Текст книги "Спираль"

Автор книги: Гурам Панджикидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

– Рта никому не замажешь.

– Главное, что я хочу достичь всего сама, без протекции влиятельного родителя. Я знаю, что твои имя и фамилия все равно будут помогать мне, облегчат дело, обеспечат почет и уважение, но тут ничего не поделаешь – от чего не убежишь, не стоит и бежать. Мне хочется, чтобы ты согласился со мной, что мы плохо поступили, когда сразу назначили меня на такую должность.

Отец ничего не ответил. Поднес чашечку ко рту. Отпил кофе.

– Когда ты надумала написать заявление?

– Сегодня.

– Тебя и прежде смущало твое выдвижение или что-то произошло вдруг?

Мака смешалась. Она не могла обманывать отца. И поняла, что от его проницательных глаз ничего не укрылось.

– Какое имеет значение, когда и почему я решила? Главное, что решила.

– Я искренне приветствую твое решение. Я всегда верил в твой талант и благородство. Я рад, что ты не похожа на иных молодых людей, обнаглевших по милости родителей. Я согласен, чтобы ты начала все сначала. Только одно заставляет меня серьезно призадуматься. Еще вчера подобные мысли тебе и в голову не приходили. Что произошло в течение последних двадцати четырех часов? Мне кажется, и у меня есть основания подозревать, что ты что-то недоговариваешь. Если и потом ты не изменишь свое решение, тогда смело переходи свой Рубикон.

Отец встал, подошел к дочери, поцеловал ее в лоб и повернулся к раскрасневшейся от волнения супруге, которая все это время слушала их диалог.

– Не переживай. Я доверяю Маке. Моя умная девочка так просто не оступится. Ну, а я снова на службу!

* * *

Председатель комитета долго вертел в руках заявление, не в силах понять, что произошло, почему Мака вдруг решила из замов перейти в простые редакторы.

– Может быть, ее кто-то обидел? – допрашивал он главного редактора сценарного отдела студии телефильмов.

– Наоборот, пылинки с нее сдували, на цыпочках вокруг нее ходили.

– С работой, что ли, не справляется, должность не по силам?

– Мака – талантливая девочка и хороший организатор.

– В таком случае, что стряслось? В заявлении она не указывает причин, по которым просится в редакторы. И не говорила, с чего она вдруг?

– Ничего не сказала, кроме того, что в заявлении, – хочу быть обыкновенным редактором.

Председатель комитета снял очки и пожал плечами.

– Где она сейчас?

– Там сидит, в приемной.

Ираклий Ломидзе нажал клавишу селектора и велел секретарше попросить Маку к нему.

Дверь кабинета открылась. Мака вошла и остановилась у порога.

– Проходите, Мака! – улыбаясь, пригласил ее председатель комитета, встал, сделал несколько шагов навстречу девушке, выдвинул стул. – Садитесь, пожалуйста!

– Благодарю вас! – Мака села.

– Как прикажете понимать ваше заявление? Может быть, вас кто-то обидел? Может быть, вы услышали о себе что-то плохое или недостойное?

– Нет, батоно Ираклий, никто меня не обижал. К сожалению, я в свое время не учла, что должности заместителя прежде меня достойны более опытные и заслуженные люди.

– Да, но… – смешался председатель комитета. – А ваш отец знает?

– Знает, я ему вчера сказала.

– И что он?

– Согласен.

Председатель комитета взял лежавшие на столе очки и принялся тщательно протирать их. Они были чисты, но он не знал, какое принять решение, и старался оттянуть время, чтобы найти выход из положения.

– Я все-таки должен позвонить ему, – председатель комитета снял трубку и набрал номер. Разговаривать долго не пришлось – Георгий Ландия был на заседании коллегии.

Председатель комитета положил трубку на аппарат, покачал головой, это означало, что он ничего не понимает, и после некоторого молчания повернулся к Маке:

– Значит, ваш папа согласен. Если таково ваше желание, я не против, но меня поражает ваше решение. Поражает, ибо я не могу понять ваш замысел, вашу цель. Мне почему-то кажется, что вы совсем по другой причине решились на подобный шаг. Воля ваша. Только договоримся об одном – я пока воздержусь с резолюцией. Подумайте до понедельника. Если и тогда вы не перемените решения, я подписываю, и в тот же день издаем приказ.

