Текст книги "Ганнибал-Победитель"

Автор книги: Гуннель Алин

Соавторы: Ларс Алин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

II

«Копейщик Негг. Наёмник, участвовавший во многих войнах. Спаситель гезат. Герой-кельт».

Эти и многие другие слова слышал я от проходивших мимо воинов, но ни один, кроме меня, не остановился и не сел рядом. Вероятно, все устали и проголодались и хотели поскорее попасть туда, где армия могла бы встать на ночлег.

Не знаю, сколько времени я просидел на этом камне, помню только, что меня догнал слуга с обожаемым Медовым Копытом и со всей поклажей в целости и сохранности. Разумеется, они остановились, но я отстраняюще махнул рукой и пробормотал что-то в том духе, чтобы они шли дальше и оставили меня в покое, я, дескать, хочу ещё посидеть и посмотреть на танцующего кельта, и я вовсе не устал, напротив, чувствую себя превосходно.

Сейчас, когда я царапаю этот текст, я не уверен, что моему продолжительному сидению на камне способствовал вечерний пейзаж, однако думаю, что это было так, ибо я ощущал некую непостижимую и тем не менее очень глубокую согласованность между стихийно-церемониальным танцем кельта и едва ли не зловещим оживлением нависающих гор, которое нагнеталось косыми лучами клонящегося к закату солнца. Иногда мне казалось, что в эту минуту начинает исполняться приговор богов, что горы, представавшие моему взгляду – как, впрочем, и все горы на свете, – должны, того гляди, исчезнуть в бездонной глуби. На нас наступал могучий Океан. Он волна за волной накатывался на землю, которую заселили люди и на которой они паразитируют, словно имеют на неё естественное, а не временное, дарованное богами право. Не рокот ли моря доносится из дали? Возможно, уже вся Иберия до самого Ибера скрылась под посланными в наказание водами? Возможно, теперь очередь за Южной Галлией? И теперь люди будут истреблены с лица земли, как об этом рассказывается в многочисленных мифах о Всемирном потопе и водах Хаоса. Потоп наслал со своего трона Баал-Хаддад. Я слышу его зычный голос, от звука которого ломятся ливанские кедры, заставляя их стволы скакать подобно разыгравшимся телятам. Воды уже поднялись выше гор. Только твой голос способен призвать их к порядку. Повинуясь твоему грому, они откатываются назад, так же как по твоему хотению затапливают всё вокруг.

Вечернее солнце заливало горы своим тёплым светом, так что по откосам и изломанным остовам скал словно потёк поток расплавленной меди, в котором там и сям вспыхивало пламя разных оттенков красного – рубинового и карминного, пурпурного и багряного, приглушённого цвета гранита и яркого коралла. Эти переливы красок, вспыхивавшие по всей поверхности складчатых возвышенностей, напоминали пожар, который распространяется по городу, наконец-то взятому осаждающими и подожжённому ими. Языки пламени перескакивают с одного строения на другое, полосатыми тиграми ползут по кровлям, и кровожадно вгрызаясь в истекающие кровью прекрасные творения и поглощая их. Продвижение огня не могут остановить ни торжища или площади для собраний, ни голые стены укреплений или сторожевые башни. Творения человеческих рук, отражением которых стали эти каменные глыбы, и вообще всё, что открывалось взору, даже самые суровые и неприютные, самые безжизненные в мире скалы должны были расколоться, разломаться и рассыпаться в искрящийся прах, дабы на веки веков быть поглощёнными тьмой Хаоса.

Захватывая то один косой склон, то другой, солнечный свет поворачивал ко мне их горящие огнём бока. Каждая долина, какой бы она ни была широкой, каждое ущелье, каким бы оно ни было глубоким, не говоря уже о зияющих «драконовых ямах» или о хребтах, которые вздыбили свои волчьи спины, приготовившись к спасительному прыжку... Закат воспламенял всё, и взметнувшееся ввысь, и прячущееся в углублении. А когда взгляд мой заскользил по опустошению, чтобы посмотреть, что осталось после недолгого полыхания, я обнаружил чёрную гору, зазубренную и посиневшую, громоздившиеся останки которой окутывались тенью и мраком. Там же, куда ещё просачивались сверху лучи-последыши, на меня смотрели молчаливые, как сфинксы или мумии, громады, тронутые сизыми оттенками синевы, которая постепенно переходила в аквамариновый и темно-кобальтовый.

