Текст книги "Ганнибал-Победитель"

Автор книги: Гуннель Алин

Соавторы: Ларс Алин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Вместе с мореводами и прочими мореплавателями я карабкаюсь по уступам горы наверх, к храму богини любви, наравне с другими неся жертвоприношения богине и её священным потаскухам. Юноша, которого смущали сладострастные взгляды, лишь постепенно понял, что его тело предназначено богами для цели, пока мало ему ведомой, и в должное время (кайрос) сей юноша пришёл в восторг от того, о чём свидетельствовало его смущение, а именно: тело его устроено таким хитрым образом, чтобы можно было вспахивать поля женской плоти. Этому удовольствию он и посвятил себя в год, проведённый в Сиракузах. Он почти не обратил внимание на услышанное тогда об элимах: что они ведут своё происхождение от троян и считают Энея...

Я беру себя в руки.

   – Мне нужно сообщить Главнокомандующему кое-что важное, – говорю я Бальтанду.

   – Я не сбегу, – с независимым видом отвечает тот.

   – Тебе и не представится такой возможности, – твёрдо заявляю я.

Однако мне настолько не терпится увидеть Ганнибала, что я даже не озабочиваюсь поиском кого-то, кто бы постерёг норманнского чудика, который стараниями Ганнона обосновался в моей палатке. Я мгновенно оказываюсь возле шатра полководца и прошу пропустить меня. Несколько наглых стражей пытаются воспротивиться. На моё счастье, подходят двое военачальников, которые, естественно, знают, кто такой Йадамилк, и меня впускают вместе с ними.

Поначалу я держусь поодаль. Ганнибал и его штаб совещаются с видным вождём бойев по имени Магил, представляющим верхушку кельтского движения сопротивления в долине Пада. Из своего угла я не свожу взгляда с Орла, в перьях которого сокрыта моя надежда на удачное сочинительство. Я стараюсь не упустить ни слова из его речей – и узнаю знаменательные новости.

Прежде всего: в устье Родана бросил якорь римский флот под начальством Публия Корнелия Сципиона. Лазутчики Ганнибала немедленно уведомили его о высадке римлян на берег. Говорят, наши противники попали в сильнейший шторм, а потому едва ли не все легионеры отлёживаются, приходя в себя от морской болезни. Чтобы следить за передвижениями римлян, Ганнибал послал на юг нумидийскую конницу с приказом идти вдоль реки. Сципион, в свою очередь, выслал своих всадников в северном направлении, также на разведку. Отряды столкнулись друг с другом. Завязалась кровавая схватка, повлёкшая за собой крупные потери с обеих сторон.

Ганнибал обеспокоен – или делает вид, будто обеспокоен, – этим столкновением. Оно произошло в нарушение приказа, к тому же в нём не было необходимости, твердит он. Приказано было: выведать, но не драться! Остатки нумидийцев уже вернулись. То и дело доносят об отступлении потрёпанного римского отряда на юг. Похоже, что, кроме него, к северу от устья Родана римлян больше нет. Магил с жаром доказывает, сколь важно не искать стычек с Римом по эту сторону Альп. Ганнибал даёт бойю изложить всю его мудрую стратегию, хотя сам давным-давно решил нанести первый удар по Риму лишь на италийской земле. Магилу позволяют вдоволь нахвастаться, подробно излагая эпизоды всеобщего восстания кельтов в долине Пада, в частности, рассказать о том, как бойи и инсубры захватили в Плаценции и Кремоне[95]95
  Плаценция и Кремона – города в Северной Италии.


[Закрыть] римских комиссаров, когда те отмеривали земельные участки, предназначавшиеся вновь прибывшим колонистам. Он также пространно говорил об осаде Мутины, которая, по его словам, должна была, того гляди, пасть.

   – А это означает массу рабов! – хохочет Магил. – Каждый, кто выступает против нас, будет обращён в рабство и, разумеется, продан туда, где за него больше дадут.