– Считайте, что сегодня понедельник и решение мое не изменилось. Заранее благодарю вас!

Мака встала, учтиво откланялась и повернула к двери.

«Какая балерина вышла бы из нее!» – подумал председатель комитета, не сводя глаз с плавно идущей высокой тоненькой девушки, пока та не скрылась за дверью. Тогда он будто сразу очнулся. Снова перечитал заявление, пожал плечами и сказал главному редактору сценарного отдела, что ничего не понимает.

* * *

Решение Маки привело в удивление весь сценарный отдел. Никто не понимал, что случилось. Рождались сотни версий, выкапывались тысячи причин, но все тут же убеждались в несостоятельности своих подозрений и выдумок. Ни одна из причин не могла объяснить счастливый вид девушки. Маку всегда отличали доброе выражение лица и золотой характер, но сейчас ее глаза были полны незнакомой радостью и полнейшее счастье отражалось на ее лице.

– Мака, что произошло, как ты решилась на такой шаг? Никто ничего не понимает! – говорила Лия, близкая подруга Маки на студии.

– Я не представляла, что мое решение вызовет столько толков. Во-первых, у нас много людей более заслуженных, чем я, которым в первую очередь надлежит возглавлять редакцию. Я знаю, мне не верят, что я только поэтому написала заявление, не верят – и не надо. Скажу и о другой причине. Двадцать два года мне исполнилось не так давно. Хочу быть свободной. Серьезности и ответственности мне и завтра хватит.

Сотрудники студии верили и не верили словам Маки. Они не отрицали, что объяснения девушки звучат правдоподобно и убедительно, но вдохновенный и счастливый вид Маки все-таки давал повод сомневаться.

Маку Ландия ничуть не волновали ни удивленное лицо председателя комитета, ни разговоры сотрудников сценарного отделения студии телевизионных фильмов. Радость девушки, что она впервые сделала серьезный самостоятельный шаг, не имела границ. Впервые ей захотелось встать лицом к лицу с жизнью, впервые она поняла, какое счастье приносит успех, добытый своими силами и способностями.

«Что скажет Рамаз Коринтели, узнав, что я сама себя понизила?»

Мака вздрогнула.

«Почему я вспомнила о нем?

Меня ведь не интересует, кто и как относится к моему решению?

Может быть, Коринтели пришел на ум потому, что после разговора с ним я протрезвела и по-иному взглянула на жизнь?

Конечно, поэтому!

Стоит ли обманываться, в душе-то я чувствую, как мне интересно, что он скажет, услышав о моем решении?»

«Я боюсь влюбиться в вас!» – вспомнились ей вдруг слова Рамаза Коринтели.

Мака невольно оглянулась. Эта фраза прозвучала настолько отчетливо, что она испугалась, не услышал ли ее кто-то еще. Она даже забыла, что, кроме нее, в кабинете никого нет.

«Уж не запал ли мне в душу этот высокий, статный парень, больше смахивающий на ватерполиста, чем на ученого?»

Собственное предположение смутило девушку, хотя она уловила некое приятное чувство, будто ласковый ветерок обдавшее ее щеки.

Мака заперла дверь. Еще несколько дней – прежде чем назначат нового заместителя, а ей отведут стол в общей комнате – Маке придется занимать кабинет зама главного редактора. Она достала из сумки зеркальце и заинтересованно посмотрела в него. Девушка лучше всех знала, что она из себя представляет. Не сказать чтобы красива, но умные глаза и особенно запоминающийся взгляд придавали ей некую загадочность и романтичность. В ней было нечто такое, что невозможно передать словами. Поставьте ее в шеренгу женщин, и первой, на ком остановится ваш взгляд, непременно окажется Мака Ландия.

«Боюсь влюбиться в вас!» – снова услышала она голос Рамаза Коринтели.

«Что скажет он, узнав о моем решении?» Мака поняла, что не имеет смысла обманывать себя. Она призналась, что ей очень интересно мнение молодого ученого.

