Текст книги "Ганнибал-Победитель"

Автор книги: Гуннель Алин

Соавторы: Ларс Алин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

III

Я не могу ничего поделать, придётся ещё раз подтвердить то, о чём я писал ранее: сердце моё сжигает боль, над моей удручённой душой витает пепел, и мне стыдно за это. По-прежнему я не могу писать про то, что хочется, и вынужден писать совсем про другое. О Танит, верни моим словам крылья, клюв и когти! Позволь мне снова ощущать дерзкие перескоки от паруса к крыльям и обратно! Однажды Ганнибал предстал передо мной в виде открытой книги. Я уже коротко упоминал об этом. Уверяю вас: речь идёт не о бреде помутнённого высотой сознания. Ты, Ганнибал, наслаждался жизнью, лёжа на небольшом карнизе, задержавшем твоё падение. Твой страх сгорел от испытанного тобой страдания, а страдание это было поглощено твоей способностью выстоять. Тебя охватило головокружительное счастье от живительного ощущения себя человеком, которому всё равно: быть или не быть. Твоя жизнь свершилась. Сколько бы ни прожил, тебе не превзойти теперешнего себя, не добиться большего счастья – счастья победы над собственным страхом и избавления от него.

Всё это продолжалось довольно долго, о чём мне не следует умалчивать. После Родана мы двигались вдоль Исары, которая текла на северо-восток – к Италии, во всяком случае, к Альпам; наш поход принял таким образом более разумное направление, считало воинство. Независимо от того, шли мы по самому берегу или поодаль от реки, в местности, по которой проходил наш путь, неизменно ощущалось главенство этих водных артерий. Мы часто поглядывали в сторону воды, отражавшей цвет неба. Река превосходит озеро по своему раскрепощающему воздействию. Река всегда в движении, и она нескончаема по своей длине. Фактически река состоит из двух потоков, если можно так выразиться, – из рекообразного и озерообразного. Озерообразный поток ближе к берегу. На первый взгляд вода вообще почти не движется. Дальше – и иногда у другого берега – она течёт с более или менее постоянной скоростью. Это вода из крупных и мелких притоков. По цвету она светлее более спокойного потока. Бывает, что светлые воды вовсе белеют либо приобретают оттенок грязи, которую несут с собой притоки. Можно также сказать, что у реки есть активная и пассивная стороны. Один берег женственен, там река оставляет свой ил и тину. Этот берег отлогий и похож на луг. Он более плодороден. Второй берег мужской, река подтачивает его, и потому он нередко выше, более обрывист и изъеден. Если река извивается, мужской и женский берега как бы меняются местами. Если в реке преобладает быстрый поток, она пульсирует, словно дрожащее крыло.

Наконец мы вступили в сами Альпы. Тут я обнаруживаю, что реки текут, подчиняясь прихоти гор. Однако, принуждённые к повиновению, реки проявляют непокорность в виде мелких укусов и подтачивающих наскоков на скалы. Вода сильна уже самим своим непрестанным движением, и сила её растёт, если поток несёт с собой песок, гальку или булыжники. Река вгрызается в камень своего ложа и шлифует его, она продлевает долины и вымывает глубокие ущелья; сплошь и рядом встречаются скалы, на поверхности которых ясно различимо прежнее русло. Между горами и реками идёт, можно сказать, постоянная война. Стороны пытаются сломить друг друга.

Для человека, внимательного к знакам, которые подаёт природа, не может быть неожиданностью изменение ландшафта. Такой человек знает, чего ожидать, прежде чем изменение бросится в глаза. Быстрота течения и ширина русла, плодородность долины, растущие по берегам деревья и травы – всё указывает на то, что за горизонтом должна произойти смена декораций. К северу от Оранжа природа посуровела. Один за другим исчезли малейшие признаки юга.

Идти по долине Исары становилось всё труднее. Мы продвигались вперёд ценой неудобств и больших усилий. У нас на глазах русло реки сужалось, она извивалась и теснилась между скал, бросалась в атаку на каменные преграды, швыряя нам в лицо клочья пены. Исара показывала свой неровный и капризный норов. Она то исполняла бешеный танец, виляя из стороны в сторону и вздымая над головой колышущиеся покрывала, то вдруг, смирившись, представала перед нами тёмным, едва ли не чёрным зеркалом. Высокие горы подступали всё ближе и ближе, усложняя наше продвижение против течения, всё вверх, вверх и вверх. Мы по себе замечали, как гора определяет направление и скорость воды. Исара не могла более сама решать, где ей оставлять накопившуюся грязь или вгрызаться в скалу. Ей приходилось избавляться от ила там, где это было возможно, и подтачивать то, что попадалось под руку.

