Текст книги "Гнев. История одной жизни. Книга первая"
Автор книги: Гусейнкули Гулам-заде
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
После тактических занятий я делюсь своими горькими мыслями с Ахмедом и Аббасом.
– Ну и что же ты предлагаешь, Гусо? – спрашивает Ахмед. – Есть у тебя что-нибудь дельное в голове, или там черный ветерок гуляет?
– Нет, это не так просто! – злюсь я на его иронический вопрос. – Надо бежать, нужно быстрее присоединиться к Ходоу-сердару. Приведем в Гилян людей, принесем оружие и патроны. Пусть небольшая, но все-таки будет помощь восставшим. На что же еще надеяться?! Кучан на военном положении. Вооруженное выступление нам вряд ли удастся сделать… Слишком много в городе британцев и шахской жандармерии. В общем, надо бежать…
– Вот это и есть трусость, Гусо, – спокойно заявляет Ахмед. – За стенами крепости Гилян сидеть с винтовкой каждый сможет. А здесь не каждый сумеет действовать. Мы находимся в логове врага. Нам надо здесь с головой орудовать, и не винтовками, а языком. Надо разлагать вражескую армию. Агитировать солдат надо против войны, склонять их на сторону народа!
– Дорогой Ахмед! Все это я хорошо понимаю. Но люди-то считают нас изменниками родины. Они. не знают, что мы ведем подпольную работу.
– Кому надо, те знают! – непререкаемо говорит Аббас. – Остальные узнают, когда это будет нужно. Ты трусишь, Гусейнкули. Разве ты забыл о просьбе Ходоу-сердара? Забыл– о чем нас с тобой просил Шамо?
– Все помню, Аббас. Но долго нам надо готовиться, чтобы опорожнить склад с боеприпасами. Во всяком случае, часовые должны быть все свои, а это нелегко сделать…
– Учить надо людей, – агитировать! – опять вступаете разговор Ахмед.
– Да какой из меня агитатор, друзья? Помилуй аллах, из меня агитатор, как из верблюда парикмахер. Был бы я как Ареф, как Баба Дадаш, как Мирза-Мамед!..
– Хорошо, – говорит Аббас. – Для тебя Мирза-Ма-мед авторитет У него и спросим, чего делать: бежать к Ходоу или действовать здесь!
– Согласен. Поговорим с Мирза-Мамедом. А сейчас неплохо бы прогуляться по городу. Мудрые мысли приходят во время ходьбы.
РУКА ЛЮБИМОЙ
«…Еще скажу: рада, что тебя повысили в звании. Я и не сомневалась, что заметят, ты ведь такой видный из себя и ужасно спокойный. Только не надо, джанчик мой, сильно стараться. Бабушка говорит, что «Курдлеви» – это не курдская, а английская армия, только служат в ней курды. Она слышала от Сердара Моаззеза, что в «Курдлеви» командует кавалеристами капитан Кагель. Может, ты с ним даже встречаешься…
А у нас тут опять неспокойно. Только и разговоров, что о Ходоу-сердаре. Он снова сбросил в Миянабаде Монтасера и сам командует, как ему вздумается. Я-то радуюсь, потому что ты его лично знаешь, а обо мне он слышал от тебя. Ох, жалко, что ты не с ним: все люди считают его своим героем и многие курдские парни бегут к нему в горы. Твой брат Мансур тоже в Гиляне у Ходоу. Но это секрет. Ни тетя Хотитджа, ни моя бабушка об этом не знают и знать не должны. Мансур предупредил, что кроме Гусейнкули нельзя говорить об этом никому. Вот я тебе одному и сообщаю…»
«…В городе появились индусы-военные и офицеры – британцы. Бабушка всех их называет саранчой – такие они прожорливые. Со всех сторон Боджнурдского ханства в город идут обозы с пшеницей, рисом и горохом. Все это для военных… Ну и аппетит у гостей наших!
Вчера бабушка пришла из дворца веселая, прямо счастливая. Ходит, смеется и рассказывает: «Перегрызлись эти жадные волки. Моаззез даже горячкой заболел, но шайтан ему помог – поправился. А все из-за хлеба! Не хватает его, чтобы снабдить всю английскую армию. Самые хлебные места– в руках мятежников. Так что приходится туго боджнурдским ханам».