«Как он воспримет? Поразится? Удивится? Обрадуется?»

Снова ощутила она на лице приятную ласку ветерка.

«Обрадуется?

С какой стати он должен обрадоваться?

Допустим, обрадовался, какое мне дело до радостей незнакомого человека?

Или все-таки есть дело? Или все-таки меня интересует его мнение? Как мне назвать такую собственную дотошность?

Любовью?

Скажем, любовью. Ну и что? Все это и есть любовь?

Может быть, мое нынешнее состояние – злорадство оскорбленной девушки? Вчера он оскорбил меня. Откровенно говоря, если не считать бестактным бросание оскорблений в лицо, правда на его стороне. Может быть, мое решение не более чем реакция, не более чем ответ на его бесцеремонную, неуместную правду. Может быть, для того я и загорелась, чтобы до него дошла весть о моем шаге? Если я поняла свою ошибку и с сегодняшнего дня постараюсь жить по-другому, что мне до того, узнает о моем решении или нет какой-то Рамаз Коринтели, с которым, можно сказать, я вообще не знакома?»

«Боюсь влюбиться в вас!» – опять громко прозвучал голос Рамаза.

Мака вдруг увидела встроенный в шкаф телевизор.

С экрана прямо на нее воззрился солидный седой мужчина. Девушка оторопела. Ею овладело такое чувство, будто этот седой тайком прокрался в кабинет, бессовестно подслушал и подсмотрел.

Звук телевизора был приглушен до конца, однако седой мужчина с таким упорством смотрел с экрана, словно застал девушку на месте преступления.

Разнервничавшись, она с силой ткнула пальцем в кнопку и выключила телевизор. Несколько минут оцепенело смотрела на погасший экран, затем огляделась, не пробрался ли в кабинет кто-нибудь еще.

«Может быть, все это и есть любовь? – невольно продолжала размышлять Мака. – Невероятно! – тут же решила она. – Любовь не может заключаться только в чувстве приязни к человеку!»

Девушка сунула в сумку зеркальце, откинулась на спинку стула и зажмурилась.

«Да, может быть, это начало! Может быть, так и начинается любовь!»

Мака Ландия встала и улыбнулась в пространство. Она не понимала, что произошло, не могла заставить себя анализировать чувство, посетившее ее.

Главное, она чувствовала себя бесконечно счастливой.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

– В Москву собираешься? – спросил Рамаза Сосо Шадури.

– Через два дня.

– Что случилось?

– Тебе очень интересно?

– Ты, кажется, прекрасно знаешь, что я не люблю, когда со мной так разговаривают.

– Мне кажется, и ты прекрасно знаешь, что я не люблю, когда суют нос в мои дела.

– Я в твои дела не суюсь. Меня интересует, будет ли у тебя время, можем подкинуть одно стоящее дело.

– Ты же сомневался, что я настоящий Рамаз Коринтели.

– Никогда не сомневался. Слава богу, я пока еще не жалуюсь на склероз, знаю тебя и жареного и пареного. Я подозревал, что ты решил отколоться от нас, наплел про потерю памяти, чтобы не отвечать за прошлое. Одновременно я убедился, что ты многое замалчивал. Многое утаил от нас, не раскрывался до конца. Был одним человеком, а играл другого. На защите твоего диплома или диссертации я получил ответ на многие неясные вопросы.

– На защите я тебя заметил. Почему не подождал меня?

– На поезд опаздывал. Менял на месяц местожительство.

– Ладно, ты, скажем, думал, что я воспользовался несчастным случаем, чтобы выйти из игры и не нести ответственность за прошлое. Однако после того я принял участие в не очень-то пустячной операции.

– Я не препираться пришел. У тебя большое будущее. После той операции можешь совсем отвалить от нас. Можешь даже не прощаться. Такому человеку, как ты, не место среди нас. С сегодняшнего дня ты свободен. Просто я хотел подкинуть тебе одно стоящее предложение. Солидное дело. Нам без тебя зарез. Если согласишься, облегчишь нам операцию.

– Чем?

– Нужен человек, знающий языки.

– Сколько принесет операция?

– Сто тысяч долларов!

