Текст книги "Гнев. История одной жизни. Книга первая"

Автор книги: Гусейнкули Гулам-заде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Вслед за угощением – песни. Первым затянул Аббас. Он поет курдскую мелодию, затем вступают Шохаб и Рамо. Наконец очередь доходит до Парвин, и я слышу райское пение, волшебный голос паризад. Поет она – словно перекатывается жемчуг в чистом горном роднике. Я слушаю и мысленно переношусь в киштанские горы и долины, вижу себя и ее на самом краю пропасти… Мы стоим обнявшись и смотрим вниз. А там на сотни фарсахов простирается долина в зеленых садах и прозрачных речках…

Уже стемнело, когда в комнату бесшумно вошел официант и поставил перед каждым гостем по порции «заг-фаран-плова» и по стакану простокваши. Кто его просил об этом? Никто как будто не выходил из комнаты. Мог бы сделать это Мирза-Мамед. Но его нет в городе. Где он сейчас? Позже, когда я провожал Официанта, спросил: сколько следовало уплатить за ужин.

– Уже оплачено, – ответил официант и кивнул в сторону Ахмеда.

– Уже успел, шантан!..

Поздно вечером мы возвратились в казарму.

Пять суток пролетели, как пять минут. Днем я показывал маме и Парвин город, ходили по магазинам, купили кое-что, а вечером собирались в гостинице вместе с моими друзьями.

В тот день, когда уезжали мать и Парвин, я пришел пораньше, чтобы наговориться вдоволь и потом не жалеть, что побыл с ними очень мало. Но разве наговоришься когда-нибудь досыта с любимыми людьми? Тем более, что и разговора-то настоящего не получается. Мама глаз с меня не сводит и говорит, говорит одно и то же:

– Сыночек мой, Гусо-джан! Звездочка ты моя… Я вырастила тебя, чтобы спокойно и радостно сесть на твою тень. Ты моя надежда, ты мой свет! Не забывай обо мне. Не оставляй долго в разлуке. Ты лучший из всех моих птенчиков!.. вечно будь для меня солнышком в небе!..

А я вынужден утешать ее, и тоже повторять:

– Мама, только не плачь! Лучше ругай меня, но не плачь. Мое сердце не выдержит твоих слез. Я всегда о тобой, ты мое солнце! Богиня моя!..

Парвин в это время стоит – лицом к полузавешенному окну. О чем она думает, я не знаю. Но у меня тяжело на душе: не хочется расставаться с ней. Такое ощущение, словно уносит она с собой мое сердце, и в груди остается темная пустота, холод и мрак…

Мать оставляет нас вдвоем, тихо выходит из комнаты. Я окликаю Парвин. Она поворачивается. Я вижу – у нее дрожат губы, она хочет что-то сказать, но не может, дрожит, мечется, будто чувствует, что мы с ней больше никогда не встретимся.

– Что с тобой, милая?

– Не знаю, Гусо-джан. Мне не хочется, страшно уезжать от тебя. Мне почему-то больно об этом думать… Уеду и ты забудешь меня. Навсегда… Одна…

– Что ты, милая?! О чем ты говоришь. Могу ли я забыть тебя? Никогда не забуду, моя ханым! Чувствую я другое… не начертано нам судьбой быть всю жизнь вместе… У меня не поднимется рука посягнуть на твое счастье. Ты богата и тебя ждет общество избранных, именитых. Если я не пущу тебя к этим людям, ты когда-нибудь проклянешь меня… Ты потом сгоришь со стыда, когда люди твоего круга будут говорить в глаза: «За кого ты, несчастная, вышла замуж? Разве ты не знала, что он сын презренного бедняка? Где твоя честь, где уважение к своему знатному роду?!» О, Парвин, я буду всю жизнь гореть в пламени любви, зажженной тобой, но не позволю, чтобы смеялись над тобой сытые, мордастые богачи!

Обдуманно и бесповоротно выносил себе смертельный приговор. Мне чудилось, что я бил обухом топора по голове своей судьбе. Как всякий, приговоренный к смерти, я не мог спокойно и бездеятельно ждать последнего часа. Я храбрился, но у меня был жалкий вид, и Парвин смотрела на меня с жалостью. Когда я высказался до конца, она улыбнулась, прижала мою ладонь к своей щеке, заговорила страстно и даже с оттенком властолюбия:

– Ты мой любимый!.. Зачем ты об этом говоришь? Не будь же наивным. Что бы ты не говорил, я всегда, всю жизнь буду с тобой рядом. Ты обязательно приедешь ко мне. Я этого хочу и сделаю так. Ты слышишь, милый?

