Текст книги "Спираль"
Автор книги: Гурам Панджикидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Гурам Панджикидзе
Спираль
Роман-фантасмагория
ПРОЛОГ
Стоял тихий и теплый октябрьский вечер. Солнце еще не зашло. Временами чуть шевелились пожелтевшие листья деревьев. Только по их почти неуловимому движению можно было догадаться, что откуда-то тянет легким ветром. Он наплывал иногда, с довольно большими перерывами. Земля как будто мирно дышала, и выдох ее, уподобясь ветерку, ласково овевал прохожих.
Ветерок был настолько слаб, что по движению листьев никто бы не определил, откуда он дует. А листья даже не шевелились, они вздрагивали. Они вздрагивали, словно по телу огромных платанов пробегала приятная дрожь.
С самого утра непонятное настроение владело академиком Давидом Георгадзе, он поражался собственному возбуждению. Иногда ему казалось, что его переполняет какое-то возвышенное чувство, а иногда наваливалась гнетущая, щемящая тоска. Привычного спокойствия как не бывало. Работа валилась из рук. Не находя себе места, он наскоро отдавал распоряжения. Поминутно снимал телефонную трубку и тут же опускал ее, не в силах припомнить, кому и зачем он собирался звонить.
«Что со мной творится?» – недоумевал старый академик, пытаясь понять, тяготит его или доставляет удовольствие это престранное, экзальтированное состояние. Затем ему словно открылось: он полон ожиданием чего-то. Однако ни интуиция, ни разум не подсказывали, что его ждет, радость или огорчение.
Из института астрофизики он по обыкновению вышел один. Академик терпеть не мог ни попутчиков, ни провожатых. Машина ждала директора у подъезда. Худой усатый шофер лет сорока читал газету.
Давид Георгадзе открыл заднюю дверцу. Шофер сложил газету, бросил ее рядом на сиденье и повернул ключ зажигания.
Академик замешкался. Он передумал садиться, его почему-то вдруг потянуло прогуляться. Взглянул на небо – ни облачка.
– Я пойду пешком! – неожиданно сказал академик и захлопнул дверцу.
Удивленный шофер заглушил мотор, распахнул дверцу, выставил на тротуар одну ногу и, боком вылезши наружу, поглядел на начальника поверх машины. Лицо его выражало полнейшее недоумение, он как будто собирался спросить, что стряслось.
В декабре исполнится десять лет, как он возит директора. За эти годы он досконально изучил его характер и привычки. Он знал, что академик ведет себя как отлаженный механизм, будто весь его жизненный уклад запрограммирован раз и навсегда.
За эти десять лет академику никогда не приходило в голову отправиться домой пешком.
Давид Георгадзе оставил без ответа удивленный взгляд шофера (возможно, не заметил его) и решительно сделал шаг. Но тут же, будто вспомнив что-то, вернулся, снова открыл заднюю дверцу и поставил на сиденье свой набитый книгами изрядно поношенный портфель.
– Отвезешь домой. Моим скажи, что я скоро. Самое большее через час. – Академик закрыл дверцу и неторопливо пошел по улице.
Шофер некоторое время провожал его удивленным взглядом, потом сел за руль, не спеша, впрочем, трогаться – кто знает, вдруг директор передумает и вернется.
Наконец он все же завел машину, нагнал начальника и притормозил, стесняясь обгонять его, – развернул машину и поехал к дому директора кружным путем.
Академик погрузился в раздумье. Он шел по улице, не замечая прохожих. Его мысли были поглощены научными разработками и нерешенными проблемами. Потом он словно очнулся и разбранил себя – время ли думать о науке? Разве не затем он отправился домой пешком, чтобы насладиться прелестью этого осеннего вечера? Он энергично качнул головой, словно стряхивая мысли, и удивленно посмотрел на желтеющие листья. Желтая листва убеждала, что год незаметно катился к концу.
Академик сразу почувствовал усталость. Приблизился к витрине магазина и прислонился к стене. Он не мог свалить усталость на возраст. У семидесятичетырехлетнего ученого доставало энергии, беда была в том, что последние годы он почти не ходил пешком.
