвин? Сейчас позову! – Тетя выбежала и быстро вернулась. – Иди… в саду…

Парвин сидела на скамейке, с опущенной головой. Увидев меня она встрепенулась, щеки у нее залились румянцем, а на уста набежала скорбная улыбка.

– Здравствуй, моя синичка. Ты нездорова?

– Пустяки. Взгрустнула…

– Я зашел проститься. Уезжаю в Кучан.

Парвин ничего не ответила. Я понимал, что она обижена на меня. Ведь я даже не предупредил ее, что хочу стать военным, не посчитался с ней. А может, она думала о другом? Может, в голове у нее метались те же мысли, которые не дают покоя и мне? Возможно Парвин уже поняла, что я ей не пара и хочет раз и навсегда покончить всякие взаимоотношения со мной?

– Ты почему молчишь? Скажи что-нибудь.

Парвин тяжело вздохнула. Я посмотрел сбоку и увидел на глазах Парвин слезы. Мне стало жаль ее.

– Не надо плакать, – сказал я как можно ласковее, хотя в груди у меня закипела обида. – Тебе тяжело оставлять свой дом. Ты в нем родилась. В нем жили твои родители. Я все понимаю. Но разве можно мерить одной ценой каменные стены и живого человека?!

– О чем ты говоришь? – не понимающе спросила Парвин. – О каких стенах, о каком человеке?

– Я все знаю, Парвин-ханым. Ты хочешь, чтобы я на тебе женился и перешел к тебе жить. Тогда ты никуда не уйдешь из своего дома и сохранишь все свое богатство.

– Как ты смеешь! – Парвин гневно встала, пальцы ее рук сжались в кулачки, губы задрожали, и по щекам хлынули слезы. В следующее мгновение она повернулась и побежала в глубину сада. Побежала так быстро, что я не успел и опомниться, как потерял ее из виду. Я даже не ругал себя за глупость, не мог. У меня было такое состояние, будто я вонзил себе в сердце нож и сейчас умру. Я задыхался. Все это длилось несколько мгновений, затем по телу моему будто пронесся огонь. Я потоптался на месте и бросился догонять Парвин.

Побежал. Нашел. Она стояла прислонившись к яблоне, плакала навзрыд. Я обнял ее за плечи. Порывистым движением Парвин скинула с плеч мои руки, повернулась.

– Как ты можешь такое думать?

_ Прости меня… Я – глупый осел, больше я никто…

– Богатство, – пренебрежительно хмыкнула Парвин. – . Я никогда даже не думала об этом. Если б ты сказал – «идем ко мне», я бы не задумавшись пошла… Доверилась бы…

– Прости, прости…

Парвин, казалось, выплакала всю свою боль. Глаза у нее стали сухими, даже горячими, в них отражался нездоровый блеск. Она стала вялой и неразговорчивой, словно перенесла тяжелую болезнь и еще не успела как следует поправиться. Мы вошли во двор. В дом заходить я не стал, боялся, как бы о нашей ссоре не догадалась тетя. Когда я направился к калитке, Парвин остановила и попросила подождать. Вскоре она вернулась с маленьким свертком, вложила его в, мои руки.

– Не разворачивай! – стыдливо допросила она. – Дома посмотришь.

Я комкал сверток в руках и не знал, что мне делать дальше. Какая-то властная сила не отпускала меня отсюда, я что-то должен был сделать важное, прежде чем шагнуть за калитку. Мельком взглянул в глаза девушки и понял: она ждет от меня это важное. Меня вдруг что-то толкнуло изнутри. Я шагнул к ней, рванулся и крепко обнял ее. Целовал без памяти, бешено до боли…

Потом, как во сие, брел по улицам, и в душе у меня звучала песня. Я улыбался, мурлыкал что-то, не замечая, что прохожие смотрят на меня изумленно.

Дома я тотчас развернул сверток и увидел голубой шелковый лоскуточек. Это был платок. Разглядывая его, я заметил в уголке надпись, вышитую яркими нитками: «Моему любимому… от Парвин». Я почувствовал, как меня всего окутало легким призрачным дымком счастья.