– Да, Парвин… Я приеду к тебе. – Безумно целую ее руки, плечи, губы. Она легонько отстраняет меня, из груди ее вырывается глубокий вздох.

– Ох, Гусо, как не хочу я уезжать. Никогда не забуду этих дней, что провела с тобой в Кучане… Никогда. Я признательна и твоим друзьям. Они оказали мне высокую честь. Благодарю.

Входит тихонько мать. Мы умолкаем.

– Пора, дети!

– Еще есть время, мама, – робко отвечаю я. – Рамо ушел узнать, когда выходит караван в сторону Мешхеда.

– Они уже вернулись, поднимаются по лестнице, поэтому я и зашла.

Да, уходят последние минуты… После маминых слов входят Рамо и Аббас, за ними – Ахмед, Друзья сообщают: через час в Мешхед отправляется большой караван…

О безжалостное время, оно казалось мне жестоким, как палач….

Маму и Парвин мы провожаем вчетвером. Близится полдень. Солнце не жаркое, веет свежий горный ветерок. Караван медленно шествует по обочине большой городской улицы. Мы едем на конях сбоку, переговариваемся и шутим с нашими земными богинями. Мама улыбается, а Парвин, не скрывая, тяжело переживает разлуку, В ее глазах горе и слезы.

На окраине Кучана нас останавливает жандармский патруль. Выезжать из города самовольно запрещено, нужно специальное разрешение коменданта. Ничего не поделаешь – таковы порядки.

– До свидания, мама! До свидания, моя Парвин… Мы скоро встретимся.

Караван уходит все дальше и дальше. И вот он уже скрывается в облаке пыли, слышен только звон колокольчика. Горькая судьба, не дав как следует повидаться, опять разлучила нас. И кто знает на какое время. Быть может – навсегда. Прощай, моя Парвин!

ПОХОД

Сегодня военные занятия напоминают парад. Полк «Курдлеви», в полном составе, кружит вокруг города. Командует полковник Мажурли. Едем по четыре в ряд и оттого, что не понимаем кому нужна такая тактика, ругаемся между собой по-курдски на англичан и индусов. Знали бы они, как мы их поносим отборными оскорбительными словами!

Офицеры держатся возле командира полка, в том числе и капитан Кагель. Он сегодня зол и неразговорчив. Еще тогда, когда выезжали из Кучана, я заметил, как он что-то говорил Аалам-хану, а тот хмурил брови, и оба они вели себя до крайности беспокойно.

В чем же дело? Что случилось? Почему мы двигаемся вокруг Кучана? Но вот командир полка командует:

– Справа по четыре, мар-рш!

Кавалеристы въезжают в Себзиварские ворота и, через центр города, держат маршрут к казармам. Только и всего?..

На следующий день – то же самое. Опять командует Мажурли. Опять с ним рядом в седлах все офицеры полка и опять медленно движемся по замкнутому кругу, как маймун на веревочке. На третий день ничего не изменились, Все идет в прежнем порядке, только полковник Мажурли внезапно исчез, говорят, что уехал в Тегеран по вызову британского консула. Кагель стал еще злее. Объясняется быстро, сбивчиво, на трех языках сразу: на английском, фарси и индийском. Попробуй-ка, пойми его!

Вскоре причина раздражения англичан выяснилась. Аббас сообщает мне:

– Сегодня я встретил знакомого. По его словам, англичане на каспийском фронте потерпели крупное поражение. Вот они и беснуются. Дрожат и гнутся, как сучки. Водят нас вокруг города, боится, что большевики в Кучам сорвутся.

Знаешь что, Аббас, – предлагаю я. – Давай-ка пойдем в ресторан «Фердоуси» и послушаем, о чем толку-вот богатые. Тем более, у меня давнее желание побыть в этом заведении. Говорит, умопомрачительная роскошь.

Действительно, со дня приезда в Кучап я еще пи разу не был в этом ресторане. Аббас тоже. Так что, едва успев сговориться, тут же и пошли.

Кучап, пожалуй, самый красивый город в Хорасане. Много в нем садов и парков, гостиниц и ресторанов. А о ресторане «Фердоуси» давно идет слава на весь округ. Разговор богатых, побывавших в этом заведении, всегда сводится к тому, какие в «Фердоуси» изумительные кушанья и вина, какие сладостные женщины и музыка!

