Текст книги "Спираль"

Автор книги: Гурам Панджикидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– Он очень пострадал? – громче повторил вопрос академик. Ему показалось, что в первый раз следователь не расслышал. С тяжелым сердцем закрыл паспорт и протянул следователю.

– Скончался на месте.

– Скончался?!

Лавина черного снега сорвалась с горы и с грохотом покатилась вниз. Академик увидел – огромная волна вздыбилась над головой, но не мог сдвинуться с места. Окаменев, как загипнотизированный, взирал он на летящую гору черного снега. Еще миг – и холодная черная лавина обрушилась на него. Накатила гигантская волна и потащила в бездну. Тонны холодного снега давили на грудь. Академик задыхался. Он силился закричать, но крик застревал в горле. Бушующая лавина со страшной скоростью волокла его в бездну. Сорвалась, рухнула на дно пропасти, и, как от взрыва тысячи бомб, качнулась земля.

– Помогите! – закричала Ана, бросаясь к мужу, без чувств распростертому на полу.

– Осторожно, не трогайте его! – Следователь подхватил ее и поставил на ноги. – Я сейчас вызову «скорую», у него, видимо, инфаркт!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В девять часов вечера Зураб Торадзе стоял у постели академика.

Давид Георгадзе спал глубоким сном.

Главный врач не стал будить его, решив подождать, пока больной откроет глаза. Взял стул, бесшумно переставил его поближе к кровати и неслышно сел.

Он волновался, несмотря на то что твердо верил, точнее, был убежден, что академик согласится на пересадку мозга. Но чем ближе подвигались стрелки к девяти часам, тем сильнее его донимали сомнения.

«Не дай бог в последнюю минуту испугается!

Невозможно! У него просто нет пути на попятный!

А вдруг он вообразит, что я его обманываю, говоря о трех-четырех месяцах!..

Смотрите, как сладко спит! Железные у него нервы. Человек с такими нервами и волей назад не повернет».

На академике не было очков. Без них его хрящеватый, с небольшой горбинкой нос казался больше.

«Куда он дел очки?» – спросил себя врач, не видя их на постели. Осторожно встал. На цыпочках обошел кровать. Очки лежали на полу. Академик, видимо, снял их и держал в руке. Когда он уснул, очки выпали.

Зураб Торадзе поднял их, на цыпочках вернулся к стулу, сел и уставился на суровое одухотворенное лицо больного.

Академик, словно почувствовав упорный взгляд, заворочался, веки его дрогнули и открылись. Поначалу он ничего не видел, но глаза постепенно привыкли к темноте палаты, и в зелено-красном свете аппаратуры обозначился силуэт Зураба Торадзе.

Тот встал и протянул больному очки:

– Добрый вечер!

– Вы уже здесь? Кстати, сделайте одолжение, наденьте их на меня.

– Я пришел точно в девять, но не стал вас будить. Точность непременное свойство нашей профессии. Причем точность двойная, точность времени и действий, вы, вероятно, понимаете, что я имею в виду операцию! – Главный врач надел ему очки и снова опустился на стул.

Академик взглянул на него. На сей раз он разглядел черты энергичного лица главного врача, его живые добрые глаза.

– Когда вы решили начать операцию? – спросил он вдруг. Спросил как бы между прочим, словно интересовался походом в кино или на стадион.

– Я имею право заключить, что вы согласны! – вырвалось у Торадзе.

– До согласия мне хочется выяснить некоторые вопросы, разобрать некоторые проблемы. Но, скажем, мы все выяснили и согласовали. Когда вы практически можете начать операцию?

– Через четыре дня. Уже три года я готов к пересадке мозга. А ваше здоровье позволяет нам взяться за нее.

– Итак, никакого риска?

– Я этого не говорил. Однажды я сказал вам и повторяю: шансы на успех – восемьдесят к двадцати. Или, как вы изволили выразиться, четыре против одного. И еще хочу добавить – мы подвергаем себя не меньшей опасности. В случае вашей гибели нас легко вывести на чистую воду. Представляете, какие деньки ожидают нас тогда. И люди, и власть наверняка предадут нас анафеме, придется держать ответ перед Уголовным кодексом, но мы все равно идем на риск. Мы вроде Юлия Цезаря – Рубикон перейден! – бросаем судьбу на весы, но верим в победу.

