Текст книги "Реализм Гоголя"

Автор книги: Григорий Гуковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

Дело в том, что во всех этих произведениях человек более «низкого» общественного положения сознательно и намеренно выдает себя за маркиза, барина, сановника, и только потому его принимают за такового. Все это – пьесы об обмане, а не о такой странной ошибке, какая произошла у Гоголя. Собственно, и пресловутый «мотив» должен быть обозначен не как «одного принимают за другого», а как «один выдает себя за другого». В сущности, то же самое и у Вельтмана; здесь – другая мотивировка, но не менее рациональная и очевидная: на актере три звезды, явный признак вельможи; к тому же он произносит слова пышные и грозные, говорит, что государь – его друг, говорит о своих государственных делах: ничего нет удивительного, что этого грозного человека в звездах приняли за начальство.

У Гоголя как раз наоборот; он делает все, чтобы Хлестакова было как можно труднее принять за сановника, ревизора и т. п. Он снимает все возможные рациональные мотивировки для этого. Хлестаков не только не выдает себя за ревизора, но ему и в голову не приходит, что его принимают за кого-то – до самого четвертого действия; впрочем, и в этом действии после серии сцен взяток Хлестаков начинает соображать далеко не все; он говорит сам себе: «Мне кажется, однако ж, они меня принимают за государственного человека. Верно, я вчера им подпустил пыли. Экое дурачье!» Иначе говоря, Хлестаков все еще не догадывается, что его считают ревизором, что его принимают за кого-то другого, и он все еще не понимает, что он нахватал взяток, стал взяточником (отсюда его слова: «Впрочем, чиновники эти добрые люди: это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы…») И лишь Осип, уже в следующем явлении, убеждает Хлестакова уехать, так как он-то, Осип, смекнул, что дело нечисто: «Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли…»[124]124
  В «Предуведомлении для тех, которые пожелали бы сыграть, как следует, «Ревизора» (черновой текст), Гоголь сам писал о Хлестакове в четвертом действии, что «только к концу акта он догадывается, что его принимают за кого-то повыше. Но если бы не Осип, которому кое-как удалось ему несколько растолковать, что такой обман недолго может продолжаться, он бы преспокойно дождался толчков и проводов со двора не с честью».


[Закрыть]

Мало того, Гоголь делает Хлестакова в высшей степени не похожим на сановника: молоденький, вертлявый, щуплый – «сосулька, тряпка», как аттестует его городничий, прозревший в пятом действии: «Ну, что было в этом вертопрахе похожего на ревизора? Ничего не было! Вот просто ни на полмизинца не было похожего – и вдруг все: ревизор, ревизор!» В самом деле – ровно ничего нет в комедии, что бы хоть сколько-нибудь могло служить мотивировкой ошибки: ни внешний облик Хлестакова, ни его поведение не могут служить ею; во втором действии он так трусит Городничего, что, казалось, всякие иллюзии должны рассеяться. А раньше, в первом действии, у самого корня ошибки, – из чего она выросла? Неужто из того, что Хлестаков заглянул в тарелки с семгой, которую ели два Петра Ивановича? Между тем эта «деталь» с семгой и является, собственно, единственным конкретным аргументом по части признания Хлестакова ревизором. Именно по поводу семги Бобчинский заявляет о Хлестакове: «Такой осмотрительный – меня так и проняло страхом», – а Городничий восклицает: «Господи, помилуй нас грешных! Где же он там живет?» – то есть вопрос о Хлестакове-ревизоре уже решен положительно и бесповоротно.

Кроме семги, остальные «основания» ошибки совсем уже не конкретны и притом столь же нелепы: и денег не платит и не едет. Заметим и то, что эти другие аргументы, приведенные ранее, не убедили Городничего: «Что вы, господь с вами! это не он!» А вот аргумент с семгой – убедил![125]125
  На этот эпизод обратил внимание Белинский; он приводит цитату насчет семги и пишет: «После такого довода нет больше сомнения! Такой наблюдательный, что даже в тарелки заглядывал!» – и далее тонкие соображения насчет «наблюдательности», как непременного признака ревизора в глазах городничего (В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. III, М., 1953, стр. 459).


[Закрыть] Тем самым и выясняется, что ничего, собственно, не могло быть здесь аргументом, что ошибка, на которой построен сюжет «Ревизора», так сказать, демонстративно не мотивирована, абсурдна.