– Ох ты, волшебница, – шептал я упоенно. – Ты переполнила кипящую чашу моей любви. Берегись, любовь прольется через края и сожжет твое сердце, джанечка…

Боджнурд лежит в котловане, между гор, и поэтому почти все время над ним громоздятся тучи, идут дожди. Но сегодня мне повезло. Утро солнечное, небо голубое, ветерок легкий и теплый. Меня провожает вся семья. Я с удалью вскакиваю в седло, и конь, выгнув шею, рвется вперед, требует, чтобы я отпустил поводья. Из ведер и чашек под копыта скакуна льется чистая горная вода. Быть мне всегда счастливым и здоровым!.. Слышатся голоса сзади:

– Доброго тебе пути, Гусейнкули! Поезжай с богом!

– Счастливо оставаться! – кричу я, оглянувшись. Пришпориваю коня и мчусь навстречу счастью, о котором мне столько наговорили мать с отцом и вся родня.

«КУРДЛЕВИ»

Едем по старой выщербленной дороге, по которой много тысяч лет ходят караваны верблюдов, скачут всадники, и бредут пешеходы. Это дорога связывает Боджнурд с внешним миром. По ней привозят купцы кашмирские шарфы и кабульские шубы, бухарский каракуль нобелевскую нефть. По ней везут русский сахар и цветной ситец…

По этой дороге заезжают в Боджнурд высокопоставленные лица из Тегерана и Мешхеда. По ней беспрестанно движутся группы паломников, направляющихся в Мешхед, где похоронен восьмой шиитский имам – Риза.

По этой-то дороге и движется сейчас первая, за всю историю существования Курдистана, своя курдская армия – «Курдлеви». А это буквально значит: курдские львы.

Едем медленно, и мне кажется, что конь мой ступает через силу, не хочется ему идти в Кучан, чего он там не видел? Но это, оказывается, состояние принужденности во мне самом. Будто веревка у меня на шее, и тянет она назад, в Боджнурд. А конь-то идет своим шагом, как и положено ему вышагивать.

Командуют нами пять черных офицеров, похожих на белуджей, и один беленький молодой, выхоленный. Он напоминает мне сына чванливого дворянина, приближенного самого Шах-ин-шаха. Беленький юноша – в чине капитана и ему беспрекословно подчиняются черные офицеры. Но, черт возьми! Почему никто из них не говорит по-курдски? Брезгуют что ли? С нами не говорят на нашем языке. Вот тебе и – курдские львы! Мы больше на щенят похожи.

Колонна конных идет по четыре в ряд. Впереди капитан и два других офицера. Трое черномазых – сзади колонны, будто мы стадо баранов, которых гонят на базар или на бойню. Еще я думаю, что мы похожи на пленных, и нас под винтовками ведут неизвестно куда, и неизвестно что собираются с нами делать. Впрочем, чего думать? Может быть все правильно, как и нужно? Откуда мне знать? Я же никогда до этого не служил в армии, не знаю порядков. Держись, курдский лев!

Медленно едем, ох, как медленно. Я не привык к такому передвижению. Ей богу, у меня вот-вот лопнет терпение и я скажу: «Эй, впереди, нельзя ли прибавить скорость?!» Но я молчу, потому что все молчат, как воды в рот набрали. Главное, сами офицеры помалкивают. Иногда заговорят на каком-то непонятном языке и снова надолго рты закрывают.

Что же это за командование? Если они шахские вояки, то почему не говорят по-фарсидски. Не знают? Если не знают, то как же они будут управлять армией? Особенно меня бесит то, что молоденький белый капитан командует нами. Он даже на мужчину не похож. Что-то среднее между мужчиной и женщиной.

Рядом со мной едут Аббас и Рамо. Я спрашиваю у них:

– Кто по национальности эти офицеры?

Рамо говорит:

– О чем ты спрашиваешь, Гусо? Думаешь, я знаю больше твоего?

Аббас добавляет:

– Вот тот блондин – капитан из Фарангистана[16]16
  Курды называли в то время всех европейцев фарангами, отсюда – Фарангистан.


[Закрыть]. Фамилия – Кагель. По приказу шаха, он тут военным инструктором. А эти черные – его подчиненные. Они тоже смыслят в военном деле.

