Текст книги "Ганнибал-Победитель"

Автор книги: Гуннель Алин

Исаак умолкает. Он делает движение рукой, словно хочет снять с себя что-то прилипшее к телу. Я терпеливо жду продолжения. Потом всё же не выдерживаю и нарушаю молчание.

   – И вывод? – спрашиваю я.

   – Вывод такой, что мир безбожен, – говорит Исаак. – Смерть делает бессмысленной как жизнь соэ, так и жизнь биос. Миру, в котором живут люди, недостаёт цели и основы.

   – На это я могу возразить словами Пиндара, который сказал что-то вроде того: дескать, корень всех вещей нужно искать в Зевсе.

   – Я кротко и смиренно заявляю, что никакой «настоящей» жизни не бывает. От всего можно отказаться, всё – заменить другим. Не бывает и человеческой жизни, сплошь состоящей из насущных потребностей. Посему я повторяю, что мир случаен и заменяем. Мир – это космос атеос.

   – Однако ты по-разному ценишь разные вещи?

   – Разумеется. Но основания для этого всегда очень шаткие.

   – Почему ты присоединился к Г аннибалову походу, с его тяготами и опасностями, подстерегающими из-за угла?

   – Меня никто не принуждал. Я сам напросился, преодолевая таким образом свою неприязнь к войне. Впрочем, мною движет и любопытство. Я хочу посмотреть, достоин ли Ганнибал моего восхищения или он окажется отвратительным человеком.

   – Отвратительным?! Это очень сильное слово! Значит, отвратительное не заслуживает твоего восхищения?

   – Именно это я и хотел сказать.

   – Твои слова обеспокоили меня. Мне придётся получше обдумать своё мнение о Ганнибале, прежде чем я выражу его.

   – Тебе начинает казаться, что мерзкое и отвратительное может быть не лишено величия?

   – Я не хотел бы сейчас говорить об этом. Я просто-напросто не решаюсь.

   – Мне пришла на ум Софоклова «Антигона». Я знаю её чуть ли не наизусть.

   – Я тоже.

   – Интересно, Йадамилк, ты обратил внимание на то, что заметил я? Там хор многократно повторяет одно слово, которое можно толковать по-разному. У Эсхила оно тоже встречается постоянно, но каждый раз с нажимом исключительно на мрачном значении: страшный, ужасный, отвратительный, омерзительный. У Платона акценты, естественно, смещаются больше – за счёт более длинных текстов. Однако даже у него слово это никогда не утрачивает своего мрачного оттенка. Так, во всяком случае, утверждает наш великий филолог Каллиграф.

   – Кого-кого, а его я весьма уважаю. Он был одним из моих наставников в Александрии, и мне не раз доводилось обращаться к нему за советом, когда дело касалось некоторых трудных заимствований.

   – Прекрасно. Ты догадался, о каком слове я веду речь?

   – Нет. Это невозможно.

   – Тогда я сам скажу.

Но Исаак не торопится. Он наклоняется вперёд и поправляет сандалий, хотя в этом нет никакой необходимости. Я смотрю вбок, на лошадей. Они по-прежнему ладят между собой и ведут себя смирно. Исаак поднимает на меня свой мягкий взгляд.

   – Истолкование зависит от того, – говорит он, – как ты оцениваешь весь последующий текст хора. Если ты испытываешь наивный восторг перед смелостью и предприимчивостью людей, ухо твоё будет слышать не то, чем в том случае, когда тебя беспокоит та же беспрестанная предприимчивость. Я имею в виду слово динон. Что оно значит: страшный или удивительный? В своё время люди относились с боязливым почтением к природе и «страшным» богам. Природа была пугающа, но при этом давала пропитание. Выдумки богов бывали причудливы и жестоки, но опять-таки шли на пользу. Человечество жило ужасной (динон) жизнью, утверждает Сократ. Так было до тех пор, пока боги не одарили смертных искусством государственного управления. С помощью этого дара люди смогли основать государства. Если раньше они уступали животным в силе и жизненной энергии, то теперь люди превзошли их и природа утратила большую часть своей враждебности. Какие чувства должны были теперь испытывать люди перед обретённой ими предприимчивостью? Сменилось ли их былое робкое почтение к природе и богам преклонением перед миром, сотворённым человеком? Или люди считали свои достижения ужасными? Что, собственно, поёт хор в «Антигоне»: «Мир полон чудес» или «Многое ужасно»? Иными словами, говорит ли он: «И всё же величайшее чудо – это человек» или «Нет ничего отвратительнее человека»[123]123
  Здесь авторы делают единственную сноску, приводя высказывания шведского писателя Яльмара Гулльберга (1898—1961): «Мир полон чудес, и всё же величайшее из чудес – это человек», – и немецкого романтика Фридриха Гёльдерлина (1770—1843): «Чудовищного много. Но нет ничего чудовищнее человека».


