Текст книги "Спираль"
Автор книги: Гурам Панджикидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
«Если он жив, может быть, тайком приедет в Тбилиси и проводит отца в последний путь».
«Может быть, спрячется под париком. Я все равно его узнаю, обязательно узнаю, только бы приехал… Но кто знает, может быть, скрывается где-то в России и не слышал о смерти отца…»
Желание увидеть газеты со страшной силой охватило его. Он вскочил, отпер дверь квартиры, вынул связку ключей и спустился на первый этаж.
В почтовом ящике едва помещались газеты за четыре дня. Он тут же нашел нужный номер «Коммунисти», но разворачивать не стал, укротил любопытство, неторопливо поднялся к себе, запер дверь квартиры на ключ, сел, отдышался и только потом развернул газету. С третьей страницы из середины обведенного черной рамкой некролога в упор смотрел на него Давид Георгадзе. Сердце сжалось, он быстро сложил газеты и зажмурился.
«Умер!» – изо всей силы закричал он в душе, словно в глубине ее еще теплились какие-то сомнения. Словно до сей поры он метался между кошмаром и реальностью. Портрет выправил фокус и конкретно зафиксировал смерть Давида Георгадзе.
Ему уже не хотелось ни видеть некролог, ни думать о собственной смерти, но неведомая сила толкала его, и он снова развернул газету.
Снова Георгадзе в упор уставился на него. Он с трудом подавил смятение, даже несколько успокоился. Узнал в портрете свою двухлетней давности фотографию, сделанную перед поездкой за границу.
«Почему именно ее поместили?! – обиделся Рамаз. – На этой фотографии Давид Георгадзе меньше всего похож на самого себя».
Постепенно его внимание перешло на текст. Сначала он пробежал глазами фамилии, жирным шрифтом набранные под некрологом. Он не скрывал удовольствия, что наряду с членами правительства некролог подписали все известные ученые, даже заклятый враг академика профессор Михаил Гиорхелидзе.
Самое меньшее трижды прошлись его глаза по фамилиям. Затем он прочитал текст. И здесь не к чему было придраться, ни один этап большой и интересной жизни ученого не был забыт.
Рамаз откинулся на спинку стула, запрокинул голову и закрыл глаза. По-прежнему держа в руке развернутую газету, он задумался. Думы были бессмысленны, бессмысленны и отрывисты. Он никак не мог ухватиться за какую-то одну цельную мысль. А мысли неслись со всех сторон, но, словно ударяясь о лоб Коринтели, рассыпались искрами и бесследно исчезали.
Рамаз швырнул газету на кровать и засмеялся. Поначалу смех его был негромок, но постепенно набрал силу и, наконец, превратился в истерический хохот. Он уже не мог держаться на стуле – тело ходило ходуном, – вскочил на ноги и заметался по комнате. То громко хохотал, запрокинув голову, будто его смешил потолок, то сгибался пополам, надрываясь от хохота и кашля.
Странные тяжелые звуки прорывались в хохоте, становясь все громче – хохот перерастал в рыдания. Рамаз и хохотал, и плакал. Стремглав подлетел к кровати. Схватил газету, разодрал в клочья, рухнул на постель и уткнулся лицом в подушку. Он боролся со слезами, как борются с живым существом, стремясь схватить врага за горло, придушить, заткнуть подушкой.
Плечи, руки, голову сотрясала дрожь, словно через его тело проходил высоковольтный ток. Затем, будто напряжение в сети упало, дрожь унялась, рыдания стали глуше и, наконец, смолкли совсем.
Он не помнил, сколько времени пролежал так. Из окопов опять полезли вопросительные знаки и, как пригнувшиеся солдаты со штыками на изготовку, со всех сторон устремились на него.
И вдруг – что же случилось? В испуге они разом кинулись назад и молниеносно пропали за горизонтом.
