Текст книги "Реализм Гоголя"

Автор книги: Григорий Гуковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

К тому же надо помнить, что Гоголь никогда, даже в пору создания «Ревизора», не был революционером ни в каком смысле, даже, так сказать, теоретически. Морализм, свойственный его мировоззрению всегда, страх перед политическим действием, политическая аморфность его идеологии – все это ставило предел его радикализму, все открывало двери всяческим уступкам. Когда мы говорим о переломе в мировоззрении Гоголя, мы имеем в виду вовсе не переход с революционных позиций на реакционные, а крушение радикализма, не созревшего до революционности, переход с позиций неприятия, отрицания общественного уклада николаевской России на попытки оправдать этот уклад. Попытки эти были неудачны во всех смыслах; они не могли удовлетворить и самого Гоголя, в котором все еще сидела былая правда его отрицания, как ни заглушал он ее самовнушениями всяческой мистики.

Эта борьба в Гоголе не утихла до последних его лет. Сказывается она и в поздних суждениях его о своем «Ревизоре». То он старается убедить себя и других, что «Ревизор» – это символическая религиозно-моральная мистерия на тему о ложной совести, страстях и т. п., и излагает это безумное самоискажение в «Развязке Ревизора» осенью 1846 года. То вскоре же уступает отпору друзей и покидает эту дикую попытку отречения от великой реалистической комедии и затем – как будто бы вовсе и не было «Развязки Ревизора» – пишет через год Жуковскому: «Я решился собрать все дурное, какое только я знал, и за одним разом над всем посмеяться – вот все происхождение «Ревизора»!»[115]115
  Письмо от 22 декабря 1847 года.


[Закрыть] Очевидно, что здесь «Ревизор» истолкован именно как сатира, притом как сатира огромного общественного охвата. «Все дурное» – это никак не отдельные частные злоупотребления отдельных мелких провинциальных чиновников. Значит, Гоголь, уже после «Выбранных мест» и письма Белинского, несколько протрезвевший, опять борется сам с собою, – и в нем может ожить прежнее отношение и к «Ревизору». К 1847 году относится и Дополнение к «Развязке Ревизора»; здесь-то мы особенно ясно видим борьбу прежнего Гоголя с новым. Гоголь и силится настаивать на мистике, на елейно-реакционном своем безумии, и отрекается от мистического толкования комедии; и вот – сквозь этот туман пробиваются лучи прежней мысли, и он говорит об авторе «Ревизора»: «… его дело было изобразить просто ужас от беспорядков вещественных… собрать в кучку все, что есть похуже в нашей земле, чтобы его поскорей увидали и не считали бы этого за то необходимое зло, которое следует допустить и которое так же необходимо среди добра, как тени в картине. Его дело изобразить это темное так сильно, чтобы почувствовали все, что с ним надобно сражаться, чтобы кинуло в трепет зрителя и ужас от беспорядков пронял бы его насквозь всего… » Конечно, слуг и помощников с такими целями правительству Николая I не было нужно. Конечно, естественно, что такой реакционер (а Гоголь в эти годы действительно был реакционером) очень волнуется по поводу нападения на него эмигранта Герцена и оправдывается перед ним (вспомним рассказ об этом И. С. Тургенева).

2

Стремясь унизить и обезвредить «Ревизора», ультрареакционная критика в лице Булгарина и Сенковского настаивала на том, что комедия Гоголя не оригинальна, что она повторяет – в который раз – старый, избитый литературный сюжет. Булгарин, работавший более топорно, прямо обнаруживает политический смысл этого полемического «хода»: он объявляет, что, мол, в «Ревизоре» нет «правдоподобия, натуры»: «Весьма жаль, если кто-нибудь из зрителей, не знающих наших провинций, подумает, будто в самом деле[116]116
  Курсив Булгарина.


[Закрыть] в России существуют такие нравы и будто может быть город, в котором нет ни одной честной души[117]117
  Курсив Булгарина.


[Закрыть] и порядочной головы…» Ниже Булгарин признает, что, конечно, взятки и в «самом деле» дают и берут, но – «проезжайте всю Россию вдоль и поперек, вы не услышите слова взятки. Берут, но умно; дают еще умнее». Выразив таким образом свое патриотическое восхищение умом отечественных взяточников, Булгарин разъясняет, что Гоголь построил, мол, свою комедию не на наблюдении действительности, а на материалах чисто литературных, традиционных, из коих он и сложил «презабавный фарс». «Автор «Ревизора» почерпнул свои характеры, нравы и обычаи не из настоящего русского быта, но из времен пред-Недорослевских, из комедий «Ябеда», «Честный секретарь», «Судейские именины» и других отличных,[118]118
  Курсив Булгарина.


[Закрыть] но ныне забытых произведений прошлого (или, что все равно, начала нынешнего) века. Все эти комедии гораздо выше «Ревизора»…»[119]119
  «Северная пчела», 1836 (№ 98). «Неслыханное диво, или Честный секретарь» (1802) – комедия Н. Р. Судовщикова. «Судейские именины» (1781) – комедия И. Соколова.