Он стоял и смотрел на прохожих. Одни торопливо проходили мимо него, другие прогуливались не спеша. Громко балагуря, беззаботно шагала молодежь. Девушки, видимо студентки, держали цветы. Загорелые до черноты мускулистые юноши гоготали, как породистые жеребцы.
«Какое красивое и рослое поколение, – дивился старый ученый, – как они прекрасно одеты, как беспечны и жизнерадостны».
Он вспомнил свои студенческие годы, невольно пытаясь представить себе студента Давида Георгадзе в потертых, обтрепанных брюках, в выцветшей, прохудившейся на локтях рубашке, длинного, тощего, как чахоточный, с запавшими щеками.
Скрежет тормозов всегда раздражал академика. Но сегодня на удивление самому себе он любовался сверкающим разноцветьем машин. Они, словно живые существа, как бы усиливали мажорное настроение прохожих, прибавляя улице праздничный ритм и красочность.
Будничная, примелькавшаяся горожанам картина повседневности раскрылась перед академиком неким волшебным миром. По мостовой навстречу друг другу катили две металлические реки. По берегам их текла сплошная пестрая толпа. Эти встречные течения ничуть не мешали общему движению. Красные, желтые, зеленые, синие, голубые, серые, черные и не сосчитать какие еще цвета кишели, вспыхивали, сверкали.
«Почему мне до сих нор не приходило в голову хотя бы однажды пройтись до дому пешком?» – пожалел в душе Давид Георгадзе.
Институт, кабинет, лаборатория, дом – таков его ежедневный маршрут, изредка нарушавшийся командировкой, симпозиумом или заседанием Президиума Академии.
У директора астрофизического института было столько забот и головоломных задач, что он отвык смотреть на улицу даже из окна автомобиля. Стоило ему устроиться на заднем сиденье машины, как он моментально погружался в мысли. Хотя, откровенно говоря, он и до машины не расставался с ними. Он двигался автоматически – выходил из института, открывал дверцу, садился – ни на миг не отрываясь от возникших в лаборатории идей, сознание старого ученого было без остатка занято исследуемыми проблемами. Все остальные действия совершались им машинально. В коридоре института он мог поклониться двадцати встречным, но спроси его, с кем он только что здоровался, Давид Георгадзе скорее всего не вспомнит ни одного из них.
Академик вполне отдохнул, прислонившись к стене, однако не спешил идти дальше – он наслаждался красотой улицы. У него сложилось впечатление, будто в институте астрофизики, в его сумрачных лабораториях, работали совершенно другие люди, непохожие на этих, за которыми он наблюдал сейчас, праздно фланирующих по улице. Этим, казалось, незнакомы ни строгие стены учреждений, ни скука однообразной работы.
Неожиданно внимание академика привлек желтый трепещущий листок. Хватило мимолетного ветерка, чтобы оторвать его от ветки. Академик проследил за его полетом. Листок, будто вальсируя, совершал пируэты, на миг набирая высоту, и все же медленно планировал на землю.
Когда желтый лист упал на тротуар и был растоптан ногами прохожего, Давид Георгадзе скорбно покачал головой. Ведь он сам, изношенный трудом семидесятичетырехлетний ученый, походил на этот листок. И ему, видимо, тоже довольно малейшего дуновения ветерка, чтобы навсегда покинуть этот мир.
Он тяжело вздохнул и медленно двинулся дальше.
…Темнота упала сразу. Солнце померкло так внезапно и неожиданно, словно его погасили поворотом выключателя. Все вокруг потускнело. Люди застыли в тех позах, в которых застал их поворот выключателя. Машины замерли на месте. Листья на помертвевших деревьях уподобились безжизненным осколкам тонкого цветного стекла.
Смутный, сочившийся непонятно откуда свет, скупо озарявший улицу, окрасил все мертвым цветом.