   – Завтра с утра строимся и выступаем! – приказывает Ганнибал в тишине, нарушаемой лишь смехом Магила.

Наши военачальники дружно соглашаются, а кельтские участники переговоров поддакивают.

   – Я собираюсь перед выступлением обратиться ко всему воинству, – говорит Ганнибал и, склонившись к Магилу, добавляет: – Не хотел бы и ты сказать ратникам несколько слов?

   – С превеликим удовольствием, – отзывается Магил. – Это очень лестно – держать речь перед доблестными войсками Ганнибала.

   – Значит, решено. Нам нужно как можно скорее двигаться дальше на север.

   – Вот именно! На север! – подхватывает Магил.

«На север? – недоумеваю про себя я. – Но ведь Альпы лежат на востоке! Почему Ганнибал ничего не объяснит, почему лишь это лаконичное «на север»? Как воспримут наёмники такое направление похода?» Моё недоумение рассеивается, когда я соображаю, что объяснение наверняка будет дано завтра утром: Главнокомандующий ведь собирается говорить перед всем воинством. Многотрудная переправа успешно завершилась. Завтра Ганнибал зажжёт свою рать устремлением к новым целям. У него на устах прячутся слова, которые вызовут всеобщее ликование и вселят в каждого воина ощущение забившего в нём источника живительных сил, телесных и душевных. Ганнибаловы обращения к армии всегда производят такое впечатление.

Теперь я стою непосредственно за спиной Ганнибала. Шаг за шагом приближаясь туда, где он сидит, я не переставал изучать его. По сравнению с Ганнибалом Магил кажется полуслепым кабаном, хотя он, несомненно, понаторел в пронзительных кличах и яростных, пусть даже кратких, стычках с противником. Что касается Ганнибала, я отчётливо вижу: помимо Орла, он теперь ещё и наделённый волчьими клыками косматый Лупатус. Я мало-помалу привык к этой метаморфозе и теперь счастлив тем, что она свершилась. Ганнибалу нужно нанести сильный удар, причём нанести его в точно выбранное время и в самое уязвимое место. Давай вгрызайся волчьими зубами в глотку Риму, рви его сонную артерию, дабы он истёк кровью!.. Будь проклята эта блудница, эта отвратительная волчица! Мелькарт благословляет тебя, потому он и снабдил тебя острыми клыками!

Я прихожу в экстаз. Когда приходишь в экстаз, перед тобой словно распахиваются двери, причём двери не в передний двор храма, а в сам храм с его святая святых – жертвенным алтарём; и вот в эту распахнутость души вступает некто, и пустующий алтарь наконец становится пупом земли, её священным омфалом. Кто же сей некто, мгновенно допущенный в меня? Это Йадамилк, а с ним всё остальное человечество.

Приходится крепко взнуздать себя, поскольку в этот миг мне жестом дают понять, что можно наклониться к уху моего героя и прошептать слова, которые кажутся мне банальнейшими из всех, какие только говорятся ему:

   – Норманн не может сообщить ничего ценного.

   – Ну и не надо, – ответствует Ганнибал. – Самое главное, что он прибыл с далёкого севера. Ведь это так?

   – Так.

   – Тогда с ним всё в порядке. А с тобой?

Я краснею от смущения.

   – Со мной всё хорошо.

Смерив меня оценивающим взглядом, Ганнибал одобрительно кивает. Кровь у меня начинает бешено пульсировать, я не поспеваю за собственным дыханием. Лихорадочно думаю о том, что надо бы сказать что-нибудь ещё, и, как ни странно, чувствую облегчение оттого, что у меня не находится больше не то что слова, даже слога. А ноги уже ведут меня назад и торопливо выносят из полководческой палатки. «Что я мог сказать ему? – размышляю я, чувствуя, как ноги мои идут всё неохотнее, а потому медленнее. Если не считать самого странного – того, что я живу вне Ганнибала, – это было равнозначно разговору с самим собой. Ганнибал присутствует во мне более, нежели я сам. Он ближе мне, чем когда-либо смогу стать себе я. Какую бы дорогу я ни избрал для себя, она не может миновать Ганнибала. И здесь, и где-либо ещё я ближе всего к нему. Как такое оказалось возможно? Как случилось, что...»

