Текст книги "Спираль"
Автор книги: Гурам Панджикидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
– Ну, всего!
Коринтели положил деньги в карман, подошел к такси, помог сесть Лали, потом сел сам. Машинально потрогал оттопырившийся карман брюк.
«Итак, две тысячи!» – с удовольствием произнес он про себя и обнял девушку.
* * *
– Сначала в ванную, приму душ.
– Не надо, терпений лопается.
– На две минутки, Рамаз, умоляю!
В ответ Коринтели расстегнул на ней платье и поцеловал грудь.
– Постой, не порви, сама сниму.
Через минуту они были в постели. Рамаз отшвырнул простыню и набросился на девушку.
– Осторожней! Больно! Ты что – ошалел?!
Но он, ничего не слыша, страстно целовал шоколадное, крепко сбитое тело. Лали нравились его сильные, мускулистые руки. Длинными пальцами она нежно гладила закрывшего глаза любовника. Хриплое дыхание одурманенного блаженством мужчины временами заглушал нежный, страстный стон девушки.
* * *
Проснулся он поздно.
Открыл глаза.
Не мог понять, где он.
Заметил на столе две пустые бутылки из-под шампанского.
Сразу все вспомнилось.
Лениво приподнялся, голова трещала.
Вчерашняя ночь промелькнула перед глазами. Рамаз поежился от удовольствия. Пожалел, что отпустил Лали.
Один стакан – Лали! – был полон. На блюдечке лежали три дольки шоколада.
«Господи, сколько же я выпил!» – подумал он вдруг.
Встал, прошел в ванную и пустил холодную воду. Как приятно! Замерев, стоял он под душем. Сначала холодная вода заставляла вздрагивать, затем оживила, вернула телу энергию.
Перед глазами встали вчерашние сцены. Он почувствовал, что его опять тянет к загорелому, упругому телу, и опять горько пожалел, что отпустил Лали.
Вдруг он вспомнил о деньгах, врученных черноусым незнакомцем.
Наскоро вытерся, подбежал к шкафу, проверил тот карман брюк, где, по его предположению, находились деньги.
«Интересно, в самом деле две тысячи?»
Пересчитал. Ровно две.
«Игрок должен уметь проигрывать и платить», – вспомнил он слова незнакомца, и на душе стало пасмурно.
«Кем же был Рамаз? В какую драку ввязался? И где мой („мой!“) пистолет? Почему Лали сказала, что в Тбилиси многие знают немецкий, но никто не ожидал, что его знаю я? Кто такой, в конце концов, Рамаз Коринтели? И сколько еще должен мне („мне!“) черноусый?»
На сером фоне затуманенного похмельем сознания снова замельтешили вопросительные знаки, похожие на высыпавших из траншеи солдат, которые пригнувшись упорно бегут вперед.
Внезапно все сгинуло, и спину Рамаза снова прожгли два лазерных луча, бьющие из безжизненных, как линзы, глаз молодого человека, стоявшего перед зданием «Зари Востока».
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Рамаз Коринтели проснулся в пять часов утра. Вернее, не проснулся, а, странно вскрикнув, вскочил на ноги. Некоторое время он бессмысленно озирался вокруг, затем понял, что все было сном, диковинным, жутким сном. Он видел себя на мельнице, на старой водяной мельнице. Смутный свет луны, брезживший через открытую дверь, призрачно озарял щелястое дощатое помещение. Он сидел один и старался подобрать музыкальное сопровождение неровному ритму коника[3]3
Коник – деревянная палка, опирающаяся на верхний жернов и при движении его трясущая лоток, из которого сыплется зерно.
[Закрыть]. Больше всего к милым с детства постукиванию коника и прерывистому скрипу жерновов подходила «Хабанера» Бизе.
И вдруг все стихло. Оборвался звук коника. Захрипев, как умирающий человек, остановились огромные круглые жернова.