– Операцию будут делать четверо?

– Помимо меня четверо.

– И те четверо разделяют ваши мысли и верят в победу подобно вам?

– Как один! По-другому и быть не может. Только фанатики своего дела, уверенные в собственных силах, способны на такую самоотверженность. В течение многих лет я подбирал молодых людей, беззаветно влюбленных в медицину. Сегодня они уже не молодые, некоторым за сорок. Многолетний совместный труд и общие взгляды навечно спаяли нас, одна цель и одно стремление связали наши души.

Молчание.

– Как я замечаю, наша утренняя беседа не оказалась исчерпывающей, – снова нарушил его главный врач. – Какая еще проблема тревожит вас и заставляет задуматься?

– Допустим, что операция прошла успешно. Я становлюсь Коринтели, он – Давидом Георгадзе, Давидом Георгадзе с парализованным мозгом. В течение дня вся Грузия узнает о новом несчастье с академиком. Это, мне думается, не страшно. Ваша авторитетная группа заявит, что у меня кровоизлияние в мозг или нечто в этом роде… Однако главное в том, что тело ученого, приводимое в движение мозгом Рамаза Коринтели, проживет еще два-три месяца, возможно ли, что за это время к нему вернется сознание?

– Это исключено по двум причинам: я досконально исследовал мозг Рамаза Коринтели – шансы на его возрождение равны нулю. Второе: допустим, мы ошиблись на какую-то сотую. В этом случае на частичное восстановление мозга потребуются годы. А ваше тело, как я уже объяснял вам, проживет самое большее четыре месяца.

– Сколько времени я пробуду в больнице после операции?

– Месяца два, если не дольше.

– На протяжении этих месяцев могу ли я, тогда уже Рамаз Коринтели, повстречаться где-нибудь со своим старым телом?

– Гарантирую вам, что этого не случится.

Молчание.

– У вас еще есть вопросы?

– Миллион! Но я воздержусь. Точнее, считаю бессмысленным столько вопросов и ответов.

– Отчего же так?

– Может быть, операция провалится. К чему заранее нервировать себя и ломать голову?

– Итак, вы согласны?

– Да, я согласен. Скажу вам больше, я был согласен с первой минуты, как вы сделали мне такое заманчивое предложение. Я рад, что даже в случае неблагоприятного исхода операции мое старое и дряхлое тело все-таки пригодилось науке. Благодаря ему дальнейшие операции пойдут гораздо успешнее. Всю жизнь мой мозг служил науке, а на пороге смерти я и телом не остался в долгу перед нею.

– Тот, кому в самую критическую минуту не изменяет способность здравого суждения, значительная, очень значительная личность! – в неподдельном восхищении произнес Зураб Торадзе. – Я уверен, что смогу уберечь большой талант и интеллект этой личности!

Он вскочил на ноги. У него, разгоряченного восторгом, так билось сердце, что он, опасаясь, как бы больной не услышал гул его ударов, отступил от кровати.

Давид Георгадзе пошевелился, пытаясь повернуться. Врач сразу забеспокоился:

– Вам помочь?

– Поправьте подушку.

Торадзе выполнил его просьбу.

Наступила тишина.

Академик понял, что главный врач не собирается уходить.

– Я согласен. У меня нет иного выбора. На сей раз, кажется, и вы хотите что-то сказать мне.

– Вы угадали. Осталась одна неизбежная формальность. Вам нужно подписать заявление, что вы по собственной воле согласились на пересадку вашего мозга в черепную коробку Рамаза Коринтели.

– Извольте, если хватит сил написать.

– Текст уже написан и перепечатан. Под ним нужна ваша подпись.

– Браво, молодой человек! Я не сомневаюсь, что операция пройдет успешно. Давайте текст!

– С вашего разрешения, я зажгу свет.

Главный врач нажал кнопку. Вспыхнула та лампочка, которая располагалась над головой больного.