Мимо меня по-прежнему тащились ступавшие всё более грузным шагом солдаты. Танцующий кельт ничего не замечал. Он вообще не видел и не слышал того, что происходило в это время на земле. Он исполнял сложный круговой танец. Пройдя полкруга, он притопывал правой ногой, а завершив полный круг – либо вскидывал руки вверх, либо раскидывал их в стороны. Я вычислил, что на каждом третьем кругу он приседает на корточки и совершает из этого положения высокий скачок, который изгибает его тело в виде некоего загадочного знака, обращённого в открытый космос. Определённое число раз постучав босыми ногами по каменной плите, он в прежнем темпе и с прежними па возобновлял своё круговое движение.

Лицо Негга было неизменно обращено ввысь. Набрякшие веки прикрывали глаза под высокими надбровными дугами, из редких усов, задиравшихся к ноздрям, когда он, фыркая, выдыхал через рот, выпячивались пухлые губы. Когда Негг подпрыгивал, превращаясь в непонятный знак, раздавался пронзительный свист, напоминающий звук цикады, а когда он топал ногами, то хрюкал, словно эфиопская свинья. Волосы он на кельтский манер вымазал густой пастой и зачесал назад, так что на затылке они топорщились упрямыми колючками. И Негг был совершенно голый. О том, что кельты иногда сражаются в обнажённом виде, я слышал, однако не подозревал, что речь идёт о полной разоблачённости. Если не считать золотого ожерелья на шее и пояса, стягивавшего более чем округлый живот Негга, он был полностью обнажён. Его увесистая мошонка металась во время танца из стороны в сторону, словно летучая мышь, которая, как ни велико было искушение, всё не решалась выпустить из когтей надёжную ветку в недрах Негга.

Я не в состоянии объяснить даже себе, почему меня так очаровали разоблачённый варвар и его затейливая пляска. Конечно, он привлекал внимание своей оригинальностью, а танец его был весьма неоднозначен, но в других случаях человек одержимый или впавший в экстаз скорее оттолкнул бы меня. Однако зрелища того вечера низвели эпика на роль ошарашенного наблюдателя, которого временами охватывало ощущение, будто самосозерцание этой пылающей горы и этого пляшущего великана может в любую минуту стереть меня с лица земли. Я воспринимал всё, не противясь впечатлениям и не пытаясь отбирать их. Воздух, который я вдыхал, пах так, будто рядом в гору ударила молния. Сердце моё не билось сильнее от изумления: оно вообще не давало о себе знать. Я перестал чувствовать своё тело, я почти утратил способность думать, а потому перестал соотносить созерцаемое с чем-либо, в том числе со своим эпосом или со своей судьбой, с Ганнибалом или с предприятием, которое затеяли мы, карфагеняне, отчего нам и приходится идти через эту дикую местность и становиться свидетелями сих грубых зрелищ. Боги разломали эти горные массивы, дабы продемонстрировать нам, или одному мне, как происходило сотворение мира и как оно похоже на его погибель. Начало и конец пересекаются друг с другом, и никому не известно, что будет дальше: резкий подъём или полное разрушение. Представшее передо мной привело к утрате памяти. Я был опустошён и выскоблен от всего относившегося к воспитанию и фактическому знанию. Моя просвещённость была отброшена в сторону и стала недоступной для меня, всякая окультуренность испарилась, моё будущее осталось за бортом.

Вот почему я далеко не сразу сообразил, к чему призывает меня Ганнибал, который незаметно для меня, в сопровождении двух военачальников, подъехал сзади, Он не интересовался мною и не разыскивал Негга. Ганнибал просто хотел показаться как можно большему числу воинов, дабы все увидели, что он не пострадал и находится в добром здравии. Случайно обнаружив тут меня, он остановил коня и крикнул:

– Йадамилк, займись кельтом!

Ему пришлось прокричать это не единожды, прежде чем я вскочил на ноги. Возможно, я бы и тогда не услышал знакомый голос, если бы Негг в эту самую минуту не прекратил танец. Резким движением он вышел из круга и из своего экстаза – тяжело, как бык, оставляющий корову, с которой только что спаривался. Теперь это был другой человек, другое создание, в совершенно ином состоянии. Я взглянул на каменную плиту, на которой разыгрывалось это дикое и неукротимое поэтическое представление, затем перевёл взор на запыхавшегося колосса, который скованными, косолапыми шагами приближался ко мне. А потом я последовал за этим великаном, не понимая, зачем это может быть кому-нибудь нужно.