[Закрыть] и т. д.

Ту же задачу – отвести от Российской империи обвинения, заключенные в «Ревизоре», объявив комедию Гоголя пустой игрой литературной формы, повторением литературно-драматических штампов, ставит перед собой и Сенковский. По его словам, у автора «Ревизора» «идеи нет никакой. Его сочинение даже не имеет в предмете нравов общества, без чего не может быть настоящей комедии: его предмет – анекдот, старый, всем известный, тысячу раз напечатанный, рассказанный и обделанный в разных видах и на разных языках анекдот о том, как в маленьком провинциальном городе, где, по обыкновению всех веков и народов, кроются мелкие административные беспорядки и злоупотребления, чиновники приняли кого-нибудь за важное лицо, едущее к ним из столицы… Мы знаем несколько пиес и эпизодов в романах французских, немецких и итальянских из этого анекдота. Он был даже рассказан однажды г. Вельтманом в «Библиотеке для чтения»…»[120]120
  «Библиотека для чтения», 1836, т. 16.


[Закрыть]

Не лишено интереса то обстоятельство, что позднейшая «академическая» наука сочла возможным не без усердия разрабатывать «указания» Булгарина и Сенковского. Так, в одной статье 1930 года автор ее, приведя только что процитированное место из Сенковского и определив самого Сенковского как «одного из образованнейших людей того времени» (более ни слова о Брамбеусе!), утверждал: «Историки литературы и театра собрали немало фактов, подтверждающих правильность наблюдения Сенковского. Мотив «одного принимают за другого» разрабатывался в античной комедии (Плавт), у Шекспира, Мольера»…[121]121
  Кстати, в этой же статье так подводился итог научному изучению «Ревизора»:. «Исследователи творчества Гоголя давно установили его социальный консерватизм и отсутствие в его комедии политической тенденции»; в этой же статье о Гоголе прямо сказано, что он – «верноподданный слуга царя» и «страж своего сословия».


[Закрыть] и далее пошла работать машина сопоставления мотивов и сюжетов. «Указания» Булгарина и Сенковского обильно приумножены. Мотивы и сюжет «Ревизора» обнаружены у Крылова, Хмельницкого, Верстовского, Нарежного, Княжнина, Шаховского, Фонвизина, Лукина, Загоскина, П. Каратыгина, Ленского, Клушина и др. – по части русской литературы, у Коцебу, Поль де Кока и др. – на Западе.

Что поделаешь, мотив «одного принимают за другого» – в самом деле лежит в основе сюжета тысячи комедий, да и повестей. Более того, чаще всего этот мотив используется так, что человека незаметного принимают за лицо, стоящее гораздо выше его в обществе (слугу за его барина и т. п.). Однако что же из этого следует? Ровно ничего.

Сенковский указал, между прочим, на повесть Вельтмана «Провинциальные актеры». Эта повестушка, напечатанная в «Библиотеке для чтения» в 1835 году (т. X) и переправленная здесь самим Сенковским, вошла в состав «Повестей» Вельтмана (1836) в другом тексте и под названием «Неистовый Роланд». Сюжетно она заключает некоторые отдельные и мелкие штрихи, напоминающие кое-что в «Ревизоре»: в ней рассказывается следующее. Актер, приехавший с труппой в маленький городок, надел сюртук с тремя звездами (по роли) и поехал в театр на спектакль. По дороге его вывалил из брички возница, и он расшиб себе голову. Его подобрал казначей городка и, увидев три звезды, решил, что это – генерал-губернатор. Казначей поместил актера-губернатора, помешавшегося от ушиба, к себе. Весь город в движении. Все готовятся к ревизии. Городничий и другие трепещут перед «вельможей», а актер произносит речи из ролей, принимаемые за важные речи вельможи. Дочь казначея принимает на свой счет любовные тирады из пьес. В конце концов антрепренер раскрывает ошибку, и бедного актера упрятывают в сумасшедший дом.

Гораздо позднее Сенковского ученые обнаружили, что Г. Квитка-Основьяненко еще в 1827 году написал комедию «Приезжий из столицы, или Суматоха в уездном городе», в сюжете которой есть некоторое сходство с «Ревизором»; и хотя комедия Квитки была напечатана позднее, в 1840 году, возник вопрос о том, знал ли ее Гоголь в рукописи; и, пожалуй, можно согласиться с тем, что знал. Возник спор в науке насчет того, похитил ли Гоголь сюжет и мотивы у Квитки или нет, спор о том, был ли Гоголь плагиатором! Вспоминали, что ведь сюжет «Ревизора» пришел к Гоголю, как известно, от Пушкина, – без всякого Квитки. С другой стороны, удивлялись сходству (на самом деле мнимому) комедии Гоголя и Квитки – и по деталям и по ходу действия. «Разоблачали» Гоголя, защищали Гоголя. Сюжет «Приезжего из столицы» в некоторых отдельных и мелких пунктах похож на сюжет «Ревизора»: у Квитки городничий получает известие, что в его городе появится важная особа. Городничий решает, что это – ревизор. Чиновники взволнованы: и судья, и почтмейстер, и смотритель уездных училищ. Городничий готовит город к встрече, приказывает мести улицы, снять заборы на одной улице, положить доски на другой и т. д. Пристав предлагает похватать людей в острог, а то там их мало, но городничий, человек и чиновник весьма почтенный, конечно, отвергает этот проект. Проходимец Пустолобов, сам устроивший ложное известие о приезде «особы», разыгрывает роль ревизора – с целью набрать денег и жениться. Ему это почти удается, но он попадает в конце концов впросак. Впрочем, комедия кончается счастливо.