– Долларов?

– Да, долларов, которые я за неделю превращу в триста тысяч рублей.

– На дело с иностранцами не пойду.

– И не просим.

– Тогда откуда доллары? – Рамаз с отвращением посмотрел на густые брови и волосы Сосо Шадури, прикидывая, как когда-то, какого калибра пуля может прошить его бронированный лоб.

– Расскажу подробно. Одного нашего кореша в Москве познакомили с иностранцем, если не ошибаюсь, с английским дипломатом, который ищет уникальные марки. Он перечислил моему дружку около двадцати тех, которые, по его расчетам, должны быть у московских филателистов. Мой друг…

– Как зовут твоего друга?

– Роман Гугава!

– Роман Гугава! – повторил Рамаз, словно стараясь навсегда запечатлеть в памяти это имя.

– Роман Гугава два года угробил на поиски этих марок. Познакомился и переговорил чуть ли не с полутысячей филателистов. В конце концов напал на след одного московского грузина, у которого оказалась одна из этих двадцати марок, «Трафальгар», посвященная Трафальгарской битве.

– Ты знаешь, какая битва произошла при Трафальгаре? – искренне удивился Рамаз.

– Я знаю, как называется марка, стоящая сто тысяч долларов. Марки теперь дороже любой картины, иконы и золота, а вывезти их за границу легче и безопаснее.

– Сто тысяч долларов! – повторил Коринтели. – Деньги – высшая форма демократии. Я как ученый боготворю демократию. Сколько человек входят в дело?

– Я, ты и Роман Гугава.

– Всем поровну?

– Гугаве на десять тысяч больше.

– Что от меня требуется?

– Перво-наперво переговорить с иностранцем.

– Гугава не разговаривал?

– Нет. Он не знает языка.

– Откуда же в таком случае знает, что требуется англичанину?

– Один человек сосватал его. К сожалению, сейчас тот малый в отсидке.

– Как мне найти англичанина?

– У Романа есть все его координаты. Позвонишь и договоришься.

– Делим поровну! – сменил Рамаз тему разговора.

– Почему?

– А мой английский не стоит денег? Что из того, что Роман Гугава наводит на дело? Сумей он сам ловко прокрутить операцию, он не позвал бы нас.

– Без Гугавы ничего не скажу. В Москве обсудим.

– Кто владелец марки?

– Старый физик, сейчас на пенсии.

– Фамилия и имя у него есть?

– Варлам Гигошвили. Живет на улице Сибирякова, второй подъезд, четвертый этаж, двухкомнатная квартира.

– Он точно знает, что у товарища Гигошвили есть «Трафальгар»?

– Один из самых известных филателистов сказал.

– Сам он почему не берется?

– Кто?

– Твой Роман Гугава! – насмешливо пояснил Рамаз и, наклонившись, взял со стола пачку «Винстона». Он давно решил порвать с Сосо Шадури, но чувствовал, что предложенное дело исподволь прельщает его.

– Ему никак не удается установить контакт со стариком. Варлам Гигошвили замкнут и недоверчив. Только самых близких пускает в квартиру.

Рамаз задумался.

Шадури понял, что Коринтели уже включился в дело, и с его души свалился камень. Он в свою очередь потянулся за «Винстоном» и закурил.

– Что еще известно по поводу этого дела? – спросил вдруг Рамаз.

– Сейчас в Москве несравненная Лия Рамишвили, внучка сестры Варлама Гигошвили. Ей приблизительно тридцать. Замужем. Муж – начальник какого-то управления, Леван Рамишвили, отец – очень большая шишка…

– Ясно, я понял…

– Думаю, что Лию Рамишвили можно использовать в качестве ключа к квартире старого физика. Гугава установил, что она проживает в гостинице «Будапешт» и пробудет в Москве еще дней десять.

– Почему не остановилась у Варлама?

– Не знаю. Наверное, предпочитает пожить на свободе. А с Варламом они часто прогуливаются и ужинают в ресторане «Будапешт».

– А если после операции у нее возникнут подозрения и она выдаст меня?

– Женщины – твоя сфера. Мы не мороковали об этой части операции.

Рамаз снова задумался.