[Закрыть]?

   – А сочетается ли сказанное тобой с твоим безбожием?

   – Разумеется.

   – Я этого не считаю. Я бы сказал иначе: робкое почтение должно быть обращено как к богам, так и к великим людям. За что? За то, что ты называешь предприимчивостью. Впрочем, я лучше снова призову на помощь Пиндара: «От богов рождены // Все свершения смертных доблестей: // Все, кто мудр, все, кто силён, все, кто речист».

   – Но если все деяния взаимозаменяемы? Если мир может быть таким или этаким, приобретать тысячи разных обличий? Тогда чудо состоит не в том, как всё устроено, а в том, что всё устроено именно так, а не иначе!

   – Как тебя понимать, Исаак? Только что ты объяснял, что не всё ценишь одинаково высоко.

   – Так оно и есть.

   – Значит, ты проявляешь предприимчивость, обеспечивая себя тем, что ценишь?

   – Вероятно. Я ведь живу не в мире идей. Я имею дело с данным миром и данными людьми. Мой язык – это течение моей речи в данную минуту. Здесь я нахожу то, что считаю хорошим или вкусным. Здесь я выбираю между красивым и прекрасным. И я хочу иметь хорошую и красивую жизнь – такую, какую сумел выбрать для себя.

   – А ты не думаешь, что должен благодарить за это богов?

   – Отнюдь нет. Я благодарен другим людям, но в первую очередь самому себе. Ведь это я искал и нашёл добро, красоту, достаток. Моя свобода тоже принадлежит исключительно мне. Это я обнаружил её, и я знаю, какие ощущения она вызывает у меня. Я не стану умалять всего этого!

   – Значит, то, что ты выбираешь, существует раньше, чем ты приступаешь к выбору?

   – Да. Но выбор совершаю я, и никто другой. Меня также подстерегают опасности. Жизнь предлагает нам не только хорошее, красивое и интересное. Она навязывает нам и массу неприятностей, от которых мы не в силах уберечься. Разве я желал для себя тоску и отвращение, которые сплошь и рядом овладевают мной? Никто в это не поверит. Тем более я, коль скоро терпеть их приходится мне.

   – Как ты излечиваешь тоску?

   – Я справляюсь с ней лишь на время.

   – Поделись средством!

   – Например, посидеть в солнечный денёк в тени и поговорить с тобой. Отправиться с Ганнибалом в Альпы! Проверить, надолго ли хватит его удачливости. Погибнуть в сугробах, распрощавшись с жизнью в голоде и холоде.

   – Что-то тут не пахнет апофеозом.

   – Я и не стремлюсь к нему.

   – А мне всё же не кажется, что чьё-то безбожие изменяет мир. По-моему, всё осталось таким же – не только для меня, но и для тебя! – каким было до твоего рассказа. Ты и сам фактически выразил эту мысль.

   – Вероятно, она просто слетела у меня с языка. Или ты недопонял меня. Конечно же мир меняется. Представь себе, что безбожниками стали бы все. Тогда в мире не было бы ни святилищ, ни жертвоприношений.

   – А также Гомера и трагиков, Афин и Александрии, не говоря уже о Карфагене. Если всё это возникло благодаря вере в богов, к чему жаловаться на устройство мира?

   – Я не жалуюсь. И не сваливаю ни на кого свою тоску. Я избавляюсь от неё в деятельности, когда мне представляется такая возможность. Не исключено, что ты прав. Мир всегда остаётся самим собой. Безбожникам тоже не мешало бы овладеть тем, что воспевает Софокл. Им тоже надо было бы управлять природой. Или, как поёт хор в строфе и антистрофе:

 
Он зимою через море
Правит путь под бурным ветром
И плывёт, переправляясь,
По ревущим вкруг волнам.
Землю, древнюю богиню,
Что в веках неутомима,
Год за годом мучит он
И с конём своим на поле
Всюду борозды ведёт.
 