Однажды вернувшиеся из разведки воины объяснили нам, что дальше пути нет, во всяком случае, для такой большой армии. Дорога сужается и делается весьма не гладкой. Чтобы преодолеть препятствия, нужно сократить число людей в шеренге, то есть идти попарно, отчего войско растянется до невозможных размеров. В походе его обычно прикрывают мобильные отряды лёгкой пехоты и всадников. Совсем вперёд выдвинуты лазутчики, а сзади постоянно подъезжают гонцы, которые привозят вести о том, что происходит в опорных пунктах и гарнизонах, оставленных нами на пройденной территории; разумеется, поступают также депеши из Испании, Карфагена и многих других мест.

В преддверии первой схватки с неведомыми горами пришла пора сосредоточить боевые силы, превратив их в более компактную армию. И вот мы, поколе это было возможно, разбили настоящий лагерь, чего не делали с тех пор, как распрощались с пиршественными столами царя Бранка. А пир был свыше недели назад, и за это время мы, идя вдоль Родана и Исары, покрыли расстояние примерно в сто миль.

В штабе бурно обсуждается положение. Мы дошли дотуда, где горы и река вступают в открытую войну друг с другом. Неуступчивый горный массив на севере вынуждает Исару делать огромный крюк, река отвечает на это тем, что бурлит и волнуется у отвесных скал. Наши каварские проводники называют горный массив Веркором. Теперь нам также известно, что Исара отнюдь не знаменует собой твёрдую границу с территорией могущественных аллоброгов. Напротив, за земли, на которые мы вступаем, враждуют между собой три кельтских племени. В данное время и в данном месте идёт раздор между каварами и аллоброгами, которые выхватывают друг у друга эти громадные, но, по нашему мнению, бесплодные и безобразные возвышенности. С аллоброгами же у Ганнибала нет договорённости о свободном проходе.

Ганнибал стоит на распутье и должен выбрать одно из двух: либо переправляться через реку, либо углубляться в горы. По иронии судьбы противоположный берег широкий и легко проходимый, во всяком случае, на довольно большой кусок вперёд, а потому было бы очень соблазнительно вторгнуться на территорию, бесспорно принадлежащую аллоброгам, которая, согласно нашим сведениям, простирается далеко на север и имеет столицей город под названием Виндобона[151]151
  Современная Вена.


[Закрыть]. Разумеется, Ганнибал не боялся никаких аллоброгов. Но переправа через реку отняла бы время, которого у него не было: преодоление Родана заняло у нас целую неделю. Кроме того, если мы переберёмся на другой берег, нам придётся вслед за Исарой идти в обход Веркора.

Итак, отсюда мы полезем наверх и углубимся в массив; с берега нужно поскорее уходить. К востоку от возвышенности, в районе, пока скрытом от наших взглядов, противоборствующие силы природы, по сведениям проводников, утихомириваются, и в долине Исары снова будет достаточно удобный путь на нашей стороне реки.

Мы уже давно заметили, что за нами следят. У недоступных гор появились глаза, и глаза эти принадлежат не филину, не соколу и не ворону, а человеку. Стоило нам свернуть в сторону от Родана и пойти вдоль Исары, как мы почувствовали, что за любым перемещением нашего разветвлённого войска наблюдают. Что это были за люди? Чего они хотели? Конечно, это горцы, решили мы. А проводники помалкивали, не открывали, что они знают. Группы следящих явно были небольшие. Вероятно, отряды каких-нибудь разбойников, которые не могли повредить хорошо организованной армии. Однако по мере нашего продвижения вдоль Исары число наблюдающих глаз росло. У стратегических пунктов оно становилось значительным. Мы не только видели, но и слышали тех, кто следил за нами, – чего они и добивались. Ганнибал несколько раз высылал отряды, чтобы отпугнуть их, и преуспел в этом. Постепенно выяснилась правда: это были аллоброги. Мало нам устрашающего величия гор, мы ещё попали в самое пекло раздоров между тремя кельтскими племенами. Помимо двух упоминавшихся выше, это были трикории, чьи земли находились к востоку отсюда.