Я застываю на месте, изумлённый тем, что моё беспокойство по поводу эпоса испарилось. Мне не хочется запоминать ни единого отрывка, меня даже не тянет к этому. Подобно слонам, которые ощупывают свою макушку в поисках погонщика, я хватаюсь за лоб, тру виски, шарю ещё выше – и резко опускаю руки, отпускаю их болтаться по бокам. Я совершенно не думаю про эпос, от него осталась разве что смутная положительно-отрицательная реакция: он исчез, перестал досаждать мне своим жалом, его взяло к себе на сохранение время. Теперь я, Йадамилк, воистину полагаюсь на богов и их орудие, Ганнибала-Победителя!

IX

   – Так-то вот, милый, – шепчу я Медовому Копыту, стоя рядом и лаская его. – Поговори со мной, – прошу я и засовываю ему в рот лакомство.

Он фыркает и склоняет голову набок, я прижимаю её к себе. Горячее дыхание коня проникает сквозь мои одежды, обдаёт теплом живот.

   – У Ахилла[96]96
  Ахилл – в греческой мифологии один из величайших героев Троянской войны между греками (ахейцами) и Троей (Илионом) в начале XII в.


[Закрыть], – продолжаю я, – был конь по имени Ксанф, который умел то, чего не умеют другие лошади, – говорить. Не оплошай же, Медовое Копыто, поговори со мной, дай совет, подскажи, чем мне заняться теперь, когда меня, кажется, не ждёт уже ничего хорошего.

Медовое Копыто любит меня. Ему нравится, как я глажу его, нравятся мои руки, даже когда они не приносят угощения. Он упирается в меня лбом, поддевает мордой под рёбра.

   – Раз ты молчишь, придётся искать совета в другом месте. Может, у Менандра[97]97
  Менандр (ок. 343 – ок. 291) – древнегреческий драматург.


[Закрыть]? Разве со мной не приключилось то, что он описывает словами: «Счастливцем назову того, мой верный конь, // кто, посмотрев великолепье мира, // назад торопится, назад в свой отчий дом»? Я видел Ганнибала. Он и есть великолепье мира. Так что нам с тобой тоже пора торопиться назад. «Ведь солнца свет и звёзд мерцанье // доступны всем; бег облаков и море, // костёр и пламя в очаге ты будешь видеть // хоть до ста лет; а если тебе отпущен год, // тем паче: нет зрелища прекрасней, благородней...»[98]98
  Единственная точно принадлежащая Менандру строфа из несохранившейся комедии «Подкидыш, или Деревенщина».


[Закрыть] – чем Ганнибал и его победа.

   – Я не могу спать, – рассказываю я своему сокровищу. – Я пробовал заснуть, но у меня в палатке расположился этот Бальтанд. Он спит, обвившись кольцом вокруг своего мешка. Он совсем крошечный и расширяется книзу, как коровий зад. Я смеялся над ним. Почему бы мне и не посмеяться над варваром? Особенно он меня рассмешил, когда привязал кожаный шнурок от мешка себе к пальцу. Понимаешь, Медовое Копыто, сегодня такая ночь, что я благорасположен ко всему свету, так что я отыскал шерстяной плащ и накинул его на Бальтанда. Он мерзляк, я это заметил ещё днём. Но сам я уснуть не смог, хотя выпил порядочно вина. Во мне горит свет, яркий внутренний свет. Я избавился от мук. Какое облегчение! Я чувствую себя опустошённым, нет, скорее очищенным. Всё злое и мрачное затихло и помалкивает.