Таким-то образом, если в сюжете «предшественников» Гоголя мы видим более или менее забавную плутню или так называемое qui pro quo, то у Гоголя – совсем другое: в его сюжете основа – общественная нелепость, вовсе не сводящаяся к какому бы то ни было прямому или метафорическому переодеванию.

Иначе говоря, суть гоголевского сюжета вовсе не в том, что кто-то выдал себя за кого-то, а в рассказе о том, как в Хлестакове увидели ревизора, то есть как Хлестаков оказался ревизором, сановником, то есть, если угодно, еще иначе: как Хлестаков сделался на двадцать четыре часа сановником и как он – весьма, кстати сказать, недурно – выполнял функции ревизора-сановника. Разумеется, нелепость того, что Хлестаков оказывается в положении сановника, и есть суть сатирического смысла сюжета комедии, так как эта нелепость вскрывает нелепость всей системы, при которой одни без всякого видимого основания оказываются сановниками, получают чужие деньги, командуют и т. д., а другие в такой же мере беспричинно должны отдавать свои деньги, повиноваться, лебезить и т. п.

Построение сюжета «Ревизора» настолько радикально отличалось по смыслу и основе своей от внешне аналогичных сюжетов, известных прежде, что реакционная критика просто не поняла сюжета «Ревизора», да и не могла и не хотела понять его, так как понять его – это значило понять и смысл гоголевского отрицания, а этого-то и не могли допустить реакционеры. Так, Сенковский обратил свое злобное внимание именно на то, что и определяет специфику гоголевского сюжета, и не пожелал понять ее: браня «Ревизора» на все корки, он писал: «… чиновники города слишком легкомысленно уверяются в том, что Хлестаков есть тот самый ревизор, которого они ожидают; можно было довести их до этой уверенности с большею естественностью и с большим правдоподобием, и в этом месте, самом слабом во всей комедии, г. Гоголь явно не выполнил даже своего анекдота»[126]126
  «Библиотека для чтения», 1836, т. 16, отд. V, стр. 43.


[Закрыть] (по мнению Сенковского, это произошло из-за неопытности Гоголя «в драматическом деле»).

Как видим, Сенковский непременно хочет, чтобы Гоголь «выполнил свой анекдот», то есть сделал именно так, как делали его предшественники, чтобы он ввел внешнюю мотивировку ошибки; Сенковский не понимает самой сути новаторства Гоголя и тянет Гоголя в комедийную рутину.

Так же и другие реакционеры старались обвинить Гоголя в той самой немотивированности, которую они хотели выдать за неестественность, за уклонение от истины самой жизни, тогда как она-то и помогла Гоголю раскрыть пороки самой подлинной действительности его времени. И еще в 1861 году пасквилянт Герсеванов в своей печально известной книжонке о Гоголе писал: «Но «Ревизор» страшно грешит против истины. Положим, что городничий, старый и бывалый человек, мог отдать дочь за молокососа; но как мог мечтать о ленте мелкий чиновник в уездном городе, где четвертый Владимир есть феноменальное явление. Кто, от мала до велика, не знает в обширном русском царстве, что звезда есть исключительная принадлежность генеральского чина. Всего, чего Городничий мог надеяться, это – место полицмейстера в губернском городе или частного пристава в столице…» и т. д.[127]127
  Н. Герсеванов. Гоголь пред судом обличительной литературы. Одесса, 1861, стр. 112–113.


[Закрыть] Герсеванов не без оснований забеспокоился. Ему необходимо доказать, что Городничий не мог стать вельможей ни при каких обстоятельствах, что в Российской империи нет сановников, из мелких грабителей ставших крупными. Герсеванов лгал. Он прекрасно знал, что «невероятность» мечтаний гоголевского Городничего была вполне вероятна, что «нелепость» событий гоголевской комедии в высшей степени типична для действительности тех времен и именно выражает сущность официальных порядков. Разумеется, и Герсеванов, как за четверть века до него Сенковский, меряет Гоголя на аршин своих читательских навыков догоголевской литературы. И опять мы убеждаемся в том, что сводить гоголевский сюжет к привычным до Гоголя «мотивам», применять к этому сюжету догоголевские критерии – значит грубо искажать смысл гоголевской комедии.