Академик вытер холодный пот, не в силах постигнуть случившееся. На тротуаре столпились сотни статуй. Полные пластики, они на первый взгляд четко передавали движения людей, но стоило приглядеться повнимательнее, как возникало страшное ощущение, что в их пластике сквозит не жизнь, как в каменных или бронзовых изваяниях, но смерть. Они словно изображали триумф смерти, конвульсию последнего мига.
Академик, обливаясь от страха потом, брел среди этих мертвых статуй. Он старался обойти их так, чтобы никого не задеть. В душераздирающей тишине слышались только звуки его шагов, одышки и сердцебиения.
С каждым шагом страх все тяжелее давил на него. Георгадзе оглядывался по сторонам в надежде напасть взглядом хоть на одно живое существо, на один движущийся автомобиль, на один трепещущий лист, но тщетно. Эти еще минуту назад полные жизни люди как будто разом превратились в бездушных механических болванов, приводимых в действие солнечной энергией или электрическим током. И когда невидимая рука выключила солнце, они застыли на ходу и окаменели.
Старый академик споткнулся о плиту тротуара и налетел на женщину лет сорока.
– Виноват! – в смущении и испуге воскликнул Давид Георгадзе. Женщина была холодная. Она была холодная как лед. Ее мертвые, остекленевшие глаза бессмысленно уставились вдаль.
Академик почему-то повернулся и побежал назад, если позволительно назвать бегом трусцу семидесятичетырехлетнего старика.
Он сам удивлялся, почему бежит назад, – видимо, инстинкт самосохранения гнал его подальше от этого страшного места.
Через несколько минут академик выбился из сил и остановился, судорожно переводя дыхание. Он понял, что бежать не имеет смысла, – повсюду царила смерть. Он беспомощно огляделся. Рядом стоял мужчина с портфелем в руке. Его как будто выключили в тот момент, когда он поднял правую ногу, чтобы сделать шаг. Чуть дальше застыла женщина с ребенком на руках. Глаза ее были устремлены в том направлении, куда указывал палец малыша, прижавшегося к ее груди. Давида Георгадзе снова передернуло от страха и жути.
Больше всего угнетал академика бессмысленный взгляд окаменевших людей. Из погасших, неподвижных глаз глядела смерть. Гробовая тишина казалась невыносимой. Он чувствовал, что барабанные перепонки не выдерживают ее. В ужасе он зажал уши ладонями.
И тут послышались звуки шагов. Надежда сразу поборола отчаянье.
Радость: «Видимо, кто-то остался в живых!» – постепенно вдохнула жизнь в тело, он повернулся, всматриваясь туда, откуда доносились звуки шагов.
И никого не увидел – одни каменные истуканы заполонили улицу.
Шум шагов нарастал.
А может быть, не шагов?
Все равно, что бы там ни было, лишь бы в этом окаменевшем, мертвом городе увидеть нечто живое.
Нет, это действительно были звуки чьих-то шагов. Кто-то быстро и энергично приближался к академику. Вот он уже где-то здесь, совсем рядом, отчего же никого не видно?
И вдруг не более чем в пяти шагах академик увидел очень молодого человека, высокого, ладного, крепко сбитого. Длинные и прямые каштановые волосы, крупные светло-карие глаза и нос с небольшой горбинкой придавали лицу выражение наглой самоуверенности.
Он шел неторопливым, но твердым шагом. Шел не сводя глаз с академика. У него был такой грозный взгляд, что вместо радости Давида Георгадзе обуял страх. Как будто именно этот юноша выключил солнце, парализовал жизнь на всей планете и сейчас с гневным недоумением вглядывался в старика, не понимая, как тот избежал общей участи. Звуки шагов оборвались. Подбоченясь, юноша стоял перед академиком, пристально глядя в его глаза. Он был на голову выше Давида Георгадзе. Два острых лазерных луча, исходящие из его зрачков, беззастенчиво шарили по клеткам головного мозга старого ученого.
Ноги Давида Георгадзе подкосились, он чувствовал – еще немного, и он упадет.
Внезапно, как будто солнце включили снова, улицу залил золотистый свет – разом сорвались с места машины, пришли в движение люди, затрепетали деревья, заколыхались листья; рокот моторов, смех, хохот, громкий говор вытеснили владевшее всем холодное безмолвие.