Негг привязал новообретённого коня к лиственнице, хвоя которой осенней желтизной соперничала с его собственными усами. Кошель с деньгами он, оказывается, прикрепил коню под хвост. Поверх снятой одежды кельт положил два копья, одно из которых длинней и тяжелее второго – это и был гез, от которого получили своё название гезаты. С Негга ручьями тёк пот, и он вытер его, легонько потеревшись торсом о коня. Лицо и подмышки он обтёр гривой, пах – конским хвостом. Затем он оделся, под моим молчаливым взглядом. Сам Негг тоже не произносил ни слова, даже не пытался. Изредка лишь слышалось его сопение – когда он натягивал штаны или отвязывал из-под лошадиного хвоста кошель, чтобы спрятать его за пазухой. Приведя себя в порядок, он, однако, не стал садиться верхом, а, взяв коня за гриву, вывел его на тропу. Я пошёл следом и, насколько я помню, первое, о чём я подумал на более или менее цивилизованном уровне, было: «Римляне называют тех, кто носит штаны, braccati, что значит также «чужаки».

Мысль незатейливая, и всё же начало было положено. Вскоре я оказался способен к размышлениям. Похоже, римляне едва ли не всегда говорят о других народах чуть презрительно. Или я ошибаюсь? Может, и мы, карфагеняне, действуем так же? И греки тоже? По части оскорблений греки, пожалуй, переплюнут всех, решил я. Впрочем, римляне уже наступают им на пятки и, того гляди, перещеголяют греков, если только Ганнибалу не удастся усмирить их всех. Наш антагонизм с греками, так же как и римский, возник на политической почве, рассуждал я далее. Выдвигая некоторые возражения против греческой культуры, мы в основном принимаем её; ведь это равносильно возвращению на родину и использованию того, что греки похитили у восточных финикийцев, разумеется, в несколько изменённом виде: более изощрённом и изысканном. Именно из политических соображений мы некогда объединились против греков с Римом[149]149
  Именно из политических соображений мы некогда объединились против греков с Римом. — Договор Рима с Карфагеном был заключён в 280 г. во время войны Рима с Тарентом – греческой колонией в Италии. Войско Тарента возглавлял его союзник полководец эпирский царь Пирр.


[Закрыть] (с селом под названием Рим!), из чего, однако, получилось много договоров и мало военных действий. Этруски куда больше помогли нам, когда нужно было оттеснять или останавливать греков, постепенно прибиравших к рукам Италию и прочие удобные земли в Западном Средиземноморье.

Учиться у римлян нам было нечему. С ними мы обменивались товарами, вероятно, с большей выгодой для самих себя. Прежде чем общаться на более высоком уровне, Рим должен пройти выучку. Но он слишком ограждён собственным тщеславием, чтобы в открытую идти к кому-то в ученики. Римляне предпочитают действовать noctu et tenebris, ночью и в сумерках. Для чеканки монеты им пришлось позаимствовать ремесленников из Птолемеева Египта. Но они даже в этом не смогли или не захотели признаться. При свете дня они называют всё своим. Впрочем, римским старикам издавна трудно примириться с чем-либо новым, пока они не убедятся в его полезности. Сначала они стоят обескураженные, разинув рты, потом обозлённые и обиженные, примерно как в своё время стояли у Козлиного болота римские праотцы после знаменитого вознесения на небо Ромула[150]150
  ...после знаменитого вознесения на небо Ромула... – Согласно одной из легенд о смерти первого римского царя и основателя Рима Ромула, он был взят живым на небо.


[Закрыть]: царь тютю, царский трон опустел. А на что нужен трон, если царя больше нет? Так же и теперь: на что нужны всякие новомодные штучки, если прародители прекрасно обходились без них? Впрочем, выражения лиц меняются, а логика выправляется, стоит только старикам убедиться, что новое может обернуться большей выгодой, большей славой, большей добродетелью, большей властью. Но Рим не был бы Римом, если бы там тотчас не затевали огораживания в виде юридических и словесных ухищрений, дабы поставить на нововведениях собственное клеймо и сделать их столь же покорными, как стадо коров или баранов. В общем, в глубине у них юридические параграфы, а сверху – недобрый глаз, который рад изурочить что угодно. У нас тоже есть и свои законы, и свои недоброжелатели, поэтому мы, карфагеняне, всегда будем называть римлян так, как они того заслуживают: воры, разбойники, насильники, мародёры, губители культуры, – и соответственно обращаться с ними.