«Что стряслось?» – удивился Рамаз и, выскочив наружу, подбежал к покатому деревянному желобу. На мгновение он оторопел, страх коснулся его холодной рукой. В мельничном желобе вода остановилась. Река спала глубоким сном. Ему показалось, что вместе с водой у него остановилось и сердце. Кровь выцеживалась из мозга и свертывалась в жилах. Кто-то неведомый, будто компрессором, нагнетал в голову холодный влажный воздух. Коринтели в отчаянии схватил свое тело и потряс его, как остановившиеся часы. Припал ухом к безжизненной груди. Ни звука. Охваченный ужасом, он изо всей силы затряс тело, затряс так неистово, что сам испугался, как бы оно не распалось на части и не рассыпалось по земле. Снова прижал к уху бездыханную грудь, до предела напрягая слух. Сердце застучало, застучало медленно, тяжело, но все-таки застучало. Именно тогда он закричал, то ли от радости, то ли от безысходности, и вскочил. Придя в себя и убедившись, что все пережитое было только сном, снова лег в кровать.
Однако заснуть не удалось. До семи проворочался в постели. Потом, убедившись, что сон не придет, встал, побрился, умылся и сварил кофе.
Сел за стол. Дипломный проект был уже написан. Точнее, он наскоро восстановил одно из исследований, ныне находящееся в директорском сейфе на одной полке с «Пятым типом радиоактивности». Сейф стоял в кабинете директора института. Рамаз понимал, что по своей научной ценности его исследование в сто раз превосходит необходимое для диплома. С таким исследованием можно шутя защитить докторскую диссертацию. Поэтому он намеревался, если университет даст свое «добро», до конца января сдать экзамены за три оставшиеся курса и превратить защиту диплома в защиту кандидатской диссертации. Он был твердо уверен в успехе и понимал, что это будет первой сенсацией на заре его новой научной карьеры.
Исследование, объяснявшее механизм прерывистого теплового радиоактивного излучения из созвездия Геркулеса, было завершено академиком Георгадзе год назад. Он не спешил с его публикацией, так как основное исследование – установление пятого типа радиоактивности – захватило его без остатка, затянуло, как колеса зубчатой передачи, заставив забыть все остальное. Сейчас, когда настала насущная необходимость начать с триумфа новую научную карьеру, важнейшее, но не опубликованное в свое время открытие, несомненно, произведет большой эффект.
«Может быть, в самом деле судьба, что я затянул с публикацией завершенного исследования?
Может быть, в самом деле меня остановила рука божья?
– Божья! – поморщился он. Как раньше, так и сейчас он не верил в бога. – Если бог и впрямь для сегодняшнего дня приберегал исследование, сделанное год назад, если он внушил мне не выносить открытие на научный совет, выходит, что он знал о предстоящей операции. Выходит, что бог позволил человеку вторгаться в созданный его помыслом мир и преступать установленные им законы жизни и смерти!
Что такое? Когда я увлекался философией? Что творится со мной? Существуй бог, разве он не пресек бы в зародыше эту операцию? Ведь пересадка мозга – самое дикое святотатство из всех святотатств!»
Рамаз отпил кофе, который уже успел остыть. Плюнул и поднялся из-за стола.
Заниматься зарядкой было лень. Он даже не проделал того минимума необходимых движений, которым врачи специально научили его.
Четвертый день он работал не поднимая головы. Все были предупреждены, что эту неделю его нельзя беспокоить.
Позвонил он и главному врачу. Сказал, что пишет автореферат кандидатской диссертации, и просил не отвлекать его чрезмерным вниманием. Если случится необходимость, он сам найдет его.
Снова устроился за столом, но душа – нет и нет! – не лежала к работе.
Сон есть сон, но временами ему казалось, что сердце у него вправду останавливается.
«Что со мной?
Наверное, переутомился. Все вполне естественно, сколько месяцев я не занимался наукой!» – успокаивал он себя.
Его труд – значительное и кропотливое исследование – был закончен. Главное теперь – превратить его в дипломную работу, а фактически – в реальную диссертацию.
Отсутствие литературы создавало массу помех. Он запасся множеством книг из университетской библиотеки, но той новейшей иностранной литературы, которая осталась в квартире Давида Георгадзе, нельзя было найти ни у кого в Тбилиси.