Рамаз заснул как убитый. Четыре дня бодрствовавшее сознание переваривало напасть, и, словно лишившийся питания элемент, отключились пылавшие, раскаленные докрасна нервы в извилинах мозга.
Не меняя позы и не двигаясь он проспал четыре часа.
Открыв глаза, поспешно взглянул на часы. Было начало первого. Не вставая с кровати, включил телефон. Позвонил главному врачу и приказным тоном велел сейчас же прибыть к нему. Положил трубку, уставился в потолок. И только тут ощутил немыслимое облегчение. Пытка закончилась. От нее не осталось и следа. Он походил на выдоенное вымя коровы. Он мог быть спокоен до тех пор, пока «вымя» снова не наполнится мыслями.
Стоявшую в комнате тишину нарушил звук звонка. В первый раз ему показалось, что он ослышался.
Звонок повторился.
«Так скоро?»– удивился Рамаз.
«Наверное, я совсем потерял ощущение времени».
Он лениво поднялся, не торопясь отворять. Зашел в ванную. Глянул в зеркало. На щеках, как брызги краски, следы слез. Ополоснул лицо водой, тщательно вытерся и еще раз посмотрел в зеркало. На миг словно возвратились те переживания, которые он окончательно позабыл месяц назад. В первые дни он боялся зеркала, никак не мог привыкнуть к своему новому лицу. Во время бритья старался смотреть только на те его участки, по которым водил электробритвой.
Не спеша открыл дверь. Даже не посмотрев, кто стоит у порога, повернул назад.
– По глазам замечаю, что смерть академика очень на вас подействовала, – сказал, входя в комнату, Торадзе.
– Вам это кажется неестественным? – Рамаз предложил гостю стул.
– Как вам сказать, – сев, врач вытер платком пот со лба, – по правде говоря, подобное волнение естественно, но только не для такого человека, как вы.
– Как вас понимать?
– Очень просто! – Торадзе вздернул правую бровь и обрел свою обычную тональность. – Вы великий исследователь и теоретик. Вашему уму покорилось множество серьезнейших проблем, в вашей голове родилась не одна смелая, почти революционная гипотеза, ваш талант овладел пространством в миллионы световых лет, вселенной, проник в первооснову материи. Психологически вы готовы к самым неожиданным и эпохальным открытиям. Поэтому мне казалось, что месяцев за пять после операции вы шутя преодолеете эмоциональные стрессы, вызванные случившимся с вами превращением. Я, однако, не виню вас. Существовала одна вещь, которая мешала вам до конца изжить неприятные переживания. Да, вы не могли забыть о теле, о вашем бывшем теле, семидесятичетырехлетнем пристанище ваших сознания и души. Сейчас, когда ваше бывшее тело почило в бозе, вам не составит труда за каких-нибудь двадцать дней избавиться от всех без исключения психологических травм и комплексов!
Главный врач продекламировал эту тираду, не глядя на Рамаза Коринтели. Точнее говоря, он не отрывал от Рамаза пристального взгляда, только взгляд его был устремлен куда-то далеко сквозь собеседника в молочное пространство. Зураб Торадзе наслаждался своим красноречием!
Он передохнул и теперь по-настоящему посмотрел в глаза Коринтели. Главврача интересовало, какое впечатление произвел его монолог.
Рамаз со слегка насмешливой улыбкой следил за ним. Он думал и не мог понять, почему ученых и особенно врачей гложет червь писательства и актерства. Он был уверен, что Зураб Торадзе сочиняет если не стихи, то пьесы.
Главный врач заметил в уголках его губ ироничную улыбку, но и глазом не моргнул – сейчас он походил на сорвавшуюся с горы лавину, которую ничем не остановить.