Зал ресторана поразил меня ослепительной чистотой и роскошью убранства. Все здесь сверкало: тяжелые громадные люстры над головой, окна, задрапированные атласом, столики, заставленные хрустальными бокалами и рюмками.

Да. не зря восхищаются люди рестораном «Фердоуси». Действительно это не ресторан, а скопление красоты и блеска. А, может, напрасно я восторгался… Может, в других ресторанах еще лучше. Все может быть, однако тогда считали, что «Фердоуси» достоин самой высокой похвалы.

Этот ресторан, кроме шика и блеска, отличался еще тем, что сюда собирались избранные Кучана: купцы, чиновники, беззаботная, вечно чего-то ищущая интеллигенция.

Немного смущаясь, мы прошли мимо стола, за которым восседали мужчины в богатых одеждах. Расположились за свободным соседним столиком и заказали жареного барашка в луке и две бутылки абеджов[18]18
  Абеджов – пиво.


[Закрыть]. Первое, что мы услышали от соседей:

– Какая может быть паника, господа! Если англичане потерпели поражение на каспийском фронте, это еще не значит, что большевики всесильны. Победа их была бы равносильна гибели мировой цивилизации…

С другого стола донеслось:

– Русские – они закаленные люди, клянусь луной! Их не так легко придушить. Наполеон и тот остался побитым иа поле боя… Клянусь сыном!

– Уверяю вас, господа, – снова слышится с первого столика, – не пройдет и полгода, как вы увидите этих нищих на коленях. Против них встали все крупнейшие державы мира! Вся Россия блокирована. Их заморят…

– Цыплят по осени считают! Клянусь матерью!

Я поворачиваю голову в сторону и вижу двух спорщиков. Лысый, с белыми усами и увесистым носом – против большевиков. Другой, помоложе – у него густая черная шевелюра, белоснежная сорочка под черным костюмом, – , он за большевиков. Мне трудно понять, что его заставляет защищать бедных. Таких, как он, я всегда считал злейшими врагами и эксплуататорами. Но бог знает, то ли он правду говорит, то ли притворяется. Лицо у него не пьяное, только красное от натуги в жарком споре.

– Именно по осени, – добавляет защитник бедноты. Причем, я верю в мусульманское писание. Там говорится, когда появится «Сахиб заман»[19]19
  Сахиб Заман – хозяин мира.


[Закрыть], то первым за ним пойдет русский парод. И этого народа никому не победить. Этот народ, по писанию Ислама, должен уничтожить всех поработителей! Русские не так просто, а по велению бога, уничтожили своего царя!.. Клянусь аллахом!

– Да, уважаемый, именно так… Сила русских божественна!

Это горячо подтверждает с дальнего стола господин, говорящий на тегеранском наречии. Мы с Аббасом диву даемся, как он на таком расстоянии смог услышать, о чем говорят эти люди?

Между раздвинутых занавесок окна видна летняя чайхана. Оттуда доносится сладкозвучная мелодия ная[20]20
  Най – струнный музыкальный инструмент.


[Закрыть]. Там сидят курды. Сначала слышен их шумный разговор, потом молодой парень запевает курдскую песню. Ему лет семнадцать, голос у него мягкий, частый и звуки паи согласно и красиво сливаются с голосом юного певца. На душе у меня светлеет, мне так приятно! Мысленно я переношусь в сад Парвин, вижу, чувствую ее в своих объятиях. Увлеченный мечтами я и не замечаю, что во всю улыбаюсь. Аббас спрашивает: с чего это мне так весело, уж не с бутылки ли пива?

– Что ты? – одергиваю я его, потому что он спугнул такое приятное видение. – Я слушаю… как поет парень!

Звуки пая преследовали меня всю дорогу, пока мы шли из ресторана. Приятно и опьянёно кружилась голова. Мне не хотелось в казарму, тянуло бродить по городу до самого рассвета. Но устав повелевал, и вот опять мы в казенной комнате – казарме. Ребята на мгновенье прекратили разговор, ждут, что мы скажем. Аббас рад сообщить:

– Друзья, слушайте! Англичане разбиты на каспийском фронте. Вот о чем мы узнали в «Фердоуси». Слава аллаху, что слухи о поражении британцев подтвердились. Теперь надо ждать больших событий.