То же искажение получается, если видеть в «Ревизоре» бытописательные драматические очерки, какие бывали в русской литературе и до Гоголя. Бытовая живопись в форме диалога была известна русской литературе и до Гоголя, хотя именно он, и только он, довел ее до совершенства, ранее невиданного. Но ведь и самое это совершенство явилось следствием и выражением глубокой и передовой общественной идеи, поднявшей сатирические зарисовки до степени общественного отрицания устоев, до генеральной борьбы с общественным злом. Нет, сила «Ревизора» не в комизме или внешней жизненной правдивости бытовых диалогов, а в идее, объединяющей эти диалоги. Сами же диалоги такого типа могут быть указаны в русской литературе, в частности в сатирической прозе, и до «Ревизора».

Вот, например, рассказ М. П. Погодина «Невеста на ярмарке», понравившийся Пушкину. Здесь две девицы увидели в лавке кавалера – и увлечены им; они наперебой делятся своими впечатлениями со своей практической мамашей:

Старшая дочь. Ах, маменька, какой любезный кавалер нам встретился.

Средняя. Как он хорош собою! Какие черные, большие глаза у него.

Старшая. Какие густые бакенбарды, длинные усы. А глаза-то у него, впрочем, не черные, сестрица, – ты не разглядела, – а карие.

Средняя. Вот еще не разглядела! Да ведь он шел подле меня. Уж не ты ли лучше видела?

Старшая. Разумеется, лучше: подле меня он шел дольше! Как пристал к нему вицмундир с синим воротником!

Средняя. Так вот нет же: воротник у него зеленый!

Старшая. Тебе хочется спорить!

Средняя. А тебе нет?

Старшая. Разумеется, нет – что глаза у него карие, я это знаю наверное, а воротник на сюртуке синий. Я как теперь на него гляжу.

Средняя. И я также…[128]128
  «Московский вестник», 1828, ч. XII, стр. 28–29.


[Закрыть]

Далее они смешно болтают обе вместе.

Разве все это не похоже на вздоры-споры маменьки и дочки в «Ревизоре» – например, в действии третьем, явлениях первом и третьем, а затем и в восьмом, где и насчет глаз и насчет кавалера идут сходные дискуссии?

Или вот, например, сценка Н. А. Полевого – в его драматическом очерке, или, точнее, фельетоне в диалогах, «Рекомендательное письмо. Комические сцены из провинциальной и столичной жизни»:[129]129
  «Новый живописец общества и литературы», ч. III, 1830.


[Закрыть] провинциал А. появляется у петербургского чиновника NN с рекомендательным письмом; тут же приятель NN – ФФ.:

А. (входит с низкими поклонами). Ваше высокопревосходительство! Имея честь и счастие быть удостоенным высокого вашего благоговения… благоволения – так, что… (замешкался и низко кланяется).

NN. (подходя к нему). Очень рад с вами познакомиться… С кем я честь имею говорить?

А. (Кланяется)…ский помещик, коллежский секретарь Пеленицын! (Подает письма.) Удостоенный чести иметь счастие быть известным его превосходительству… имел честь получить письмо…

NN. Как вы его знаете?

А. Соседи по деревням; всегда изволят после охоты заезжать.

NN (читает письма).

А. (в сторону). Славно, кажется. (Вынимает синий платок и громко сморкается.)

Ф. Ф. У вас большое имение в…ской губернии?

А. Шестьсот двадцать ревижских. Конечно, изволите иметь также в наших палестинах…

Ф. Ф. Нет, у меня в Т. губернии.

NN (смеется). Благодарю вас! Очень благодарен! Не угодно ли сесть?

А. Помилуйте, ваше высокопреподо… высокопревосходительство…

NN. Давно в Петербурге?

А. Уже третий месяц истекает. Извините, простите великодушно, задержал письма… имел счастие три раза…

NN. Ничего, ничего! Здоров ли генерал?

А. Слава богу-с! А Лаврентия Яковлевича несчастие постигли недавно…

NN (про себя). Кто, бишь, это? Помнится, откупщик? (Вслух.) Что, не по откупу ли?

А. Нет-с, ведь он откупов не держит никогда, а в залоги давал…

NN. Да, да, – скажите, что его супруга?

А. Ведь он вдов-с, уже лет двадцать.