Сосо Шадури встал. Чтобы не мешать приятелю, он прошел на кухню, открыл дверцу холодильника и отыскал боржом.

Разработка предстоящей операции постепенно поднимала настроение Рамаза.

Сосо вернулся в комнату с двумя стаканами, один поставил перед Рамазом, из другого отпил сам.

– Придумал что-нибудь?

– Придумал, если Лия Рамишвили не знает меня в лицо.

– Откуда ей тебя знать?

– По единственному портрету в молодежной газете, может быть, он запомнился кому-нибудь!

– Ты прав. Хорошо, что тебя хоть по телевизору не показывали.

– Видишь, как пригодилась моя скромность. А сколько журналистов гонялись за мной! Есть риск, что в ресторане или на улице мы столкнемся с каким-нибудь знакомым грузином.

– Ты под чужой фамилией собираешься знакомиться?

– Нет, я должен познакомиться под видом иностранца. Женщины почему-то воображают, что те лучше нас умеют любить под одеялом, и вместе с тем больше гарантий навсегда замести следы. Несравненная Лия знает какой-нибудь язык?

– Английский с пятого на десятое, вот ее дядюшка или дедушка, тот лучше говорит по-английски.

– Еще какой-нибудь знает?

– Лия?

– Нет, ее дядюшка или дедушка.

– Не думаю.

– Сегодня же позвони в Москву высокочтимому Гугаве. Если они говорят по-английски, я буду французом, а то поймут, что я не англичанин. Я стану французом, который хорошо знает английский. Понятно?

– Понятно. А дальше что?

– Дальше я должен как-то познакомиться с Лией. Если бог поможет и она окажется мещанкой, ты представляешь, что значит для мещанки француз! Жерар Говен или хотя бы Мишель Леруа… Однако нет, никак не Леруа! Гораздо импозантнее Мишель де Леруа. Тебе известно, что означает для женщины это самое «де»? Оно придает фамилии совсем другое звучание. Конечно, так гораздо звучнее – Мишель де Леруа. И слух ласкает, и тебе легче запомнится.

– Рамаз, я не терплю таких штучек!

– Что поделаешь, мой милый, такой у меня стиль.

Злость обожгла Сосо Шадури; когда он проглатывал застрявшую в горле матерщину, она исцарапала ему гортань, как острая кость.

– Допустим, ты познакомился. Что дальше?

– Дальше надлежит заслужить доверие, чтобы меня пригласили в дом моего советского коллеги. Затем приглашаю их в ресторан. Хотя театр или консерватория лучше ресторана, там не встретишь знакомых. Заруби на носу, уважаемый Сосо, на тот случай, если знакомство состоится: сия категория людей не изнуряет себя хождением по театрам и симфоническим концертам. Придется мне два оставшиеся до поездки дня употребить на разучивание какой-нибудь новейшей галльской песенки, а на фортепьяно я подберу современное французское попурри.

– А дальше?

– Дальше? – вдруг вышел из себя Коринтели. – Немного пошевели мозгами, которые ты замуровал за своим пуленепрошибаемым лбом!

Ради ста тысяч долларов Шадури и на сей раз проглотил застрявшие в горле злобу и брань, и опять острая кость исцарапала ему гортань. Он понимал, что без Рамаза Коринтели дело не выгорит, иначе вцепился бы ему в глотку или наделал дел похуже.

Рамаз понял, что переборщил.

– Потом мы со стариком провожаем обворожительную Лию в Тбилиси.

– Дальше?

– Ты еще не понял, что нам делать дальше?

– Понял. Я сам вижу, что по-другому нам не выкрутиться.

– Лия – необходимое звено нашей операции, к тому же самое ненадежное. Выход один. Обворожительная Лия должна познакомиться с моим темпераментом. Разве дочка такого отца и супруга, мужественного из мужественных, предаст огласке свои любовные похождения?

– Какая есть гарантия, что приберешь ее к рукам?

– Надо попробовать. Во всяком случае, нам необходимо сблизиться с ней, чтобы познакомиться со старым физиком. Однако я не теряю надежды, что уважаемая Лия не отвергнет жестоко любовь молодого человека. Понятно тебе?