   – Эй ты, – обращается ко мне Негг. – Подойди, я кое-что скажу.

Я выполняю его просьбу.

   – Ты не хочешь купить этого жеребца?

   – У меня уже есть конь, – отвечаю я.

   – Такой же хороший, как этот?

   – Может, даже лучше.

   – А двух тебе не надо?

   – Нет. Ты же знаешь, куда мы идём. Боюсь, когда мы полезем на сами Альпы, там трудно будет добыть еду даже для одного.

   – Чушь, – добродушно бросает Негг. – Если у тебя две лошади, можно на одну нагрузить столько еды, чтобы хватило на двух.

   – Это не пришло мне в голову.

   – Ясное дело.

Выждав совсем недолго, он продолжает:

   – Ну, а теперь? Надумал?

   – Нет, – отзываюсь я.

   – Ты говоришь «нет» одной лошади или двум?

   – Я не понимаю.

   – Ты говоришь «нет» покупке коня или той идее, которую ты должен был продумать, но пока этого не сделал?

   – Я сказал «нет».

   – У тебя нет денег?

   – Чтоб я да не нашёл денег...

   – «Чтоб я да не удержал...» – сказал рыбак, сжимая в руке угря. «Чтоб я да не ушёл...» – сказал угорь, выскальзывая из его руки и возвращаясь в свою стихию.

   – Оказывается, ты умеешь не только лазать по скалам и танцевать, но и трепать языком. У тебя весьма разносторонние способности.

   – Так как насчёт покупки?

   – Если ты не хочешь сохранить жеребца, подаренного самим Ганнибалом, тебе придётся продать его кому-нибудь другому.

   – Поверь мне, ты ещё будешь проклинать собственную глупость. Поднимешься в Альпы – увидишь, какой ты неисправимый балда.

   – Ты ещё и дерзить умеешь.

   – Уж как-нибудь! Пока торгуешься, можно выдвигать сколько угодно резонов за и против. Разве тебе это не известно? Кстати, как зовут твоего коня?

   – Медовое Копыто.

   – Рано или поздно тебе придётся его съесть.

   – Не думай, что тебе всё будет сходить с руте только потому, что ты вызволил Ганнибала из трудного положения. К тому же я с тобой вовсе не торговался.

   – Разве ты не ответил на моё предложение?

   – Я сказал «нет».

   – Если человек отвечает на предложение, значит, началась торговля. Это должно быть ясно даже карфагенянину. А теперь кроме шуток: чтобы переправить через Альпы одного коня, нужно иметь двух.

   – Откуда тебе это знать? – возражаю я. – И что будет с тобой? Ты ведь намерен справиться вообще без лошади.

   – Я не питаюсь травой, тем более вялой и сохлой.

   – Почему ты не хочешь оставить жеребца себе? Потому что он у тебя один?

   – «Скотина!» – сказал телёнок маме-корове. «Попка дурак!» – сказал попугайчик попугаихе. «Осёл!» – сказал мул своему папаше. Конь лишает человека свободы и делает копейщика непригодным к бою.

   – Первый раз слышу, – уязвлённо откликаюсь я.

   – Я так и думал, – быстро парирует Негг. – Разве верхом можно достаточно сильно метнуть тяжёлое копьё? Чтобы бросок был удачным, копейщик должен стоять на твёрдой земле.

   – Буду иметь в виду.

   – Ты многого не знаешь об этой жизни: ни как прокормить коня, ни как лучше метать копьё в бою. Ну ладно, покупаешь моего жеребца?

   – Нет.

   – Смотри не пожалей, – говорит Негг, отвергая меня и как покупателя, и как собеседника.

Тем временем мы вошли в тень горы, уже погруженной в ночную тьму. Жёлтая хвоя лиственницы кажется закопчённой рваной паутиной. Мысли мои возвращаются к Ганнибалу и к эпосу, потом я спрашиваю себя, хватит ли у меня сил догнать слугу и своего любимца Медовое Копыто. Я пробую прибавить ходу, но обнаруживаю, что с каждым преодолённым участком пути в теле накапливается тяжесть. При каждом шаге невидимая рука вешает на меня гирю за гирей, надеясь, что я пойду под этой тяжестью на дно. Удивительное дело: та же самая плоть всё тяжелеет и тяжелеет...