NN. Да! почтеннейший человек!

А. Прекраснейший-с!

Как видим, диалог похож на диалоги «Ревизора» вплоть до деталей. Между тем пьеска Полевого, беззубо высмеивающая хождение провинциалов с рекомендательными письмами без всякого, в сущности, дела или надежд, не может быть сближена с гоголевской сатирой. Потому что суть и там и здесь – разная, и заключается она в «Ревизоре» никак не в тех или иных кусках, мотивах, штрихах, не в бытовой схожести с мелочами жизни, не в «наблюдательности», самой по себе скользящей нередко по поверхности жизни, а в общем взгляде на человека и общество, в художественном методе, в идее, ставшей прочной системой образов. Идея же эта в «Ревизоре» – не критика злоупотреблений, а отрицание существа уклада жизни, как нравственно губительного для человека. Сенковский писал о «Ревизоре», что «из злоупотреблений никак нельзя писать комедию». Совсем так же писал и Булгарин: «На злоупотреблениях административных нельзя основать настоящей комедии».[130]130
  «Северная пчела», 1836, № 98 (1 мая).


[Закрыть] Между тем оба они опять лицемерили; само озлобление их показывает, что «Ревизор» основан не на злоупотреблениях, а на нравственном суде над всей структурой власти в империи.

3

Гоголь показал в «Ревизоре» целую галерею самоуправцев, взяточников, государственных преступников, тупых и пошлых, но исправно угнетающих страну, к телу которой они присосались.

Но Гоголю мало показать этих людей. Он усвоил пушкинские открытия. Первый из всех своих современников он понял, что Пушкин научил искусство не только изображать, но и объяснять нравственные явления, человека, жизнь. И уроки Пушкина, и глубоко заложенная в Гоголе демократическая стихия сознания, и восприятие действительности «снизу», из среды униженных и оскорбленных, а не из зеркального окна барского особняка, – все это заставляло Гоголя искать объяснения личной нравственности людей в причинах коллективного бытия общества. И добытый Пушкиным реализм и глубочайшая подоснова реализма – демократический принцип мировосприятия, даже в пределах, доступных XIX столетию, – выдвинули как носителя, творца, сущность и причину явлений жизни человека общественное бытие истории, коллектива, в конце концов – народа. И в «Ревизоре» Гоголь стремится обнаружить в основании «злоупотреблений» закон общественного бытия, в основании пороков людей, чиновников, помещиков – злую силу обусловливающего эти пороки общего, безнравственного уклада жизни.

Эта идейная, художественная и, конечно, более всего политическая основа изображения в «Ревизоре» людей и их пороков определила и движение сюжета комедии, разумеется, в этой его функции никогда и нигде до Гоголя не виданного.

Двигателем, бродилом, так сказать пружиной движения действия в «Ревизоре», является Хлестаков. Его обнаружение Бобчинским и Добчинским завершает завязку комедии. Его действия, слова, отношения с другими лицами строят пьесу. Его письмо и разоблачение развязывают ее. В этом смысле – и только в этом смысле – Хлестаков стоит в центре комедии, так как он нимало не является «героем» ее ни как положительное или страдающее лицо (как, например, Чацкий), ни как центральный объект сатиры (как, скажем, Гарпагон или Тартюф), ни как центральный, крупнейший характер драмы (как, например, главные персонажи Реньяра, или Грессе, или позднее, в другой системе, ряд героев Ибсена), ни, конечно, как «первый любовник», своей любовной историей скрепляющий сатирическую картину нравов. Недаром Хлестаков назван в афише «Ревизора» не в начале и не в конце, а в середине, поближе к концу, скорей всего – по своему чину и общественному положению: пониже судьи и даже почтмейстера, после «городских помещиков» и повыше уездного лекаря и частного пристава.

Тем не менее именно появление Хлестакова – впредь до появления «настоящего ревизора» – переворошило и всполошило застойную жизнь городка, подведомственного Антону Антоновичу, и он, единственный не местный дворянин, приезжий из столицы, как бы выделяется из общего фона уездной компании. Чиновники, помещики, полицейские, дамы, все уездные составляют в совокупности единый коллективный образ, который можно определить как единство уездного «общества», единство данной социальной среды. Хлестаков – вне этого единого образа, хоть он и родствен социально этой среде.