Сердце опять остановилось. Опять он ощутил в голове холодный и влажный воздух.
«Нет, мое состояние не объяснимо утомлением, я не чувствую ни малейшей физической или умственной усталости!
Тогда отчего накатывает на меня эта жуть?
Кто знает, сколько еще непредвиденных напастей поджидает меня впереди?!»
Рамаз Коринтели не ошибался, интуиция молодого ученого улавливала импульсы, предвещающие нечто ужасное.
Стараясь развеять тягостные мысли, он приблизился к окну, выглянул во двор.
Дворик, зажатый четырьмя огромными бетонными кубами, был полон легковых машин.
Листья деревьев нехарактерно для середины июля побурели. Стоящие в квадратных выемках раскаленного асфальта деревья тянулись ввысь в надежде вырваться за бетонные стены. Их непропорционально тонкие стволы и устремленные к небу чахлые кроны хирели от постоянного жара асфальта и чада машин.
Рамаз прижался виском к стеклу приоткрытой створки окна. Ему вспомнился ректор университета, высокий, худощавый, с посеребренными висками профессор, столь скептически отнесшийся поначалу к способностям заочника.
Двумя неделями раньше Зураб Торадзе предупредил ректора, что сведет его с молодым человеком феноменальных таланта и знаний. Главврач так расписал бывшего пациента, что ректор счел его просто фантазером и, в общем-то, даже не выслушал толком. Недоверие ректора задело Торадзе, и он запальчиво бросил:
– Вы, видимо, не принимаете всерьез мои слова. Вам представляется, что я нахваливаю Рамаза Коринтели, как сотни родителей и ходатаев своих отпрысков и протеже. Лучше я приведу его, и вы сами с ним поговорите. Полагаясь на вашу непредвзятость, я верю, что вы не сочтете зазорным для себя признать, что он феноменально одарен и в высшей степени образован.
И на это заявление ректор не обратил особого внимания. Он хорошо знал пристрастие Торадзе к пышным и пылким речам. Не проявляя интереса к его протеже, он не вызвал декана и не поинтересовался у того личностью «феноменального» юноши.
Настал день, когда ректор принял Торадзе вместе с его бывшим пациентом.
Он встретил обоих стоя, обоим подал руку, затем опустился в мягкое вращающееся кресло, пригладил посеребренные виски и с чуть заметной насмешливой улыбкой адресовался к Рамазу:
– Итак, это вы обладатель феноменальных способностей и знаний?
– Я Рамаз Коринтели, – вызывающе отрубил молодой человек, – Рамаз Михайлович Коринтели.
Ректора несколько смутили странновато вспыхнувшие глаза посетителя.
– Я, кажется, не сказал вам ничего обидного?! – недоуменно пожал он плечами и посмотрел на Торадзе, словно призывая того в свидетели.
– Рамаз Коринтели не обиделся, – понял его главный врач, – он просто чересчур чувствителен и самолюбив.
У ректора испортилось настроение, он пожалел, что предварительно не переговорил с деканом или не ознакомился с личным делом студента.
– Вот и хорошо, – сказал он слегка обиженным, слегка смущенным голосом. – Итак, вы хотите сдать все предметы за три курса и в конце января защитить диплом? Вы понимаете, какое это нарушение всех правил и установок?
– Да, но разве не встречаются исключения? Мергелян, например, в восемнадцать лет стал академиком.
– Мергелян, Мергелян… – протянул ректор, откидываясь на спинку кресла и глядя в потолок. – Мергелян, молодой человек, редчайшее исключение. Дай вам бог дотянуться до него и даже более того!
– Уверяю вас, батоно Серги, Рамаз Коринтели никому не уступит. Может быть, вы снизойдете и побеседуете с ним? – У Зураба Торадзе дрогнул голос.
– Вы уже пишете диплом? – спросил вдруг ректор, глядя прямо в глаза Коринтели.
– Уже написал, уважаемый, – принял вызов Рамаз.
Для него не составило труда понять, что ректор с самого начала выражает ему недоверие. На глазах это недоверие перерастало в раздражение. В душе молодого человека вспыхнуло мстительное чувство. Он решил язвить на каждом слове.