– Сегодня мы вместе с вами отправимся на похороны вашего бывшего тела. Когда вы воочию убедитесь, что оно умерло, вы окончательно избавитесь от сомнений и эмоций, пчелиным роем окруживших вас. Разве ваша душа не переполняется гордостью, когда вы сознаете, что вы первый и единственный на планете человек, который сопровождает собственный прах по вечной дороге, ведущей к кладбищу?! Да, милостивый государь, вы не только вновь начали и повторили жизнь, нет, вы навечно бессмертны!
Торадзе вновь горделиво взглянул на Коринтели. Насмешливая улыбка, таившаяся в уголках губ юноши, бесследно исчезла, глубокая скорбь, проступившая на молодом румяном лице, выглядела так неестественно, словно кто-то на скорую руку набросал ее кистью художника. Взгляд Коринтели был устремлен куда-то далеко, в бесконечность. Врач не мог понять, слушает его Рамаз или нет. Настроение у него испортилось, он сник, как проколотая гвоздем шина. Но оружия не сложил.
– Сегодня, в психологически тяжелые минуты, я буду рядом с вами. Не потому, что с вами может что-то случиться. Просто я тоже хочу быть свидетелем этого исторического события. Думается, вы не сочтете бахвальством, если я скажу, что имею на это право, потому что именно я автор этого пока еще первого и единственного эпохального эксперимента!
Коринтели с каменным лицом по-прежнему глядел в пространство.
Главному врачу нечего было добавить. Он понял, что Рамаз Коринтели не проронит ни слова. После столь торжественных слов ему не хотелось оставаться здесь, в неловкой, гнетущей тишине, и он поднялся:
– Вынос в пять часов. В четыре мы заедем за вами. Попрошу вас быть готовым к нашему приезду.
Зураб Торадзе повернулся, нервно заторопился к двери, словно подхлестываемый жгучим желанием как можно скорее убраться отсюда. Не оглянувшись, он захлопнул за собой дверь.
Коринтели даже не попытался встать, только холодно проводил взглядом уходящего врача. Звук захлопнувшейся двери заставил его вздрогнуть. Он как будто очнулся от тяжелого раздумья, стремительно поднялся, подошел к кровати и снова лег на нее ничком.
* * *
Гроб академика Давида Георгадзе установили в вестибюле института перед двумя мраморными колоннами. Ниша, образуемая этими колоннами и двумя ветвями лестницы, ведущей на второй этаж, была задрапирована черным бархатом. Именно в глубине ее поместили большой живописный портрет Давида Георгадзе, выполненный известным художником по фотографии. Под портретом углом к нему были пришпилены две белые гвоздики. На площадке, объединявшей обе лестницы на уровне пятой ступеньки, стоял микрофон. За ним под портретом выстроились члены похоронной комиссии.
Лестницы, ведущие на второй этаж, были забиты сотрудниками института.
Место для родственников отвели внизу, справа от гроба. Супруга академика сидела в кресле, выдвинутом вперед. Остальные женщины располагались за ней, на стульях, а за их спинами стояли мужчины.
Рамаз Коринтели еще в машине попросил главного врача оставить его одного, как только они войдут в вестибюль. Зураб Торадзе согласно кивнул и добавил, что ничего опасного нет, но на всякий случай он будет неподалеку, а на кладбище они отправятся вместе на его машине.
Главный врач оставил машину довольно далеко от института, метров за сто до зоны, установленной милицией. Он понимал, что скоро машины запрудят улицу, и выбрал удачное для маневра место. На сей раз он приехал не на служебном автомобиле. Ему хотелось быть наедине с Коринтели.
Перед институтом толпился народ. Очередь пришедших попрощаться с академиком растянулась метров на пятьдесят. Почти каждый второй здоровался с Торадзе. Все с чуть заметными улыбками подавали ему руку и с таким удивлением косились на Рамаза, словно каждого подмывало спросить, что это еще за родственник известного врача, которого они до сих пор не встречали.
Рамаз решил незаметно ускользнуть от своего провожатого. Он уже жалел, что поехал на похороны вместе с ним. Его бесила самодовольная физиономия Торадзе, как никогда хотелось избавиться от его опеки, остаться наедине с самим собой.