Так образуется драматическое отношение среды и персонажа, и в этом отношении второй член – это Хлестаков. Разумеется, он испытывает воздействие среды, хотя она и не совсем его среда, то есть не непосредственно породившая его среда.

Это-то и нужно Гоголю. Именно на образе Хлестакова он может продемонстрировать уже не результат воздействия среды на человека, а процесс, механизм этого воздействия.

А выяснив, как дурная среда, воздействуя на личность, формирует в ней зло, Гоголь может решить вопрос о том, что́ является основой и причиной зла, воплощенного во всех изображенных в «Ревизоре» мошенниках. Отсюда – и те, так сказать, психологические события, которые происходят с Хлестаковым и составляют содержание его линии сюжета в комедии, а в значительной степени – и комедии в целом.

Первый этап, если можно так выразиться, эволюции Хлестакова намечен в третьем действии, в сцене лганья. Хлестаков после долгого вынужденного поста хорошо насытился и подвыпил (он не пьян; об этом определенно говорит и сам Гоголь в своих указаниях актеру); после долгих унижений он на удивление обласкан. И вот он – в доме Городничего. Он счастлив, ему хорошо. А так как он – мальчик не только пустой и легкомысленный, но в то же время и не лишенный благодушия, а к тому же еще, по привычке маленького человечка, искательный, желающий угодить, – то он сейчас, ублаготворенный по горло, особенно хочет быть приятным всем, всем этим милым людям, которые так любезны к нему. Он очень хочет угодить им. Он готов сделать и сказать им все самое приятное, все, что только они захотят от него.

Но дело в том, что они-то хотят от него, чтобы он был сановником, ревизором, петербургской птицей «высокого» полета. Он, Хлестаков, не понимает этого их желания. Но, ловя их ожидания на лету, он все же готов «соответствовать», – и он «соответствует». Им надо петербургское величие? – Пожалуйста, он дает им петербургское величие. Им нужен сановник? – Будьте покойны, вот вам и сановник.

Весь диалог сцены лганья так и построен. Хлестаков говорит именно то, что от него хотят услышать его собеседники, подобострастно смотрящие ему в рот и, в сущности, вытягивающие из него его реплики. Это обстоятельство уже отмечалось в советской науке, в частности В. А. Гофманом, заметившим, что Хлестаков болтает то, что ему внушают окружающие, что он – как бы проекция их мыслей.[131]131
  В. Гофман. Язык «Ревизора». – «Литературная учеба», 1934, № 6.


[Закрыть] Но дело в том, что об этой структуре диалога в сцене лганья то же самое прямо и определенно сказал сам Гоголь, еще раз продемонстрировавший полную обдуманность, сознательность своего творчества. В «Предуведомлении для тех, которые пожелали бы сыграть, как следует, «Ревизора» (черновой текст) Гоголь писал о Хлестакове: «Обрываемый и обрезываемый доселе во всем, даже и в замашке пройтись козырем по Невскому проспекту, он почувствовал простор и вдруг развернулся неожиданно для самого себя. Он даже весьма долго не в силах догадаться, отчего к нему такое внимание, уважение. Он почувствовал только приятность и удовольствие, что его слушают, угождают, исполняют все, что он хочет, ловят с жадностью все, что ни произносит он. Он разговорился, никак не зная в начале разговора, куда поведет его речь. Темы для разговора ему дают выведывающие. Они сами как бы кладут ему всё в рот и создают разговор… »

В самом деле, инициатива в ходе диалога все время не у Хлестакова. Он чаще всего лишь старается сказать то, чего от него ждут, и быть приятным «выведывающим». С самого начала он все хвалит – заведения, обычай города, завтрак, рыбу лабардан.

Он чувствует, что его похвалы ждут, как манны небесной, – и ему не жалко: он хвалит. Завтрак был в больнице. Хлестаков вспоминает это и сразу же улавливает, что от него напряженно ждут оценки, и именно одобрения, уже не завтрака, а больницы; и он изрекает: «Помню, помню, там стояли кровати. А больные выздоровели? там их, кажется, не много». Хлестаков попал в точку; и Земляника немедля расписывает свои «достижения».

Далее развертывается диалог с дамой, Анной Андреевной. Хлестаков рассыпается в комплиментах. При этом его реплики – это подкрепление, усиление того, что он услышал и подхватил.