Ректора подавляли сверкающие глаза юноши. На его счастье, зазвонил телефон. С быстротой молнии он повернулся в кресле и поднял трубку:
– Алло!
Пауза.
– Да!
Пауза.
– Да. Да!
Пауза.
– Вас понял! Всего хорошего! – Вот и все, что он произнес довольно нервозно, и повесил трубку. – Меня вызывают в Министерство просвещения! – задумчиво объяснил он и снова повернулся к Коринтели. – Прекрасно, что вы закончили диплом, но позвольте не как ректору, а как коллеге спросить вас, какую тему вы выбрали без руководителя и безо всякой помощи?
– Постараюсь объяснить вам поподробнее, тем более что я уверен: решенная мною проблема крайне заинтересует вас.
– У вас, значит, проблема даже решена? В дипломной работе мы не требуем сразу постановки и решения проблемы. Но коли вы решили, естественен мой интерес, что это за проблема и почему она должна заинтересовать меня?
– Я сейчас же могу вам доказать, что проблема решена мной окончательно. Говоря, что вас заинтересует мой диплом, я, думается, не ошибся. Я решил вопрос, с которым лично вы так и не смогли справиться.
– В частности? – Ректор был заинтригован. Потаенная ирония, заметная лишь искушенному взгляду, перестала морщинить уголки его глаз. Он чувствовал, что столкнулся со странной и непреклонной личностью. Только не мог догадаться, сколько неожиданностей ждет его впереди.
– В частности? – опять зло блеснули глаза Коринтели. – В частности, я умышленно взял проблему, к которой вы не подобрали ключа. Взял специально, так как, во-первых, предвидел наперед, что моя «феноменальность» вызовет у вас только насмешку, а во-вторых, я знаю ваше отношение к молодежи. Не вообще, в масштабе университета, но в частности, к вашим молодым коллегам. В масштабе университета вы играете роль снисходительного и любящего молодежь ректора.
– Молодой человек, вам не кажется, что ваша дерзость переходит всяческие границы? – Возмущенный ректор с таким видом повернулся к Торадзе, словно требовал от него ответа за невоспитанность подопечного.
В ответ врач беспомощно развел руками. Он прекрасно понимал, что его вмешательство еще больше распалит Рамаза Коринтели.
– Может быть, уважаемый, может быть, я в самом деле хватил лишку. Но отложим вопросы этики до лучших времен. Давайте вернемся к рентгеновскому излучению из созвездия Геркулеса. Ваш труд, если вы помните, начинался фразой, что в 1971 году один из спутников зафиксировал мощное рентгеновское излучение из восточного сектора созвездия Геркулеса. Ученых поразила одна странность: излучение неожиданно прекратилось. И вот после восьмимесячного перерыва аппаратура снова зафиксировала его, испускаемое каким-то телом сферообразной восточной группировки созвездия. Ваш взгляд оказался ошибочным в силу ряда обстоятельств: вы не смогли обнаружить, не нашли тело, вокруг которого вращается источник излучения. Ни вы, ни ваши коллеги в международном масштабе не обнаружили его по той простой причине, что не пытались искать там, где нужно. За объяснением вашей проблемы вы обратились к иным сферам и посему отклонились от пути к истине.
– А вы? В каком направлении вы ведете работу?
Рамаз понял, что победил, – ректор с напряженным интересом и почтительностью ловил каждое его слово.
– Вы и ваши коллеги проглядели одно. Вещество звезды обладает плазмой высокой температуры, вдобавок еще и электропроводимой. Звезда начинает рентгеновское излучение, и здесь ее что-то «возмущает». Вы лучше меня знаете, что, согласно общепринятой модели, часть массы главной звезды стремится к нейтронной звезде и во время сближения ее скорость несколько падает, что способствует так называемому термическому, рентгеновскому излучению. Я обнаружил нейтронную звезду, которая обращается вокруг исследуемой звезды Геркулеса с периодом один и семь десятых дня, – Он внезапно замолчал, испытующе глядя на ректора, словно хотел узнать, какое впечатление произвели его пояснения на всемирно известного, но сверх меры самоуверенного ученого. – Если угодно, я готов предъявить мою дипломную работу, которая поможет вам детально ознакомиться с моими соображениями, расчетами и выводами, – неожиданно коротко закруглился Рамаз и протянул ректору аккуратно сложенные листки.