Зураб Торадзе, увлекшись рукопожатиями, пе скоро понял, что Коринтели уже не следует за ним, и поспешно обернулся. Их разделяло шагов десять.
Движением руки Рамаз успокоил его.
Главный врач подмигнул ему и тут же поздоровался еще с одним знакомым.
Коринтели встал в очередь и терпеливо ждал той минуты, когда дойдет до знакомого вестибюля. Он удивлялся своему спокойствию, но чем ближе подходил к институту, тем отчетливее чувствовал, как гложет сердце густо облепивший его клубок ненасытных червей.
И вот он уже в проеме огромной двери.
Первое, что бросилось в глаза, – худое, восковое лицо академика. Гроб, стоявший на высоком, увитом цветами постаменте, позволял видеть высокий лоб ученого, его поредевшие, подернутые сединой и все-таки не по возрасту черные волосы и нос с небольшой горбинкой.
Рамаза обдало холодным потом, все внутри задрожало. Неуемные черви, казалось, проникли в глубь сердца. Не в силах сделать шаг, он застыл в неестественной позе витринного манекена. И только ощутив напор очереди, уловив недовольное ворчание, он пришел в себя, собрал все силы и с таким трудом потащил ноги по полу, что можно было подумать – обе его нижние конечности разбиты параличом.
Не успев еще как следует прийти в себя, он оказался прямо перед супругой академика. Убитая горем Ана походила на мумию – щеки ввалились, слезы иссякли от долгих рыданий. Оцепенело сидела она, бессмысленно глядя на подернутое чернотой восковое лицо мужа.
Рамаз не понял, что произошло с ним. Он прошел мимо Аны, содрогнувшись от отвращения. Мыслимо ли представить, что эта одряхлевшая женщина была когда-то любимой Давида Георгадзе? От стыда лицо молодого человека пошло пятнами.
Он не узнавал многих из родственников академика, а кого узнал, мимо тех прошел равнодушно. Затем отделился от толпы и остановился возле лестницы. Вокруг находились знакомые, друзья и коллеги. Он понимал, что здороваться не следует, но все-таки невольно кивнул нескольким некогда очень близким людям. Те даже смутились, не понимая, кто этот молодой человек и почему он присоединился к членам похоронной комиссии. Скоро Рамаз завертел головой, высматривая, не стоит ли где-нибудь сын Давида Георгадзе, прячущийся под париком. Особенно внимательно присматривался он к тем, кто был в темных очках. Ни один не походил на сына академика.
«Жив ли он?» – снова накинулись на измученное сердце бесчисленные черви.
Вокруг стояло множество друзей и знакомых. Но на их лицах не было следов переживаний и душевной боли. Всех как будто одолевало скорее любопытство, нежели горе и печаль. Они внимательно следили за текущей очередью и громко называли друг другу фамилии известных людей. Порой они шептались и даже тихонько прыскали в кулак.
Неожиданно откуда-то вынырнул профессор Нико Лоладзе. Месяцев десять назад, в Москве, во время симпозиума, он занял у академика триста рублей. Интересно, вернул он этот долг семье Георгадзе?
Он снова покосился на гроб. Рамазу уже не верилось, что этот черный, с лицом как из фарфора человек был академик Давид Георгадзе.
Вокруг с грустью вспоминали его имя. Никто не обнаруживал особой скорби, но все почтительно отзывались об усопшем, ни у кого не сорвалось с языка ни одного предосудительного слова.
У Рамаза даже поднялось настроение. Отведя взгляд от гроба, он снова принялся оглядывать всех вокруг в надежде отыскать сына академика. Никого похожего. Удрученный, он посмотрел на жену Георгадзе. И опять его смутило недавнее, такое неприятное и странное чувство. Наконец-то до него дошло, что отравляло душу. Это было естественное отвращение молодого человека к старухе, с которой он некогда делил постель и как безумный целовал ее грудь.