Анна Андреевна. Нам еще более приятно видеть такую особу.

Хлестаков (рисуясь). Помилуйте, сударыня, совершенно напротив: мне еще приятнее.

Как видим, отношение реплик такое: нам еще более приятно – мне еще приятнее. Далее то же:

Анна Андреевна.…Я думаю, вам после столицы вояжировка показалась очень неприятною.

Хлестаков. Чрезвычайно неприятна.

Она говорит – неприятна; он немедля с готовностью соглашается и усиливает. Но она сказала «после столицы». Надо и это подтвердить, подкрепить. Она спрашивает, она хочет узнать, и все окружающие жадно ждут его ответа, ждут именно слов насчет высшей жизни в столице. Разумеется, Хлестаков должен быть им приятным и сказать им то, чего они хотят, не потому, что ему надо врать, а потому, что он хочет угодить. И он говорит: «Чрезвычайно неприятна. Привыкши жить, comprenez-vous, в свете и вдруг очутиться в дороге: грязные трактиры, мрак невежества…» и т. д.

Далее разговор идет так, что Хлестаков только подхватывает темы своей собеседницы.

Анна Андреевна. В самом деле, как вам должно быть неприятно.

Хлестаков. Впрочем, сударыня, в эту минуту мне очень приятно.

Анна Андреевна. Как можно-с, вы делаете много чести. Я этого не заслуживаю.

Хлестаков. Отчего же не заслуживаете? Вы, сударыня, заслуживаете.

Анна Андреевна. Я живу в деревне.

Хлестаков. Да, деревня, впрочем, тоже имеет свои пригорки, ручейки…

То же и в ответвлении этого диалога. Городничий говорит: «Чин такой, что еще можно постоять», – а Хлестаков подхватывает: «Без чинов, прошу садиться».

Далее развертывается ложь Хлестакова, которую «как бы кладут ему… в рот» его собеседники и инициатива которой никак не в нем:

Анна Андреевна. Вы, верно, и в журналы помещаете?

Хлестаков. Да, и в журналы помещаю… – и сразу вышивка по этой канве; ведь ему смотрят в рот; ведь надо же сказать, что́ именно «помещаю»; и вот – поток немыслимых выдумок, в сущности вынужденных ситуацией.

Или далее:

Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?

Хлестаков. Как же, я им всем поправляю стихи… – и опять развитие, усиление («Мне Смирдин дает за это сорок тысяч», и, конечно, именно сорок, фольклорные, магические, традиционные сорок сороков, сорок тысяч братьев и т. п.).

Анна Андреевна. Так, верно, и Юрий Милославский ваше сочинение?

И, Хлестаков, готовый подтвердить все, не затрудняется ответом, повторяющим вопрос: «Да, это мое сочинение».

Но тут возникает затруднение. Дочка Городничего нарушает гармонию: «Ах, маминька, там написано, что это г. Загоскина сочинение». Мамаша в гневе, окружающие, вероятно, смущены: как быть? Хлестаков верен себе. Он во что бы то ни стало хочет быть приятным всем, хочет, чтобы все было хорошо и мило; и он вдохновенно находит выход: все будет в порядке, все будут удовлетворены, и мамаша и дочка – обе правы, и его «система» ответов, непременно лишь подтверждающих то, что ему подсказывают, торжествует победу: «Ах да, это правда, это точно Загоскина; а есть другой Юрий Милославский, так тот уж мой». И в самом деле, все становится на место, и Анна Андреевна, получив то, чего она хотела от Хлестакова, может сказать: «Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!..»

И далее диалог идет в том же порядке:

Анна Андреевна. Я думаю, с каким там вкусом и великолепием даются балы.

Хлестаков. Просто не говорите. На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз…