Ректор надел очки и стал читать. В кабинете воцарилась тишина. Зураб Торадзе повернулся к Коринтели, ему хотелось подмигнуть и улыбкой поздравить бывшего пациента с победой, с большой победой, но Рамазу и в голову не пришло взглянуть на него. Он сидел будто окаменев, уставившись сверлящим взглядом в лоб ректора, словно пытаясь проникнуть за лобную кость и увидеть, как в мозгу того рождаются и роятся мысли.
Ректор чувствовал на себе жар его глаз. Он явно тянул время. В третий раз перелистал семистраничный труд, хотя для разбирающегося в проблеме ученого все было ясно после первого же прочтения.
– Видите, сколь очевидной представляется сложнейшая проблема после ее решения и объяснения?
– Вы совершенно правы! – поднял голову ректор, снял очки и посмотрел на молодого человека. – Скажу вам откровенно, я не знаю, хорошо это или плохо. Я никогда не интересовался этим вопросом с философской стороны. Каждое великое открытие столь легко и просто трактуется в школе и в студенческой аудитории, словно оно так же шутя и играючи появилось на свет божий. Наверное, из-за этого наука никак не может сравняться с искусством.
– Вы правы, каждое научное открытие есть новая ступень бесконечной и неровной лестницы. Ступени могут быть существенно различны по величине, но они всего лишь ступени. А великие образцы искусства представляют собой независимые миры.
– Замечательно, мой друг, именно, воистину так! – горячо воскликнул ректор, но моментально опомнился, и вспыхнувшее лицо его сразу потускнело. Он вспомнил, что разговаривает не с кем-то из ученых своего ранга, а со студентом-заочником третьего курса. – Очень хорошо, молодой человек, очень хорошо! Зураб Торадзе, как всегда, не ошибся. Вы действительно очень талантливы. Я как ученый должен признать, что решение вашей проблемы реально. Полагаю, эксперимент подтвердит существование нейтронной звезды, которая обнаружена вашей поразительной интуицией и вычислена теоретически. Диплом воистину будет блестящим, и я постараюсь поставить вопрос о присвоении вам сразу звания кандидата физико-математических наук.
– Я счастлив, батоно Серги, что вы так высоко оценили моего бывшего пациента. Хочу присовокупить, что помимо грузинского и русского Рамаз Коринтели великолепно владеет английским, немецким и французским.
– Это правда? – спросил ректор Рамаза.
– Вы можете проверить!
– Что вы, я верю и искренне радуюсь нашему знакомству. За долгие годы моей деятельности мне редко выпадало счастье встречаться с таким самородным талантом, как ваш. К тому же найти в вашем лице человека просвещенного и знающего, наделенного несомненным исследовательским даром. Считайте, что ректор университета на вашей стороне. Добро пожаловать первого сентября, мы составим конкретный график экзаменов.
Ректор встал.
Зураб Торадзе проворно вскочил и придвинул свой стул к столу.
Рамаз неторопливо поднялся, но даже в его вялых движениях сквозило потаенное ликование, вызванное победой.
– Мне забрать работу или оставить вам?
– Разумеется, она должна быть у вас! – Ректор подчеркнуто старательно сложил листки и протянул их Коринтели.
– Может быть, лучше представить исследование на рассмотрение Академии? Не исключено, что до моей защиты, то есть до января, кто-то другой решит эту проблему?
– Вы правы, – смутился ректор, – совершенно правы. Знаете что, лучше всего сдайте завтра свой труд в канцелярию Академии, а я переговорю с президентом.
– Счастливо оставаться, товарищ ректор!
– Всего доброго, батоно Серги, большое спасибо за внимание! – не скрывал радости Торадзе.