Я даже подскочил в седле от неожиданности. Сначала испугался, а потом сразу обрадовался. «Так вот, значит, какой он – Кагель? А я-то боялся, думал он – настоящий мужчина!» Я не показывал виду, что встревожен. И чтобы не выдать своего волнения, возмущенно заговорил:

– Да как же они нас будут обучать, если не знают ни курдского, ни фарсидского языка?!

– Дорогой Гусо, как ты не поймешь, – посмеивается Аббас, – они будут говорить не на фарсидском, не на курдском, а на военном языке! Такого языка мы пока еще не знаем. Ведь существует же военная тайна…

Колонна идет на восток все дальше и дальше от Боджнурда. Позади – высоко в небе кружит стая голубей. Их видно до тех пор. пока не входим в ущелье Ченаран и отгораживаемся от всего мира высоченными скалами и деревьями. Вдоль дороги зеленеют вековые чинары, поодаль от них, у подножья скал, виднеются карагачи, а на скалах разбросаны арчовые кусты. Затем тянутся фруктовые насаждения: груши, яблони, вишни… Это значит, неподалеку селение. Мы не доезжаем до него. Капитан дает команду остановиться у большого огороженного забором участка. Затем мы въезжаем во двор и слезаем с коней. Здесь наш ночлег. Уходить никуда нельзя, у ворот встал один на черномазых офицеров.

Вечереет. Солнце погасло, однако звезд не видно. Небо над Ченараном заволокло тучами. Темно и глухо вокруг, только слышно кваканье лягушек да перекличку ночных птиц.

Ночью я слышал, как прошел мимо караван верблюдов. Зазвенел где-то рядом колоколец, затем звук его стал глуше и глуше и, наконец, затерялся в ночи. На меня нахлынула тоска. Думалось о солдатской доле, о потерянном доме, о Парвин… Ночь была тягостной, почти бессонной.

Утром снова в путь. Переходы. Короткий отдых и опять дорога. На третий день подъехали к развалинам старого Кучана.

– Что за город? Кругом развалины и ни одной души не видно? – спрашиваю я Аббаса.

– Да здесь же никто не живет, – отвечает он. – Этот город давно разрушен землетрясением. Говорят, весь город погиб, подобно Люту. Подальше встретим новый Кучан. Красивый город, на много лучше Боджнурда. Я бывал там, когда с матерью ездили в Мешхед на молебствие.

– Неужели и ты молишься, Аббас? – спрашиваю я.

– Бросил давно, – отвечает он. – Лучше быть конокрадом, чем муллой… Ты слышал: у какого-то англичанина коня украли, когда он хотел на время уступить жеребца твоей Парвин? Теперь этот англичанин – наш командир. Вот он… Ишь, какой беленький…

Мы с Рамо смеемся.

В тот же день мы въехали в новый Кучан. Город, действительно, был очень красив и многолюден. Я обратил внимание на здания, совершенно не похожие на домав Боджнурде. И улицы здесь были широкие и чисто убранные. Веяло свежестью и прохладой.

Мы въехали и город через Кучанские порога, с западной стороны и двинулись по широкой нарядной улице «Базара Кучан».

Для каждого города Персии, будь он большим или маленьким. характерно то, что центральная улица – это большой базар. Из конца в конец она заставлена лавками, магазинами и всевозможными мастерскими. Кучан, несмотря на его современность, не составляет исключения. В центре Купана огромная площадь – от нее в разные стороны отходят крупные улицы. На запад тянется «Базара Кучан», на восток – «Базара Мешхед», на юг – «Базара Себзивар», па север – «Базара Ашхабад».

Достигнув площади, так называемой «Мейдан Кучан», мы сворачиваем на северную, ашхабадскую улицу. Это, говорят, самая большая улица города. По обеим сторонам видны крупные магазины, рестораны, гостиница, кофейни. Отовсюду течет пряный запах съестного, он возбуждает аппетит, Хочется слезть с коня и посидеть за шашлыком, вкусить «моргэ борян…»

Но нот наконец мы приехали к месту назначении.

Нас поместили и старом караван-сарае, специально оборудованном для кавалеристов. Разместили по восемь человек и каждой комнате. В помещении земляные полы, сырые от побелки стены. Постели сваливаем на пол. кроватей нет. Трудно понять: что к чему. Лежим, сидим, бродим по двору и не знаем – что будет через час, даже через минуту, А время бежит..