 
Муж, на выдумки богатый,
Из верёвок вьёт он сети
И, сплетя, добычу ловит:
Птиц он ловит неразумных,
Рыб морских во влажной бездне,
И стада в лесу дремучем,
И зверей в дубравах тёмных,
И коней с косматой гривой
Укрощает он, и гордых
Он быков неутомимых
Под своё ведёт ярмо.
 
 
Мысли его, они ветра быстрее,
Речи своей научился он сам,
Грады он строит и стрел избегает,
Острых морозов и шумных дождей;
Всё он умеет; от всякой напасти
Верное средство себе он нашёл.
Знает лекарства он против болезней,
Но лишь почует он близость Аида,
Как понапрасну на помощь зовёт[124]124
  Перевод С. Шервинского и Н. Познякова.


[Закрыть].
 

   – Конечно, человек замечателен! – воскликнул Исаак после паузы. – Он даже придумывает множество богов и законов, которые должны быть столь же непреложны, как законы природы. Грек выводит из космоса номос, то есть закон. Но безбожник отрицает этот закон. Я вывожу из атеистического космоса лишь собственную свободу.

   – Я слушал тебя, Исаак, с интересом и в то же время с опаской. Но, услышав мысль, которая переворачивает мои представления, я всегда задаю один вопрос: что дальше? Изменится ли знакомый мне мир от этого нового тезиса? От твоей речи я тоже не замечаю никаких перемен. Даже сам ты не изменился от неё. После всего сказанного ты остался таким же дружески настроенным, каким был прежде. Твоё безбожие никак не отражается и на моём дружелюбии к тебе.

   – Я сказал далеко не всё, Йадамилк. Очень важно ощущение свободы. Можно ещё добавить, что при сложившихся обстоятельствах атеистический космос способствует, скажем, не трагедиям, а скорее пародиям на явления и человеческие поступки.

   – Есть нечто важнее пародии, а именно – предмет пародии.

   – К этому я, собственно, и вёл. Но отсюда берёт начало тоска. Как отыскать бесхитростное и подлинное, если всё обращено в пародию?

   – Из твоих речей явствует, что безбожник занимается разложением жизненных фактов. Впрочем, не зря говорится: дабы создать что-либо новое, нужно сначала разобрать по косточкам уже существующее. Нет, дорогой Исаак, твои муки мне неведомы.

   – Вот и хорошо. Ты бы меня очень расстроил, если бы подпал под моё влияние. Я вовсе не хотел заражать тебя.

   – По-моему, ты улыбаешься, а? Ты всё равно продолжаешь оценивать и взвешивать. Ты неотступно отсеиваешь добро от зла.

На самом деле наша беседа с Исааком оказала на меня очень сильное влияние. Сначала я не мог разобраться, что произошло. Но я потерял покой, пребывал в волнении. Больше всего меня беспокоил Ганнибал. Я увидел Ганнибала-Победителя в новом свете. Всё, что ставится ему в заслугу, можно повернуть и против него. Ганнибал подвергается серьёзным опасностям именно в силу того, что он Победитель. Его победа над Сагунтом расценивается в Риме как преступление. Кто защитит Ганнибала от самого себя? «Я!» – в смятении думаю я. Мне нужно как можно скорее поговорить с ним. Он представляет в одном лице закон и беззаконие. Он одновременно преступник и праведник. Понимает ли это он сам? Вряд ли. Ему кажется, что через победу Победитель вводит новую законность, которая обращает деяния преступные и наказуемые в правые и достойные награды. Ганнибалу нужно найти достойные основания для своих поступков. Я должен помочь ему в этом. Только великий эпос спасёт его от расщеплённости сознания.

II

После разговора с Исааком я весь ухожу в размышления о возможных опасностях. К сожалению, я не в силах ни описать, ни даже назвать их. Угроза – это как гром в небе, как трясение земли, как лихорадка в крови. Неужели один я замечаю двусмысленность чуть ли не всего вокруг, в том числе сомнительность теологии победы? Наше будущее отражается на нас уже сейчас. У меня в голове прокручиваются сцены грядущего. Когда вынашиваешь далеко идущие планы, невозможно спокойно посвящать себя заботам сегодняшнего дня. Намеченное путает маршевый шаг, а взгляд пытается различить, что там впереди. Наш поход внутренне динамичен, и он не утрачивает этой динамичности даже с наступлением ночи.