   – Я лёг почивать в надежде хорошо выспаться, – объясняю я, – но надежда обманула меня. Бессонница – скверная штука, Медовое Копыто. Я переворачивался то на бок, то на спину, я ложился ничком, в конце концов я вскочил с постели и радостно пришёл сюда, поверь мне, радостно, чтобы услышать, как ты заговорил, или чтобы мы с тобой поменялись глазами. Я хочу передвинуть свои глаза вбок, как у тебя, или пусть твои смотрят прямо перед собой, как у меня. Прикажешь принимать твоё ржанье за смех? Мне просто хочется, чтобы мы с тобой одинаково видели мир. Но вернёмся ко мне, ещё лежащему в постели: не успев заснуть, я уже проснулся; значит, я всё-таки задремал. Я не привык спать в одном помещении с посторонними. Другое дело ты, Медовое Копыто! Да, вот тебе ещё кусочек... С тобой мы не посторонние, а Ганнибал... Скажи что-нибудь о нём. Я лежал и не мог разобраться, то ли я занят глубокими размышлениями, то ли погружен в поверхностный сон, то ли я проницательный мыслитель, то ли недалёкий мечтатель. Мысли приходят и уходят, образы возникают и гаснут. Ганнибал... ты меня понимаешь, Медовое Копыто? Я придумал вот что: оставить войско и вернуться к отцу в Карфаген. Всё равно уже испытанное мною останется непревзойдённым. Я много месяцев общался с Ганнибалом-Победителем, и довольно. Ты понимаешь связь между мной и Ганнибалом? «От меня здесь никакой пользы», – сказал я Ганнибалу – во сне или наяву. Ганнибал-Победитель молчал.

Но в следующий миг (Взойди, Эос, залей всё своим шафрановым светом, чтобы мне было видно эту достающую до полу и переливающуюся у моих ног роскошную гриву!)... в следующий миг я решил просить Ганнибала лучше использовать мои силы, мои обыденные способности. Да-да, непременно! Все эти писцы... я хочу пойти им навстречу, хочу сам лучше относиться к ним. Не такие уж они плохие, какими я их иногда выставляю. Карфагеняне Палу и Табнит, например, просто даже хороши. Палу видный из себя, к тому же речист и умеет отстаивать своё мнение. Пожалуй, я постараюсь сблизиться с ними обоими. Отлично! Им будет только лестно, если я начну обращаться к ним за советами.

Ты всё настойчивее скребёшь правым копытом. Уж не хочешь ли что-нибудь сказать? Я помолчу. У меня есть терпение, могу и подождать. Как, ты уже бьёшь копытом?! Ты призываешь меня вскочить верхом и проехаться вдоль Родана? Увы, ничего не выйдет! Мы попали в окружение, всё затянуто поднявшимся с реки туманом. Ночь исполнена колдовства. Она притягивает к себе, хочет ворожить. Верховым в ней небезопасно. Нас могут в любую минуту сбить с пути, заманить в ловушку, взять в полон. Если демоны тумана заведут нас на кручу, мы можем попасть в заточение к духу горы. А ещё можно стать подарком подкравшимся кельтам, которые, насколько я слышал, при исполнении некоторых обрядов вкушают не только конину, но и человечину. Ганнон со своей оравой каждый день гоняется за кельтами. Ему-то и попалась ценная находка в виде Бальтанда. И сия находка твёрдой рукой покончила с моим сочинительством. Однако я не жалуюсь. Бог с ним, с Бальтандом! Ты топочешь, Медовое Копыто, по тебе проходит нетерпеливая дрожь. Поверь, я тоже не прочь сесть верхом. Но если бы мы выехали в этом мареве, ты бы скоро перешёл на шаг, а там бы и вовсе заартачился и сбросил меня, так что твоему наезднику пришлось бы лететь вверх тормашками.