Потом наступил вечер, в который Ганнибал открылся мне. Сам же я раскрылся перед ним, когда впервые заговорил о современных последствиях мифа о Европе. Ганнибал тогда твёрдой рукой поддержал мне голову. Я понял, что он разглядел в моём лице, одушевлённом восторгом жизни. Он различил в нём лицо мертвеца. Жизнь горела в нём настолько интенсивно, что обнажила пожиравшие меня силы, и я предстал перед Ганнибалом в виде человека, уже приконченного ими. Секрет моей смерти бился во мне властно и мощно, как сердце.

С Ганнибалом же случилось нечто прямо противоположное. Он предстал передо мной с лицом мертвеца, однако я никогда прежде не видел лица более живого, более одухотворённого жизненной силой. Жизнь его билась в очень тонкой скорлупке. Ганнибал мог в любую минуту умереть. Вся его воля и весь его разум запросто могли исчезнуть, могли быть принесены в жертву. Ноги его почти всё время стояли на вершине жизни, а если и соскальзывали с неё, то он мгновенно забирался обратно.

Наступил час откровения. Но где оно придётся к месту в моём тексте? Не знаю. Я ищу и не нахожу ничего, абсолютно ничего конкретного. В жизни произошло столько всякого другого. А сердце моё сжигает боль, над моей удручённой душой витает пепел, и мне стыдно за это. Я не могу писать о том, о чём хочется, и вынужден писать о чём-то ещё. Рассуждать же о своей бессовестности хуже, нежели жить с ней.

Даже после своего падения Ганнибал продолжал испытывать могущество горы. Невозможно разглядеть, что скрывается за высотой, пока ты не поднимешься на неё, посему Ганнибал оставил долину и взошёл на гору, соблазнительно вздымавшеюся рядом. Мы, оставшиеся, наблюдали за его смелым восхождением снизу. Собственно, на это тоже был расчёт: чтобы всё воинство посмотрело сие предприятие Главнокомандующего. Восхождение стало очередной демонстрацией его жизненной силы, его дерзкой и отчаянной предприимчивости, которой он вновь привлёк к себе и заставил блестеть было потускневшие взоры, сплотил вокруг себя сверкающие щиты. Вражеских наблюдателей сдуло с окрестных возвышенностей, словно Ганнибал принёс с собой бурю. Подъём на гору был обставлен как помпезный спектакль. Шествие открывали две слонихи с погонщиками. Ганнибал знал своих слонов: в некотором отношении они превосходили прочих приручённых животных. Конечно, они не умеют прыгать и боятся топей. Зато они чувствуют подошвами малейшие затвердения почвы и таким образом подсказывают, где пролегают не видимые человеческому глазу и тем не менее протоптанные дороги. Теми же чувствительными подошвами они нащупывают путь там, где вообще нет тропы. Следом за слонами ехал верхом Ганнибал, а за ним трусила его небольшая свита избранных.

– Лгут не одни только вроде бы надёжные разведчики, – хмурым, тёмным вечером говорю я Ганнибалу. – Совершенно неожиданная ложь заключена также в общепринятых оборотах речи и прописных истинах.

Ганнибал молчит. Возможно, он ждёт продолжения? Он не смотрит на меня, взгляд его устремлён прямо, на отвесно вздымающуюся перед ним каменную стену. Сзади тоже устрашающе нависает мрачная гора с изломанными очертаниями. Она напоминает ворота в царство злых духов. Мы так и не переправились на другую сторону Исары, мы – то есть всё наше воинство – углубились в горы и попали в середину массива, который начал играть с нами, то и дело изменяя свои причудливые формы. При том, что воздух был прозрачен, как эфир, невозможно было полагаться на своё зрение. Пейзаж становится иным буквально через несколько шагов. Некая могучая сила ломает и корёжит скалы, убирая одни и воздвигая на их месте другие. Тут раскрывает свою узкую пасть ущелье, там гору прорезает расселина. То, чему по природе своей положено быть застывшим и неподвижным, навеки оставаясь в прежнем виде, меняет облик под нашими испытующими взглядами. Происходят путающие и совершенно очевидные сдвиги и перемены.