Коринтели стремительно распахнул темно-каштановую дверь длинного кабинета. Пропустив вперед врача, он закрыл ее и с ехидной и несколько угрожающей улыбкой снова вернулся к ректору:
– И все-таки тогда вы поступили неправильно, уважаемый!
– Вы о чем? – не понял тот.
– Вы, говорю, поступили неправильно, предлагая соавторство академику Давиду Георгадзе.
Ректор побледнел, мешком опускаясь в кресло.
– Не понимаю, о каком соавторстве речь?!
– Все вы прекрасно понимаете и знаете, товарищ ректор! Вы предлагали себя в соавторы Давиду Георгадзе в случае открытия им пятого типа радиоактивности, обещая за это добиться присуждения всесоюзной Государственной премии. Вспомните, не так ли все было? Хотите, я точно укажу, где родилась у вас блестящая идея соавторства? В Москве, на сессии. В буфете Дворца съездов вы пригласили старшего коллегу на ананасовый сок. На вас был зеленоватый вельветовый, по последней моде костюм фирмы Кардена. Припоминаете, что ответил вам Георгадзе?
Ректор как оглушенный бессмысленно уставился на наглого, невесть откуда свалившегося на его голову молодого человека.
– Не помните? Сейчас напомню. В ответ академик достал деньги и расплатился за ананасовый сок.
– Откуда вы это знаете?
Как из другого мира донесся до Коринтели глухой голос ректора.
– Я знаю все. Знаю, что разговор о соавторстве вы задумали не в тот день. Двумя днями раньше вы подготовили почву. Вспомните, как вы были в гостях у академика Владимира Сергеева на Кутузовском проспекте? Вам хотелось показать Давиду Георгадзе, как вы близки с этим известным ученым, от которого фактически зависит судьба государственных премий в области физики и астрономии. Знаю и то, что лифт не работал. На четвертом этаже, прежде чем позвонить, вы передохнули. Давиду Георгадзе сказали, что не хотите являться запыхавшимся, а сами незаметно нащупали в кармане флакон «Шанели», предназначавшийся супруге хозяина.
– Кто вы такой? – прохрипел ректор.
– Вы, наверное, помните – была ужасная жара. Галстук у вас был ослаблен. Передохнув, вы затянули узел потуже и нажали звонок. По полнейшему безмолвию вы оба поняли, что ток отключен. Поэтому-то не работал лифт. Вы осторожно постучали в дверь и еще до того, как ее открыли, почтительно склонились.
«Допустим, Давид Георгадзе все рассказал ему, но не с такими же подробностями? Он так живописует, словно находился рядом и все видел сам», – глаза у ректора становились все круглее.
– Прежде чем открыли дверь, вы обтерли платком потное лицо.
– Довольно! – вскочил на ноги ректор. – Чего вы добиваетесь? Если задумали шантажировать меня, то крупно просчитались. То, что вы рассказали, пусть даже это правда, не кажется мне преступлением, и потом, где у вас доказательства?
– Я не собираюсь ничего доказывать, товарищ ректор, кроме одного. Помните, с какой ироничной улыбочкой вы процедили: «Итак, это вы обладатель феноменальных способностей и знаний?» Мне захотелось доказать вам, что я знаю все, знаю такое из вашей жизни, что вы даже представить себе не можете. Однако закончим это. Хочу довести до вашего сведения, что Давид Георгадзе не доказал существование пятого типа радиоактивности, хотя интуиция вывела его на правильный путь. Возможно, что проблема была бы им решена, не вмешайся несчастный случай, вы, видимо, знаете – кровоизлияние в мозг, и вероятность благополучного исхода равна нулю. Зато я открыл пятый тип радиоактивности. Труд мой написан и ждет своего часа. До той поры вы должны уладить мои дела. Если вашими заботами мне в январе вместе с дипломом присвоят звание кандидата, я принимаю предложение, сделанное вами академику Георгадзе. Я, будьте уверены, не оставлю вас с носом и не стану расплачиваться за ананасовый сок. Согласитесь, что для молодого человека Государственная премия значит очень многое! Счастливо оставаться, товарищ ректор!