Бабушка говорит, собрал во дворец Моаззез всех своих братьев, и начали они решать: кто, сколько и каких продуктов должен отправить англичанам. Спорили они, спорили между собой, да и передрались. Бабушка говорит: «Все равно они подушат друг друга, такова их порода!» Я молю аллаха, чтобы он отомстил за меня этому страшному вампиру Моаззезу. Чем больше я думаю о моих покойных родителях, тем страшнее ненависть к этому гнусному человеку…»
«…Джанчик мой, дорогой Гусейнкули, как же тебе не стыдно испытывать мою любовь? Вот уже целый месяц нет
от тебя писем. Не случилось ли что-нибудь с тобой? Пишу, а сама думаю– отведи аллах от Гусо все несчастья! Милый мой, если бы ты знал, как я по тебе соскучилась за эти шесть месяцев, как ты уехал из Боджнурда! Я ложусь и встаю с твоим именем, и во сне тебя вижу часто. Из дому никуда не выхожу. Только к подружкам и обратно. Подружки часто навещают меня, мы проводим интересные вечера, играем в разные игры и поем песни. Точь-в-точь как сельские курдянки на бендарик.
По твоему совету, я достала «Шах-намэ» Фердоуси и теперь читаю каждый день. До чего же интересная книга! Какой должно быть благородный человек – твой учитель Ареф, если учил он тебя любить родину, как любил ее кузнец Кавэ. Когда я читаю «Шах-намэ», то у меня возникают разные мысли о жизни. И если сравнить настоящее с тем временем, то конечно – Ходоу больше похож на Кавэ, чем Моаззез, Лачин и Кагель. Эти трое напоминают мне Зохака. Они не думают о народе. Они страдают за свое богатство… А тебя я ни с кем не сравниваю. Ты особо живешь в моем сердце. Я думаю только о тебе, чтобы ты был жив и здоров и почаще писал письма. А потом, когда ты приедешь в Боджнурд, я буду самой счастливой девушкой на свете…
«…Я даже не вспоминала о нем. Зачем он мне понадобился этот Лачин?! И вот получаю письмо. Служанка мне передала. Сначала подумала – письмо от тебя, но когда развернула конверт и стала читать, то сразу поняла – от кого. Представляешь, дорогой мой Гусо-джан, что пишет мне этот нахал. Нет, ты даже не поверишь… Он пишет, что давно меня любит и без меня жить не может. Вот откровение! И если я не соглашусь выйти за него замуж, то он все равно добьется своего. Я разорвала его письмо на части и бросила в печку. А когда пришла бабушка, я все ей рассказала. Она выслушала, не очень лестно обозвала этого безмозглого Лачина, а на другой день пошла к Сердару Моаззезу жаловаться. Пусть не пристает ко мне его племянник, или как его… Сейчас, когда я пишу тебе письмо, бабушка находится во дворце и, наверное, разговаривает с Моаззезом. О боже, до чего же плохие люди есть на свете!
«…Мы сидели «а веранде, пили кофе. Вдруг входит тетя Хотитджа и говорит торжественно: «Госпожа Зейнаб-енга, к вам гости пожаловали!» Бабушка сказала, пусть войдут. И вот открывается дверь. Заходит Лачин, а с ним еще трое молодых людей. Я слышала о них: они имеете с Лачином по ресторанам ходят. Бабушка спросила, по каким делам они навестили ее. Все трое были пьяны и вели себя развязно, а Лачин особенно. Он сказал: «Дорогая Зейнаб-енга, скажите девушке, чтобы вышла и другую комнату. Разговор не для ее изнеженного слуха!» Я ушла и стояла у двери в другой комнате, и все слышала, и чем говорил Лачин. Он говорил бабушке, что имеет самые серьезные намерения, что хочет жениться на мне и зря его отталкивает Парвин и не уважает Зейнаб-енга. Он, мол, Лачин, станет самым прекрасным мужем и настоящим семьянином. Наговорил много жалких и слащавых слов. Когда услышал от бабушки в ответ, что Парвин-ханым еще молода, не собирается обзаводиться семьей, то начал с насмешкой угрожать и высмеивать: «Обычаи у нас интересные, Зейнаб-енга, не правда ли? Пошла, например, девушка за водой и… не вернулась. Куда