Я со вздохом вспоминаю свою рабочую тетрадь. Мне надо бы радоваться, что она есть, и я радуюсь этому. Неужели вы, карфагенские полководцы, вы, священнослужители, и вы, близкие мне просвещённые люди, считаете, что я не знаю требований, предъявляемых к поэту? Жгучая тяга к чему-либо, которая, постепенно нарастая, в конечном счёте удовлетворяется. Чёткая ясность, которая приподнимает набрякшие веки и разгоняет сон. Показ тягот с упором не на их тягости, а на владении собой. При изображении боли не должно быть никакого нажима, по ней следует мягко проскальзывать: страдания и муки могут быть сильными, но их нужно затрагивать лишь походя, никакой смерти от тоски, никакого нагнетания страстей вокруг пустяков, капризов и прочих смехотворных вещей; главное – сохранить заданный тон, победа будет за ним, ибо он уже задан и преследует определённую цель (телос), заключающуюся в достижении ясности, владения чувствами, славы и красоты. Эх, моя тетрадь... пусть ты не поёшь и сама не есть песня, но ты заложишь основу, почву для моих песнопений; собственно говоря, ты уже заложила её, поскольку я решился вывести записанное в тебе.

Поют песни и читают эпос всегда выжившие, они принимаются за это покойным вечером, исполненные довольства и склонные к умным размышлениям. Крапивные укусы подлости позволительно показывать лишь мимоходом, над всем должен витать аромат амбросии, крик должен быть приглушён, плач – строго ограничен. Эпос – это волнение души, ему предназначено доносить сие волнение до публики в пиршественных залах, на аренах, во дворах храмов, где перед тобой сидят здоровые молодые люди, умные и думающие, каждый из которых с восходом солнца готов действовать иначе, нежели другие.

Тени колышут мои мысли из стороны в сторону, убаюкивают меня. Закопчённые ветви напряжённо растопыренных лиственниц задевают по лицу своей паутиной. О боги, как я отяжелел, сколько на мне висит гирь! Кто понесёт моё свинцовое тело? Я наступаю на острый камень, и этот укол боли пробуждает меня. Я решаюсь попросить у Негга разрешения сесть на его дарёного жеребца.

   – Что было с твоими подошвами? – издалека подступаюсь я.

   – Ты о чём?

   – Разве ты не поранил кожу на подошвах?

Негг молчит.

   – Ты не стёр себе ноги танцем?

   – Я что, хромаю? – говорит Негг без всякой иронии или злости. – Может, со стороны кажется, будто у меня болят ступни? Судя по всему, я иду твёрже тебя.

   – Почему ты танцевал?

   – Потому что я совершил нечто, чего не мог совершить никто другой. Гора выглядела неприступной, но не для меня. Ганнибал казался трупом, но не на мой взгляд.

   – Откуда ты мог знать, что он жив?

   – Ты разве говоришь о своих божествах с теми, кто поклоняется другим богам?

   – Иногда, – отвечаю я. – Значит, тебе бог подсказал, что Ганнибал жив и что эта гора доступна для человека?

   – Я слышал, твоя религия отличается от моей. Доступна для человека... Если ты имеешь в виду любого человека, мой ответ: «Нет». Только мне, и никому другому, послышался голос: «Лезь наверх, Негг. Ганнибал жив. Я укреплю твоё бедное, склонное к страхам сердце, так что вперёд, взбирайся на гору!» Вот как было дело. Совершенно определённый бог на определённом месте использовал меня для определённых действий.

   – Так вот почему ты плясал? Не потому, что получил в подарок жеребца или кучу монет?

   – Ты чтишь других богов, нежели я. Мне это хорошо известно, карфагенянин. Вы, карфагеняне, и ты вместе с ними, ветка за веткой обрываете Древо жизни, потому жизнь твоя и идёт всё к большему убожеству. Как может человек, беспрестанно насилующий Древо жизни, верить в бессмертие? Естественно, что тот, кто постоянно мучит и терзает Древо жизни, должен почить вечным сном. Сей вердикт вынесен и нам, вы тоже, если не ошибаюсь, осознали его неизбежность. Вы не понимаете лишь одного: что ежедневно грешите в отношении Древа жизни и каждым своим поступком оскверняете его. Ваша учёность ещё не подсказала вам, что вы на самом деле творите. Зато что жизнь кончается с последним вздохом, это вы усвоили и в это верите. У вас, карфагенян, кажется, даже нет царства мёртвых, правда?