– Понятно.

– Тогда будем считать наш сегодняшний разговор основой операции. Детали, видимо, уточним в Москве. Сейчас набросаю текст визитной карточки. У тебя, кажется, есть человек в типографии, отнесешь ему, пусть срочно изготовит… А впрочем, к черту! Никакой не француз и никакой не англичанин! Мне будет трудно играть роль иностранца целые семь дней. Один неверный шаг, и все полетит к чертовой матери. Поэтому в Москве я буду… хотя бы Нодаром Барамидзе! Завтра вечером вылетай в столицу и забронируй мне номер в «Интерконтинентале». Вы представляете, уважаемый Сосо, как звучит для молодой дамы слово «Интерконтиненталь»! – Рамаз взял полный стакан боржома и жадно выпил его.

* * *

– Позвольте поздравить вас, молодой человек! – Академик Владимир Матвеев похлопал Рамаза по плечу. – За ваше дипломное исследование научный совет единодушно присвоил вам звание кандидата физико-математических наук.

– Благодарю вас, Владимир Герасимович!

– Но главное не это! Я воодушевлен вашим вторым замечательным исследованием. Пятый тип радиоактивности, открытый вами, за две недели станет известен всему миру.

– Я счастлив слышать от вас такую оценку, Владимир Герасимович!

Матвеев еще раз потрепал Коринтели по плечу, затем неторопливым, вернее, нетвердым шагом выдохшегося человека подошел к креслу и отдуваясь опустился в него.

«Как он сдал за эти три года!» – с сожалением подумал Рамаз.

Большая дружба связывала Давида Георгадзе с академиком Владимиром Герасимовичем Матвеевым. Особенно московский коллега помог грузинскому ученому, когда по инициативе Георгадзе в Тбилиси создавали исследовательский институт астрофизики. Сначала Матвеев оказывал помощь аппаратурой и научно-техническими консультациями, затем взял к себе семерых молодых физиков из Тбилиси для прохождения соответствующей практики. В дальнейшем они вдвоем разработали множество совместных тем, провели несколько симпозиумов и встреч. Обмен командировками и мыслями превратился в обыкновение.

Владимир Герасимович Матвеев с виду походил скорее на бывшего баскетболиста, нежели на всемирно известного астрофизика. До двух метров ему не хватало десяти сантиметров. Бородка «буланже» и очки очень шли ему. Как-то, находясь в больнице, он сбрил бороду, и ни домашние, ни сотрудники не могли его узнать. Золотистая «буланже» настолько органично выглядела на его лице, что казалось, он вышел с ней из материнской утробы. Поэтому всем, видавшим его детские фотографии, казалось удивительным отсутствие у него в детстве привычной бородки.

– Послезавтра в двенадцать часов я вынесу ваш вопрос на научном совете института. До той поры дам прочитать вашу работу двум профессорам и подготовлю их к выступлению. Заранее хочу поздравить вас и объявить, что послезавтра после двенадцати вы, двадцатичетырехлетпий юноша, официально встанете в один ряд с избранными, знаменитыми советскими учеными!

Владимир Герасимович подавил волнение, поднялся и заходил по комнате.

– Мне много раз доводилось встречаться с талантливыми людьми. Встреча с талантом – счастье. К сожалению, человеку не часто выпадает подобное счастье. Истинных дарований мало, крайне мало. Сейчас много образованных, интеллигентных ученых, несравненно больше, чем было двадцать или даже десять лет назад. Знают языки, играют на музыкальных инструментах, обладают изысканными манерами, одним словом, очень хороши как интеллектуалы, но, к несчастью, очень плохи как теоретики и экспериментаторы! Есть и другая категория: вышедшие из деревень провинциалы, рвущиеся прошибить лбом любые стены и во что бы то ни стало занять место среди ученых. И прошибают-таки! Армия их довольно велика, и, к прискорбию, общий уровень наших ученых, как это ни покажется парадоксальным, сегодня более провинциален, чем был сорок или тридцать лет тому назад. Сегодня, когда сужаются специализации и возникает столько новых областей науки, общий уровень, видимо, понизится больше прежнего.