И только они стояли неподвижно среди уличной суеты – тщедушный академик Давид Георгадзе и широкоплечий незнакомец лет двадцати трех.
Академика подавляли и рост, и наглый, насмешливый взгляд молодого человека. Он машинально достал из кармана платок, вытер потный лоб и насилу выдавил из себя:
– Что вам угодно, молодой человек?
– Что мне угодно? – презрительно процедил тот. – Наоборот, дедуля, наоборот! Это мне интересно, что вам угодно?
– Мне?.. – смешался ученый. – Ничего!
– С какой же стати вы меня остановили?
– Я – вас? – окончательно стушевался Давид Георгадзе.
– Именно вы!
– Господи боже мой! Прошу прощенья… Извините, виноват! – Академик еще раз поднял глаза на насмешливо улыбающегося юношу и заторопился прочь. Он даже сделал шаг, но тут же повернулся к незнакомцу – Я действительно остановил вас?
– Представьте себе, действительно!
– Покорнейше прошу извинить, еще раз приношу извинения!
Академик удалился.
Молодой человек, полуобернувшись, проводил взглядом незнакомого старика, пожал плечами, удивленно покачал головой и двинулся своей дорогой.
«Когда и зачем я остановил его?
Отчего мне почудилось, что выключили солнце и весь мир застыл на месте?
Галлюцинации или временная потеря сознания?
Завтра же к доктору, он, вероятно, знаком с подобными симптомами!
Когда видение напугало меня и сбило с толку, я, должно быть, и остановил этого юношу, должно быть, хотел просить его о помощи?»
Давид Георгадзе не заметил, как начал размышлять вслух. Не по возрасту быстро шагал он, жестикулируя и громко разговаривая сам с собой. Он не замечал иронических усмешек прохожих, впрочем, не только усмешек – он не видел сейчас ни самих прохожих, ни машин, ни деревьев.
«Сколько лет я не показывался на улице? Вероятно, переутомление и непривычная обстановка вызвали галлюцинацию. Скорее всего, у меня закружилась голова, и я на время потерял сознание», – решил академик.
Решил и поверил.
Поверил и успокоился. Будто сбросив тяжелую ношу, ощутил огромное облегчение. Усталости как не бывало, он бодро и энергично шагал к дому.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Зураб Торадзе, немного отодвинув от стола тяжелое кожаное кресло, глубоко и удобно сидел в нем. Глаза его были устремлены к потолку. В руке замерла сигарета. Пепельница помещалась на подлокотнике массивного кресла. Торадзе, видимо, глубоко задумался. Потом как будто вспомнил, что курит. Затянулся. Сигарета потухла. Зажигалка лежала рядом, на столе, но он почему-то раздумал курить и бросил сигарету в пепельницу. Переставил ее на стол, подтянул к нему кресло, уперся локтями в край стола и уткнулся лицом в ладони.
Тяжелая, обтянутая дерматином дверь осторожно приоткрылась. Вошла секретарша. Увидев главного врача в глубокой задумчивости, она остановилась, не зная, как быть. Наконец решила повернуть обратно.
– Слушаю! – не поднимая головы, сказал вдруг Зураб Торадзе.
Секретарша поняла, что ее появление не ускользнуло от внимания главврача. Она пригладила свои светлые волосы и тихо, почти шепотом доложила:
– К вам корреспондент.
– Корреспондент?
– Да, из Агентства новостей.
– Мне сейчас не до корреспондентов. И вообще, тебе хорошо известно, что я не люблю беседовать с корреспондентами.
– Я все объясняла – ссылается, что у вас договоренность с их начальством.
– Откуда? – быстро, словно вспомнив что-то, спросил Зураб Торадзе, поднял голову и откинулся на спинку кресла.
– Говорит, из Агентства новостей.
– Да, да, действительно… Припоминаю… Проси! Кстати, предупреди, что смогу уделить не больше десяти минут.