Естественно, я сознаю, что опасности сопряжены в первую очередь с Ганнибалом, человеком, который выглядит очень уверенным в себе при любых сменах настроений. Следовательно, угроза нависла и над моим эпосом, и над моей судьбой... и над благополучием Карфагена. По сути дела, она касается всего известного мира. Ганнибалу необходимо внушить, что нам не избежать катастрофы, что она уже назревает. Земля, по которой шагает наше войско, горит под его ногами. Загораются всё новые пламена. Некая могучая рука тянется к нашей победе и сотрясает её.

Чья же это рука? Что это за пламена? И кто зажигает их?

Языки пламени поднимаются от земли из-за присутствия самого Ганнибала, оно же грозит сотрясти каждый горизонт. Угроза заложена в Ганнибаловых намерениях, в самом существовании его войска. На этот раз речь идёт не о нескольких средиземноморских островах – Сицилии, Сардинии, Корсике. На карту поставлено гораздо большее. Иначе не было бы такой спешки. Ведь нужно бы иметь время для дипломатических ходов. Нужно было бы успеть снарядить боеспособный флот. Ганнибал либо не видит, куда ведёт его стратегия, либо замалчивает свои конечные цели.

Необходимо как можно скорее переговорить с ним. Я уже пытался сегодня поймать его, но пока безрезультатно. Ганнибал скачет туда-сюда, объясняют мне. Кого бы я ни спрашивал, все что-то знают. Он только что был здесь, а теперь направился туда-то, говорят мне. Однако я никак не могу найти его. И раз за разом возвращаюсь к своим думам о неясных опасностях. Что я могу ему сказать? Однако теперь я вижу, что меня уже с начала похода волновала эта проблема. В самой нашей кампании чего-то не хватает. В ней есть какой-то недочёт, недостаток, изъян. Но какой? Я всегда чувствовал, что мне нужно что-то сказать Ганнибалу. Честно говоря, я никогда целиком и полностью не одобрял его планов. Я был настроен сдержанно, даже критически. Мой эпический инстинкт, с одной стороны, толкает меня ближе к Ганнибалу, с другой – велит соблюдать дистанцию. Вот почему я рано заметил сомнительность исхода и понял, что один-единственный неверный шаг может усилить эту сомнительность и сокрушить всю Ганнибалову затею.

В данном положении моя задача – преодолеть смутность и неопределённость, увидеть что-то как нечто определённое. Иногда мне кажется, что достаточно предстать перед Ганнибалом – и нужные слова польются сами собой. Стоит мне увидеть его лицо и позу, услышать его обращённый ко мне голос – и я соображу, что ему нужно узнать от меня. Политика Ганнибала, в том виде, в котором он обрисовал её нам, порочна. Его стратегия, при всей её дерзости, страдает изъянами. Его конечная цель не выражена чётко и ясно. Он плохо знает, как добиться длительного мира.

Кое-что он знает достаточно твёрдо. Он собирается отомстить за тяжкие унижения, которые претерпели и Карфаген, и его отец Гамилькар в последней войне[125]125
  Он собирается отомстить за тяжкие унижения, которые претерпели и Карфаген, и его отец Гамилькар в последней войне. – Гамилькар Барка, отец Ганнибала, с 247 г. командовал карфагенской армией во время Первой Пунической войны. Несмотря на успешные военные действия карфагенян, римлянам удалось совершить перелом в войне, и в 241 г. консул Гай Лутаций Катул, стоявший во главе римского флота, сумел нанести поражение карфагенскому флоту в битве при Эгатских островах. После этого был заключён мирный договор, по которому Карфаген в течение 10 лет должен был выплачивать Риму большую контрибуцию, очистить Сицилию, уступить Риму острова, лежащие между Сицилией и Италией, и возвратить пленных.


[Закрыть]. Он освободит италийские государства из-под римского владычества. Он надеется, что эти государства одно за другим восстанут – начиная с богатой Кампании, торговля которой понесла серьёзный ущерб, обернувшийся выгодой для Рима. В том, что на его сторону перейдёт Этрурия, Ганнибал просто убеждён. Он также надеется набрать непобедимое воинство среди многочисленных кельтов в долине Пада. Кельты ведь однажды захватили Рим и сожгли его[126]126
  Кельты ведь однажды захватили Рим и сожгли его. – Это было в 387 или 390 г.