Мы раз за разом сталкиваемся с тем, что пейзаж, казавшийся нам вполне гостеприимным, неожиданно отвергает нас. Нередки и обратные случаи. Высокие утёсы грозно наступают и, образуя дефилеи[152]152
  Дефилеи (фр.) – узкий проход между возвышенностями или водными преградами.


[Закрыть], стискивают наше войско, вытягивают его с головы до хвоста в одну ниточку. Бывает, что передовой отряд в сомнении останавливается: похоже, будто дорога ведёт в никуда. Вся армия воспринимает подобные сомнения так, словно её взяли за глотку и душат. Она хватает ртом воздух и со стоном застопоривается на месте; вьючные животные вздыхают, будто пали на колени под тяжестью груза и в предчувствии смерти. Если авангард снова трогается в путь, по всему войску проносится вздох облегчения. Опасный проход может через каких-нибудь двадцать шагов оказаться лишь небольшим сужением. Скала, нависающая на высоте двух человеческих ростов над тропой, тоже тянется совсем недолго. Там, где она кончается, гора уже ровнее и дорога становится вполне проходимой – по крайней мере, на некоторое время. Вершины и гребни горного массива чередуются друг с другом в непредсказуемом порядке и темпе. «La montagna che cammina, ходячая гора», – говорит кто-то. Но горный массив не только «ходит», его вершины весело танцуют, его утёсы играют с нами. Однако высоты стоят на месте – и одновременно не стоят. Они пляшут перед нашими глазами, заигрывают с нами, людьми, дерзнувшими протискиваться между ними.

   – Посмотри вниз, на долину, – прошу я Ганнибала. – И задержи там взгляд.

   – И что будет?

   – Смотри не в самый проход, где уже темно. Погляди дальше, где тьма только начинает сгущаться.

   – К чему ты клонишь? – спрашивает Ганнибал, переводя взор в указанном направлении.

   – Чем ниже ты смотришь, тем темнее.

   – Ты прав.

   – А ведь мы говорим, что тьма опускается! – торжествующе возглашаю я.

   – Ну и что?

   – На самом деле тьма поднимается. Она идёт из глубины долины, распространяясь всё выше и выше. Темнота похожа на могучую реку, которая выходит из берегов и разливается вширь. Тьма выходит на поверхность из потаённых уголков, где она прячется днём.

   – Вот софист выискался!

   – Ты только что сказал, что я прав.

   – Ладно тебе.

   – Чем выше забраться, тем дольше с тобой останется свет.

   – Чего ты добиваешься? – нетерпеливо бросает Ганнибал.

   – Я пытаюсь указать на истину, которая касается нас всех.

   – Ерунда! Ты пытаешься навязать мне своё сочувствие, пролить на мою душу бальзам. Почему, скажи на милость, ты решил, что я допущу это?

   – Воспринимай как знаешь. Можешь считать это игрой художника слова или лечебным курсом учителя словесности. Альпы получили своё название в честь великана Альбиона. Другие называют его Альпионом. Мне всё равно, какое из этих имён ты выберешь. Оба слова кельтского происхождения и означают примерно одно и то же. Значение римского слова «albus» ты знаешь и без меня. На белых вершинах Альп свет светит дольше всего. Тьма не опускается, а поднимается. Это всё, что я хотел сказать.

Ганнибал молча покидает меня. Я не оборачиваюсь, но спиной чувствую, когда он, передумав, останавливается. Внезапно он охватывает меня огнём, заливает жарким, палящим светом. Не дотрагиваясь до меня, он трогает струны моего сердца. Превращает меня в хворост, который сам же и подпаливает. Над нашими головами вздымаются языки пламени, тогда как из-под ног поднимается тьма.

   – Йадамилк, – доносится до меня голос Ганнибала. – Выслушай меня, только не перебивай. Я тогда лежал на узком карнизе скалы. Совершенно неподвижно. Только не говори ни слова! Я лежал целый и невредимый. И в то же время круг за кругом вращался в полной пустоте. Это было похоже на кельтский Аид, в котором всё устроено иначе, чем у нас. Я знал, что лежу невредим. Прекрасно знал. Я не мог встать на ноги. Не мог пошевелить рукой. У меня не ворочался язык. Было хорошо. Очень хорошо. Я вертелся в невесомости небытия. Это было замечательно. Страх уничтожился страданием, а страдание было поглощено способностью выстоять. Было здорово. Я наслаждался. На меня нашло ощущение головокружительного счастья. Молчи, Йадамилк, ни слова! Счастья от преодоления страха. Не раскрывай рта!