– Как скажете…
Секретарша была уже в дверях, когда ее догнал голос главного врача:
– Мужчина или женщина?
– Молодая женщина.
– Хорошо, хорошо, пусть войдет!
Секретарша оставила дверь кабинета открытой и, распахнув дверь в приемную, улыбаясь, пригласила журналистку.
Корреспондентом оказалась весьма юная особа, почти девочка, с модной стрижкой. На запястьях, пальцах и груди искрились дешевые, но со вкусом подобранные украшения.
Она сразу понравилась Зурабу Торадзе. Понравились ее длинные руки, коротко подстриженные волосы и весь облик. Девушку нельзя было назвать красавицей, однако спортивная осанка и энергичное выражение лица придавали ей броско-современный вид. Толстый блекло-желтый, грубой вязки свитер ниспадал на голубоватые брюки.
«Интересно, какие у нее ноги?»– было первое, что подумал Зураб Торадзе и поднялся, когда девушка приблизилась вплотную к столу.
– Здравствуйте! – сказала она, протягивая руку.
– Здравствуйте! Прошу садиться! – Зураб вышел из-за стола и указал собравшейся сесть девушке на кресло у маленького столика в углу кабинета. Проводил ее туда, выдвинул кресло. Усадив девушку, он вернулся к письменному столу. Забрал сигареты, зажигалку, пепельницу, расположил их на маленьком столике и опустился в кресло напротив гостьи.
Все здесь казалось юной журналистке необычным. Кабинет главного врача не походил ни на один из виденных ею до сегодняшего дня. Большие прямоугольники темного стекла в толстых бетонных стенах, конструктивные балки, между которыми спрятаны лампы дневного света длинный, непропорционально длинный на первый взгляд кабинет, полки с книгами, утопленные в стены, мягкая кожаная мебель и тяжелые струганые столы черного дерева придавали всему здесь очень строгий вид. Со всем этим как-то не вязались добродушное лицо Зураба Торадзе, его большие зеленоватые умные глаза.
Внимание журналистки привлекла коричневая железная дверь в задней стене. Странно, но у нее не было ручки. А над дверью за толстым узким стеклом мерцали красные и зеленые лампочки. Они вспыхивали и гасли, сменяя друг друга с очевидной закономерностью. Главный врач не обращал на них никакого внимания. Весь кабинет был выкрашен под слоновую кость, а потолок сверкал белизной. Но и эти краски не смягчали надменность и холодность, царящие в кабинете. Каждый угол, каждая пядь пространства были отмечены какой-то таинственностью и вызывали в случайном человеке неприятное чувство, может быть, даже страх.
– Не закурите? – Зураб Торадзе протянул гостье пачку сигарет.
В знак признательности девушка состроила непонятную гримасу, и пальцы ее кокетливо поплыли к пачке.
Главврач поднес ей зажигалку, пододвинул пепельницу.
Журналистка глубоко затянулась, одновременно доставая из голубоватой спортивной сумки блокнот и ручку.
Недавнее воодушевление Зураба Торадзе развеялось. Каждое движение девушки было настолько стандартным, а манеры настолько фальшивыми, что он понял – ее внешность и духовный мирок бесконечно далеки друг от друга. И уныло сказал:
– Что вас интересует? У меня время ограничено.
На лице журналистки отразилась досада. Она не спеша положила сигарету на край пепельницы и взяла ручку:
– Насколько мне известно, в вашей лаборатории успешно проводятся операции на животных по пересадке головного мозга.
– Правильно.
– Есть реальные результаты?
– Как вы изволили сказать – в нашей лаборатории успешно проводятся операции по пересадке мозга. Значит, у нас есть и реальные результаты.
– Как долго живут животные с пересаженным мозгом?
– Первую успешную операцию мы провели три года назад. Та собака живет и здравствует по сей день.