Лицо академика омрачилось. Какое-то время он молча и задумчиво прохаживался по кабинету, затем махнул рукой, подошел к креслу и тяжело опустился в него.

«Как он сдал!» – снова подумал Рамаз.

– Да, не часто выпадает счастье встретить истинный талант. О большом таланте и говорить не приходится. Может пройти вся жизнь, и ни разу не ощутишь радости от встречи с большим, ярким талантом. Мне повезло, молодой человек, определенно повезло. Вы – большой, яркий талант. Во-первых, потому, что вам двадцать четыре года. Вундеркиндство исключено. Вместе с тем, вашего дипломного исследования, тем более – открытия пятого типа радиоактивности, вполне достаточно, чтобы стать известным ученым. Но я чувствую, что у вас все еще впереди. Знайте, пока я жив, двери моего института открыты перед вами. Мы создадим вам все условия для настоящей научной работы. Прекрасно, что вы в совершенстве знаете языки. Вам уже не придется терять время на их изучение. Семья у вас есть?

– Пока нет.

– Худо! – с сожалением покачал головой Матвеев. – Чем скорее вы женитесь, тем лучше. Вы человек, полный энергии и темперамента. Когда я впервые увидел вас, я подумал, что вы чемпион по каратэ. По всей вероятности, из-за своего юношеского темперамента вы много времени тратите впустую. Ничего не поделаешь, молодость! Поэтому нужно создавать семью. Семья на несколько часов в день увеличит бюджет времени для вашей научной работы. Вы знали академика Георгадзе? – вдруг переменил тему разговора Матвеев.

– Очень хорошо.

– Да, совсем запамятовал, вы же работали с ним в одном институте.

– Нет, с ним я никогда не работал. В тбилисский институт астрофизики меня приняли лаборантом после смерти академика. С академиком Георгадзе я познакомился в больнице. Я хорошо знал его труды. Он был поражен моими знаниями. В то время я был студентом третьего курса заочного факультета.

– Насколько я знаю, Георгадзе разрабатывал аналогичную проблему. Он как-то говорил мне, что нащупал новый тип радиоактивности. Это было давно, если не ошибаюсь, года четыре или пять тому назад.

– Вы правы. Огромная научная интуиция академика предугадала наличие нового типа радиоактивности, но он направил работу по ошибочному пути. Он не предположил, что возможен такой распад ядра, когда из него вылетают не только протоны, как думали ученые раньше, но и пары частиц – протоны и нейтроны. Анализ атомного ядра убедительно показал нам, что в действительности существуют изотопы сотен элементов, обладающие двухпротонной радиоактивностью. Придя к такому выводу, я понял, что ключ к проблеме в моих руках; если бы академик Георгадзе представил двухпротонную радиоактивность, он бы раньше меня установил новый тип ее. Ядра атомов элементов, обладающие двухпротонной радиоактивностью, живут довольно долго. Я предположил и не ошибся, что гораздо легче выбить из этих ядер несколько протонов, чем отделить их друг от друга.

– Допускаю, что идея существования двухпротонной радиоактивности родилась у вас самостоятельно, но четверть века назад предполагали ее наличие.

– Возможно, не спорю. Но правильная идея была забыта по совершенно объективной причине: ни у нас, ни за рубежом двухпротонное расщепление ядра не удалось.

– Ясно! Еще раз искренне поздравляю вас с огромной победой!

– Приношу вам сердечную благодарность. Я не ожидал подобного внимания. Я до смерти ваш должник.

«До смерти!» – повторил про себя Матвеев и сказал:

– Вам ли думать о смерти? Вы не представляете, как на меня подействовала кончина Георгадзе. К сожалению, я не смог приехать. Находился в заграничной командировке. Хорошо, что хоть мой заместитель был на похоронах.

– Владимир Герасимович, – неуверенно начал Коринтели после недолгого молчания.

– Вас что-то смущает? Не бойтесь, говорите! Говорите прямо, что вас мучает.

– Академик Георгадзе перед смертью написал вам письмо.

– Где же это письмо?

В ответ Рамаз достал из кармана конверт.