Ты, конечно, знаешь, что мы пунийцы... Греки-то болтуны и сплетники, если не сказать больше; по сути дела, все они «псевдо», то есть лжецы, лицемеры, двуличники. Нас, карфагенян, они упрекают в том, что мы, с одной стороны, слишком серьёзны, а с другой – обладаем несдержанным характером. Как возможно такое сочетание? И ещё они говорят, что мы от рождения до смерти мучимся неотступной деисидемонией, то есть суеверностью: каждый день нашей жизни испорчен страхом перед тысячами злых сил. Снова спрашиваю: возможно ли такое сочетание? Ведь это мы научили греков ходить по морю. Без нас они не решались на это. Как построить корабль, как укрепить мачту, как управлять парусом в зависимости от погоды и течений – ничего этого они не знали, мы поделились с ними всем своим опытом. Но не думай, что, выучившись, они осмелились проходить между столпов и далее, вдоль побережья на юг, как это делаем мы, пунийцы. Греки – презренные трусы во всём, кроме болтовни. Из их уст извергается фонтан самых смелых и непристойных слов о нас. Даже Гомер... Нет, не верю. Тексты великого эпика явно были подделаны, сфальсифицированы в политических целях. Если кто заслужил имя Очернитель, так это тиран Писистрат[99]99
  Писистрат – афинский тиран (562—527 гг.).


[Закрыть]! С помощью обоих своих сыновей и горсточки стихоплётов он внушил всему миру, что Гомер был аттическим поэтом и что мы, пунийцы, годимся только для перевозки товаров. У греков руки работают в сто раз хуже, чем язык. Кстати, нам никогда не было стыдно за наши товары. И мы первые начали изготавливать прозрачное стекло. Непревзойдёнными остаются и наши золотых дел мастера. А уж повседневные вещи мы тем более всегда делали отменного качества. В «Одиссее» говорится о том, как Менелай дарит гостям самое красивое и дорогое из своих сокровищ – пировую кратеру[100]100
  Кратера (кратер) – сосуд для смешивания вина с водой. Греки не пили вино в чистом виде.


[Закрыть] чеканного серебра с краем, отделанным золотом. Самому Менелаю её подарил сидонский царь Федим. А сидонцы – это финикияне. Можешь быть уверен, что сие лучшее из сокровищ – дело рук пунийских мастеров. Хотя у Гомера сказано: «работы бога Гефеста». Эпики вечно прославляют скорее богов, нежели смертных. А если обратиться к «Илиаде», там тоже можно найти прекрасные изделия, например, «пышноузорные ризы, жён сидонских работы»[101]101
  …«пышноузорные ризы, жён сидонских работы». – Сидон – город на финикийском побережье Средиземного моря (современная Сайда). В древности славился производством тончайших тканей.


[Закрыть].

Прости, Медовое Копыто, если тебе кажется, что я ввожу тебя в заблуждение. Нет, я не сердит, а потому не оскверняю твой гордый слух лжесвидетельством; я говорю о греках чистую правду. Мы окружены туманом. Но он не замутил мне мозги настолько, чтобы теперь от меня исходило сплошное враньё.

Мне не спалось, поэтому я пришёл к тебе в надежде увидеть добрый знак, возвышающее знамение. Я испробовал все возможные способы засыпания: расслабление, спокойное и мерное дыхание, образы колеблющихся туда-сюда египетских плюмажей. Ничто не помогало. Я стал бубнить всякую всячину: обволочь, чтобы обнажить, придержать, чтобы превознести, ублажить, чтобы обворожить; дипломат утаил упования на поживу, братское мародёрство, карать тайными карами в виде кошмаров, мания и мегаломания, сонница и бессонница, сомнамбула... Заснуть не удавалось! Мне мерещились орлы, которые оборачивались волками, и глубокие пещеры, в которых чувство стыда подавляло восторг сладострастья.