Над железной дверью внезапно вспыхнул желтый свет, и раздался странный звон колокольчика. Зураб Торадзе встал, подошел к письменному столу и нажал кнопку дистанционного управления. Тяжелая коричневая дверь медленно поползла вверх, исчезая в бетонной стене. В кабинет вошел молодой врач. Старомодные очки в позолоченной оправе, оседлав топорно вырубленный нос, отражали электрический свет. Такие очки юная журналистка видела только в кино. Врач, устало шагая, приблизился к Зурабу Торадзе и протянул ему проявленную пленку. Главный врач заправил ее в какой-то аппарат и нажал кнопку. Пленка осветилась. Журналистка не могла понять, откуда исходит свет. Она то наблюдала за напряженным лицом Торадзе, на котором время от времени проступало довольное выражение, то переводила взгляд на молодого человека в очках.
Зураб Торадзе выключил аппарат, осторожно извлек пленку, вернул ее молодому коллеге, одобрительно кивнул ему и дружески похлопал по плечу.
Врач в очках повернулся и скоро скрылся за дверью.
Зураб Торадзе нажал кнопку дистанционного управления – тяжелая железная дверь медленно опустилась.
Избалованная вниманием русоволосая девушка обиделась. Она поняла, что очкастый эскулап просто-напросто не заметил ее. А если и заметил, то отнесся как к пустому месту.
Зураб Торадзе вернулся к своему креслу и выразительно посмотрел на журналистку, словно давая понять, что он очень занят, а посему – что ее еще интересует?
– В городе ходят слухи, что вы уже можете пересаживать мозг и людям. Это правда?
– Возможно, что будет правдой, – засмеялся главврач.
– Кому-нибудь пересаживали? – Девушка не могла скрыть любопытства.
– Нет, пересадить мозг не так-то просто. Мы достигли только того, что способны заменять отдельные участки поврежденного травмой мозга.
– Вы не могли бы привести конкретные примеры?
– Это исключено. Больные, исцеленные трансплантацией части мозга, не желают предавать свое имя гласности. Я могу объяснить вам только идею и механизм операции.
– Я слушаю! – Девушка приготовилась записывать
– В области пересадки различных человеческих органов медицина, несомненно, продвинулась очень далеко, и все же возможность распространения этого метода на ткани головного мозга остается для многих сферой фантазии. Однако достижения в нейрохирургии последних пяти лет позволяют нам пересаживать мозговую ткань. Это приобретает исключительное научное значение, поскольку способность регенерации нервной ткани весьма ограничена. Эта ограниченная способность «самоисцеления» нервной ткани обусловлена прежде всего тем, что у млекопитающих деление нервных клеток – нейронов – прекращается в стадии зародыша. Это само по себе означает ограничение возможностей самоисцеления поврежденной нервной ткани. Но было бы ошибкой считать, что при повреждении центральная нервная система абсолютно беспомощна. Как обнаружилось, здоровые нервные волокна, соседствующие с поврежденными, начинают расти и занимать их место.
Главный врач глубоко затянулся сигаретой и после некоторой задумчивости продолжал:
– До сегодняшнего дня остается неясным, как здоровые нервные волокна «узнают», что необходимо заменить поврежденные, и как они находят соответствующее «освободившееся» место. На эти вопросы ищут ответы нейробиологи, исследующие механизм развития мозга, то есть того, как происходит и организуется связь между отдельными нейронами и отдельными отрезками нервной системы. Проводя исследования в этой области, мы придерживаемся метода пересадки ткани. Нам думается, что пересадка мозговой ткани в лечебных целях станет обычным делом ближайшего будущего.
Главврач замолчал, увлеченный какой-то мыслью.
Журналистка записала последние слова и взглянула на Зураба Торадзе.
Наступила минутная тишина.
Девушка поняла, что главный врач глубоко ушел в свои мысли, и не решалась открыть рот.
Вдруг Зураб Торадзе тряхнул головой, словно отгоняя навязчивую мысль, и снова поднял глаза на собеседницу:
– Вам все понятно из моих объяснений?
– Почти все! – улыбнулась та. – Только я должна еще кое о чем спросить вас.
– Раз кое о чем, значит, о последнем, не так ли? Слушаю вас. – Произнося эти слова, Торадзе насупился. Его явно раздражали и сигарета, манерно зажатая в холеных пальцах девушки, и ее закинутые одна на другую ноги.