Классическую музыку сменяло грузинское хоровое пение, народную песнь – снова классическая музыка. А народ все шел и шел.
Без десяти пять прекратили доступ в вестибюль.
Рамаз обернулся туда, где столпилась похоронная комиссия. Он понимал, что сейчас появятся члены правительства, президент Академии наук и прочие должностные лица. И точно, первой на лестнице он заметил просвечивавшую сквозь редкие седые волосы лысину президента Академии. Именно этот человек являлся председателем комиссии по похоронам Давида Георгадзе. Затем он узнал среди приехавших на похороны московских профессоров – Сергея Орлова и Михаила Вайнштейна, остальные приезжие были незнакомы ему.
Все эти люди собрались на площадке у гроба. Президент Академии приблизился к микрофону, достал из кармана лист бумаги и махнул кому-то рукой.
Динамики моментально замолчали.
Президент откашлялся, не спеша начинать. Совершенно спокойный, он смотрел на гомонящую в вестибюле толпу и ждал, когда прекратятся движение и шепот. Наконец каждый отыскал себе место, откуда хорошо видны микрофон и стоящие на площадке люди, и в огромном помпезном вестибюле астрофизического института установилась тягостная тишина.
– Дорогие друзья! – хрипло начал президент. Недовольно покачав головой, он поднес к губам кулак, прокашлялся и повторил – Дорогие друзья!
Рамаз понял, что динамики вынесены и на улицу. Из огромных открытых окон уже не доносился гул стоящей на улице толпы.
Президент говорил медленно и четко. Его слова были такими же заурядными и трафаретными, как те, которые ныне покойный академик и сам произносил множество раз и множество раз слышал от других. Однако придраться было не к чему, он почти полностью перечислил научные заслуги Давида Георгадзе и отвел ему достойное место среди выдающихся сынов грузинского народа.
Президент объявил траурный митинг открытым и предоставил слово следующему оратору.
Во время короткой паузы сменился и почетный караул.
Неожиданно Коринтели затылком почувствовал чей-то буравящий взгляд. Он невольно оглянулся. В нескольких метрах от него стоял высокий чернявый и бровастый парень и, приоткрыв рот, упорно смотрел на него.
Мутный взгляд незнакомца наводил оторопь, и Рамаз поспешил отвернуться. Однако глаза незнакомца по-прежнему обжигали затылок. Рамаз резко обернулся. Бровастый парень все так же упорно смотрел на него. В открытом рту виднелись неровные, как запавшие клавиши, зубы.
Рамаз сразу отвернулся и посмотрел на площадку. Охваченный каким-то неприятным чувством, он не заметил, как у микрофона сменился оратор. Сейчас выступал заместитель академика по институту Отар Кахишвили. Бледный как полотно, он то и дело запинался, голос его дрожал.
«Отчего так побледнел этот вечно краснощекий человек, почему у пего дрожит голос? – попытался переключиться на другое Рамаз Коринтели, встревоженный мутным взглядом незнакомца. – Неужели от горя? Не думаю. Записной демагог, он всегда считал себя незаурядным оратором, и кончина директора не заставила бы его голос так вибрировать, тем более что скорбь, вызванная смертью академика, в данном случае исключается полностью. Итак, почему он волнуется? Почему набухли вены на висках? Экая загадка! Сегодня он впервые держит речь в качестве будущего директора исследовательского института астрофизики. От этой речи многое зависит. Где еще он найдет подобную аудиторию? Члены правительства, президент Академии наук, вице-президенты, множество прославленных ученых и исследователей!.. Неужели он сменит академика Георгадзе на этом посту?!» – Рамаз взглянул на своего второго зама, на секретаря институтского парткома, на заведующих отделами. Недовольно покачал головой. Он понимал, что институт, двадцать лет назад с огромными баталиями сколоченный Давидом Георгадзе, в дальнейшем окрепший и прославившийся во всем мире исследовательский центр, отныне покатится под откос и превратится в рядовое провинциальное научное учреждение.