– Давайте-ка побыстрее! – оживился академик Матвеев. Он снял очки, надел другие, вскрыл конверт и начал читать письмо.

Рамаз внимательно наблюдал за ним. Его удивляло, с какой быстротой на лице академика сменяют друг друга грустное и радостное выражения. Наконец тот поднял голову и обиженно взглянул на Коринтели:

– Почему вы до сих пор не отдали мне его?

– Я приблизительно догадывался, что в нем. Вероятнее всего, вам рекомендуют меня. Я решил вообще не показывать вам письмо. Но не осмелился – может быть, в нем есть нечто такое, что касается лично вас. Поэтому я решил, что отдам его, как только с моим вопросом будет полная ясность. Я не люблю прокладывать дорогу протекциями и рекомендациями.

– Прочитайте! – Матвеев протянул ему листок.

Рамаз взял письмо и стал читать, будто знакомился с ним впервые.

«Дорогой Владимир Герасимович!

Я, вероятно, умру через несколько дней. Пишу письмо из больницы, прикованный к койке. В конце концов, я, неверующий и неисправимый атеист, теперь выясню, насколько вселенная материальна. Но поглядим, может быть, моя душа и впрямь вознесется куда-то. В этом случае мне не миновать ада.

Одним словом, я завершаю жизнь. Немного, оказывается, семьдесят четыре года. Но ничего не поделаешь. Я все равно не хулю судьбу.

Теперь хочу обратиться к вам с одной просьбой. В больнице я познакомился с талантливым молодым человеком – Рамазом Михайловичем Коринтели. Вам недосуг запоминать все, но, возможно, вы помните, что я предполагал существование пятого типа радиоактивности. Как выяснилось, предположение мое было правильным, а путь решения проблемы – ложным. И вот этот молодой человек, с которым судьба свела меня в больнице (как видите, все мы перед смертью, сдается, становимся идеалистами), по-моему, нашел правильный путь решения этой проблемы. Если я выживу и выберусь отсюда, я сам присмотрю за этим талантливым парнем. Если нет – отсылаю его к вам. Я полагаюсь на вашу большую и добрую душу, на вашу святую научную совесть.

Всегда ваш Давид Георгадзе».

Рамаз дочитал письмо, но головы не поднял, словно одолеваемый печалью и задумчивостью.

– Видите, каким человеком был Давид Георгадзе? Сейчас такие люди перевелись.

– Если бы я заранее знал содержание письма, я бы ни за что не отдал его вам.

– Вы уже большой ученый, и неуклюжее самолюбие мальчишки вам не к лицу, – со всей строгостью распек Рамаза академик.

– Вы не позволите мне, Владимир Герасимович, снять копию письма? Мне хочется сохранить его как реликвию.

– Я непременно сниму и послезавтра на большом совете вручу вам. А вы не волнуетесь в ожидании большого совета?

– Естественно, волнуюсь.

– Не беспокойтесь, все будет хорошо. Более того, обсуждение вашего исследования завершится триумфом. Меня больше волнует другое.

– Слушаю вас.

– Ваш внезапный взлет начался в январе. Послезавтра, через каких-то три с половиной месяца, вас ждет новый и огромный успех, выдержит ли ваша психика? Прошу извинить меня, но не задерете ли вы нос, не вскружит ли вам голову всемирное признание? Фанаберия и спесь сбили с пути много истинных ученых.

– Я не собираюсь становиться жертвой фанаберии.

– И еще один совет. Не поддавайтесь журналистам, прессе и телевидению. Помните, что вы не поэт и не деятель культуры. Главное в науке – популярность среди коллег.

– Большое спасибо за совет, Владимир Герасимович!

– А сейчас ступайте отдохните хорошенько и готовьтесь к послезавтрашнему дню.

– Еще раз огромное вам спасибо за отеческий прием. Всего вам доброго.

Рамаз направился к двери. Дойдя до нее, остановился, обернулся и спросил академика:

– Как ваш внук Володя? В больнице академик Георгадзе очень переживал, что мальчик страдает почками.

– Внимательным и отзывчивым человеком был дорогой Давид! – растрогался Матвеев. – Благодарю вас, как будто поправляется. Врачи весьма обнадеживают нас.