Мрачное и угрюмое выражение настолько не соответствовало доброму лицу главного врача, как будто он натянул на себя взятую напрокат маску.
– Сколько приблизительно потребуется лет, чтобы пересадить мозг одного человека другому?
Торадзе внимательно посмотрел на журналистку. Пауза затянулась, обычно речистого врача девушка уже не интересовала, и он колебался, дать ей пространный ответ или стандартной фразой отделаться от стандартной личности, одежды и дарования корреспондентки.
– На этот счет пока ничего определенного нельзя сказать.
– Государственная тайна?
– Отнюдь.
– Что же нам мешает?
– Многое. Я выделю лишь два главных фактора. Первый: пересадка мозга – сложнейшее дело. Второй – еще более сложно и трудно решить проблему, имеем ли мы право пересаживать мозг одного человека другому.
– Почему? – Журналистка поднесла к губам красивую японскую авторучку.
Тут Торадзе посмотрел ей в глаза. И снова ее взгляд показался ему лишенным интеллекта – поверхностным и претенциозным.
«Да стоит ли с ней откровенничать?» У ученого, всегда красноречивого и пылкого собеседника, окончательно пропало желание разговаривать.
– Можно же пересаживать почки и сердце? – продолжила журналистка предыдущий вопрос.
– Дает ли нам право пересаживать почки и сердце если не бог, то хотя бы природа, человечеству пока неясно. Мозг же не почка. Учеными давно созданы искусственные сердце и почки. Но искусственный мозг создать невозможно. Сердце – деталь, точнее, мотор тела, понимаете помпа, насос. Сердца у всех одинаковы, разница возможна с точки зрения здоровья. Но мозг – это сам человек, его характер, интеллект, талант и, кто знает, возможно, и душа…
– Вы верите в бога?
Зураб Торадзе вздрогнул. Вопрос девушки удивил и как бы привел его в чувство.
– Читателей газеты интересует ответ и на этот вопрос? – Он с ироничной улыбкой посмотрел на журналистку.
– Нет, этот вопрос задан не для читателей, мне самой интересно.
– Я верю в мышление человека. Наряду с другими чудесами оно создало и самого бога.
Какое-то жужжание нарушило царившую в кабинете тишину.
Журналистка обернулась к железной двери, но тут же сообразила, что звук издает пульт управления, находящийся на столе главного врача.
Зураб Торадзе встал, подошел к письменному столу, сел в кресло и нажал одну из кнопок на пульте.
Лампы в кабинете погасли. Темно-зеленый свет, чуть брезжущий из двойных окон, едва позволял различать предметы.
«Неужели я на втором этаже?» – поежилась журналистка. Она поняла, что все это время не солнце заливало кабинет своими лучами, – от дневного света здесь отгородились двойными темными стеклами.
Послышался шорох. Правая стена как бы разделилась посредине, раздвинулась, за ней мерцал голубоватый свет. В действительности же разошлись две деревянные панели, выкрашенные под цвет стен, а голубоватый свет обернулся мерцающими телеэкранами. Журналистка насчитала их двенадцать – три ряда по четыре экрана. На каждом мелькали изображения каких-то электродиаграмм.
Зураб Торадзе напряженно вглядывался в каждую из них; в голубом свете, излучаемом экранами, лицо его казалось более рельефным и полным таинственности.
Девушке стало страшно. Сначала ей представилось, что она находится безнадежно глубоко под землей, в затемненном, душном бункере. Затем почувствовала, что кабинет главного врача совершенно не похож на бункер. Тогда она мысленно нарисовала себе подводную лодку, опустившуюся в глубину океана.
Вдруг засветился еще один экран, значительно больше остальных. На нем вместо диаграммы возник тот молодой врач в очках, который недавно появлялся в кабинете.
– Осторожно, понизилось давление! – проронил вдруг главный врач.
– Знаю, большая потеря крови, – ответил с экрана очкастый.
– Диаграмма стабилизируется, думаю, ничего страшного. Однако переливание крови необходимо.