Свет ударил академика по глазам. Он несколько раз жмурился и снова открывал глаза, ощущая, как тяжелые, будто ороговевшие веки царапают сухую оболочку глаз.

Глаза исподволь привыкли к свету.

– Давайте текст. Одновременно хочу обременить вас одним поручением.

– С превеликим удовольствием!

– Я должен написать завещание и два письма. Принесите мне бумагу и три конверта.

– Сейчас или сначала прочтете заявление?

– Сначала прочту. Посмотрю, к чему прикладываю руку. Если операция пройдет успешно, вы вернете мне все три конверта, если же я умру, один, с завещанием, сдадите в институт, а остальные два уничтожите не читая. Вам ясно?

– Ясно.

– Более подробно поговорим, когда вручу вам конверты. А сейчас давайте текст.

Зураб Торадзе протянул ему лист глянцевой бумаги.

Академик с трудом поднес лист к глазам. Прочитал текст и горько усмехнулся:

– Я всегда гордился своим грузинским языком. Сей текст я не подпишу. Дайте ручку, я отредактирую.

Главный врач достал из кармана японскую авторучку.

– Вы прекрасный врач, но не дока грузинского языка.

– Вы же знаете, что со специальной литературой приходится знакомиться на русском или иностранном языках. Неудивительно, что я постепенно утратил чутье к родному языку.

– Язык есть честь, товарищ главный врач, а честь нельзя утрачивать!

Зураба Торадзе прошиб холодный пот; как наказанный ребенок стоял он у постели академика. Он наверняка никогда не чувствовал себя столь беспомощным. Беспомощным и виноватым. Академик дотошно выправил текст. Потом положил ручку на листок и пальцами сделал знак врачу, чтобы он забирал заявление.

– Как видите, я основательно выправил стиль. Не переношу манерный слог. По кудрявым строчкам с трудом продвигается кровь автора. Перепечатайте заново. Мне хочется оставить свою подпись – «академик Давид Георгадзе» – на заявлении, написанном достойным грузинским языком.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Голос Зураба Торадзе звучал торжественно:

– Сегодня вы уже можете встать! Через две минуты к вам приведут парикмахера. После бритья наступит историческая минута, которая навечно запечатлеется в вашей, и не только в вашей, памяти! Она навечно запечатлеется в истории медицины и человечества вообще. Вы посмотрите в зеркало и станете свидетелем поразительной метаформозы!

Молчание.

Зураб Торадзе приглядывался к лицу академика в надежде прочесть по глазам больного, какой эффект произвели его слова.

Лицо Давида Георгадзе помрачнело. Этой минуты он дожидался целый месяц, ждал с особенным страхом, нет, страх не то слово, с особенным трепетом.

Придя в сознание через несколько дней после операции, академик сразу ощутил инородность тела, молодого, сильного, значительно больше того, которое было у него в юности. С тех пор ему часто казалось, будто в постели вместе с ним лежит кто-то еще. Он старался не думать о своем, вернее, о новом теле. Ценой нечеловеческих усилий и борьбы с самим собой он мысленно переносился в мир науки. И когда удавалось достигнуть желаемого, мысли в основном вертелись вокруг его последнего исследования. Он уточнял в уме некоторые детали, оттачивал стиль уже написанного труда, шлифовал и придавал фразам большую гибкость, вспоминал прошлые симпозиумы и научные диспуты. Дальше был тупик. Он проникался ощущением, что, кроме мыслей, у него не осталось ничего своего.

Им владел страх. Он понимал, что омолодился, убеждал себя, что спасся, приобрел новую и долгую жизнь, и все же его не отпускал страх, страх превратиться в другого человека. Непривычно сильное тело словно всасывало и растворяло личность академика. Поэтому он старался не думать об операции, о своей синтезированной или привитой личности, не думать о супруге и судьбе единственного, бесследно пропавшего сына.