– Чего там ждать!.. Уже начались события, – говорит Ахмед. – По точным сведениям нам известно, что Мирза-Мамед с пятидесятью кавалеристами перешел на сторону Ходоу-сердара. Поняли все или повторить?

Я молчу, пораженный неожиданной вестью. Аббас тоже притих. Обстановка критическая. Теперь надо ко всему быть готовым. Ко всему.

Наступила ночь. Свет потушен, мы лежим на койках, но никто не спит. Вполголоса рассуждаем о бегстве Мирза-Мамеда. Ребята завидуют ему: сам командир полка бросил его в объятия Ходоу-сердара… А я думаю о другом: не начнет ли командование прощупывать настроение каждого курда? Как бы не раскрыли нашу маленькую группу… Завтра узнаю у Аалам-хана, как смотрит Мажурли, Кагель и другие англичане на бегство Мирзы. С этой мыслью я засыпаю.

Утром в расположение эскадрона приходит Аалам-хан и говорит мне:

– Ты, кулдофадар, отгадал. Этот курд вместе со всем отрядом переметнулся, он уже у разбойников,

– Что вы, господин Аалам-хан… Вот неблагодарный. Его послали защищать самого шах-ин-шаха, а он… Нет, он, наверное, не чистокровный курд!

– Именно чистокровный! – возражает Аалам-хан, – Я ведь тоже не сомневался, что он удерет, как резвый козел, едва завидит свое стадо.

– Ну и как же теперь жить будем, господин Аалам-хан?

– Так же, как и жили, – отвечает самодовольно Аалам-хан. – Считай, что все как было, так и осталось. Никакого Мирзу-Мамеда мы и знать не знаем. Если кто будет болтать о нем, тому придется иметь разговор с самим полковником. Предупреди всех.

– Есть, господин Аалам-хан!

Теперь я поверил, что полковник Мажурли бросил под Гилян неблагонадежных именно затем, чтобы избавиться от них. Ему нет никакого дела до того, куда делся Мирза-Мамед и прочие смутьяны. Главное – их нет в полку. Мало того, командир полка, даже разговаривать о них запрещает. Думает, выжил красных пособников. Ну и дурак же ты, господин Мажурли! На душе у меня становится поспокойнее. Пока что нас ни в чем не подозревают. Но это спокойствие вдруг начинает меня злить. Надо действовать, что-то предпринимать! Но я бессилен что-либо сделать. Только в мозгу стучит: «Оружие… Оружие… Оружие!» В горах ждут оружие. Я не могу бежать из полка без патронов Я винтовок. Всю жизнь меня будет мучить совесть за собственное бессилие… Мне казалось, что я предаю боевых друзей.

Летят дни, быстро летят. Только что была пятница, опять – пятница. Собираюсь пройтись по городу, и вдруг входит Ахмед, кричит на всю комнату.

– Эй, Гусо, танцуй! Письмо от Парвин.

Я выхватываю у него конверт, распечатываю и начинаю читать.

«Милый мой Гусо! Только что мы вернулись с твоей мамой, благородной Ширин-ханым, из Мешхеда. Были на поклонении… И все это глупости. Не молиться я туда ездила, как ты сам знаешь, а спасалась от этого цивилизованного чудовища, Лачина. В Мешхеде, дорогой мой, я насмотрелась на порядки… Весь город в руках англичан и солдат-индусов. Там я поняла, что такие как Кавам-эс-Салтане, Моаззез, Лачин и прочие – это и есть предатели нашей родины, – Курдистана…

Друг мой, Гусо-джан. Я знаю, ты любишь меня… И я люблю тебя. Мы рождены друг для друга, и никто не может разбить нашу любовь. Но у тебя и у меня есть другая любовь – горячая любовь к родине…

Там, в Кучане, я не могла тебе всего сказать, что думала. Многого я не понимала, да и боялась тебя обидеть. Но сейчас я хочу сказать, потому что не могу держать в сердце эту тяжесть.

Знал ли ты куда идешь и кому будешь служить, когда уезжал из Боджнурда?! Нет, наверное, не знал. Иначе бы ты никогда не надел английский мундир, – шкуру тех, кто вот уже много лет подряд обирают нашу дорогую родину, принижают наше достоинство. Ты должен сбросить эту ненавистную форму. Слышишь, Гусо!..