делась – никому неизвестно. А потом выясняется, что она сбежала с любимым и в настоящее время числится его четвертой или пятой женой». Бабушка побледнела от этих намеков, спрашивает: «Что вы этим хотите сказать, господин Лачин?» А он и ответ: «Ничего особенного. Просто, хочу сказать, что у меня пока нет ни одной жены, и если Парвин вдруг пойдет за водой и исчезнет, то не ищите ее в горах у джина!» «Ах, вот как! возмутилась бабушка. – Вот, оказывается, чему тебя научили в Тегеране! Не паукам, а воровству девушек? И не стыдно вам, господин Лачин?» Л он еще злее стал: «Мне не стыдно, я пока ничего не украл, но им-то, Зейнаб-енга, не слишком почтительно отзываетесь о нашем ханском роде! Не пришлось бы потом жалеть! До свидания!» Он озлобился и убрался со своими приятелями…»
«…бабушка зашла к нему. Он сидел в глубоком бархатном кресле. Скулы заострились, мешки под глазами, а волосы седые. Нет уже в нем прежнего Сердара Моаззеза. Бабушка заметила это и решила говорить с ним смелее. Все рассказала ему про Лачина и попросила защиты, А этот старый кабан только вздохнул и отвечает: «Ах, Зейнаб-енга, я ведь и не знаю, как тут быть! Удержать его не могу, у него своя сила в руках, да и друзей заморских много. Вот через месяц Лачин отправляется служить в Мешхед. Сам Кавам-эс-Салтане зовет к себе в подручные его. Как тут быть, дорогая Зейнаб-енга? А Кавам, думаете, откуда о нем знает? Да от британских господ офицеров! Кагель рекомендовал Лачина, чтобы взяли его на службу к губернатору. Вам, дорогая Зейнаб-енга, надо на этот месяц куда-нибудь отправить Парвин из Боджнурда. Пусть поживет в другом месте, а когда уедет Лачин в Мешхед, то Парвин вернется спокойненько в свое гнездышко…» «Спасибо, – отвечает бабушка. – Пошлю-ка я ее на поклонение. На этой неделе караван паломников в Мешхед отправляется. Переоденется девушка монашенькой, чадру на себя набросит и – в путь…»
Гусо, я пока не знаю, когда тронется этот караван. Но я так боюсь ехать туда. А оставаться еще страшнее. Подскажи мне, помоги, аллах!..»
Каждое письмо, написанное рукой Парвин, рукой моей любимой Парвин, было для меня дороже жизни. О, это голуби моего счастья!.. Последнее письмо Парвин настолько растревожило, что мне захотелось немедленно бросить все и бежать в Боджнурд. Я получил это письмо после учебных стрельб вечером, и вот теперь лежал на постели и никак не мог уснуть. Строил план побега, но когда горячка прошла, понял, что я размышляю также беспомощно, как мальчишка, когда его впервые высекут. В груди у меня приостыло, соображать я стал лучше. Откуда знать Лачину, что Парвин отправляется на поклонение? Ведь не скажут же ему об этом! Подумал я так и опять начала точить меня проклятая мысль… А если он все же узнает и выкрадет Парвин из каравана, увезет ее в Мешхед? Что тогда?..
«ШАБНАМЗ»
– Простите, господин кулдофадар, что потревожил. Мирза-Мамед просил передать, что он ждет вас во дворе. – Солдат сказал и ушел.
Я надел гимнастерку, выскочил на улицу. Мирза тотчас подошел ко мне, появившись из темноты.
– Гусейнкули, я не хотел, чтобы слышали все. Дело ответственное… Ты запомнил дом, где встречались с Баба Дадашем?
– Запомнил.
– Ты должен пойти туда на встречу с одним человеком. Я мог бы сам, но за мной слежка… Наше командование догадывается о чем-то…
– Хорошо, дорогой Мирза-Мамед, я готов на все!
– Когда откроют калитку, скажешь: «Пришел».
Как и в прошлый раз, я пробирался по темным кривым уличкам, спотыкаясь, но дорогу помнил и скоро оказался у знакомой калитки. Опять, как и тогда, зазвенела цепь, залаял пес, подошла женщина и спросила:
– Кто там?
– Пришел, – отозвался я.
Молчание. Повторный вопрос.
– Проходи, дорогой Мамед, – сказала женщина, открывая калитку.