Второе, что повергло в неменьший ужас, был собственный голос. Непривычный баритон сразу привел его в такое замешательство, что он уже не помнил, какие слова произнес в первый раз. У него рождалось странное чувство, будто за него говорит кто-то посторонний. Потом он понял, что глуховатый от болезни, но мощный и молодой, не присущий Давиду Георгадзе голос исходит из его гортани. Он невольно хватался за горло. И снова покрылся холодной испариной – собственные горло и шея оказывались неестественно крупными и мускулистыми.

До сегодняшнего дня он видел только «свои» руки – широкие запястья, длинные энергичные пальцы. Он изо всех сил старался не смотреть на них, но ничего не выходило. Когда он впервые увидел эти крепкие руки молодого человека, они показались ему чужими. Невольно он начал искать в постели хозяина этих рук. Каково же было удивление Давида Георгадзе, когда сильные, молодые руки подчинились его воле. В первый раз – ему захотелось смахнуть пот со лба – почудилось, будто рука неизвестного молодого человека подняла со стула у кровати носовой платок и заботливо обтерла его влажный лоб.

До него не сразу дошло, что эта сильная рука молодого человека была его собственной правой рукой.

Тогда же его ждало новое открытие – на безымянном пальце левой руки красовался перстень с агатом. Душа академика перевернулась от отвращения. Он нажал кнопку звонка, вызвал главного врача и почти истерическим голосом потребовал сию же минуту избавить его от этой мерзости.

Зураб Торадзе вечером снова принес перстень и заметил:

– Батоно Давид, вам пора осваиваться с новыми жизнью и судьбой. Пусть этот перстень пока полежит здесь, в ящике тумбочки, но помните, со временем вам придется надеть его.

– Верните мне очки! – ответил Давид Георгадзе.

Главный врач умиротворяюще улыбнулся:

– Очки вам уже не нужны, батоно Давид, не забывайте, что отныне вы не семидесятичетырехлетний Давид Георгадзе, а двадцатитрехлетний Рамаз Коринтели. Будет еще лучше, если вы позволите обращаться к вам по вашим теперешним имени и фамилии.

– Довольно! – Академик нервно перевернулся на другой бок. Вместе с ним изменило положение и незнакомое, сильное тело.

– Хорошо, хорошо, успокойтесь! Депрессия очень скоро сменится радостью! – утешил его главный врач.

Но случилось иначе. Депрессия усилилась. Академик сутками не открывал глаз, чтобы не видеть рук. Еще явственнее ощущал он чужое тело, лежащее в его постели. Он не мог дождаться того дня, когда он увидит в зеркале омоложенного себя, точнее, себя, переселившегося в молодое тело. Давид Георгадзе понимал, что понадобится долгое, может быть, безнадежно долгое время, прежде чем он до конца осознает и приспособится к невероятному результату скоропалительного решения и дерзкого шага.

– Сегодня вы увидите в зеркале поразительную метаморфозу, происшедшую с академиком Давидом Георгадзе! – по привычке витийствовал Зураб Торадзе, с актерским мастерством выделяя каждое слово, точно и скупо расставляя акценты. – Семидесятичетырехлетний старец превращается в юного студента физмата Тбилисского государственного университета Рамаза Коринтели. Превращается, оставаясь по-прежнему академиком и Давидом Георгадзе. Именно так, уважаемые товарищи! – Вошедший в азарт главный врач забыл, что его аудитория состоит из одного-единственного слушателя. – Превращается, оставаясь по-прежнему Давидом Георгадзе! Превращается, ни на йоту не претерпев изменения как личность, не потеряв ни толики знаний, ни крупицы эмоционального и интеллектуального потенциала академика!

Торжественный голос врача донельзя раздражал Давида Георгадзе.

«Что со мной? Почему я не нахожу себе места? Почему сердце давит предчувствие чего-то ужасного? Разве я не предвидел, что все так и будет? Разве не учитывал вероятность неприятных ощущений? Что со мной? Не я ли очертя голову бросался в эксперименты, часто рискуя собственной жизнью? Не я ли всегда парировал уколы завистливых коллег, уязвленных моей научной смелостью?»

Давид Георгадзе зажмурился.