Ты, наверное, захотел стать богатым, чтобы получить законное право жениться на мне… Чтобы никто не смог сказать, что я вышла за бедного? Но ты ошибся, милый мой. богат тот, кто богат душой, честностью.

Милый, не пойми меня плохо. Я верю, что душа у тебя полна любовью к родине… и ты человек храбрый и справедливый…

Впервые ты от меня получаешь такое необычное письмо. Но что делать? Будь мужчиной, я бы не раздумывала над тем, что делать. Любимые дети курдского народа сражаются в гилянских окопах. В Боджнурд каждый день приходят тревожные вести, жизнь патриотов под угрозой. Больше месяца Гилян окружен. Помощи повстанцам ждать не откуда. Только мы, курды, можем им помочь.

Гусейнкули, я не забыла твои слова. Помнишь… «Я из племени пехлеванлу – и я должен оправдать это имя!» А еще я вспоминаю наши разговоры о «Шахнамэ». После занятий в «классе экабер» ты всегда мне рассказывал про кузнеца Кавэ и его знамя. Тебе очень хотелось быть похожим на него…

Гусейнкули! В Боджнурде ходят слухи, что наша милая курдянка Суйрголь присоединилась к гилянцам. Я очень завидую ей. Знаешь, я послала ей свои золотые серьги. Пусть, если надо, обменяет их на оружие и патроны!

Прости за такую неразбериху и откровенность, милый.

Сердцем с тобой… твоя Парвин».

Прочитав письмо, я еще долго смотрел на исписанный мягким почерком листок и не мог опомниться от прочитанного. Я был до слез тронут письмом Парвин, но чувствовал обиду за те строки, где говорилось, что я ради богатства подался в «курдлеви». Боже мой! Какая же она наивная эта красивая девушка! Не будь связи с повстанцами, не будь заданий Ходоу и Арефа, я и друзья давно бы уже были в горах! Нет, ей об атом не скажешь.

Я сложил бережно письмо, сунул в карман. Видно, у меня был растерянный вид.

– Что случилось? – строго спросил Ахмед.

….. Ничего, Ахмед-джан, по-своему она нрава… Может подозревать меня…

– Да читай же вслух! – повысил голос Ахмед. – Или ты настолько ревнив, что даже письмо не можешь нам прочесть?!

– На, читай сам!

Ахмед мурлычет про себя. Все внимательно следят за ним. С каждой новой строкой выражение его лица меняется. становится тревожным.

– Это приказ, а не письмо! – взволнованно говорит Ахмед. – Она во всем права… Она требует, чтобы мы сбросили с себя этот ненавистный мундир и пришли ил помощь гилянцам! Смерть или честь! Ждать больше нельзя!

Погасли звезды. Утренняя заря прогнала темноту ночи за высокие хребты гор, и вот выкатилось косматое солнце.

Лейтенант Аалам-хан пришел в расположение эскадрона раньше обычного. Вызвав меня из комнаты, он сказал»

– Гусейнкули! Сегодня наш эскадрон по приказу командования уходит в двухдневный поход. Вернее, на прогулку. Вам надо оставить одного младшего офицера и человек десять солдат. Остальные пусть готовятся к выезду. Ровно в дна ноль-ноль двинемся!

Я захожу в комнату, объявляю ребятам о выезде. Сидим, раздумываем, чего же ради затеян поход. Я гляжу то па Ахмеда, то на Аббаса и не знаю, кого из них оставить в казарме? Оба младшие командиры, мои помощники. Ахмед догадывается, о чем я думаю, говорит:

– Разреши остаться мне, Гусо? – глаза у него горят болезненным блеском, на лице бледность. Не заболел ли?

– Кому-то из нас надо оставаться, – отвечаю я и гляжу на Аббаса. – Ты не против, Аббас, если останется Ахмед?

– Конечно… Я не против прогуляться по степному воздуху.

– Тогда, вопрос решен. Остаешься ты, Ахмед!

Через два часа, выстроившись в колонну по четыре, мы выражаем из ворот казармы, минуем городские ворота и устремляемся на север по Кучано-Ашхабадскому тракту. Второй эскадрон отделился от нас и двинулся на северо-запад, сразу же за городом, на развилке. Первый эскадрон на северо-восток. Мы идем на север, а это значит – в сторону населенных пунктов Имам-Кули и Дурбадам. Дорога хорошая, кони ступают лихо, весело, а кавалеристы – хмуры.