– Я не Мамед… Я вместо Мамеда… Он послал меня. Вы помните, я уже был здесь, когда Баба Дадаш…
– Проходите. Что же стоите? – повелительно подтолкнула меня женщина.
В длинной скупо освещенной комнате никого не было. На кошме – чайник и пиала, остатки ужина. Кто-то недавно сидел. Женщина убрала остатки еды, поставила передо мной другой чайник и пиалу.
– Садитесь, попейте пока чайку.
Я сел, стал переливать жидкость из чайника в пиалу и обратно. Все время я ощущал, что где-то рядом находится человек, которому я нужен, но он не решается выйти сразу, не узнав, кто пришел.
Хозяйка, по всему видно, испытывает меня, действительно ли я был в прошлый раз. Она ходит, будто занимается своим делом, но попутно говорит:
– Так, значит, вы уже бывали у нас! А я что-то не приметила… не запомнила…
– Не сомневайтесь, ханым, свой я, – успокаиваю ее. – Я сидел тогда в углу на мешке… Помните? Погас свет и вы принесли фонарь… Помните?
– Да нет, что вы, что вы! – перебивает хозяйка. – Я не сомневаюсь! Все было точно так, как вы говорите. И фонарь я таскаю туда-сюда!..
– Слава аллаху, думаю я. – Осторожная ханым, надежная. Говорю:
– Мирза-Мамед просил передать вам привет, сам придет в другой раз!
– Спасибо, не знаю, как зовут вас…
Я назвал свое имя. Ханым улыбнулась и вышла. Вскоре она появилась на пороге не одна: вслед за ней вошел мужчина в черном костюме. Достаточно мне было взглянуть ему в лицо, как я сразу же узнал его.
– Ареф! – вырвалось у меня из груди. – Мой учитель!
Мы крепко обнялись. Он, конечно, тоже сразу же узнал меня. Еще бы: когда-то я был первым его учеником и первым помощником-связным!
– Ну, курдлеви, как живете? Рассказывай!
Я начинаю говорить обо всем сразу, видимо, невпопад, потому что волнуюсь. Ареф, оказывается, хорошо осведомлен о нашем солдатском житье-бытье, знает о нашем настроении, и у меня на душе становится светлее. Мне кажется, что я не сам, не по своей воле попал в полк «Курдлеви», меня послали мои наставники – Ареф и Ходоу-сердар.
– Где вы теперь, господин Ареф? – спрашиваю я. – Там же, в Миянабаде?
– Не совсем так, – уклончиво отвечает Ареф. – Бываю, конечно, и там, но «классе экабер» не работает, так что больше нахожусь среди повстанцев.
– Почему же не работает «классе экабер»?
– Учить некого, дорогой Гусейнкули. Вся молодежь в ополчении. Все в горах у Ходоу-сердара. Там учеба другая, хотя тоже идет разговор о классах. Там мы учимся искусству ненавидеть класс… эксплуататоров, презирать иноземных захватчиков, англичан.
Исподволь я затеваю речь о том, что намерен склонить солдат эскадрона к бегству в армию Ходоу-сердара. Ареф отрицательно качает головой и повторяет приблизительно те же слова, что я слышал от Шамо на свадьбе.
– Только в самом крайнем случае! – строго говорит Ареф. – А пока что вы в курдлеви нам больше нужны. – Он выходит из комнаты и скоро возвращается с конвертом. – Вот, Гусейнкули, держи. Тут прокламации… В Кучане – я проездом из Мешхеда. Был в редакции газеты «Бахар», там отпечатали вот это… Тебе, Мирза-Мамеду и Ахмеду штаб народно-освободительной армии поручает довести содержание этой прокламации до всех горожан Кучана. Прокламацию немножко перестроите в соответствии с кучанской обстановкой… Понимаешь меня? Пусть листовки множатся, как птицы весной,
– Понимаю, господин учитель! Это самое дальнобойное орудие!
– Правильно понимаешь, Гусейнкули! Ну, шагай не задерживайся! Прости, что тороплю тебя, время не ждет. Мне пора в дорогу, да и ты до отбоя должен быть и казарме, чтобы не заподозрили.
Мы вышли но двор. Остановились у веранды. Черная мгла висела над нами. Ареф стиснул мою руку, притянул к себе.