И Анна Андреевна, и почтмейстер Шпекин, с упоением читающий письма из Петербурга, и все остальные мечтающие о столице жаждут услышать о столичных балах, о пышности высшего света; все они должны получить от Хлестакова-сановника рассказ о его жизни на вершинах общества. И он должен удовлетворить их ожидания. Но как ему быть? Он никогда не был «в свете», никогда не видал светского бала и не знает, как там все происходит. Он что-то слыхал о роскоши, о новоизобретенных консервах, привоз коих в Россию был запрещен царем; но толком изобразить всю эту роскошь он никак не может. И вот он выходит из положения, так сказать, чисто количественным путем. Он увеличивает количественно то, что ему ведомо из его весьма скромного быта. Его, Хлестакова, лакомство – арбуз, и цена ему пятак. Цена увеличивается непомерно, до семисот рублей, так как придумать другой деликатес Хлестаков не в состоянии. Он, Хлестаков, посылает Осипа за супом на угол, в кухмистерскую: в рассказе о светском великолепии расстояние непомерно увеличивается – до Парижа, откуда везут суп, причем он остается горячим! И слушатели Хлестакова удовлетворены: ведь их воображение тоже не может им ничего подсказать по части петербургских балов, и их ослепляют количества.

Таким образом, ложь, легко и бездумно выбалтываемая Хлестаковым, в основе своей порождена окружающими его. Они видят в нем светского человека, ревизора, вельможу, человека высшей культуры, – и он невольно представляет себя именно таким. В каждом его слове и жесте они непременно хотят увидеть нечто высшее: что ж, он и это может, он станет сановником в их глазах и на их глазах. Да и как иначе? Он сморозит пошлую ерунду, – а они видят в ней величие! И это не столь смешно, не столь глупо, сколь глубоко и мрачно: не бывает ли так, что в словах и поступках настоящих вельмож, сановников (а то и выше) видят мудрость, значительность, государственные «виды» – только потому, что они вельможи и т. п., тогда как на самом-то деле они – ничтожества, может быть, похуже Хлестакова? Ведь Гоголь-то был убежден, что «чем знатнее, чем выше класс, тем глупее; а доказательство в наше время» (см. цитированное уже письмо его к Погодину от 1 февраля 1833 года).[132]132
  Ср. в ранней редакции «Женитьбы» («Женихи», д. I, явл. 12) – о дворянстве в речах Анфисы: «Разносилась с своим дворянином. Дворянин, дворянин, а только и славы, что имя. Такой же холоп, только что перед черным народом дуется, а чуть только кто немного починовнее его, знай так покланивается, что инда еле шеи не сломит… Купец, хоть и обманет, да себе в прибыль. А дворянин, что ни выподличает, ни себе, ни другим…»


[Закрыть]

Вот, например, Хлестаков изрекает: «Я, признаюсь, сам люблю иногда заумствоваться: иной раз прозой, а в другой раз и стишки выкинутся», и из этих слов видно лишь, что он пошляк и что он ничего не понял из речи плута Городничего. А Бобчинский восторгается этими его словами; он говорит о них Добчинскому: «Справедливо, все справедливо, Петр Иванович! Замечания такие… видно, что наукам учился».

И все они, уездные, напуганные и знающие свои грешки, благоговеющие перед начальством, готовы в носе, бакенбардах, пустышке, в фитюльке увидеть какие угодно величественные черты, раз они признали бакенбарды или фитюльку «персоной». Поэтому и Доб-чинский, слышавший смешной и нелепый разговор Хлестакова с Городничим в трактире, услыхал в нем не то, что было на самом деле, а то, что он должен был услышать, и в Хлестакове увидел все, что он ожидал увидеть в сановнике. Он и «перетрухнул» перед гневом Хлестакова, как он сам повествует об этом Анне Андреевне еще в начале третьего действия. А когда Анна Андреевна спрашивает: «Да вам-то чего бояться? ведь вы не служите», – Добчинский отвечает: «Да так, знаете, когда вельможа говорит, чувствуешь страх». Уж не этот ли страх делает земных богов? Не он ли укрепляет власть их? и не заключена ли цель «Ревизора» в развенчании этих кумиров, созданных страхом?

Все в Хлестакове, даже совсем не идущее вельможе, кажется Добчинскому вельможным; все, что ни сболтнет Хлестаков, кажется ему значительным: «Молодой, молодой человек, лет двадцати трех; а говорит совсем так, как старик. «Извольте, говорит, я поеду: и туда, и туда….. так это все славно. «Я, говорит, и написать и почитать люблю; но мешает, что в комнате, говорит, немножко темно»…»; «… и глаза такие быстрые, как зверки, так в смущенье даже приводят». Что же поделаешь, если даже бегающие от страха глаза Хлестакова на Добчинского наводят нечто вроде страха.[133]133
  По поводу цитат из этой сцены – из слов Добчинского о Хлестакове – Белинский говорит: «На вопрос городничихи о наружности ревизора, он его описывает так, как он отразился в его узкой голове… », и ниже: «Видите ли из этого, что чем Хлестаков был пошлее, бессвязнее в своих фразах, трактирнее в своих манерах, тем больше придавал он себе значение не только в глазах Добчинского, но и самого городничего» (статья о «Горе от ума»).