Командует эскадроном сам Аалам-хан. Мне не доверяют. Я даже не знаю, зачем мы едем, мне не объяснена задача. Но я уверен, и не только я, но и все кавалеристы эскадрона, что прогулка наша не без умысла. На лицах солдат недоумение. На моем лице растерянность.

– Отдыхайте, кулдофадар Гусейнкули, – говорит с улыбкой Аалам-хан, – вам предоставлен двухдневный отдых.

Ох, как нежелателен этот отдых. Идем уже четыре часа без передышки и не знаем, когда будет привал. Впрочем. кони пока ведут себя хорошо, да и мы не чувствуем особой усталости. Угнетает неведение.

Степь. Равнина, холмы. По обочинам дороги по холмам покачиваются серые кустики полыни. Звонкоголосые жаворонки купаются в синеве, быстро взмахивают крылышками и вдруг падают вниз камнем к земле.

Аалам-хан едет впереди эскадрона. Я на своем Ыкбале гарцую сбоку или отстаю от колонны. Конь щиплет траву. Когда колонна уделяется, я трогаю поводья, скачу вдогонку. Нет, я не специально отстаю. Я думаю о Парвин, о ее письме и невольно ухожу в себя, ничего не вижу перед глазами: ни степи, ни всадников, ни клубящейся над степью ныли. Только образ любимой неотступно преследует меня… Она мне кажется то милой и нежной, то гневной.

Скачу сбоку колонны. Рамо кричит:

– Эй, кулдофадар! Скажи этому губошлепому педжнабцу, чтобы сделал привал. Коней загнать хочет?

– Почему нет привала, командир? – спрашивает Аббас, едва я обогнал Рамо.

– Командир есть. Чего меня спрашиваете!

Поровнявшись с Аалам-ханом, мы долго едем седло в седло. Индус хорошо понимает, что я злюсь на него, но никак не реагирует. Он делает вид, что вообще меня не замечает. Стерва!

– Господин Аалам-хан, разве не видите, что и люди и кони утомились! – с раздражением говорю я, – Дайте команду на привал!

Аалам-хан поворачивает голову, обрадованно говорит:

– А, это ты, кулдофадар! И ты тоже устал! Скоро отдохнем. Через один фарсах – селение.

– Целый фарсах! – возмущаюсь я.

– Таков приказ капитана Кагеля! – сердито говорит Аалам-хан. – Думаешь, я не устал? Приказ есть приказ. Извольте его выполнять, господин Гусейнкули!

Некоторое время едем молча. Аалам-хан сердито двигает усами, наконец успокаивается, говорит:

– Наша конечная остановка – Авгаз.

– Что ожидает нас в Авгазе, господин лейтенант?

– Неизвестно. Мы едем туда по приказу командования.

– Какой же, все-таки, приказ, господин Аалам-хан?

– Приказ – выполнить приказ точно в срок и беспрекословно. А вы, я вижу, начинаете повышать голос!

– Может, мы идем на усмирение восставших?

– Не знаю, господин Гусейнкули, не знаю! Займите свое место, не мешайте управлять строем!

– Есть, господин Аалам-хан.

Я отстаю от него. При мысли, что мы едем воевать с армией Ходоу-сердара, я начинаю терять самообладание. Надо немедленно, на привале обговорить с друзьями, как быть дальше!

Вдалеке показалось пересохшее русло горной речушки, за ним небольшое селение. Несколько плоскокрыших домиков и развалины, над которыми покачивались на ветру два хилых деревца. Неужели и здесь не будет привала?

Аалам-хан остановил лошадь, постоял, подумал и махнул рукой в сторону домиков. Эскадрон направился вслед за индусом.

– Куда же тянет нас этот ушастый тушкам? – возмущается Рамо.

– Эй, ты, командир! – кричит Аббас. – У тебя глава на затылке? Здесь же никто не живет. Какой тут отдых?

Аалам-хан сделал вид, что не слышал. Вернее, он не понял, что слова Аббаса обращены к нему. Аалам-хан не знал курдского языка.

– Господин Аалам-хан, – опять возмущаюсь я. – Неужели вы не можете найти подходящего села для отдыха?! Люди хотят пить, а тут даже воды нет.

– Будем отдыхать здесь, – твердо отвечает Аалам-хан. – Таков маршрут.