– Ну, будь здоров, Гусейнкули. Я надеюсь на вас, первых друзей. Привет передай Ахмеду и Мирзе. Кажется, все. Нет, не все… Если что-нибудь надо сообщить в штаб Ходоу, у тебя два адреса: этот и в селе Чапан. Шагай.
Когда я возвратился в казарму, друзья мои лежали на койках, света в комнате не было, но по всему было видно – никто не спал. Им, конечно, было интересно – куда это и бесследно исчез. В темноте я сунул конверт под подушку, стал раздеваться.
– Где ты был? – недовольно спросил Ахмед.
– Соскучился? Тогда подходи поближе, сейчас займемся делом. Ты, оказывается, был прав, когда говорил мне: в тылу мы нужнее, чем там, в горах. Вообще я принес новость и привет от Арефа.
– От Арефа?
– Так точно, господин солдат курдского полка. Именно от Арефа!
– Почему ты не позвал меня с собой! Ты его видел?!
– Да, Ахмед, я его видел. А не позвал потому, что обстановка не позволяла. Я сам не знал о встрече с ним. Даже не предполагал.
Кто-то зажег свет.
– Какая же новость? – спрашивает Аббас.
– Наверное, что-нибудь узнал из газет? – добавляет Рамо.
– Фи-и, скорей всего, получил письмо от своей любимой Парвин! – смеется Аббас.
– Ну, а ты что скажешь, Шохаб?
Тот помалкивает. Тогда я достаю конверт, вынимаю из него одну отпечатанную страничку, пахнущую свежей типографской краской.
– Читай, Ахмед. Только негромко.
Ахмед сначала читает про себя, знакомится с содержанием. Глаза его бегают по строчкам, зрачки лихорадочно горят. Он не читает, а декламирует:
– Приказ верховного командования народной партии «Адалят».
– Читай, читай, – подталкиваю его.
– Дорогие соотечественники! – тихо, тоном заговорщика произносит он. – Наша любимая Родина под угрозой закабаления. Наш шах продал народ в рабство английским оккупантам. У народа не осталось защитников, кроме своих собственных рук. Поднимайтесь на защиту Родины, у кого есть честь и совесть! Вон английских интервентов из Персии! Смерть предателям Родины!
Ахмед дочитал листовку, бережно положил на кровать.
– Все! – говорит он с облегченным вздохом, будто уже свершил революцию.
– Надо готовиться к вооруженному выступлению! – заявляет Аббас. – Надо оправдать доверие народной партии.
– Спокойно, друзья. Надо как следует обдумать. Поспешность может все угробить, – добавляет Шохаб.
– Правильно, Шохаб, надо как следует обдумать, прикинуть, с чего начнем! – говорю я. – Во-первых, ты, Рамо, встань возле двери и следи, чтобы не прилипло чье-нибудь ухо к ней и чтобы не заглянул в замочную скважину чужой глаз, а мы продолжим совещание… Надо, – воззвание партии «Адалят» приблизить к конкретным условиям Кучана. Побольше расписать о том, что творится у нас в городе! Ареф сказал: «Пусть листовки множатся, как птички!» Это значит их надо много-много! Но мы их сделаем не от имени народной партии «Адалят», а от себя, от нашего комитета. Партия «Адалят» далеко отсюда, в Мешхеде и Тегеране, власти Кучана этим не очень испугаешь. Но если мы скажем, что комитет работает здесь, это будет равносильно взрыву бомбы.
– Что конкретного ты предлагаешь? – спрашивает Ахмед.
– Я читал много книг о воинах и полководцах. Больше всего мне понравилась «Мухтарнамэ». Будем действовать, как в той книге: разлагать армию страхом, а сами не понесем никаких потерь.
– Колдовством, гипнозом что ли будешь действовать? – с насмешкой спрашивает Аббас.
– Нет… Это не колдовство, но в тысячу раз сильнее колдовства. Этот способ войны называется «Шабнам»» – ночная прокламация. Будем писать и расклеивать листовки по всему городу.