«В конце концов, разве мое согласие на неслыханную операцию не было результатом научной и душевной воли? Разве не проявился здесь личный героизм, милостью которого я внес большую лепту в разрешение огромной, почти невероятной проблемы? Разве я не жертвовал собой? Главврач, правда, предупредил меня, что я проживу всего месяца четыре, но ясней ясного, что означают для больного четыре оставшихся до смерти месяца. Не планируй они операцию, кто бы проговорился об этих четырех месяцах? А человек живет надеждой».

Главный врач заметил нездоровый цвет лица больного и его подавленное настроение.

– Вы плохо чувствуете себя? Может быть, перенесем на завтра и наше вставание, и зеркало?

– Не имеет смысла, – открыл глаза Давид Георгадзе. – Мои ипохондрия и волнение легко объяснимы, сегодня мне предстоит в первый раз познакомиться с самим собой, с самой уникальной на свете личностью. Я ведь только мозгом и сознанием академик Давид Георгадзе, а телом, по паспорту и прочим официальным данным – Рамаз Коринтели! Рамаз Михайлович Коринтели…

– Как врача меня ничуть не удивляют ваши подавленность и волнение, но я верю в вашу выдержку. В самую критическую минуту вы не теряли чувства юмора. А оно нагляднее всего отражает силу человеческого духа. Итак, вы разрешаете привести мне парикмахера?

– Сделайте милость.

– С одним условием. С сегодняшнего дня, с этой минуты вы должны забыть, что месяц, точнее, двадцать восемь дней назад вы были академиком Давидом Георгадзе. Кто вы и что вы, должно остаться нашей тайной. Как вы только что сами заметили, с сегодняшнего дня вы официально становитесь – и отныне я буду называть вас именно так – Рамазом Коринтели!

Зураб Торадзе собрался уходить.

– Повремените-ка. Ответьте мне на один вопрос.

Главный врач остановился.

– Несколько дней назад вы сказали мне, что и вторая операция прошла успешно.

– Как по маслу.

– Как он… – Академик запнулся.

– Недурственно, только парализованное сознание осталось парализованным.

– Домашние справлялись о нем?

– Только супруга. От сына никаких известий.

– И что же?

– Ничего. Я объяснил ей, что у академика мозговое кровоизлияние, что, вероятно, клетки пораженного мозга не справляются со своими функциями.

– Обнадежили, называется!

– Какой смысл обнадеживать зря! – Врач беспечно махнул рукой. – Ей лучше сразу примириться с тем, что потерявший сознание муж проживет считанные дни.

– А дальше?

– Что дальше?

– Как восприняла супруга Георгадзе ваше ужасное объяснение?

– Эмоции нормальных людей приблизительно одинаковы. Разница только в форме выражения их. Для одних характерен артистизм, другие безмолвно вопиют в душе. Супруга академика Георгадзе интеллигентная женщина. Истерик не закатывала. Не произнесла ни слова. На миг мне даже показалось, что ее лицо окаменело. Глаза наполнились слезами. Села на стул и долго, очень долго не сводила глаз с осунувшегося, оплывшего, как огарок, лица супруга.

Молчание.

Академик, пребывающий в теле Рамаза Коринтели, внешне сохраняя спокойствие, проглотил застрявший в горле ком.

Зураб Торадзе не знал, как ему быть. Считать диалог законченным и идти за парикмахером или подождать, пока академик спросит что-нибудь еще?

– Вы если не поэт, то наверняка писатель! – неожиданно обронил Давид Георгадзе.

– При чем здесь писательство? – развел руками главврач.

– Так, к слову пришлось. Судя по стилю вашего мышления, у вас, должно быть, рука набита на писании прозы.

– Писательство – слабое место врачей, – признался Зураб Торадзе.

Молчание.

Давид Георгадзе снова смежил веки.

На сей раз врач решил, что разговор окончен, повернулся и двинулся к выходу.

Не успел он сделать и двух шагов, как глухой, полный боли голос пациента снова приковал его к месту:

– Он встает?

Главврач понял, кого подразумевает академик.

– Пока еще нет. Дней через десять, вероятно, сможет встать.

– Сознание будет отсутствовать полностью?

– Он будет мыслить на уровне инстинктов.