Затылок снова обожгли два острых луча, пущенные из мутных черных глаз.
Рамаз сдерживал себя, чтобы не смотреть назад. Перед глазами и без того маячили долговязая фигура, черные волосы, густые брови и неприятно круглые глаза незнакомца.
«Где я видел эти глаза? – подумал вдруг Рамаз. – Видел же, действительно видел где-то!»
Заместителя академика сменил Сергей Орлов, Орлова – ученый из Армении.
Рамаз думал о незнакомце, почти не слыша выступающих, но временами по задевшим внимание фразам понимал, что все как один плывут по трафаретному течению.
«А не показалось ли мне?»– невольно усомнился он и повернул голову назад. Взгляд черноволосого верзилы ударил его, как камень, пущенный из пращи.
На этот раз Рамазу удалось сохранить внешнее спокойствие. Как ни в чем не бывало он перевел взгляд на других, осмотрел около двадцати человек и лениво отвернулся.
«Кто он, что ему нужно от меня?
Может быть, ему нужен настоящий Рамаз Коринтели?»
На сердце лег пласт льда. Поначалу тонкий, он становился все толще и плотнее.
Рамаз даже не услышал, как закончился митинг.
Не заметил, как рядом с ним очутился Зураб Торадзе.
Когда тот положил ему на плечо руку, он дернулся, словно от удара током. Ему показалось, что это незнакомец дотянулся до него неестественно выросшей рукой, непропорционально длинной по сравнению со всей фигурой.
– Выйдем! – тихо, почти шепотом бросил врач.
Только сейчас дошло до Коринтели, что из динамиков черным туманом плывет траурный марш Шопена. Он молча подчинился Торадзе, и через три минуты они выбрались на улицу.
– Пошли сядем в машину. За процессией не потащимся. Для чего нам мучиться? Поедем на кладбище другой дорогой.
– Пусть сначала вынесут. А потом поедем, как вам угодно.
Зураб Торадзе кивком головы согласился с ним и тут же, расплывшись в улыбке, поздоровался с кем-то.
Ровно в пять гроб вынесли из института. Когда сходили по ступенькам портала, голова академика несколько раз качнулась.
Рамаза передернуло. Оставив главного врача, он протиснулся ближе к гробу.
«Неужели это почерневшее, как передержанный в огне фарфор, чучело когда-то было академиком Давидом Георгадзе?»
Сам не зная как, он придвинулся к гробу и сменил какого-то молодого человека.
Он не мог и предположить, что истощенное тело академика окажется таким тяжелым. Через несколько шагов он понял, что с его стальными мускулами смешно говорить о тяжести гроба. Десница Рамаза Коринтели удержит не только край гроба, но и весь сумрачный небесный свод. Он чувствовав, что в глазах у него темнеет. Потом ходуном заходила грудь. Сердце от перегрузки гудело, словно перегревшийся мотор, и казалось, вот-вот разорвется.
– Все закончится через час. Второго такого тяжелого дня в вашей жизни уже не будет, – своим обычным приподнятым тоном произнес Торадзе, когда машина выехала на свободную магистраль и покатила к кладбищу.
– Давайте не будем об этом говорить, – грубо оборвал его Рамаз, – и вообще, мне надоели ваши сентенции. Я не маленький. И не считайте меня, бога ради, двадцатитрехлетним студентом. Вам прекрасно известно, что я сознательно пошел на такой шаг и ничуть не жалею. Я приблизительно знал, что делаю и что последует за пересадкой мозга. Но, видимо, в спешке не учел всего. И вы, уважаемый главный врач, учли не все!
– В частности?