– Вам видней… Только не ошибитесь, господин Аалам-хан…

Кавалеристы спешились, не соблюдая строя потянулись между развалинами. От желтых дувалов, омытых дождем, исхлестанных ветрами, веяло седой древностью. Похоже, люди уже давно покинули это селение. Аббас, Рамо, Шохаб сходятся вместе. Я подхожу к ним, говорю, что, по всей вероятности, индус ведет наш, эскадрон на усмирение отрядов Ходоу-сердара.

– Не может быть! – восклицает Аббас. – Неужели люди Ходоу-сердара уже пробились в этот район. Слишком далеко отсюда Гилян.

– Эй, кулдофадар! – зовет меня Аалам-хан.

В этот же миг с другого конца селения доносится утробный рев ишака. Эскадронцы хохочут. Раз есть ишак, значит есть здесь и жители.

– Ты понял, Гусейнкули, что сказал ишак? – спрашивает Аббас.

– Нет, не понял, – в тон отвечаю я. – Тегеранское наречие я уже научился понимать, но ишачий язык – пока не знаю… Если ты знаешь, переведи.

Подходит Аалам-хан, Аббас спрашивает по-курдски:

– Господин Аалам-хан, вы тоже не знаете ишачьего языка?

Кавалеристы хохочут. Аалам-хан хлопает глазами, кривится в усмешке и тоже смеется.

– Ишак сказал, – говорит Аббас, что рад видеть нас на этих развалинах.

– Ну вот, – мигом отзывается Аалам-хан, – а вы не верили капитану Кагелю, что будет веселый отдых… Однако хватит шутить. Пойдем туда, Гусейнкули, где ноет уважаемый ишак!

Подходя к домику, возле которого стоял ишак, мы услышали тягучие слова дневного намаза:

Ла-ила-ха… Иллола… Ла-ила-ха!..

– Что это? – спросил меня Аалам-хан.

Я крикнул в окно мазанки:

– Эй, есть кто-нибудь?..

В двери показался белобородый старик в чалме, какие наматывают себе на голову служители культа. Он посмотрел на нас подслеповатыми глазами. Его пегие палыцы быстро задвигались, перебирая четки.

– Мир вам, почтенный! Если нетрудно, подайте путникам воды…

– Я – мулла Карим, – гордо ответил старик. – Прошу, заходите в комнату…

Едва мы переступили порог, мулла протянул нам кувшин с водой помыть руки н тут же расстелил небольшую скатерть поверх кошмы. Потом вышел в другую комнату и принес сливочного масла на тарелке и три лепешки. Положив эту провизию на скатерку, мулла отошел в сторону, приглашая нас угощаться.

– Где же остальные люди вашего селения? – спросил я муллу Карима.

– Ай, кто где, – небрежно ответил он. – Кого аллах позвал в кущи рая, кто провалился в преисподнюю, а другие пока ходят по свету и неизвестно куда попадут: в рай или ад…

– Будьте откровеннее, господин мулла. Мы люди полка «Курдлеви», из Кучана. Мы не принесем вам ничего плохого, – говорю я ему по-фарсидски.

Неожиданно божья козявка оживляется.

– Я очень рад вас видеть, господа!..

– Что же все-таки тут произошло? – грубо спрашивает Аалам-хан.

– Разве вы никогда не слышали о здешних разбойниках? – вопросом на вопрос отвечает мулла. – Шестьдесят лет наше селение никто рукой не трогал, но вот нашелся вор и разбойник Ходоу. У курдов много воров, но такого никто и никогда еще не видел! Никого этот Ходоу не боится. Ни ханов, ни шаха, ни аллаха, ни самого шайтана!

– Какое же зло причинил Ходоу-сердар вашему дому и всему селению, уважаемый мулла Карим? – спросил я.

– Мой дом и село Ходоу-сердар не тронул. Но он обманул. Все люди села ушли за этим разбойником в горы, а свои семьи они перевезли в Джеристан. Меня самого тоже постигло горе: жена умерла, а сыновья ушли служить в войско Фараджолла-хана, в Ширван. Теперь я здесь один…

Старик тяжело вздохнул, пошевелил губами. Я испугался, как бы он не заговорил опять, ну его к чертям с его разговорами.

– Спасибо, почтенный мулла Карим, за угощение! Какой дорогой вы посоветуете нам ехать в сторону Шамхала?

– Вон там, – показал он рукой на вершину горы, – там путь должен быть чистым от разбойников. А по западному ущелью ехать не советую. Там недавно разбойники уничтожили целый отряд жандармов.