– Как долго я пробуду здесь?

– Если ваше здоровье будет улучшаться такими же темпами, то через месяц мы вас выпишем.

– Есть ли шанс, что мы где-нибудь встретимся?

– Не понял.

– Есть ли, спрашиваю, шанс, что я встречусь с ним?

– A-а, ни малейшего. Я перевел его на другой этаж.

– На какой? Мне необходимо знать все.

– На седьмой. Вы пока на первом. Скоро переведем вас на второй.

Молчание.

– Вас что-нибудь еще интересует?

– Ничего. Можете идти.

– Слушаюсь. Только лишний раз напоминаю: не забывайте, кто вы. Парикмахер обслужит вас без зеркала. Мне не хочется, чтобы маленькое зеркало испортило весь эффект. После бритья поставим вас на ноги и подведем к большому зеркалу, которое специально принесли сюда утром, – главный врач указал пальцем на стену.

Проследив взглядом за его пальцем, Давид Георгадзе увидел зеркало в рост человека, приставленное лицевой стороной к стене. Неприятная дрожь пробежала по его телу, и нервы напряглись до предела в ожидании чего-то неведомого.

Из зеркала глядел юный, высокий, мускулистый шатен. У него были карие глаза и нос с легкой горбинкой. Заметно удлиненный подбородок и энергичное очертание губ придавали лицу Рамаза Коринтели суровое выражение.

Поначалу академик даже не мог представить, что отражавшийся в зеркале юноша – он сам. Подумав, будто главный врач привел какого-нибудь молодого ассистента, попытался найти за ним себя. Но, когда на поворот его головы отражение ответило тем же, он понял, что видит Рамаза Коринтели.

Академик невольно вскинул руку и на миг задержал ее. Затем провел тыльной стороной кисти по вспотевшему лбу. Юноша в зеркале исправно повторил его движения. Сомнения отпали, ученый поверил, что чудо свершилось, что это он, превращенный в двадцатитрехлетнего молодого человека, стоит перед зеркалом, в испуге и изумлении разглядывая себя.

Перед тем как больному встать, главный врач снял с него пижаму и натянул на него спортивные трусы. Во время этой процедуры Давид Георгадзе не открывал глаз, ему не хотелось видеть свои нынешние ноги и тело, не хотелось знакомиться со своим преображением по частям. Лучше сразу увидеть в зеркале, что он отныне представляет из себя.

Главный врач, словно прочитав мысли пациента, торжественно произнес:

– Видите, во что мы превратили вас? В цветущего двадцатитрехлетнего атлета. И еще добавлю самое главное – в вашем новом, прекрасном теле воистину заключена прекрасная душа. Мы придали красоте огромные талант, знания и опыт. Разве не чудо совершено нами?!

Давид Георгадзе спокойно вытер лоб. Потом правая рука его соскользнула к мощной груди, прошлась по ней, ощупала бицепсы левой. Вместо радости сильное тело вызвало сначала тоску, сменившуюся затем испугом:

«Где я? На какой из полок этого живого шкафа?»

Он боялся вымолвить слово. Он приблизительно знал, какой у него теперь голос. Все эти дни, разговаривая, он не видел тела. А сейчас никак не верилось, что в теле юного мужчины, отражавшегося в зеркале, находится он сам, и внушительный, молодой баритон, рождавшийся в недрах этой широкой груди, лишний раз подчеркнул бы, что академика Давида Георгадзе уже не существует. А если и существует, то он проглочен этим здоровым и мощным юношей.

«Где же я? – снова засвербила зловещая мысль. – Где я существую и где мыслю?»

Взгляд академика непроизвольно задержался на лбу юноши в зеркале.

«Я там, в этом черепе, запертый, замурованный. Я мыслю и существую за этим лбом. Вот и все!»

По телу забегали миллионы муравьев. Георгадзе ощутил миллионы жгучих уколов.

«Если я только за этим лбом, если я навечно заточен в эту черепную коробку, почему я ощущаю эти уколы? Почему холодная и скользкая глыба, давящая на сердце, толкает меня к пропасти?»