– В частности? Сейчас объясню. Мой мозг вы пересадили в голову Коринтели. Я превратил его тело в интеллектуального, мыслящего человека, о таланте и способностях которого скоро заговорит народ. Взамен он одарил меня своими опозоренными именем и фамилией, скандальной биографией, шлейфом преступлений, может быть, уголовных преступлений и даже убийств!
– Что вы?!
– Дайте мне договорить! Я в своем праве. У моих подозрений реальная почва.
Перед глазами Рамаза с такой отчетливостью возникли мутные глаза черного верзилы, что он невольно оглянулся на едущие рядом машины, не сидит ли в них какой-нибудь соглядатай, сопровождающий его на кладбище.
«И все же где я его видел? Откуда помню эти глаза? А ведь точно видел и знаю?!»
На кладбище они прибыли рано. Процессия, наверное, не прошла и половины пути.
Зураб Торадзе поставил машину в удобном месте.
– Давайте договоримся об одном, – сказал он, прежде чем выйти. – Не будем сегодня трепать друг другу нервы. Заранее предупреждаю, как бы вы ни старались вывести меня из равновесия, у вас ничего не получится. Сегодня у меня праздник, который завтра или послезавтра сделается всемирным. Я, Зураб Торадзе, первый и пока еще единственный в мире ученый, создал человека, вышедшего из чрева двух матерей, создал человека, который нес собственный гроб, провожал в последний путь свой прах.
– Прикуси язык, не то задушу, как бездомного щенка! – зарычал Рамаз Коринтели.
Яростный взгляд юноши не на шутку испугал врача. Он сразу сник и жалко посмотрел на Коринтели. Увидев его горящие злобой глаза, перекосившееся от омерзения лицо и трясущуюся челюсть, он с ужасом понял, что рядом с ним сидит кровожадный убийца.
Траурный митинг продолжался на кладбище.
До конца процессии, как водится, не дошла и пятая часть пришедших на похороны, однако у могилы собралось достаточно много народа.
Рамаз стоял очень далеко. Голоса выступавших не долетали до него. Никто из говоривших его не интересовал. Сзади, в трех шагах от него, облокотился о дерево Зураб Торадзе.
– Убедительно прошу вас, оставьте меня и вообще не вяжитесь, пока не позвоню! – процедил Рамаз.
Врач усмехнулся и повернул к выходу.
– Еще одно! – пригвоздила его к месту посланная Коринтели фраза. – Я – единственная в мире личность, вышедшая из чрева двух матерей, посему мне нужно денег в два раза больше, чем ваша подачка. Убедительно прошу, учтите это с сегодняшнего дня!
Торадзе не произнес ни слова. Несколько мгновений он в бешенстве смотрел в спину юноши. Затем повернулся и поспешил к машине.
Народ начал медленно расходиться. Не слышалось ни туманных, монотонных речей выступающих, ни траурного марша Шопена. Наконец у могилы остались только несколько родственников да могильщики. Те поправили холмик, накрыли его венками, наскоро выпили за упокой души академика.
Рамаз по-прежнему стоял вдалеке. Он не спешил подойти к могиле. Наконец, когда все ушли, тяжелым шагом приблизился к ней. Остановился и с печальной улыбкой уставился на усыпанный цветами холм. Сколько всего сквозило и мешалось в этой улыбке – и ощущение бренности человека, и сегодняшняя неопределенность собственной личности, чувство сожаления от прощания с прошлым, неясность сущности и целей предстоящей жизни, ожидание непредвиденных, непредсказуемых сегодня проблем и сюрпризов.
И тут его озарило. Он вспомнил, где впервые увидел того длинного черноволосого парня с мутными глазами, который так упорно глядел на него в вестибюле института.
Перед глазами сразу ожил тот первый день, когда он вышел на улицу, здание редакции «Зари Востока» и торчащий на его углу смуглый верзила с неприятным взглядом. Он совершенно отчетливо увидел два острых лазерных луча, бьющих из его мутных, круглых глаз.