Я ведь было примирился с грубиянством и неотёсанностью писарской братии, а тут, на мою беду, подоспел этот неудачный вечер дебатов и всё мне испортил. Почему мы очутились там, где мы очутились, – посреди болот с солончаковыми степями?! Поначалу мы попробовали пытать жреца Богуса, как будто его кто-нибудь спрашивал, в каком направлении двигаться нашему войску. Оказывается, это испанские всадники настояли на том, чтобы мы пошли сюда, – дескать, будет польза коням. Более того, они привлекли на свою сторону не только нумидийцев, но и наших провиантмейстеров, которые, разинув рот, слушали рассказы испанцев о стадах чёрных коров. Поверь мне, Медовое Копыто, если б я только знал, я бы своими руками отвёл тебя к солончаку. Но мне были неведомы как польза солёной воды для лошадиного здоровья, так и способ её применения. Я понятия не имел о том, что происходит. Мне никто и словом не заикнулся про лечение коней. Возможно, тут виноват мой раб, который плохо держал меня в курсе событий. Впрочем, копыта твои были в то время в полном порядке, они были твоей красой, твоим великолепнейшим убором – крепкие, здоровые, без малейшего изъяна. Я каждый день осматривал все четыре ноги. По счастью, тебе не пришлось, как остальным, тащиться из самого Нового Карфагена, ты избежал и жестоких сражений в Каталонии. На ещё кусочек... Сейчас тебе выпало несколько дней роздыху, но завтра нужно будет поднажать. Спокойно, Медовое Копыто, спокойно! Я уверен в тебе. Ты станешь Покорителем Альп! Когда мы сойдём в долину Пада, тобой будут восхищаться все кельтские лошади: жеребцы расступятся, и ты выберешь себе лучшую кобылу из всех, что придутся тебе по вкусу.

У меня из памяти нейдёт тот злосчастный вечер, который ещё более отдалил примирение между мной и писарской братией – по крайней мере, частью её. Тот вечер, когда языки без костей превратились в цапающие зубы, а фразами кидались, словно окровавленными огузками. Я совершенно не помню, что сам наговорил тогда в пылу спора. Обиженный, я удалился. Меня искала лунная ночь, которая и вытащила меня наружу. О Медовое Копыто, какое я испытал потрясающее слияние с ней!.. А потом мне показали мою серебристую «сому», моё собственное серебряное тело, и я был очарован и околдован. А потом мне случилось наблюдать совершенно необычайное зрелище: каракатиц, приносящих себя в жертву лунному свету.

Я прижимаюсь ртом к твоей щеке, дабы остановить свою безудержную болтовню. Я ведь как будто служу для тебя примером, правда? Тогда не стану смущать тебя и вызывать чувство стыда за своего хозяина. Кстати, в тот вечер нас одолел безудержный смех, некоторые прямо-таки растолстели из-за раздувшихся щёк. Итак, слушай!

«Кто смеётся до коликов, кто обожрался до смерти, кто доперделся до того, что попал в Аид, кто настолько безнадёжно застрял своим приапом во влагалище, что испустил дух? Страсть ослепляет человека. Если купидитас ослепляет нас, то некоторые споры делают из нашего благородного языка кишмиш. Где ты, сон девичьей и отроческой невинности? Приди и исцели меня! Научи меня вульгарной латыни: слову «nugas», что значит «чепуха»! Страны-города-деревья-женщины – все они носят женские имена. Смех высвобождает в нас человеческое начало. Смех – источник жизни и кладезь мудрости. Основополагающий принцип и движущая сила человеческого существования – это СМЕХ. Тише, послушаем, о чём разглагольствует Силен, нареченный Глотателем/Глотательницей, или, по-гречески, Ламией:

– Согласно Аристотелю, из всех живых существ только человек наделён даром смеяться – сия сентенция получила широкую известность. Смех, дорогие друзья, не был дарован никаким другим смертным созданиям. Подумайте об этом.

Палу: Однако это чистейшей воды ложь. Каждая здоровая собака смеётся хвостом.