Незаметно для главного врача Давид Георгадзе ущипнул себя за бедро.

Больно.

Снова и на сей раз сильнее ущипнул себя.

Стало еще больнее.

«Я чувствую тело. Отсюда следует: сомневаться не приходится. Эти богатырские грудь, руки и ноги в самом деле подчиняются и принадлежат мне.

Но…

Но мой мозг руководит телом или тело мозгом?

Разумеется, мозг – телом.

Откуда же это подозрение, что я навсегда закупорен в чей-то череп?

Вот хочу погладить себя по голове и глажу!

Что мне пожелается, тело тут же исполняет!»

Георгадзе несколько успокоился и даже улыбнулся своему отражению. Когда же на устах юноши появилась улыбка, он внезапно насупился. Ему почему-то не хотелось, чтобы главный врач заметил, как улыбается молодой академик.

Все это время Зураб Торадзе держался в стороне, с тем, чтобы не появляться в зеркале. Ему не хотелось отвлекать внимание больного отражением собственной персоны. Он понимал, что, если ему не мешать, Давид Георгадзе быстрее придет в себя, быстрее и легче освоится как со своим новым телом, так и со своей новой участью. Однако он не спускал с пациента внимательного взгляда, стараясь по выражению его лица, по гримасам, по движению рук и глаз угадать его душевное состояние, переживания и мысли, чтобы вернее и продуктивнее проводить дальнейшее лечение.

Опытный врач, он уловил момент, когда настала пора вмешаться:

– Вы не устали?

Больной как будто только сейчас вспомнил, что главный врач рядом. Он живо повернулся к нему. Повернулся и сам удивился той стремительности, с какой это произошло. Он был еще слаб от долгого лежания и не восстановил силы после тяжелой операции, однако движение показалось ему на диво бойким и молодым.

– Да, немного устал! – признался академик молодым баритоном. На сей раз ему уже не казалось, будто его словами говорит кто-то посторонний.

– Все произошло как я и ожидал, – главный врач нащупал пульс больного, – вы почти безболезненно восприняли свое преображение. Пульс в норме, на лице не заметно волнения. С сегодняшнего дня мы разрешаем вам вставать ежедневно, чтобы вы могли побольше времени проводить перед зеркалом и привыкать к своему телу.

Давид Георгадзе был довольно крепким стариком, болел редко, зато многие годы мучился зубами. Поэтому сейчас, снова повернувшись к зеркалу, тайком от врача он слегка оскалился и оглядел зубы. Здоровые, один к одному, они сияли белизной.

И тут он засмеялся. Смех постепенно перешел в хохот. Георгадзе шагнул к постели, упал на нее ничком, уткнулся лицом в подушку. Он не понимал, что заставляло его смеяться, трагизм немыслимой до сегодняшнего дня, невероятной участи или радость омоложения. А возможно, ни то и ни другое. Он чувствовал, как хохот перерастает в истерику. Не оттого ли хохотал он во все горло, что в этой поистине фантастической ситуации, еще не уяснив до конца, во сне все происходит или наяву, не разобравшись толком, кто он отныне: по-прежнему академик Давид Георгадзе или двадцатитрехлетний Рамаз Коринтели, он первым делом вспомнил о зубах?

Как громко хохотал он! Громко и жутко!

Да он ли это хохотал?

Может быть, это надрывался со смеху Рамаз Коринтели, потешаясь над поселившимся в его черепе и сидящим там, как наседка на яйцах, Давидом Георгадзе?

Может быть.

Может быть, победивший дьявол хохотал над больным, соблазненным новым телом?

Академик, теряя голову, зарылся лицом в подушку, вжался в нее изо всех сил и разом заглушил свой голос, как деревянная затычка заглушает струю воды, хлещущую из отверстия бочки.

– Что с вами? – в отчаянии закричал врач.

Остолбенев от испуга, он не додумался ни поддержать больного, ни уложить его в постель.

«Не дай бог резкое движение причинит вред новопересаженному мозгу!

Вдруг мы где-то ошиблись, и мозг Георгадзе перестанет мыслить?!»