После бурных споров все легли спать, а мы с Шохабом сели писать прокламации. Завтра они разлетятся по всему Кучану. Они будут висеть на стенах мечетей и учреждений, на столбах, на воротах школ и казарм. Мы почти не. изменили текст воззвания «Адалят», а только дополнили его: «…Старые и молодые кучанцы! Наш любимый Курдистан… Лучшие сыны народа под Гиляном погибают от рук английских солдат! У нас есть сила смирить преступников, но мы не хотим кровопролития! Поднимайтесь, кучанцы, на изгнание врага!» – вот и все чем мы пополнили воззвание. Шохаб предложил самую ударную строку: «у нас есть сила смирить преступников…» подчеркнуть, чтобы народ и солдаты обратили особое внимание.
Мы с Шохабом долго думали, как подписать наше пламенное воззвание к курдскому народу и наконец решили: «Народный курдский союз самопожертвования». Эту Подпись и поставили в правом углу прокламации.
Время близилось к утру. Хотелось сейчас же пойти и расклеить листовки. Не терпелось узнать, какое они произведут действие на Кучан. Но в городе было тихо, кроме патрулей и сторожей все спали, выходить на такое дело было опасно и неразумно. Решили подождать до вечера.
Днем мы распределили обязанности между собой, кто где должен наклеить листовки, и едва закатилось солнце и опустились сумерки, двинулись в город.
Я брожу по вечернему Кучану, меланхолично разглядываю прохожих и любуюсь вечерними звездами. Кому придет в голову, что я – военный британской армии – на самом деле злейший враг англичан!? «Шабнамэ» у меня в кармане, в другом – флакончик с клеем. Я выбираю момент, когда рядом нет никого, оглядываюсь и спокойно пришлепываю прокламацию: то на стену, то на ворота… Мне кажется это занятие детской забавой, я даже не испытываю ни малейшего страха. Видимо еще не осознал, что мне грозит, если вдруг меня накроют.
Лунная ночь, разгуливает свежий северный ветерок и время – лучшего не выбрать для такого тайного дела. Из мечети выходят верующие, двигаются, растянувшись по тротуару, слышны их голоса. Один говорит другому: «Он-то, я не сомневаюсь, попадет в ад. Он пожалел свои туманы, не съездил в Мекку, да и умер в долгах, не расплатился ни с кем!» «Что вы на него нападаете! – говорит второй. – Клянусь, он без всякого испытания и допроса попадет в рай. Он же каждый праздник «Курбан» жертвовал баранов!» С противоположной стороны доносится бравурная песенка:
По мостовой между идущими из мечети и пьяным человеком пронеслись всадники городского головы. Из-под копыт коней летят искры. Правительственной охране нет никакого дела ни до верующих, ни до пьяных, ни до меня. Но я имею дело ко всем! Завтра все заговорят обо мне, хотя и знать не будут как меня зовут, как моя фамилия и чем я добываю хлеб на пропитание!
У меня осталась последняя «Шабнамэ», Я решил приклеить ее на столбе, возле здания правительства. Прошел в тени деревьев до угла здания, направился к столбу. Огляделся по сторонам, нет ли кого-нибудь поблизости. Стоп! Пдождем немножко. Прямо ко мне шагает из темноты человек. Не останавливаясь, я иду дальше, чтобы не вызвать подозрения. Повернул вправо, человек за мной. Ускоряю шаг, он– тоже. «Неужели жандарм? Но откуда ему знать, что у меня «Шабнамэ»?
– Эй, добрый человек! – окликает меня преследователь. Я останавливаюсь, быстро соображаю – как мне поступить: припугнуть его оружием или пристрелить. Рука моя тянется за револьвером. Человек, не дойдя двух шагов, сгибается в поклоне.
– Добрый человек, во имя аллаха и пророка Мухаммеда, – просит он, – дайте кран. С голоду умираю. На хлеб прошу, аллах свидетель!
– Ох ты, – облегченно вздыхаю я. – Вот чудак. Так бы давно и сказал. Ей богу, ты меня напугал на два крана. На тебе два крана, и шагай своей дорогой.
Нищий поблагодарил и исчез в темноте. Я вернулся к столбу и, не раздумывая долго, наклеил последнюю листовку.
В казарму пришел позже всех. Друзья сделали дело быстрее меня. Долго мы не ложились, а легли – еще дольше не могли уснуть. Всех волновало одно: как будут, встречены наши «Шабнамэ» кучанцами?
Утром, до восхода солнца, подъем. Начинаем готовиться к занятиям. С минуты на минуту ждем, кто-то первым должен сказать о листовках. Ровно в девять приходит Аалам-хан.