Я молчу. Я безумно ослаб. При каждом новом шаге я боюсь свалиться на землю. В голове у меня туман. Тело снедает усталость. Мне кажется неправдоподобным возрождение плоти, которое наступило после спасения Ганнибала. Тогда жизненные силы были на подъёме, словно восходящее солнце. «Чего мы в действительности добиваемся? – думаю я. – Зачем мы попали сюда, в эти негостеприимные края?» Возрадуйся, поэт, ты же среди тех, кто устанавливает новые границы! Мы, карфагеняне, заново размечаем карту Европы, возвращаем её к былому состоянию. Не признаваясь в этом, Ганнибал исполняет идею, заложенную в мифе о Европе. Каждый предпринимаемый Главнокомандующим шаг, каждый его поступок, каждый приказ – это песнь, это строфа «Карфагенской поэмы». Я придам этой поэме языковую форму, дабы Карфаген могли воспевать все, в том числе и наши потомки, Представления о богах, которых придерживается кельт Негг, – полная чушь... если выражаться его языком. Подобно прочим кельтам, он заблуждается. Верить в то, что боги даруют нам жизнь, способную победить смерть, – безумие. Человек достоин презрения. Без благословения богов он не менее отвратителен, чем говорящая обезьяна. Мир состоит из нагромождения непонятных кошмаров и ужасов. Лишь благословенная земля достойна лучшего, и Европа станет такой землёй. Это подсказывает мне поэма о Карфагене, которую будут петь миллионы голосов. Ценность нашему временному существованию придают боги. Как может человек, видевший разлагающееся человеческое тело, рассуждать о вечной жизни для этого трупа? Кто может назвать такого человека умным? Он фантазёр, человек, утративший здравый смысл. Он утешает ещё живущих ложью. Постыдились бы утешаться! Даже эллины без большой веры и надежды рассказывают об Элизиуме, чудесной равнине, где среди чистых рек, окаймлённых приятно шелестящими деревьями, обитают души блаженных и где всегда в избытке нектар и амбросия. И тем не менее у греков есть слово «эпистрофа», которое означает «поворот назад»: из земли ты взят, в землю ты и возвратишься.

   – Я танцевал, – продолжил разговор Негг, – потому что боги удостоили меня важного поручения, самого важного из всех, какие выпадали на мою долю в этой жизни. Твой Главнокомандующий поможет бойям добиться победы. Сумеет ли он также победить Рим, я не знаю. Об этом боги не говорили ни мне, ни кому-либо из жрецов. Но бойям предстоит завладеть долиной Пада, в чём сейчас не сомневается ни один кельт. А мне предстоит снова стать кельтским воином. Вот почему я танцевал. Вот почему это был самый долгий танец за всю мою жизнь.

   – Кельтским воином? Почему? Держи меня, Негг!

Чего-чего, а этого он, идучи с конём в поводу впереди, сделать не мог. Однако необыкновенный копейщик Негг, который то и дело оборачивался ко мне, бросил коня и попытался вывести меня из тьмы моего рассудка. Хотя мне казалось, что я задаю ему массу вопросов, из моего горла вырывалось лишь клокотание. Чтобы привести меня в чувство, Неггу пришлось принять крутые меры. Сначала он щипал меня за щёки, потом дёргал за уши. Когда это не помогло, он прибег к кельтскому методу (так я, во всяком случае, думаю): ногтями и кончиками пальцев крепко ухватился за мои соски и оттянул их возможно дальше от грудной клетки. Вскричав от боли, я пришёл в себя.

Негг что-то бормотал и покрикивал надо мной, и мне почудилось, будто он снова пустился в пляс. Я слышал повторяющиеся звуки, которые напомнили мне танец, видел пламенеющие горы и чувствовал, как с Океана накатывается приливная волна, готовая поглотить всё живое. Я ничего не соображал. Вскоре, однако, я обнаружил, что отдался чему-то во власть.

Чему?

Я отдался во власть ощущению собственного тела. Моё тело стало уютным ложем, на которое можно было возлечь и которым можно было укрыться – одеяло за одеялом, подушка за подушкой, кусочек тепла здесь и кусочек тепла там...

А случилось всего-навсего следующее: Негг подсадил меня на дарёного жеребца, и я, как ни странно, сумел приспособиться к этому. Я повис на коне, обняв его руками за шею, а ногами обхватив бока. И тут моё тело доказало, что хочет жить дальше. При полном отсутствии воли с моей стороны волю к жизни проявило тело. Так Эрос направляет нас к предметам вожделения – помимо каких-либо знаний, помимо всякого представления о «логосе» и «номосе».

– Но же, но! – заорал Негг, наподдавая жеребца ладонью.