– Батоно Давид, чему вы смеетесь? – боязливо прикоснулся он к трясущемуся плечу пациента.

«Батоно Давид!» – Разве не он сам недавно предупреждал академика, что с сегодняшнего дня тот становился Рамазом Коринтели и к нему будут обращаться только так?!

«Я, видимо, с перепугу обратился к нему как к академику Давиду Георгадзе, а не как к телу, со старым обладателем которого никогда не разговаривал».

– Что с вами, батоно Давид, прошу вас, возьмите себя в руки!

Отчаянье, сквозившее в голосе Зураба Торадзе, неприятно подействовало на успокоившегося академика. Плечи его изредка вздрагивали, и главный врач понял, что больного перестал бить смех. Давид Георгадзе приподнял голову, прижался щекой к подушке и кротко сказал:

– Не волнуйтесь, доктор. Я чувствую себя достаточно хорошо!

Кровь, свернувшаяся и застывшая в жилах, разжижаясь, медленно заструилась по телу Зураба Торадзе.

Опустилась тишина.

Давид Георгадзе о чем-то думал.

Главный врач, не решаясь заговорить, присел на стул, сгорбился; поступок больного поразил его своей странностью, на какой-то миг он вообразил, что все погибло.

– Оставьте меня, и вы успокоитесь, и я отдохну! – после недолгого молчания попросил окончательно пришедший в себя Давид Георгадзе.

Главный врач потерянно встал. Ему было стыдно, что он впервые за все это время поддался отчаянью, впервые утратил уверенность и позволил страху – вдруг столько мучений пойдет насмарку! – овладеть собой. Он не стал ни проверять пульс пациента, ни прикладывать ладонь к его лбу, и без того было видно, что Давид Георгадзе чувствует себя хорошо.

– Я собирался сказать вам нечто приятное или неприятное, но, мне кажется, лучше отложить это до завтра.

– Говорите сейчас! – глуховато, но твердо потребовал Георгадзе.

– Инга упорно домогается свидания с вами, – в голосе главного врача уже не слышалось недавних торжественных интонаций. – Бедная девочка не находит себе места, и неудивительно, она целый месяц не виделась с вами.

– Что еще за Инга? – удивился Давид Георгадзе.

– Ваша сестра, Инга Коринтели.

– A-а, моя сестра! – улыбнулся больной.

– Если вы не против, дня через три мы можем разрешить ей доступ в палату, а завтра я навещу вас, и мы еще раз пройдемся по вашей биографии. Правда, вы, Рамаз Коринтели, после травмы полностью «потеряли» память, но в жизни человека есть такие явления, такие острейшие впечатления, которые естественно обязаны «восстановиться», как только вы исцелитесь. А теперь, с вашего позволения, я покидаю вас!

Зураб Торадзе подошел к зеркалу, повернул его лицом к стене и вышел.

– Три часа никого не впускайте! – крикнул вдогонку Георгадзе.

– Как вам угодно!

Тяжелая железная дверь закрылась. Давид Георгадзе облегченно вздохнул.

Он удивлялся собственному спокойствию. И был рад, что остался один – никто не мешал ему думать, разбираться в сегодняшнем своем состоянии и оценивать его.

«Неужели все обошлось так легко? – недоумевал академик. – Неужели я настолько выжат и опустошен, что играючи освоился со своей диковинной, неслыханной участью? Может быть, все эти предварительные обсуждения, споры с главным врачом, мысленные прикидки еще до операции примирили меня с необычайностью ожидаемой жизни?

А может быть, все дело в эмоциональных границах? В ограниченной способности восприятия трагического и радостного?»

И вдруг… Лоб оросило холодным потом. Он присел на кровати, тревожно глядя на дверь.

– Нет, нет! – пробормотал он, тряся головой, и снова уткнулся в подушку. – Невозможно, невозможно!

Он подавил рвущийся из груди крик, зная, что аппаратура включена и врач все видит.

Зажмурился, стараясь забыться и ни о чем не думать. Напрасно. Неторопливо встал, зажег большую лампочку, подошел к зеркалу, повернул его, отступил на несколько шагов, упорно разглядывая свое отражение.