Ламия: Прикажешь принимать твоё утверждение всерьёз? Прости, но я предпочитаю рассмеяться.

Палу: Тебе больше пристало смеяться с собаками.

Ламия: Прикажешь посмеяться и над этим?

Палу: Смейся сколько влезет. Посмеёшься всласть – и все собаки будут твоими друзьями.

Ламия: Теперь я сообразил откуда столь внезапное обращение к зоологии. Естественно, что пожиратель собак склонен к очеловечиванию сих существ.

Табнит: Это уж слишком! Твоя кичливость когда-нибудь будет стоить тебе языка. Знай меру!

Ламия: Тебе ли учить меня знать метрон? Во всех жизненных перипетиях лучший способ знать меру – это помнить высказывания авторитетов.

Палу: И забывать о собственном мнении!

Ламия: Как ты можешь противопоставлять себя Аристотелю, величайшему авторитету человечества? Чего стоят твои слова против его?

Палу: Мои слова? Да это не я, а собачий хвост смеётся над твоим Аристотелем!

Табнит: Собачий хвост смеётся и над тобой, Силен.

Ламия: Доказательства, предъявите доказательства.

Палу: У нас столько доказательств, сколько на свете собак с хвостом. Может, ты не видел в жизни ни одной собаки?

Ламия: Чёрт возьми, друзья мои, не разводите рацеи на пустом месте! Нам дают в руки доказательства авторитетнейшие лица, а вы выступаете против них с какой-то шавкой! Что мне сказать про вас, карфагеняне? Только то, что вы сегодня особачились.

Табнит: А ты совсем зааристотелился!

Ламия: Я заранее признателен вам за всех овечек и барашков, которых вы можете предъявить в виде доказательств. От ваших «доказательств» меня одолевает такой смех, что смерть покажется избавленьем от него. Однако прошу смилостивиться надо мной. В Аид мне ещё не пора.

Палу: Ты, конечно, привык паразитировать на филейных частях авторитетов. Но, поскольку ты собрался на реку забвения, не мешает присмотреться и к смеющемуся хвосту.

Табнит: Что касается твоих поливочек насчёт смеха, этот суп с котом давай оставим на потом.

Ламия: Оставим лучше зоологию ради привычной диалогии.

Палу: Какая тут диалогия, если ты во всё горло хохочешь над нами?

Ламия: Вовсе нет! Просто выдвигаемые вами резоны щекочут мой слух.

Табнит: Только щекочут? Да ты, того гляди, лопнешь от смеха. Карету «скорой помощи» придётся вызывать. А ещё, говорят, перевозчик Харон требует денежку[102]102
  А ещё говорят, перевозчик Харон требует денежку. — Харон – перевозчик мёртвых в Аиде. Перевозил умерших по водам подземных рек и получал за это плату в один обол, «грош» (по погребальному обряду находящийся у покойника под языком).


[Закрыть]. Без обола он тебе наподдаст – будешь рядом валяться как пласт.

Голос неизвестного: Господа, давайте вернёмся к более цивилизованным способам общения».

   – Как ты думаешь, Медовое Копыто, это был я? Сия фраза исходила от меня?

Жеребец ржёт.

   – Значит, я.

Медовое Копыто снова ржёт.

– Однако моё вмешательство не сделало разговор приличнее.

Конь скребёт копытом.

«Силен-Ламия: Ваше молчание свидетельствует о большой привязанности к зоологии – если не сказать влюблённости в неё. В таком случае обратимся к кошкам, коль скоро тема собак в данном обществе слишком щекотлива. Осмелюсь спросить у наших знатоков животных: чем смеётся кошка – усами или кончиками ушей?

Палу: Подобно человеку, кошка имеет возможность наблюдать царей и богов. Не смеётся ли она иногда над ними, как это делают люди? Спроси у какого-нибудь египтянина.