И вот начинается сортировка. Длится она долго – дней десять. У кого конь не годен к строевой, кто – сам еле ноги волочит, а кто по возрасту не подходит. Были среди добровольцев даже шестидесятилетние. Другие ростом не вышли. Поток приезжих добровольцев продолжается, Из разных сел и городов Хорасана тянутся курды. Однажды, когда прибыла партия добровольцев из Миянабада, я вышел во двор взглянуть па них и увидел своего друга Ахмеда. Ба, Ахмед! Встретились, как встречаются настоящие друзья. Сразу же я затянул его в свою комнату, где квартировали Аббас, Рамо, Шохаб. Теперь и Ахмед будет с нами.

Наконец формирований курдского кавалерийского полка закончено. В нем три эскадрона, в каждом эскадроне сто человек. Третьим эскадроном, где значимся я и мои друзья, командует капитан Кагель и индус. Аалам-хан.

Днем мы на занятиях, вечером выходим и город, знакомимся с кучаискими порядками и житьем-бытьем горожан. Судьба свела меня с кавалеристом второго эскадрона Мирза-Мамедом. Мы вместе вышли в город и, пока разглядывали пешеходов и товары в магазинах, разговорились.

– Я-то считал нашего капитана сынком тегеранского дворянина, а этих пятерых черных – белуджами, – сказал я.

– Твой капитан, Гусейнкули, сын британского Лондона, а не тегеранского дворянина! – ответил Мирза-Мамед. – А эти черные – не белуджи, а индусы, британские рабы…

– Вон оно что? Значит, мы служим британцам, раз они нами командуют?

– Не только им, но и шаху. Служим двум господам, хотя должны служить одному – курдскому народу,

– Вы откуда сами. Мирза-Мамед?

– Разве это важно? Познакомимся поближе, наговоримся еще…

Вечером, перед сном, сидим на кроватях, толкуем о своей солдатской жизни… Вот тебе и «Курдлеви» – курдская армии! Выходит, что мы превратились в орудие англичан, которое может в любое время выстрелить в курдский народ? Нет, пусть капитан Кагель и ему подобные не рассчитывает на это! Гимнастерка, ремень, галифе, ботинки и обмотки – английские, но голова-то у нас курдская!

Ежедневно, поутру – военные занятия. То на конях скачем по холмам, то пешком топаем по дорогам. Стреляем в поле из винтовок по мишеням, чеканим строевой шаг на плацу перед казармой. Каждый день муштра.

Помню, с почтовым грузом за плечами, скачешь по горам, как молодой архар, а сейчас топчешься на одном месте и не поймешь: для чего все это и кому нужно?

На усталость я не жалуюсь. Служба почтальона укрепила мускулы ног и рук, они стали твердые и гибкие. Сердце переносит любую нагрузку, дыхание натренированное… Трудно дается другое – теория военного искусства. Мне-то еще ничего, я все-таки немного грамоте обучен, а другим курдским париям совсем туго. Из ста человек, не считая офицера-индуса, грамотны Ахмед и я. Остальные научились только расписываться, и то не все. Команды подаются на английском языке, объяснения индуса – тоже на английском вперемежку с фарсидским. Я с трудом разбираюсь в его наставлениях и по-курдски объясняю все, что нужно своим друзьям.

Полк «Курдлеви» делится на эскадроны по территориальному принципу. В первом эскадроне все кучанцы, в нашем, третьем – боджнурдцы и миянабадцы. Это хорошо. Мы почти все знаем друг друга, легче находим общий язык между собой. Одно плохо: никто не понимает наших командиров, и это тревожит Кагеля. По своей инициативе или указанию свыше Кагель начал самолично назначать в каждом эскадроне старшин – «кулдофадаров». В первом – им стал кучанец Ширмамед, во втором – Сафармамед в третьем эскадроне становлюсь старшиной я. Заслуг у меня, кроме знания фарсидского языка и выносливости, никаких. Но решили, что этого достаточно. Мне набавляют до тридцати трех туманов жалованья. Я рад, но сомневаюсь, сумею ли распоряжаться людьми.