[Закрыть]. Они явно не забыли этого. Не могут они забыть и проигранной несколько лет назад битвы при Теламоне. Всё это требует исправления. Ганнибал также рассчитывает на поддержку Македонии и Сиракуз. Эти монархии кровно заинтересованы в том, чтобы сдержать экспансию Римской республики и покончить с уже завоёванным ею могуществом. Птолемеи ссудят Ганнибала деньгами на приобретение оружия и прочего снаряжения. Но самое основное и главное, самое точное и определённое – это великая цель восстановления карфагенского господства в Западном Средиземноморье.

Разве этого мало? Разве сия цель недостаточно высока? Не пора ли на этом угомониться и, установив мир, пожинать плоды победы?

Победы должны выливаться в мир. Необходимо остановить диалектическое развитие, при котором одна одержанная победа требует следующей, за ней ещё и ещё; необходимо прекратить эту нескончаемую игру в диалектику. А это возможно лишь с помощью решающей победы.

Я обдумываю всё это, разъезжая по округе в надежде хотя бы мельком увидеть Ганнибала. Совершенно неожиданно мысли мои обращаются к Европе как отдельной части света, и я вспоминаю, что ещё Гекатей поделил мир на два материка[127]127
  ...ещё Гекатей поделил мир на два материка... – Гекатей Милетский (конец VI – начало V в.) – древнегреческий географ и путешественник. Автор «Землеописания», в котором даны сведения о Европе, Ближнем Востоке и Ливии. Составил также картографическое изображение ойкумены – известной грекам части Земли, охватывающей главным образом районы, прилегающие к Средиземному морю.


[Закрыть], Европу и Азию, симметрично расположив их на нарисованной им карте. Об этом я узнал от своего уважаемого наставника, Эратосфена[128]128
  Эратосфен из Кирены в Северной Африке (275—195) – знаменитый географ, математик, астроном, филолог, философ, историк. До нашего времени из его разностороннего наследия почти ничего не дошло.


[Закрыть]. В его «Землеописании» частей света уже три. С прибавлением Ливии карта утратила прекрасную симметрию. Любопытно, что все континенты носят женские имена и это никого не удивляет. Затем я вспоминаю, как Эратосфен ругал греков за то, что они поделили человечество на эллинов и варваров[129]129
  ...Эратосфен ругал греков за то, что они поделили человечество на эллинов и варваров. — См. примеч. № 38.


[Закрыть]. По его словам, многие греки – жулики, тогда как многие персы и индусы – благороднейшие люди. Нужно судить о человеке не по расе, а по индивидуальности, настаивал он.

Тут мысли мои совершенно естественным образом обратились к трагедии Эсхила «Персы», а именно к тому её месту, где на сцену выходит мать царя Атосса и, повернувшись к хору, рассказывает, что ей приснился очень взволновавший её сон. Она просит растолковать его ей.

Во сне она видела, как её сын Ксеркс впрягает в свою колесницу двух высокородных дам. Он хочет, чтобы его везли Европа и Азия. Азия не стала противиться, а «послушно удила взяла». Европа же заартачилась: разорвав руками конскую упряжь, она сбросила вожжи «и сломала пополам ярмо»[130]130
  Цитаты из «Персов» Эсхила приводятся в переводе С. Апта.


[Закрыть]. В ту же минуту Ксеркс упал наземь.

В этом месте размышлений я вдруг ощущаю в душе необыкновенное ликование. «Европа – это же финикийское название!» – осеняет меня, и я мгновенно понимаю, что теперь обрёл весьма конкретный предмет для разговора с Ганнибалом.

Однако я не удерживаюсь и распускаю язык о своём открытии гораздо раньше. Я завожу о нём речь, как только воссоединяюсь с писарской братией, причём в недостойном сего предмета шутливо-бравурном тоне.

   – Мы движемся всё дальше и дальше вглубь Европы! – восклицаю я.

   – Кажется, это удивляет одного тебя, – отзывается Табнит.

   – А известно ли вам, господа, – продолжаю я, – что слово «Европа» финикийского происхождения?

   – Я слышал нечто подобное от матери, – говорит Палу.

   – Неужели вам не интересно, какие имена носят части света?

   – С каких пор имена должны вызывать интерес?

   – И это говорите вы, которые бы ни за что не захотели променять своё имя на какое-нибудь другое, и на слух которых Карфаген звучал бы отнюдь не столь сладостно, называйся он Персеполем или Фивами.