– У нас все готово.
Рядом с молодым врачом журналистка различила на телеэкране еще двух женщин и темный силуэт больного на железной кровати, втиснутой среди сложнейшей аппаратуры.
Зураб Торадзе отдавал короткие распоряжения. Для журналистки многое оставалось неясным, хотя, откровенно говоря, она и не старалась разобраться, вникнуть в суть распоряжений главного врача. Ее больше занимали мерцающие на экранах диаграммы и движения молодого врача. Замечалась какая-то связь между его движениями и изменением диаграмм. А все вместе: затемненный, мрачный кабинет с его бетонными балками, напряженное лицо главного врача и мерцающие экраны – создавало настроение, полное таинственности и неведомого ожидания.
Вдруг экраны разом погасли, и кабинет снова озарился дневным светом. Панели медленно сошлись, заслонив телеэкраны, и стена обрела прежний вид. Напрасно журналистка старалась разглядеть хотя бы тоненькую линию, отделяющую раздвижные двери от стены, – все было подогнано с исключительной точностью.
Зураб Торадзе снова подошел к столику, только на сей раз не опустился в кресло, а нагнулся за сигаретами, протянул их девушке.
– Благодарю, не хочется! – отказалась та.
Главный врач взял сигарету, щелкнул зажигалкой и жадно закурил.
– Что еще вас интересует?
– Ничего! – Журналистка положила в сумку ручку и блокнот. – Мне просто обидно, что интервью не состоялось.
– Почему?
– Вы не позволите опубликовать самое главное и сенсационное.
– Виной тому не мой каприз. Я недавно объяснял вам, что беседа на эту тему больше связана с моральным фактором.
– Понятно! – улыбнулась, поднимаясь, девушка.
– Сожалею, что обманул ваши надежды!
Журналистка поняла, что последнюю фразу Торадзе произнес чисто механически, из вежливости. И не ошиблась. Психологически он уже завершил беседу с посетительницей и в ту же минуту переключился на свои дела. Он вспомнил о Давиде Георгадзе, лежащем с инфарктом в особой палате.
– Можно задать вам еще один вопрос?
Голос девушки сразу оторвал Торадзе от мыслей.
– Ради бога!
– Как здоровье академика Георгадзе?
– Академика Георгадзе? – встрепенулся главный врач.
Резкая смена выражения на лице Торадзе не осталась незамеченной.
– Да, Давида Георгадзе, что-нибудь серьезное?
– Как вам сказать? – подавил волнение главный врач. Голос его стал по-прежнему спокоен и тверд. – Ситуация сложная. Десять дней назад с ним случился инфаркт, что еще сказать вам? Не все зависит от нас. Если справимся с инфарктом, тело старого академика не должно подвести нас.
– Значит, есть надежда.
– Разумеется. Упаси нас боже от безнадежности. Уважаемый Давид ваш родственник?
– Нет, я почти не знакома с ним. Если помните, три месяца назад в Тбилиси проходил международный симпозиум астрофизиков. Я брала у академика интервью для нашего Агентства. Этот старый ученый мне очень понравился, редко случается беседовать с таким внимательным, остроумным и образованным человеком. Я слышала, что десять дней назад с ним случился инфаркт. И очень расстроилась. Давид Георгадзе был увлечен грандиозной проблемой. Он, как и вы, не пожелал преждевременно распространяться о своих исследованиях. Только обещал, что первое интервью после выступления на Президиуме даст мне. Даже записал мой телефон. Я огорчена до глубины души…
– Болезнью Давида Георгадзе или интервью, которое возможно, не состоится? – насмешливо улыбнулся Зураб Торадзе.
– И тем, и другим! – вызывающе бросила журналистка, задетая насмешкой главного врача. – Счастливо оставаться!
Она повернулась и зашагала к двери. Торадзе чувствовал, что девушка обиделась, но не придал этому особого значения. Иное тревожило его. Когда за девушкой захлопнулась дверь, он подошел к столу, сел в кресло, положил локти на стол и снова уткнулся лицом в ладони.