– Кулдофадар Гусейнкули! Приказ командования: сегодня эскадрон в поле не выводить. Будем чистить оружие!
– Есть, господин Аалам-хан, чистить оружие!
Приказ неожиданный. Видимо, вызван он нашими прокламациями. Посмотрим, что будет дальше. Я даю распоряжение солдатам, приступить к чистке винтовок, беру с собой Аббаса и мы отправляемся в город, разведать, силен ли взрыв нашей «тайной бомбы!»…
В центре – невероятная паника. Кто бы мог подумать, что наша «Шабнамэ» произведет такое сильное действие! У дома правительства – целая армия полицейских. С вышек выглядывают толстые зеленые дула пулеметов. Интересно, от кого это надумал обороняться городской голова? Люди, сбившись в кучки, растерянно судачат о ночном происшествии. Там и тут слышно: «У нас есть сила смирить… Но мы не хотим кровопролития!»
На «Базаре Мешхед» встретили знакомого шапочника Собхана.
– Дорогой Собхан, что такое творится в городе?
– Ой, не говорите, друзья! Страшная картина происходит. Дом правительства уже переполнен членами союза самопожертвования, а облава все продолжается.
– А зачем их тянут в дом правительства?
– Как зачем! «Шабнамэ» ведь направлена против шаха и англичан!
– Значит, уже всех виновников переловили?
– Какой там всех! Их союз по всему Курдистану? У них– сотни тысяч! Всех поймать невозможно. Сцапали только самых злостных руководителей.
– Ну и что – пойманные во всем признались?
– Не признались, так заставят!
– А вдруг – не они виноваты?
– Этого не может быть! – категорично утверждает Собхан. – Нынешняя власть Кучана сильно отличается от прежней. Она – из Тегерана. Невинных она никогда не обвиняет!
В это время к нам подходит один из фаррашей. Оказывается, он родной брат Собхана, зовут его Рахман. Он довольно потирает руки, с губ его не сходит улыбка.
– Еще одного главаря привели. Ох и упрям, гадина! Хоть убей – не хочет признаваться!
– Кто же этот главарь? – с тревогой спрашивает Аббас.
– Я говорю о главаре Хабиб-хане. Крепкий разбойник! Твердый, ей-богу. Сто ударов кнутом по спине – и хоть бы слово сказал, гадина! Не признается, что это он написал «Шабнамэ».
– А может, действительно, не он? – спрашиваю я Рахмана.
– Ай, кулдофадар, что говоришь?! Я же лично сам достоверно знаю его почерк. Мы проверяли букву за буквой, как он писал, а потом сличили с «Шабнамэ». Да и вообще, кто же еще может сготовить такое угощенье? Он, больше некому. Ты же не напишешь! Я тоже не напишу. Пишет такие вещи тот, кто мечтает стать правителем. А Хабиб-хан давно помышляет заделаться правителем Кучану. Об этом все в городе знают. Вах, каждый сосунок об этом знает. Разве не он подчеркнул в «Шабнамэ» жирным карандашом: «У нас есть сила смирить…» Он же настоящий мятежник, этот проклятый Хабиб-хан. Разве англичане сами пришли сюда? Нет, они по велению самого шаха пришли сюда. А если б не пришли англичане, тогда бы пришли большевики. А это вай-вай!.. Национальная катастрофа!
– Может, Хабиб-хан и есть большевик? – спрашивает Аббас.
– Да нет… Большевики это те, которые ходят без штанов, а Хабиб-хан – богатый человек. Поэтому он и пишет: «У нас есть сила смирить». Мы-то простые люди, и вы простые бычки– воины! А такие, как Хабиб-хан, у них сила по всему Курдистану. Видишь, как они себя называют: «союз самопожертвования». В общем, господин кулдофадар,
Хабиб-хан хочет захватить власть в свои руки. Даю голову… Нет – руку на отсечение!..
– Теперь нам понятно… А как простой народ реагирует на это?
– Ай!.. Ему, глухому народу– какая разница? Смерть ишакам – собакам праздник! Они только и мечтают все забрать у богатых, чтобы все жили, как стадо баранов, без домов, голые и босые, как большевики!
– Ну, ладно, господа, спасибо за беседу, нам еще надо сходить на себзиварский базар, – говорит Аббас.