[Закрыть]

Такими же глазами смотрят на Хлестакова и другие окружающие его в доме Городничего. Они хотят услышать от него о его величии в высшем свете – и они слышат это, и он говорит им об этом. Они хотят видеть у него грозные взгляды, начальственную повадку – и они видят это, даже когда этого нет, а в конце концов они внушают Хлестакову и грозные взгляды и начальственную повадку. По мере того как увеличивается их страх и благоговение, увеличиваются и рисовка, и ложь, и поза Хлестакова. Они хотят видеть в нем вельможу – и он как бы становится вельможей. «Городничий и прочие с робостью встают с своих стульев» во время монолога Хлестакова – и немедленно он отвечает усилением той темы, которой от него хотят: «Мне даже на пакетах пишут: ваше превосходительство. Один раз я даже управлял департаментом… хотел отказаться, но думаю, дойдет до государя…»

Страх перед Хлестаковым достиг апогея. Гоголь пишет в ремарке: «Городничий и прочие трясутся от страха; Хлестаков горячится сильнее». Происходит странная вещь. Фитюлька, спичка, мальчишка Хлестаков силою страха и благоговения к нему вырастает в «персону», становится сановником, становится тем, кого в нем видят. Он делается «на самом деле» грозен. И сам Гоголь в «Предуведомлении…» подчеркивает, что Хлестаков в эти минуты вовсе не клоун, не опьяневший мальчишка-хвастун, а выглядит как то самое «значительное лицо», распекание коего убило Акакия Акакиевича. Гоголь пишет здесь о Хлестакове: «Не имея никакого желанья надувать, он позабывает сам, что лжет. Ему уже кажется, что он действительно все это производил. Поэтому сцена, когда он говорит о себе как о государственном человеке, способна точно смутить чиновника. Особенно в то время, когда он рассказывает, как распекал всех до единого в Петербурге, является в лице его важность и все атрибуты, и все, что угодно. Будучи сам неоднократно распекаем, он это должен мастерски изобразить в речах…» и т. д.

Достаточно вглядеться в текст этого места монолога Хлестакова, чтобы понять, что он в самом деле стал «важен» и грозен, стал распекающим начальником: «Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю», говорю, «так и быть», говорю, «я принимаю, только уж у меня: ни, ни, ни! уж у меня ухо востро! уж я…» И точно, бывало: прохожу через департамент – просто землетрясение, все дрожит, трясется, как лист…» Тут-то и городничий и прочие трясутся от страха, а Хлестаков «горячится сильнее»: «О! Я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится…» и т. д.

Далее эта тема звучит еще сильнее. Городничий и его подчиненные дошли до предела страха и подобострастия. Ровно в такой же мере Хлестаков дошел до предела начальнического «величия». Они дрожат, – и именно потому он говорит уже только начальственными окриками распекательного тона, он «отрывисто» кричит на них; а ведь они и старше и чиновнее его; но они сделали себе из него кумир.

Городничий (подходя и трясясь всем телом, силится выговорить). А ва-ва-ва… ва…

Хлестаков (быстрым, отрывистым голосом). Что такое?

Городничий. А ва-ва-ва… ва…

Хлестаков (таким же голосом). Не разберу ничего, все вздор… И опять: «Вздор: отдохнуть». Наконец сановник сменяет гнев на милость, и распеканье сменяется не менее начальственно-величественным одобрением: «Извольте, я готов отдохнуть. Завтрак у вас, господа, хорош… я доволен, я доволен…»

Замечу, что первые проблески начальственного тона появляются у Хлестакова еще в конце второго действия. Начав сцену с Городничим в качестве напуганного мальчишки, Хлестаков неожиданно получает от Городничего деньги, и, уже подмываемый лестью и угодничеством, он начинает важничать. Первый диалог с Городничим он заканчивает так: «Мне очень нравится ваша откровенность и радушие, и я бы, признаюсь, больше бы ничего и не требовал, как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность».