Текст книги "Спираль"
Автор книги: Гурам Панджикидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
«Господи, где я видел этого молодого человека?
Может быть, я ошибаюсь?
Нет, не ошибаюсь. У меня такое чувство, будто я когда-то даже разговаривал с ним».
Академик приблизился к зеркалу, уперся в него одной рукой и пытливо заглянул в глаза своему двойнику.
Слабость охватила тело. Не поворачивая зеркало, только выключив по пути свет, доплелся до кровати, осторожно прилег; закрыл глаза, напряг память, пытаясь вспомнить, где доводилось встречать этого высокого, красивого, но нагловатого с виду шатена, в чьем теле, как подводная лодка в верхних слоях воды, находилась сейчас его душа.
«Откуда я помню колючий взгляд этого молодого человека?
Откуда мне запомнилась его дерзкая улыбка?
Откуда? Откуда? Откуда?..»
Он не мог вспомнить.
«Допустим, вспомню. Что из этого следует? Тбилиси невелик, может быть, где-то сталкивался с ним?
Но тогда я не мог знать… не мог вообразить, что пройдет время, и…
Может, мне кажется. Я настолько возбужден и раздражен, что могло почудиться черт-те что!» – наконец решил он и моментально, словно отключился, заснул глубоким сном.
* * *
Давида Георгадзе, сегодняшнего Рамаза Коринтели, одолевало незнакомое чувство.
Что же произошло с ним?
Отчего встреча с сестрой привела в смятение его душу и разум?
Он не мог разобраться, обрадовался или испугался, увидев Ингу.
Разве Инга Коринтели на самом деле была его сестрой?
Хотя с того дня, точнее, с того мгновения, как он стал Рамазом Коринтели, он сделался братом Инги.
Не было ничего неестественного, что во время первой встречи им овладело волнение. Он старался обуздать себя, взять в руки. Ничего не вышло.
Предугадывая заранее, какие трепет и смятение принесет свидание с сестрой, он за два дня как будто подготовился к нему.
Видимо, не подготовился.
«Может быть, никакая психологическая подготовка не в силах унять волнение при встрече с сестрой?
Свидание с нею взбудоражило душу и рассудок или?..»
Испуганный этим открытием, он зажмурился. Старался перевести мысли на другое, но перед глазами стояла Инга, белокурая, среднего роста девушка. С поразительной ясностью видел он ее голубые, наивные, прекрасные глаза. Слегка удлиненный, как у брата, подбородок придавал ее нежному лицу некоторую непропорциональность, но именно эта диспропорция нравилась Рамазу Коринтели. Инга больше походила на шведку или норвежку, чем на грузинку. Облик чужестранки, грациозные движения тонких длинных рук странно тревожили и будоражили его.
Рамаз Коринтели боролся с нахлынувшими чувствами. Ему хотелось обвинить во всем необычность своей судьбы. Пустое. Снова и снова вспоминались ему нежная грудь сестры, легкое тело, воздушные движения, и он понял, что в голове молодого человека одно колесико завертелось не в ту сторону.
Когда ему сказали, что главный врач позволил Инге навестить его, он решил встретить ее сидя на постели. Он даже сел, но затем почему-то передумал и вытянулся на спине. Закрыл глаза. Откуда-то издали доносился до него стук собственного сердца. Он старался преодолеть волнение, переключить мысли на что-то другое, думать об институте и приближающемся международном симпозиуме. Ему как будто удалось совладать с собой, но тут до него донеслось знакомое жужжание двери.
Он моментально открыл глаза.
Дверь закрылась так же тяжело и основательно, как и открылась.
На фоне темного металла отчетливо выделялась белокурая, тоненькая, воздушная девушка, держащая в руках цветы и сетку с фруктами.
Некоторое время она растерянно топталась у двери, не зная, куда идти. Странная конструкция комнаты, более напоминающей склеп, нежели больничную палату, смущала ее. Наконец в сумеречном свете она разглядела диковинную механическую кровать и сама, видимо, не помнила, как рванулась к ней. На ходу бросила цветы и фрукты на тумбочку и, подлетев к кровати, жарко обняла брата.
Рамаз Коринтели зажмурился. По судорожной дрожи прильнувшей девушки он понял, что Инга плачет от радости.
Именно тогда вспыхнуло в душе Рамаза Коринтели странное чувство. Дрожащее тело девушки доставляло поразительное блаженство. Маленькие упругие груди жгли его грудь. Прикосновения нежной щеки будоражили его, как порывы ветра зыбят гладь реки.
Он замер, поняв, что это не было братской любовью, не было тем чувством, которое будят объятия и поцелуи сестры.
Он сразу опомнился, будто пронзенный насквозь струей ледяной воды. Эта вода, шипя, испарялась на раскаленных до красноты, уподобившихся железным струнам нервах. Шипение постепенно стихало, натянутые струны меркли, остывали – Рамаз Коринтели отошел и успокоился.
– Не задуши меня! – были первые слова, сказанные им сестре.
– Я совсем забыла, что ты еще слаб, от радости совсем потеряла голову! – Инга поправила одеяло и пересела на стул. – Ты представляешь, что я пережила? Мы почти потеряли надежду. И вдруг – такое счастье! Удивляюсь, как я еще с ума не сошла!
Инга вскочила, поставила цветы в хрустальную вазу с водой.
Рамазу Коринтели стало смешно: утром он не мог понять, для чего главный врач принес эту хрустальную вазу, до половины наполненную водой. Вернее, взволнованный предстоящей встречей с сестрой, он мельком взглянул на нее, не подумав полюбопытствовать, чего ради Зураб Торадзе водрузил ее на тумбочку.
– Фрукты хочешь?
– Нет, лучше поговори со мной. Поесть я всегда успею.
– Не верю, что ты поправляешься. Ты не знаешь, сколько я пережила. Больше всего меня убивало, что я ничем не могу помочь тебе. А сейчас ты так хорошо выглядишь! – Инга соскочила со стула и снова припала к брату.
Снова раскалились стальные струны. Грудь молодого человека снова ощутила прикосновение маленьких упругих грудей, и ровную гладь реки снова смял порыв ветра.
– Будет тебе! Тебя же предупреждали, чтобы поосторожней со мной!
– Прости! – Инга нежно поцеловала брата в щеку и присела на стул. – Ходить можешь?
– Еще как! Если хочешь, сейчас же встану, только я сегодня много гулял по палате, и главный врач запретил мне подниматься до завтра.
– Нет, не вздумай вставать! – испугалась Инга. – Я скоро уйду. Не переутомляйся. Знаешь, я не верила, что ты выкарабкаешься. И не могла понять, отчего меня не пускали целый месяц. То одним успокаивали, то другим. Я не верила, что операция поможет. А теперь я такая счастливая, кажется, будто все во сне. Ну ладно, мне пора. Боюсь, как бы ты не переволновался. Когда захочешь, я снова приду к тебе.
– Если сможешь, приходи каждый день! – вырвалось вдруг у Рамаза Коринтели. – А сейчас лучше ступай!
Инга нежно поцеловала брата и ушла. Железная дверь отворилась, как только девушка приблизилась к ней.
Рамаз Коринтели догадался, что главный врач наблюдал за их свиданием. И хотя он считал естественным интерес главного врача, его все-таки покоробило.
Инга повернулась, улыбаясь, помахала брату на прощанье и вышла из палаты.
Тяжелая железная дверь медленно закрылась.
Рамаз Коринтели закрыл глаза.
Ему вспомнились его последние слова: «Если сможешь, приходи каждый день», – и он вздрогнул.
Собственные слова напугали его.
«Почему каждый день?
Всего час назад мне до смерти не хотелось встречаться с ней!
Что же случилось?
Может быть, сознание сразу подчинилось новому телу и, как только я увидел ее, братская любовь ожила во мне?
Любовь! – дрожью пробежало по телу. – Может быть…»
Рамаз Коринтели боялся думать дальше. Но только на минуту воздвиглась дамба, только на минуту остановился мощный поток реки.
И с новой силой нахлынули мутные волны.
«Может быть, разум в самом деле подчинил себе тело…»
Он не продолжил мысль, будто снова ощутил вдруг прикосновение маленьких упругих грудей…
Открыл глаза. Над ним стоял главный врач, что очень удивило его. Он не слышал, когда тот вошел.
– Не спите?
– Нет, просто закрыл глаза.
– Как прошла первая встреча?
Самодовольный вид и понимающая улыбка врача покоробили Рамаза Коринтели.
– Вам прекрасно известно, как она прошла!
– Разумеется, известно. Вас не должно шокировать, если ваша палата подключена и я слушаю ваши разговоры. Каждое ваше слово, колебание настроения, тоска или радость снабжают меня обильной информацией, исходя из которой я направляю дальнейшее лечение. Если мы подвергнем анализу мои наблюдения, то убедимся, что у меня есть все причины для радости. Уже чувствуется ваше душевное оживление, к вам возвращается легкое и радостное настроение. Встреча с сестрой вызвала у вас только положительные эмоции. Вы должны признать, что я нрав!
Рамаз Коринтели в упор посмотрел на главного врача. Ему хотелось вычитать в круглых зеленоватых глазах Зураба Торадзе, уловил ли тот бессознательное, странное ощущение, овладевшее пациентом в объятиях сестры.
«Он, кажется, ни о чем не догадывается.
Откуда ему догадаться!
И о чем он должен догадываться, разве я в самом деле…» – Коринтели не закончил мысль, ему не хотелось ни доводить ее до конца, ни называть своими словами то ощущение, которое он пережил, когда груди сестры прикоснулись к нему. Само по себе непростительно, что совсем недавно он мысленно произнес слово «любовь».
Что из того, что Инга ему не сестра, она сестра телу, в котором сейчас обитает душа Давида Георгадзе. Отбросив остальное, семидесятичетырехлетнему мозгу трудно, точнее, аморально и грязно представить сексуальное возбуждение, вызванное прикосновением груди и по-детски нежной щеки девушки, годящейся ученому во внучки.
Он снова заглянул в глаза главному врачу. В упоенных победой глазах того переливались искристые лучи.
«Он, разумеется, ни о чем не догадался, да и о чем ему догадываться», – успокоился наконец Рамаз Коринтели.
– Действительно, следует признать, что я прав! – после затянувшейся паузы повторил главный недавнюю фразу.
– Если наша беседа доставила вам обильную информацию, вы должны знать, что я устал и мне не до разговоров!
– Добро! Я ухожу. Отдыхайте, вечером я к вам загляну. И главное, батоно Рамаз… – Слово «батоно» несколько стесняло Зураба Торадзе, ему казалось неуместным величать им двадцатитрехлетнего юнца, несмотря на то, что фактически он обращался не к студенту Коринтели, а к академику Георгадзе. – Да, самое главное, что я ухожу обрадованный, полный уверенности в победе! А сейчас, с вашего позволения, мы снова захватываем вас в плен, снова подсоединяем вас к нашей аппаратуре. Сегодня моих ассистентов ожидает большая работа, предстоит проанализировать, как ваше тело и мозг перенесли сильные эмоции и переживания сегодняшнего дня. Хотя могу сказать вам заранее, что у нас нет оснований для волнения и тревог.
Включив последний аппарат, главный врач выпрямился и улыбнулся больному:
– Я ухожу. Приятных сновидений, батоно Рамаз!
«Батоно Рамаз!» – горько усмехнулся тот.
Врач ушел. Тяжело опустилась железная дверь. По желанию Кормители был выключен свет. Только там и тут по-прежнему мерцали красные и зеленые лампочки аппаратуры.
В палате, толстыми бетонными стенами напоминавшей склей, воцарилась тишина. Но это впечатление было обманчиво. Очень скоро отчетливо заявило о себе монотонное, похожее на пчелиное, жужжание аппаратуры.
Мучительная тоска охватила Рамаза Коринтели. Он снова представил себя расчлененным, разложенным по мерцающим телеэкранам в разных комнатах.
Жужжание аппаратуры оборвалось вдруг. Погасли зеленые и красные огоньки. Все поглотили жуткие тьма и безмолвие.
Рамаза Коринтели обуял страх. До сих пор он был твердо уверен, что у тишины нет своего голоса. А сейчас… Он явственно улавливал странный голос тишины, рождавшийся как будто где-то далеко-далеко и вместе с тем очень близко, возле самого уха.
Рамаз провел рукой по лицу, стараясь избавиться от влажной темноты, парным облаком облепившей кожу.
И тут послышался шум. Коринтели вздрогнул. Шум не походил на привычный звук отворяемой железной двери. Прямо перед ним содрогнулась и треснула бетонная стена. Трещина блеснула, будто молния. Расширилась. В образовавшуюся щель просунулись вдруг чьи-то две огромные лохматые руки и со скрежетом раздвинули стену. В палату хлынул солнечный свет. Яркое солнце резануло по глазам, но они исподволь привыкли к золотистому сиянию.
И вдруг…
«Господи, не мерещится ли мне?»
Он увидел озаренную солнцем Ингу. Улыбаясь, шла она в белом платье, вокруг ее головы светился голубоватый нимб. Шаг ее был плавен и спокоен, как в замедленном кино. В руке она держала большой букет ромашек, голубой пояс охватывал талию. Только сейчас Коринтели заметил, что Инга идет не по земле, а по парадному ковру солнечных лучей.
И вдруг словно кинолента завертелась в обратную сторону – солнечный свет потек вспять, увлекая за собой Ингу. В проеме стены взметнулись и пропали огромные, обросшие шерстью руки. Раздался прежний скрежет, щель медленно сузилась, стена опять срослась.
Пораженный и испуганный Рамаз Коринтели попытался встать… Но тут кто-то вцепился ему в волосы и приковал к постели. Под чье-то злорадное хихиканье длинные, мокрые, как щупальца, пальцы сдавили горло. Воздуха не хватало, он силился закричать и не мог. Невозможность вздохнуть обостряла боль. Мокрые щупальца обвили шею как петля. Эта скользкая петля все сужалась. Еще миг – и хруст позвонков отозвался в ушах. Кто-то ударом молота вогнал в мозг железный штырь.
Рамаз собрал последние силы, вцепился что было мочи в лохматые мокрые щупальца. Напрасно. Как он ни бился, пальцы скользили по слизи. Кто-то снова ударил молотом по штырю. Снова вспыхнули и разлетелись искры. Он плавал в холодном поту. Отчаявшись от боли, он в последний раз вцепился в мокрые щупальца, впился в них с нечеловеческой силой и отодрал от горла.
Вздохнул полной грудью, ощущая в легких живительный поток кислорода.
Открыл глаза.
Первым, кого он увидел, был Зураб Торадзе. За ним стояли еще двое врачей.
«Кто зажег свет, когда они вошли? – поразился Рамаз Коринтели. – Неужели все это привиделось мне?»
– Если бы вы знали, как напугали нас! – улыбаясь, сказал Зураб Торадзе. – Сейчас хорошо чувствуете себя?
Коринтели показалось, что вымученная улыбка как мыльная пена растеклась по озабоченному лицу главного врача.
– Плохой сон приснился, видимо, поэтому метался! – глухо ответил он. – Можете быть спокойны, я сносно чувствую себя.
Последние слова Рамаз произнес твердо. Напряженные лица врачей раздражали его. Ему хотелось остаться одному.
– От плохого сна и здоровый не застрахован. Прошу вас, ни о чем не думайте, ничего опасного нет.
Зураб Торадзе повернулся. Врачи, пропустив начальника вперед, молча последовали за ним.
Тяжело опустилась железная дверь.
Рамаз Коринтели закрыл глаза. Душу сжимала тоска. Съежившись в чужом теле, воспаленный мозг Давида Георгадзе улавливал тревожные импульсы. Больной чувствовал: случилось нечто непредвиденное. Он понимал, что все гораздо сложнее, чем представлялось ему и главному врачу.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
– Вот, это ваша квартира! – распахнул дверь Зураб Торадзе и так посмотрел на своего подопечного, словно хотел сказать, что для академика Давида Георгадзе не ахти какие хоромы, но для молодого человека вполне сносное жилье.
Это случилось неделю назад.
Главный врач еще с вечера уведомил Коринтели, что завтра утром его выпишут.
Всю ночь Рамаз почти не сомкнул глаз. Он волновался, даже испытывал некоторый страх, понимая, что с завтрашнего утра фактически вступает в новую жизнь.
Ровно в девять часов в палату вошли Зураб Торадзе и трое молодых врачей. У всех четверых был весьма торжественный вид, но особенно сияло лицо главного врача.
– Наступила историческая минута. Через полчаса вы покинете здание больницы и вступите в совершенно новую жизнь.
«Не будь он врачом, из него бы получился незаурядный актер», – подумал Рамаз Коринтели.
– С сегодняшнего дня вы будете жить дома, но наша опека отнюдь не уменьшится. В течение первого месяца я и мои коллеги, по всей вероятности, будем ежедневно навещать вас, как ни крутись, контроль необходим. Правда, никакой опасности для вас нет, но береженого бог бережет. А сейчас, с вашего позволения, мы вручим вам ваши три конверта. Как видите, завещание вам не понадобилось, – главный врач, вынув из кармана белого халата конверты, протянул их больному.
На лице Рамаза Коринтели появилась какая-то безликая, ничего не выражающая улыбка. Он протянул руку и, как будто конфузясь, принял конверты. Улыбка медленно сошла на нет. Он тщательно просмотрел их. Два положил в карман пижамы, а третий порвал, засунул обрывки в карман и поднял глаза на главврача.
– Теперь попрошу вас одеться. Вот ваш костюм, – Зураб Торадзе взял у одного из врачей сумку и собственноручно выложил из нее одежду. – Вам помочь?
– Нет, я сам оденусь.
Рамаз Коринтели внимательно перебрал одежду и понял, кому она служила раньше. Как он ни крепился, не мог сдержать брезгливой гримасы, но, ничего не сказав, взялся за брюки.
Его брезгливость не ускользнула от глаз Торадзе, и тот сразу постарался отвлечь пациента:
– Во дворе вас ждет Инга. В квартире уже наведен порядок. Она даже еду вам приготовила. Я поставил ее в известность и написал, чем вас следует кормить в ближайший месяц. А в остальном, откровенно говоря, мы вас не ограничиваем. Ваше здоровье даст нам веские основания позволить вам даже немного вина.
«Инга!» Слова главного врача проняли Коринтели до глубины души.
Почему столь остро подействовало на него упоминание об Инге? Почему его охватило безотчетно-сладостное ожидание? Первое, что ощутил Рамаз, была радость, вызванная скорой встречей с сестрой.
Тогда какое же чувство горячило кровь?
«Дурак!» – обругал он себя, стараясь думать о чем-то постороннем.
Ничего не вышло, перед глазами стояла белокурая, голубоглазая Инга.
И когда в больничном дворе Инга повисла у него на шее, он понял, что ожидание не обмануло. Прикосновение маленьких упругих грудей, нежной щеки девушки снова зажгли его страстью. Рамаз Коринтели не только чувствовал, как заструилась по жилам горячая кровь, он как будто даже видел бурное круговращение ее алых потоков.
Он не ответил на поцелуй Инги, радующейся выздоровлению брата, и грубо отстранил ее. Она же, потеряв голову от счастья, даже не заметила его грубости.
«Вот, это ваша квартира!» – снова послышалась ему фраза, произнесенная главным врачом неделю назад.
Рамаз Коринтели огляделся. Он словно впервые видел свою одно-, вернее, полуторакомнатную, просто обставленную квартиру, словно не знал наизусть все ее уголки и закутки.
Все семь дней он или лежал, или, обосновавшись в кресле, приводил в порядок лезущие со всех сторон мысли. Ему хотелось собрать их воедино, слепить в один комок эти летящие, словно гонимые пургой снежинки, мысли. Он чувствовал, что снежный ком получается гигантским, величиной со снежную гору, грозящую раздавить все вокруг.
«Вот, это ваша квартира!»
Полуторакомнатная.
Одно окно выходит на улицу, другое – во двор.
Дешевый абажур под потолком.
Диван, два кресла, книжный шкаф, миниатюрный сервант, низкий гардероб, стол, шесть стульев.
«Сие, видимо, так называемая „жилая комната“», – подумал Рамаз, глядя на пустой книжный шкаф. Только на одной из его полок небрежно валялось с пяток книг и общие тетради.
Одна стена кухни, там, где помещены газовая плита и раковина, равно как и туалет с ванной, была выложена белым кафелем. В кухне находились маленький голубоватый стол, две голубоватые же деревянные табуретки и холодильник.
Это было имущество Рамаза Коринтели. Все в квартире выглядело простеньким и дешевым, но заботами Инги оставляло впечатление простора, чистоты и уюта.
На этом фоне особенно, точнее, неуместно шикарным казалось содержимое гардероба. Первые шесть дней Рамаз Коринтели не интересовался, что представляет собой его имущество, ощущая своеобразную брезгливость ко всем вещам. Он брезговал постелью, на которой лежал, брезговал креслом, в котором сидел, брезговал посудой, из которой ел…
Лишь на седьмой день решился он открыть дверцу гардероба. Неприятный запах нафталина обдал его. Он распахнул окно и снова вернулся к гардеробу. Канадская дубленка, кожаное пальто, кожаные же пиджак и куртки, по паре летних и осенних дорогих фирменных костюмов, фирменные рубашки, свитера, джинсы и туфли, спортивные «адидасовские» костюмы разных цветов и фасонов, спортивная обувь. На дне гардероба стояла сумка, тоже «адидасовская», в которой оказались костюм для тенниса и теннисная ракетка.
Рамаз выдвинул ящик. Вытащил из него стопку дорогих полотенец. Она была тяжелая. Он сбросил ее на стол и принялся разбирать.
И вдруг остолбенел, совершенно пораженный, – в середине пачки обнаружился полиэтиленовый пакет, набитый пистолетными патронами.
Озадаченный, он опустился в кресло с пакетом в руке.
«Интересно, от какого они пистолета?» – подумал он, запуская руку в пакет.
Покатал на ладони увесистые патроны.
«Похоже, что от ТТ», – решил он и высыпал из пакета на постель. Патронов оказалось пятьдесят штук.
«Где патроны, там должно быть и оружие», – подумал он. Лихорадочно обшарил всю квартиру. Не найдя ничего, немного успокоился. Прежде чем сесть, открыл книжный шкаф. Там неряшливо валялись пять книг, всего-навсего пять. Все они оказались полураспотрошенными учебниками физики и высшей математики.
Рамаз Коринтели горько усмехнулся. И так же небрежно свалил книги обратно.
«Кто такой Рамаз Коринтели?
Вернее, кто такой я?»
Патроны, расхристанные учебники и дорогая одежда наводили на размышление.
Наконец, набравшись духу, вынул из ящика паспорт Рамаза Коринтели. В нем лежали водительские права.
Когда в больнице главный врач показал ему этот паспорт, он даже мельком не взглянул на него. Зураб Торадзе, почувствовав, какая буря волнений поднялась в душе академика, сразу спрятал паспорт в карман. А доставив пациента в квартиру, демонстративно положил документ в ящик.
С фотографии паспорта и водительских прав смотрел еще более молодой их владелец. Рамаз Коринтели почувствовал, как растет его отвращение, хотя не мог понять, почему столь неприятны ему фотографии энергичного, здорового, довольно красивого юноши. И ответил себе – вопреки долгим раздумьям и анализу, академику все равно трудно поверить, что этот зеленый юнец, вызывающе глядящий со снимков, он сам.
Он небрежно бросил документы в ящик и опустился в кресло.
«Круглый сирота, опекун младшей сестры, студент-заочник, где он работал, чтобы иметь источник доходов на приобретение столь дорогостоящей, модной одежды? Разве рабочие на инструментальном заводе получают такую зарплату?
Может быть, родительское наследство?
Насколько я информирован врачом, вся наследственная собственность сына – отчий дом в деревне, и тот не продан».
Рамаз Коринтели тоскливо усмехнулся. Отныне и тот «дом» принадлежит ему.
«Нет, честным трудом молодому человеку так не разжиться!»
Вскочив как ужаленный, он сунул пакет с патронами в полотенца и положил их на прежнее место.
Первые два дня Инга не отлучалась от брата, помогая ему чем могла. Рамаз Коринтели чувствовал, что при каждой встрече с сестрой его тело будоражит горячая кровь. Он боролся с самим собой. Ему не хотелось называть своим словом возмущавшее его чувство, не хотелось признаваться себе, что он любит сестру… не как сестру, но как женщину.
Наконец, не совладав с нервами, он безо всякой причины хватил тарелкой об пол, только осколки брызнули в разные стороны.
– Что с тобой? – перепугалась Инга.
– Ничего! – подавленно ответил Рамаз. – Сам не пойму, что со мной. А ты уходи сейчас. Приходи раз в три дня. Так будет лучше. Видишь, я еще не в норме. Все меня раздражает, все выводит из себя. В одиночестве я более уравновешен. Память медленно возвращается. Извини, что невольно расстроил тебя.
– Лишь бы тебе было хорошо. Я сейчас уйду.
Инга собрала осколки, высыпала их в ведро и вынесла. Вернувшись, подошла к брату.
– Сейчас как? – грустно улыбнулась она.
– Лучше. Еще раз извини. Поверь, я не хотел обидеть тебя. Сам не понимаю, что на меня накатывает.
– Пустяки. Все образуется. Если буду нужна, звони, не стесняйся.
– Обязательно. И вообще, не приходи, пока не позвоню. Договорились?
Инга улыбнулась в ответ, поцеловала его и ушла.
Она ушла, и квартира сразу опустела. Тоска сжимала сердце Рамаза. Мучительное чувство томило его. Тело чего-то требовало. Он не мог понять, чего не хватает ему. Одно было ясно: телу непременно требовалось «что-то» именно в те минуты, когда он находился во взвинченном состоянии. И вот сейчас, после ухода Инги, он как будто сидел на углях, так горело все тело.
Как выжатый свалился он на диван, закрыл глаза и отдался мыслям.
Чего недоставало телу? Может быть, женщины?
Разумеется, и ее тоже. Но то, что терзало его сейчас, не имело к женщине ни малейшего отношения.
Тяга к женщине то радовала, то смущала его.
Вспышку страсти он впервые ощутил на десятый день после операции, когда медсестра делала ему укол. У маленькой, упитанной, как осенняя перепелка, девушки загнулся внутрь отворот белого халата, обнажив крепкую грудь.
Его кинуло в пот, щеки вспыхнули, казалось, что они горят на бледном пламени спиртовки. Им владело одно желание – протянуть руки, уложить ее на постель, стащить этот белоснежный халат и прильнуть к ее груди.
И сейчас же его охватило чувство ужасного стыда, сознание невидимой веревкой связывало его по рукам и ногам, лишая возможности пошевелиться. Страсть морским отливом уползла вспять. Рамаз Коринтели жестоко разругал себя и стал думать о другом.
Сначала ему мнилось, что он легко совладает с собой, но оказалось, что за отливом следует прилив. Море словно поднималось на тысячи ног и медленно, но упорно надвигалось на берег.
Только сейчас, в этот миг он осознал, что в его существе разгорелась упорная борьба между разумом и телом.
Ведь и ему было когда-то двадцать три. Разве тогда у него было меньше темперамента?
Он никогда не жаловался на недостаток страстности, но умел держать себя в руках. Ему не приходилось обуздывать себя.
А сейчас!
Сейчас, когда он переселился в чужое тело, по-старому ли подчиняются ему чувства и одолевающие его страсти?
Может быть, невыдержанность и экспансивность свойственны телу Рамаза Коринтели? Заложены в его генах?
Какие еще особенности обнаружатся в этом теле?
Если в двуедином организме Георгадзе-Коринтели возникает антагонизм, если юношеский организм и остепененный семью с половиной десятками лет ум не сумеют притереться? Если не сбалансируются темперамент и интеллект, тогда?
«Тогда?..
Тогда?..
Тогда?..»
Рамаз Коринтели вскочил и сжал ладонями виски. Ему, уязвленному до глубины души, хотелось раздавить, истребить эти кружащиеся, как стая летучих мышей, мысли.
* * *
Как будто медленно рухнули стены. Куда-то исчез весь город, рассыпавшись в безбрежной пустыне. Лежащий на железной больничной койке глядел ввысь. Сверху с бесконечной высоты на всю ширь окоема опрокинута полусфера черного мрака.
Внезапно край полусферы охватила пурпурная полоса. Между чернотой и пурпуром протянулся по всей окружности блекло-синий, вернее, голубоватый пояс.
Пурпурный цвет подтягивался снизу к голубому, постепенно поднимая его все выше и выше, тесня черный. Наконец пурпур изгнал черноту, вознеся голубизну, сгустившуюся на вершине купола, и сам превратился в купол, увенчанный в центре голубым нимбом.
Откуда-то донесся глухой разговор.
«Боже мой, кто это?»
По голосам можно было определить – переговариваются четверо или пятеро.
Они глухо и деловито обменивались словами. Один как будто отдавал распоряжения. Ясно слышалось звяканье каких-то железных инструментов.
На мгновение он ощутил тело, разговор показался более громким. Голова как будто долго лежала на охапке крапивы, и вдруг кто-то принялся по одному выщипывать волосы.
Потом по телу неожиданно разлилось тепло, и оно, утратив вес, привольно воспарило в пространстве. Пурпурный купол вознесся еще выше, медленно принимая вид гигантского конуса, острие которого сдвинулось в центр голубого нимба и пробило черное, лоснящееся пространство. Чья-то невидимая рука, как завесу, сдернула густую черноту, и острие конуса дотянулось до звезд.
У Давида Георгадзе закружилась голова, он понял, что со страшной, безудержной скоростью несется в безбрежном просторе.
Он не знал, сколько времени летал так вверх и вниз.
Кругом царила жуткая тишина. До ушей доносился только еле слышимый шорох. Потом тело, как будто исподволь тяжелея, заскользило в пропасть. Шорох усилился, уши заложило, виски готовы были разорваться. Охваченный страхом, он взглянул на небо. Звездный купол исчез. Все было залито лоснящейся чернотой. Внизу он разобрал огромную скалу, которая медленно поднималась навстречу. Он зажмурился от ужаса и через мгновение со страшной силой рухнул на ее склон. Открыв глаза, он отчетливо увидел, как эхо удара мощным фонтаном взлетело на необозримую высоту.
Потом и склон исчез, вокруг простиралась пустота. Это не было пространством. Это была сплошная, абсолютная пустота, лишенная тех атрибутов, начиная с гравитации, которые сегодняшняя астрономия понимала под временем и пространством. Вселенная превратилась в ничто.
«Может быть, это смерть?
Операция, видимо, не удалась. Двадцать процентов, кажется, взяли верх над спасительными восьмьюдесятью.
Если я умер, то как же мыслю?
Душа? Может быть, действительно существует она, устремленная за грань времени и пространства?
Сколько прошло времени? Но движется ли оно там, где его не существует?
Что за голоса? Как будто кто-то разговаривает в этой невообразимой на земле тишине?»
Операция почти завершилась, когда он открыл глаза. Они, как объективы фотоаппарата, бесчувственно впитывали все. Мозг еще не включился.
Прошло несколько часов, и тело ощутило чуть уловимую боль, которая постепенно усиливалась. Глаза уже фиксировали предметы, фиксировали их смутными, одноцветными, сливающимися друг с другом. Телу, перенесшему операцию, медленно возвращался естественный цвет. Сначала ожили щеки, затем губы, нос, наконец, и веки обрели признаки жизни.
Чья-то невидимая рука неуловимо медленно, но все-таки настраивала фокусы глаз.
Больной лежал неподвижно, не моргая глядя перед собой, и видел только те предметы, которые оказывались в границах зрительного конуса, исходящего из его зрачков.
На переднем плане он разобрал пять белых фигур.
«Что такое! Где я?
Почему я не могу пошевелиться? Зачем меня связали?
Будь я связан, я бы все равно смог шевельнуться.
Может быть, меня приклеили к доске каким-то дьявольским клеем?
Кто или что эти белые фигуры? Неужели люди?
Отчего так мерзнет голова?»
У него было такое ощущение, будто его голову обложили толстыми плитами льда.
Лед медленно таял. Тепло коснулось кожи, затем просочилось в мозг.
Кто-то еще подправил фокус.
Сомнения отпали, над ним склонились пятеро в белых халатах.