На себзиварском базаре такая же суматоха. Нет смысла больше задерживаться, можно получить выговор от Аалам-хана. Мы идем в расположение полка.
В два часа дня, в казарму эскадрона неожиданно входят капитан Кагель, Аалам-хан и Мовладад-хан. Я рапортую:
– Смирно! Господин капитан, в эскадроне на лицо один кулдофадар, четыре дофодара, двенадцать лейсдофадаров и восемьдесят четыре рядовых!
– Вольно! – девичьим голосом командует Кагель, поднимаясь на веранду. За ним – Мовладад-хан и Аалам-хан.
– Кулдофадар, – говорит Аалам-хан, – соберите и постройте весь эскадрон. Капитан Кагель хочет говорить.
– Есть, господин Аалам-хан.
Минут через пять, эскадрой выстроился фронтом к казарме. Кагель повернулся к строю.
– Я считаю своим долгом сообщить вам, что обстановка в Кучаие с каждым днем накаляется. Враги вашей цветущей родины замыслили коварный заговор против вашего Шах-ин-шаха, который умом и сердцем стоит за персидский народ и страну!..
– Переводите, господин Аалам-хан, мы же не знаем английского языка! – возмущается Рамо.
– Надо слушать! – огрызается Аалам-хан. – Капитан Кагель говорит не па английском, а на фарсидском языке!
Белое лицо Кагеля краснеет, как гребешок у петуха.
– Да тише же вы, ишачье отродье! – орет Мовладад-хан. – Пусть говорит капитан сахеб. Я буду переводить.
– В Кучане, – продолжает Кагель, – появились большевистские агенты Советской России. Они хотят превратить всю вашу страну в руины и задушить смертельным голодом. Сейчас у них в России миллионы людей умирают от голода. Детей до восьмилетнего возраста съедают!
– Кому не понятно? – басистым голосом спрашивает Мовладад-хан.
– Куда же девали большевики хлеб и все остальное, что они забрали у помещиков и фабрикантов? – спрашивает Шохаб.
Кагель переминается с ноги на ногу, лицо его бледнеет. Он не знает, что ему ответить на этот вопрос. На помощь приходит Аалам-хан.
– За один день все сожрали! – говорит он и хохочет.
Кагель злится, уже не на солдат, а на Аалам-хана. Он что-то ворчит себе под нос, затем продолжает:
– По просьбе его величества шаха Персии, британская империя пошла навстречу персидскому народу, – спасти его от голодной смерти и большевистской чумы!
– Все понятно? – с затаенной угрозой спрашивает Мовладад-хан.
– Нам же сказали, что большевики – истинные мусульмане! – возмущается Аббас.
У капитана от этого вопроса дергаются плечи. Во рту, видно, у него пересохло, голос стал неровным и писклявым, как у молодого кочета.
– Большевики – безбожники! – гласит он. – Они сжигают все мечети и молитвенные дома. Они сжигают библию и коран…
В строю кто-то засмеялся.
– Эй ты. усатый, прекрати смех! Слушай внимательно! – кричит Мовладад-хан.
– Ай, мне безразлично: большевик или меньшевик, бедный или богатый, пусть все живут и здравствуют! – отзывается усатый.
– Провокаторы, ваши враги сегодня ночью расклеили по городу сотни антиправительственных прокламаций, направленных против его величества и ислама! И я обязан, – продолжает Кагель, – сказать вам, что правителем Кучана приняты соответствующие меры! Провокаторы уже сидят за решеткой и будут наказаны по заслугам! Не будет пощады тому, кто поднимет руку на его величество и на ислам, – не очень уверенно добавляет Кагель. И еще неувереннее заключает свою речь. – Но, конечно, командование «Курдлеви» вполне полагается на вас, курды. Вы никогда не станете большевистскими агентами. Вы всегда будете преданы шаху и всевышнему!
– Вопросы есть?! – спрашивает Аалам-хан.
– Есть. Скажите, когда же будут менять ботинки? – спрашивает Аббас.
– О боже мой! – срывается с губ Кагеля. – Вот какое наказание!.. Баранов сколько не учи, они так и останутся баранами… – Кагель обиженно поворачивается и уходит. Как только он скрывается из виду, раздается сочный, забористый смех.