Так он спалил меня. Так он дал мне понять, что я – человек другой породы. Мы, дескать, совершенно разные. Он Орёл, а я – невзрачный королёк. Великое исключение – это он, Ганнибал, а не я. Он сделал резкий жест рукой, словно отбрасывая от себя всё лишнее – мои взгляды, мои речи, мою внешность, самого меня, штаб-барда Йадамилка.

Я остаюсь один в огне фантазий – пылающий во тьме костёр, с языками пламени и с углями, с тем и с другим: сквозь лик смерти проглядывает лик жизни, и наоборот. Кто любит лик жизни? Я, Йадамилк! Мне пообещали, что я переживу Ганнибала. Как эпик я буду значить для него больше всех прочих. Мне, и никому другому, суждено воспеть его жизнь – и в виде «биоса», и в виде «соэ». Я один из многих, кто любит Ганнибала. Теперь он явился мне и в обличье разъярённого леопарда, что несётся по горному склону и где-то посредине ложбины вонзается зубами в глотку наших коварных врагов, трусливых аллоброгов, которые решились опозорить карфагенское войско в трудную минуту, когда его и без того извели теснящиеся вокруг утёсы и каменные глыбы, переменчивость форм и видов гор, их размеров и расположения. В тот раз я увидел окровавленные когти и зубы с ошмётками мозгов.

Ганнибал, величайший из сынов Карфагена, наиглавнейший из потомков финикиян, наша живая надежда, единственная надежда Европы на светлое будущее, как ты собираешься сохранить свою самую живую часть, лицо, если не древним финикийским способом? Оставим египтянам их молочное стекло цвета опала; в отличие от этого стекла, твоё лицо совершенно прозрачно. Начиная с сегодняшнего дня, я могу заглядывать внутрь тебя, могу рассматривать одну за другой твои мысли и один за другим твои поступки; я вижу страну за страной, море за морем, вижу города и храмы, гавани и жилые кварталы, дворцы, музеи и библиотеки. Это мы, финикияне, изобрели прозрачное стекло, свободно пропускающее лучи солнца.

Итак, я остался один. Что произошло? Ничего такого, о чём нельзя было догадаться с самого начала. Просто мне подтвердили, что я не Баркид. Я не вхожу – и никогда не входил – в выводок львят. Мне было просто изображать мужчину в детстве, среди сестёр. Позже, в компании мужей и мужланов, это оказалось сложнее. Мой отец понял всё, ещё когда я лежал в пелёнках. Он понял, что я не гожусь для тех занятий, которые он только и мыслил себе для единственного сына. Его любовь ко мне проявлялась в том, что он держал меня поблизости и не скрывал отвращения, которое я внушал ему. Из любви ко мне он не отпускал меня от себя. Из любви к истине – не мог спрятать свою гадливость.

Что-то словно подтачивает меня снаружи. Я ищу причину такого ощущения и слышу журчание бегущей воды. Через равные промежутки откуда-то снизу доносится неприятный хлебающий звук. Это естественный водяной затвор отсасывает часть горного ручейка и в определённые минуты переправляет избыток воды в расположенное ещё ниже, более вместительное хранилище.

В тот вечер моего чёрного раба уже не было на свете. А я сижу здесь и ногтем выцарапываю мёртвые буквы. Мои способности к сочинительству отказывают мне. Я очень плохо начал последний отрывок. Возможно, изъяны моего текста исправит последующая обработка? Не знаю. Я даже не уверен в том, что хочу улучшить запись. Вдруг её недочёты можно обратить на пользу? Когда я буду просматривать эти заметки в более благоприятное время, мне может прийти в голову, как с ними поступить. Какой-нибудь недостаток может молниеносно превратиться в стих небывалой красоты, а сарказм – вылиться в строку, исполненную могучей силы. Кто посмеет обвинять скорпиона в ядовитости? Ведь таким его сотворили боги. И даже если мне никогда не достичь высот эпического слога, не добиться сильнейшего поэтического воздействия, разве не прочтут читатели между строк то, что я хотел сказать, разве не докопаются они до substantifique moelle, или соли, сути моих записей в рабочей тетради?