От стука двери ректор вздрогнул, как от внезапного выстрела. Он не помнил, сколько просидел, погруженный в раздумье. Затем разом встрепенулся, мгновенно обретая энергичный вид. Нажал кнопку селектора и вызвал проректора заочного отделения.
– Слушаю, батоно Серги!
– Принесите мне все документы студента третьего курса заочного отделения физического факультета Рамаза Михайловича Коринтели!
Через десять минут проректор с папкой в руке вошел в кабинет ректора.
– Вы знаете лично этого молодого человека?
– Знаком.
– Что он из себя представляет?
– Последний двоечник и лодырь. Второго такого трудно найти – хулиган и чуть ли не состоит на учете в милиции.
– Да что вы такое говорите?! – вскричал пораженный ректор.
Проректор смешался. Он не понял, что возмутило начальство.
– Вы не путаете? Мне нужны сведения о Рамазе Михайловиче Коринтели.
– Именно о нем я и докладываю вам. Дважды дело этого молодчика фигурировало в товарищеском суде.
– Боже мой! – простонал ректор, утыкаясь головой в руки.
«Хулиган, сомнительная личность, товарищеский суд, лодырь и двоечник… Откуда же в таком случае это великолепное знание физики и астрономии? Как же он справился со сложнейшей научной проблемой, откуда знает иностранные языки?»
Испуганный проректор боялся пошевелиться. Молчание затянулось надолго.
– Я могу идти? – наконец почтительно осведомился он.
Ректор кивнул.
Проректор облегченно вздохнул и осторожно поднялся.
– Передайте секретарше, пусть вызовет мне машину и позвонит в министерство, что я не смогу прибыть на заседание, неважно себя чувствую! – крикнул ректор вслед уходящему на цыпочках проректору.
* * *
Во дворе заработал мотор «Жигулей». Рамаз очнулся, отошел от окна, сел на стул.
Почему на сердце такая тяжесть? Может быть, потому, что, глядя по утрам во время бритья в зеркало, он не может привыкнуть к своему новому лицу? Нет, подобные проблемы его уже не волновали. Прилив энергии, юношеская жизнерадостность и темперамент давно сделали свое дело.
Но что же случилось сегодня, отчего так тягостно душе и телу?
Что-то знакомое было в этом состоянии – он понял, что его организм воспринимает сигналы бедствия. Сигналы летели отрывисто, импульсами, и каждый импульс пулей прошивал сердце, оставляя за собой раскаленный ход.
Холодный кофе не выпит и до половины. Готовить новый не было ни сил, ни желания.
Внезапно в комнате померк свет.
Удивленный Рамаз повернулся к окну.
«Вечереет или светает?»
В полном недоумении он торопливо вскочил и подошел к нему.
Лишенное голубизны небо подернулось мерцающей чернотой. Давно взошедшее солнце не озаряло ни небо, ни землю. Среди россыпей звезд оно походило на крупную медную монету.
Рамаз кинулся к стоящим на письменном столе часам. Ровно восемь. Темнота не убывала. На улице не было ни единой живой души. Импульсы тревожного сигнала как дробью пробивали его.
Он метнулся к транзистору.
Голос диктора несколько успокоил его. Он понял, что жизнь не совсем вымерла в городе. По радио передавали последние известия. Дикторы ритмично сменяли друг друга. Голоса обоих были хорошо знакомы Рамазу, хотя он не знал ни имен, ни фамилий обладателей этих голосов.
Вдруг голоса как будто удалились. Точнее, они как будто пробивались издалека, с другого конца преображенной, плавающей в черном пространстве земли, на которую сверху смотрело остывшее солнце цвета ржавой меди.
«Неужели все сбежали, неужели, кроме меня, никого не осталось?» В испуге и отчаянии Рамаз опустился на стул. Ему показалось, что стул странно качается. Опасаясь, как бы не упасть, он до боли в пальцах вцепился в сиденье. Окаменев и обратившись в слух, он не сводил глаз с транзистора, подсознательно чувствуя, что именно он излучает мощные, всепроникающие импульсы – сигналы бедствия. Нервы были натянуты и напряжены. Он чувствовал, что кровь струится по жилам в два раза быстрее обычного. Даже не струится, а как будто два мощных насоса посылают навстречу друг другу потоки горячей крови. Голос диктора, доносящийся издали, внезапно заглох совсем.