   – Ах, что такое имена? – бормочут сразу несколько моих коллег.

   – Нет, вы всё-таки послушайте, – продолжаю я и выкладываю то, о чём мне лучше было бы помолчать. – Я утверждаю, что такой континент, как Европа, на самом деле должен принадлежать Карфагену. Вы сомневаетесь в моих словах? Тогда позвольте мне указать на то, что Тир более не финикийский город. Значит, единственным законным наследником Европы следует признать Карфаген. И теперь мы, именами Мелькарта, Танит и царицы Дидоны, вступаем во владение своим наследством. Так что земли, по которым мы с вами шагаем походным маршем, принадлежат не кому иному, как Карфагену.

Все молчат. Все едят. Кое-кто ленивой рукой отгоняет мух.

Я закрываю глаза и погружаюсь в свои мысли.

Вечерняя Страна, Гесперия[131]131
  Гесперией, или Западом, греки называли Италию, а римляне – Испанию и Западную Африку.


[Закрыть], тоже относится к нашим владениям. И здесь и там одинаково ясно сияет на небосводе Вечерняя Звезда, Геспер. Я совсем забыл, что до сих пор не наладил отношений с коллегами. Даже карфагеняне держатся со мной холодно. Мне следовало помнить об этом, тем более что у них есть веские основания: я вынужден был перевести Бальтанда из своей палатки в другое место. Поскольку взять к себе норманна по доброй воле никто не соглашался, я поднял шум и пригрозил дойти до самого Ганнибала. Только тогда квартирмейстер уступил и поселил Бальтанда в палатку карфагенских писцов.

Случилось так, что мои речи про Европу услышал Замар, наш наставник в римской речи. Замар – оригинал, который с первого же взгляда вызывает удивление. Он получил прозвище Малум Пуникум (так римляне называют наш излюбленный гранат). Карфагенянин, он родился в Риме, где его отец занимался торговлей пунийскими товарами. Однако отец разорился, и попавшая в беду семья обрела прибежище в Карфагене, где Замар так и не сумел найти себя.

   – Я потрясён твоими словами, – шепчет Малум Пуникум, беря меня под руку.

Я позволяю ему отвести меня в сторону, где он, склонившись поближе, тихо произносит:

   – Нет, правда, для меня они были откровением. Ты обнажил истину. От твоих речей у меня с глаз спала пелена. Теперь я и сам вижу, что Европа – наша наследная земля. Это совершенно очевидно. Как я не догадался раньше? Дабы сопрячь твоё открытие с греческим миром, скажу, что тебя вдохновила на него богиня истины Алетея. До истин невозможно дойти головой, их можно отыскать, лишь сняв все скрывающие их пелены. Правда обнаруживается не с помощью хитрости, холодного расчёта или каких-либо фокусов, поскольку она присутствует изначально, только в незаметном, скрытом, завуалированном виде. Привести человека к такому запрятанному или пропущенному могут одни боги. Огромное тебе спасибо, Йадамилк, за слово правды.

Я не могу по-настоящему оценить благодарность Замара, поскольку сожалею о том, что дал волю своему восторгу.

Мне нужно было помалкивать про Европу и тем более про роль Карфагена по отношению к ней. Нужно было придержать все рвущиеся из меня слова для Ганнибала, и больше ни для кого.

В тот же день до Ганнибала доходят две вести. Во-первых, прибывает кельт, который от лица Сеговага, мятежного брата Бранкорига, просит дозволения прислать послов для переговоров. Один из военачальников садится на коня, дабы найти Ганнибала и передать ему эту просьбу. Проискав довольно долго, он встречается со своим Главнокомандующим и сообщает новость. Ганнибал тут же выставляет два условия: послов должен возглавлять сам Сеговаг, и переговоры следует сохранять в тайне. Послы могут приехать с наступлением темноты. Об условиях уведомили гонца. Ганнибала он так и не увидел.

Вторая весть касается консула Сципиона и его легионов. Наши лазутчики докладывают, что консул поставил на ноги своих измаявшихся морской болезнью солдат и отправил их вверх по Родану с целью нагнать нас и нанести удар. «Неужели у него такие никудышные разведчики?» – недоумевали мы. На что он рассчитывал? Что Ганнибал решил подчинить себе Галлию (так называют эту область римляне) и мы заняты боями? А если он не пребывает в этом заблуждении, то, значит, считает, что Ганнибал попал сюда исключительно ради вербовки наёмников для Испании, куда, между прочим, первоначально был направлен сам Сципион с наказом разгромить карфагенское содружество государств. Бедняга! Ганнибалово намерение преодолеть Альпы, чтобы с севера вторгнуться в Италию и оттуда пойти на Рим, настолько отчаянно и дерзновенно, что Сципион не может даже помыслить о нём.