Ламия: Я уже уяснил себе, что в данной компании бессмысленно ссылаться на общепризнанные авторитеты. Тем не менее сделаю ещё одну попытку. Приведу многократно проверенное наблюдение, о котором вы, вероятно, даже не слышали.

Палу: Опять Аристотеля?

Ламия: Кого же ещё?! Одно время Аристотель изучал новорождённых, причём он наблюдал не за одним, а за многими младенцами. И что он обнаружил? Что смеяться они начинают не раньше четырнадцатого дня.

Табнит громогласно хохочет, увлекая своим примером всех собравшихся.

Палу: В таком случае собаки rife только обгоняют человека в развитии, но и более человечны. Щенок начинает смеяться хвостом в первый же день.

Ламия: О mores! Я всего лишь хочу следом за Аристотелем сказать нечто важное для каждого, будь то свободный гражданин или раб, вернее, для тех из них, кто вынужден бросать своих детей на безлюдном берегу или на помойке, у дверей храма или на обочине дороги: сии подкидыши – пока не люди. Так что не горюйте, не мучайтесь думами, перестаньте колебаться. До четырнадцатого дня ни один младенец – не человек. Вывод: выбрасывайте того, кто рождён из чрева женщины, выкидывайте его, прежде чем ему исполнится две недели, ибо это будет всё равно что выкинуть кошку, или собаку, или, если угодно, кус мяса.

Табнит: Ты это нам предназначаешь свои «ценные советы»?

Ламия: Конечно! Ведь нужно просвещать непросвещённых.

Палу: Тогда у меня тоже есть для тебя дельный совет. Вспомни про Ганнибалов приказ.

Ламия: О чём ты, собственно, бормочешь?

Палу: Ганнибал постановил, женщин он нас всех лишил, чтоб никаких пирушек с кодлой потаскушек.

Ламия: Ах вы, криворотые крючки! Вечно вы даёте подножку великому Аристотелю! Но запомните раз и навсегда: ребёнок становится человеком, только научившись смеяться. Сия истина поистине способна избавить многих вас от угрызений совести. Ergo[103]103
  Следовательно (лат.).


[Закрыть], эгоисты, до появления смеха выкинуть младенца – всё равно что выгрести кучку навоза.

Табнит: Я знаю, по крайней мере, одного человека, который смеялся с самого рождения.

Ламия: Ну конечно, вывернулся. Чем бы дитя ни тешилось...

Палу: Я тоже знаю, как зовут этого человека.

Ламия: Вот, значит, где зарыта карфагенская собака. Ну, выкладывайте имя того щеня, сейчас вы узнаете у меня...

Табнит: Человек, который засмеялся сразу же после рождения, был знаменитым мудрецом.

Ламия: Так я вам и поверил! Если этот мускусный мешок – некий Звездочёт то ли из Тира, то ли из Сидона, то ли из...

Палу: Во всяком случае, он родился не в греческом городе с оракулом.

Ламия: Ну же, признавайтесь, как зовут этого типа, дайте мне посмеяться моим человечьим смехом.

Табнит: Нельзя возводить хулу на пророков.

Палу: И у нас не дознание, чтобы признаваться.

Ламия: Тогда скажите, кто присутствовал при родах.

Табнит: Его собственная мать».

   – Если бы ты, Медовое Копыто, только услышал то дикое ржание, которое, переполнив Ламию, полилось через край, ты бы понёсся оттуда вскачь. Я встал и направился к двери. Прежде чем я вышел, до меня донеслось ещё несколько фраз.

«Ламия: Следующая такая шутка – и я изойду слезами от хохота.

Табнит: Там были повитухи. Младенец так развеселил их, что они сами не могли удержаться от смеха.

Ламия: Выкопайте щенка из могилы, я хочу послушать, как лают трупы.

Табнит (обращаясь к Палу): Назови ему имя, но смиренно.

Палу: Это Зороастр[104]104
  Зороастр (Заратуштра) – легендарный основатель древнеперсидской религии.


[Закрыть]. Известный также как Заратустра».