Рамазу показалось, тишина растянулась на целый век.
– Вчера, в десять часов вечера, – прорвался вдруг издалека неприятный голос диктора, – после тяжелой непродолжительной болезни скончался известный грузинский ученый, действительный член Академии наук СССР, почетный член многих иностранных академий, директор астрофизического института Академии наук Грузии…
Потеряв сознание, Рамаз соскользнул со стула и растянулся на полу.
Очнувшись, он не мог понять, как долго пролежал без сознания. Сел, потом кое-как поднялся на ноги, добрел до постели и навзничь свалился на нее. Бьющее в окно солнце отражалось в зеркале. Со двора и улицы доносились обычное урчание автомобильных моторов, скрежет тормозов и детский гомон. По радио передавали скрипичный концерт. Рамазу вдруг показалось, что музыка Мендельсона не льется из транзистора, а несет ее из необозримого пространства золотой поток лучей, протянувшихся от солнца до зеркала. «Не почудилось ли? – засомневался он. – Почему небо так почернело, а солнце не излучало тепло? Когда я терял сознание, мне, должно быть, привиделись чернота неба, гибель земли и солнца. Может быть, и по радио не передавали известие о смерти академика Георгадзе?»
Он кинулся к телефону, позвонил Зурабу Торадзе.
Главный врач тут же снял трубку. По испуганному срывающемуся голосу он понял, что его пациент уже знает о кончине Давида Георгадзе.
Врач прекрасно понимал, какое ужасное впечатление произведет на Коринтели смерть старика. Поэтому с первых слов постарался придать голосу бодрое звучание, чтобы хоть как-то облегчить тяжесть свалившегося несчастья и смягчить ее. Он давно подготовился к этой минуте. Откровенно говоря, убиваться было не из-за чего, он даже испытывал радость. В живом теле академика он уже не нуждался. Главное, чтобы Рамаз Коринтели не поддался депрессии. Посему нужно было поддержать его и нейтрализовать тяжелые эмоции.
– Вы уже слышали? – весело осведомился врач.
– Вам еще и смешно? – гневно процедил сквозь зубы Рамаз.
– Подумайте, о чем нам горевать? – не сдавался Торадзе. – Вам, правда, доведется пережить несколько неприятных дней, но зато вы раз и навсегда успокоитесь: где-то в больнице больше не прозябает тело, некогда бывшее вашим.
– Я лишний раз убедился, что у врачей нет сердца.
– Хорошо, пусть так, не спорю. Один совет – не принимайте близко к сердцу известие о кончине академика. И не читайте газет. Если почувствуете себя неважно или вами овладеет какое-нибудь неприятное чувство, тут же дайте мне знать, а сейчас я, как всегда, должен провести утреннюю пятиминутку. Часа через два заеду навестить вас.
– Не нужно. Прошу вас, оставьте меня в покое на эти дни. Если понадобится, я сам позвоню. Когда похороны?
– Через четыре дня, в четверг.
– Счастливо оставаться!
Рамаз положил трубку и рухнул на постель.
* * *
Наступил четверг.
Рамаз вздохнул с некоторым облегчением. Он понимал, что сегодня все кончится.
Четыре дня он пластом пролежал в постели, четыре дня не смыкал глаз. Четыре дня нервы были натянуты и гудели, словно телеграфные провода, передающие сразу тысячи известий. Четыре дня у него был выключен телефон. Четыре дня он преодолевал соблазн спуститься вниз и вынуть газеты. Его интересовало все: кто сообщил о его кончине, как сообщало о ней правительство, сколько некрологов и на какой странице публиковали газеты.
В «Вечернем Тбилиси» должно быть и извещение семьи.
«Вместе с женой, видимо, и сын извещает о кончине Давида Георгадзе», – подумал он, и у него заныло сердце.