Аалам-хан достал бинокль, стал рассматривать вершину. Подумав, он решил поступить так, как посоветовал ему мулла Карим.

Мы поднялись на плоскогорье, и сразу наши лошади окунулись по самое брюхо в заросли кустарника, с широкими листьями и тугими ветвями. Стадо диких коз, заслышав топот коней, шарахнулось в сторону и помчалось прочь.

– Алла! – радостно воскликнул Аббас. – Вот это место. – Он осадил коня и тотчас спрыгнул с седла. – Вот бы поохотиться, Гусейнкули!

– Как вам нравится это местечко, господин Аалам-хан? – с подходцем спрашиваю индуса.

– Давайте отдыхать, – сразу же соглашается он. – Ничего, если немножко нарушим приказ Кагеля.

Я поскакал вперед и, остановив эскадрон, крикнул:

– Есть охотники?

Из строя сразу же выехало человек десять, на скаку снимая с себя винтовки.

– Вот вы трое… Покажите-ка свою хватку! – показал я на тех, что вырвались из строя первыми. – Мы будем ждать здесь.

Ловкачи рванулись с места и помчались наперерез архарам. Через несколько минут далеко-далеко прогремели первые выстрели охотников. Затем еще и еще…

Мы сидели с Аалам-ханом в густой зеленой трапе, он рассказывал о себе, о своей родине. Вернулись охотники, и не с пустыми руками. Индус прервал разговор и распорядился сделать шашлык. За приготовление шашлыка, с видом фокусника или хирурга, взялся Аббас. Он всегда хвастался умением готовить это лакомое блюдо. Задымило сразу несколько костров. Не прошло и полчаса, как ветер разнес по всему плоскогорью и долине пьянящий шашлычный запах. А еще через час на месте стоянки остались козлиные шкуры да обглоданные косточки…

Плоскогорье тянется долго и надоедливо, травы стали ниже, беднее. Сверху горячо припекает солнце, по спине скатывается пот. Все крепились, готовясь к чему-то неожиданному и неминуемо трагическому.

Вскоре ниже пас на склоне завиднелись два больших арчовых дерева, растущих близко друг к другу. Ветви их соприкасались, и можно было подумать, что это, обнявшись, стоят влюбленные. Аббас объясняет:

– Это не чудо природы, а божественное явление! Здесь похоронены Лейли и Меджнун. Легенда рассказывает… на другой день после похорон люди пришли навестить могилы влюбленных и увидели возле могилы вот эти два дерева. Меджнун – правое дерево, а левое – Лейли…

Мысленно мы поклонились жертвам неумолимой судьбы.

Километра через три вновь деревья. Между ними небольшой водоем. Такое привольное, райское местечко в Курдистане называется «бендарик». Здесь собираются девушки-курдянки, поют свои чудесные песни. В то же время они чем-нибудь занимаются: кто вяжет, кто вышивает. Кроме девушек в «бендарик» никто не приходит. Накажи аллах, если забредет сюда случайно парень – озорные девушки замучают гостя песнями-вопросами, на которые надо непременно отвечать тоже песнями. Если парень отказывается от этого условия, то не миновать ему беды. Покидает он «бендарик» в порванной одежде, исцарапанным и посрамленным…

Приблизившись к небольшому, очаровательному оазису, мы услышали песню. Только невеселой была эта песня: тягучая, заунывная. Вскоре она оборвалась. Девушки, увидев нас, замолчали. Я первым пробрался сквозь чащобу кустов и деревьев.

– Эй, красавицы! Чего испугались? Мы свои, мы – курды. Пойте, мы послушаем.

Девушки успокоились. Снова принялись за дело, но петь больше не стали. Аббас, будто они обидели лично его, строго сказал:

– Что же так? Или вы думаете, что если мы солдаты, то забыли курдские традиции? Может, думаете, мы не найдем ответную песню? Спойте, мы так давно не слышали милых курдянок!

– Мы не артистки, чтобы увеселять вас! – грубоватым голосом ответила одна из девушек.

– Что ж, тогда спою я!..

– От твоей песни козы будут смеяться! – сказала другая, и все заулыбались.

– Спой, красавица, – ласково попросил Аббас. – Над тобой-то козы смеяться не станут!

Решительная и привлекательная курдянка запела звонким голосом, но опять не было радости в этой песне. Слова были мрачные, от них у меня сжалось сердце.