С наступлением сумерек к нам в гости приходит Сосил. Он обычно с удовольствием навещает нас, писцов, поскольку в штабе никто не любит слушать его речи. Он проворным шагом приближается к нам, ещё издали принимаясь жестикулировать. Из уст его извергается поток слов.

   – Консулова тупость нам только на руку, – едва ли не выкрикивает он на ходу, затем останавливается и, стукнув себя по лбу, с кривой ухмылкой продолжает: – Я вам сейчас объясню положение дел. Прежде всего, кое-какие сведения о рельефе. Нам пришлось преодолевать всего один приток Родана, легионерам же придётся переправляться через три, причём один из них в это время года весьма бурный.

   – Из всех рек только Родан почему-то мужского рода, – замечает Замар. – Большая редкость! Родан у нас дикий бык, который несётся вниз с альпийских высот.

Сосил некоторое время верещит, точно разволновавшаяся клушица.

   – Бык Родан или не бык, ясно одно: в военных условиях римский консул – это кобель, который видит в противнике суку. Стоит ему учуять её, как он начинает дрожать от похоти и форсированным маршем ведёт своё войско туда, откуда тянет благовонным духом её течки. Место нашей «течки» на берегу Родана он, клянусь Зевсом, унюхает, после чего нужно будет обследовать его и определить, что делать дальше. Тут римским легионам придётся пометаться, выписывая параболические колена. Представьте себе: по меньшей мере четыре дня переться от моря на место «течки», дабы воочию убедиться, что там осталось, а потом столько же обратно – и всё совершенно впустую. Со стороны консула это, прямо скажем, бессмысленная трата времени, пота и крови. Голову даю на отсечение, что, оказавшись на месте, Сципион спрячет свой обнажённый меч обратно в пах и велит пехоте сделать то же самое. «Кругом... марш!» – прокричит он. След, который он может там взять, грозит страданиями и смертью не нам, а римлянам. А если консул не остережётся и поддастся своему кобелячьему инстинкту, что тогда? Не волнуйтесь! Ганнибал умеет вышибать клин клином. Помните, у кого он в своё время учился военному делу? Мы поднимемся повыше и займём горные перевалы. Засада получится отменная!

Несмотря на возбуждение, Сосил чувствовал себя прекрасно и явно наслаждался этим гармоничным сочетанием увлечённости с самообладанием.

   – Хейа-хейа, дай-то бог, чтоб мы перебили хребет этому барбосу! – заключает свою тираду Сосил.

Сидящий рядом Палу шепчет мне на ухо:

   – Хоть бы его рассекло пополам, от головы, изрыгающей поганые речи, до того места, откуда исходят прочие нехорошие звуки.

   – Многие не прочь, чтоб поработал топор, да за топорище никто не берётся, – шёпотом же откликаюсь я.

А великий стратег Сосил продолжает воевать своими хлёсткими фразами. Решив, что с меня хватит, я встаю и, отойдя в сторонку, застываю в сомнениях, куда бы направиться. Сейчас конец сентября, но вечер по-августовски тёплый. Примерно в это время суток я обычно ощущаю, как по телу нашего войска пробегает болезненная судорога. Завершён очередной этап, однако нам ещё идти и идти. Цель каждого этапа в долгом походе – ночной привал. Он делается посередине, с недостигнутой главной целью, и маячащий впереди отрезок пути подсказывает, что поход предстоит продолжить. Сон становится не отдохновением в ночных покоях, а падением в чёрный колодец, в котором тело принимает единственное удобное положение – сжимается в комок.

Войдя в свою палатку, я снова застываю на месте, не зная, к чему применить себя. Тут меня осеняет, я достаю из-под груды одежды вощёную табличку и, сжимая её обеими руками, думаю о том, осмелюсь ли на такое. Возможно, Ганнибал разозлится и прикажет вышвырнуть меня вон. С другой стороны: ну и что? Я решаю всё же пойти в палатку, где размещается штаб, и послушать идущие там переговоры. Позвав Астера, я вручаю ему табличку и велю следовать за мной.