Таким образом, перед нами три группы утверждений, намеченных еще Булгариным и Сенковским и «разрабатывавшихся» впоследствии наукой. Во-первых – за спиной «Ревизора» целая линия русских комедий о злоупотреблениях чиновников: прежде всего «Ябеда» Капниста и ряд других, от Сумарокова с его «подьячими» до Судовщикова. Во-вторых – сюжет «Ревизора» есть, мол, вариант множества сюжетов типа «низшего принимают за высшего». В-третьих, сюжет «Ревизора» не только в общей схеме, но и в конкретизации его якобы близок к сюжетам комедии Квитки и рассказа Вельтмана.

По этому вопросу или по всем трем этим вопросам прежде всего приходится высказать некое общее положение: повторение, сходство, аналогия сюжетов и мотивов ничего не определяют еще в вопросе о близости или отдаленности соответствующих литературных произведений. Мотивы – это кирпичи, из коих строится здание. Схема сюжета – это элемент, это схема постройки, как, например, тот или иной тип плана здания. Даже тема (например, сатира на чиновников), конечно, имеющая гораздо большее значение в идейно-художественном целом произведения, является лишь одним из элементов произведения и приобретает тот или иной смысл в зависимости от целого; так, тема любви в «Песне песней» не определяет близости ее к «Евгению Онегину», несмотря на то, что и здесь речь идет о любви; так, тема «нигилизма» не определяет близости романов Клюшникова или Лескова с романом Слепцова или даже Тургенева.

При всем том, по вопросу об использовании Гоголем традиции русских антиподьяческих комедий следует сказать, что он, создавая «Ревизора», конечно использовал опыт этой традиции, но довольно ограничительно. Разумеется, есть общие черты в сатирическом изображении чиновников в «Ревизоре», в «Ябеде» и в других комедиях: они неизбежны, поскольку объект изображения и обличения один и тот же; они объясняются этим единством объекта и естественным использованием последующим художником достижений своих предшественников. Но основное в «Ревизоре» – новое по сравнению с прежними антиподьяческими комедиями. В этих комедиях, по формуле Капниста, – «Законы святы, Но исполнители лихие супостаты». В этих комедиях обличаются пороки исполнителей законов, а не социальный принцип. Капнист поднялся и до мысли, что «исполнители» внизу связаны с «исполнителями» наверху, что «рука руку моет» и что царство беззакония в судах есть проявление царства беззакония правительства, беззакония на троне. И все же он не выходит за пределы чаяния исправления нравов путем введения законности в рамках существующих социальных порядков. Другие авторы комедий конца XVIII – начала XIX века лишены и такого дворянски-либерального подхода к теме: они обличают подьячих только в порядке морального назидания. Судовщиков, например, явно реакционен в своей пьеске, написанной, видимо, еще в 1790-х годах и, как говорили, пришедшейся по вкусу самой Екатерине II.

Существенно здесь и то, что Капнист, Судовщиков, как некогда Сумароков или Веревкин, смотрят на разоблачаемых ими «подьячих» сверху вниз, презирая с высот своего самосознания дворянских интеллигентов этих грязных, невежественных бюрократов. Некоторые из них сознательно объединяют в своей сатире крупных чиновников-дворян с подьячими-недворянами. Для них подьячий, независимо от его происхождения, – не «благородный» (заметим, что положительный герой, например у Капниста, – офицер и помещик). Разумеется, такая дворянская комедия, критикующая бюрократическое извращение режима, а не сам режим в его основе, скрашивалась розовой любовной интригой, освещалась бенгальским огнем идеальных персонажей и счастливо заканчивалась наказанием виновных и свадьбой идеальных дворян.

Все иначе у Гоголя. У него дело никак не в личных пороках и не в бюрократических уклонах, а в сути всего уклада жизни. Он не порицает пороки отдельных людей, а разоблачает режим, хотя и с моральной точки зрения. Его занимают не вопросы, так сказать, юридические – насчет законности действий власти, а скорей вопросы социальные – о реальном результате этих действий.

У него в комедии – не частный случай, а сущность, характер всего общественного бытия. Поэтому «Ревизор» построен не на личной истории отдельного героя, а на происшествии, в котором «героем» является все чиновничество города, то есть вся совокупность властей, то есть весь режим в аспекте данного города. Поэтому-то в «Ревизоре» нет в основании сюжета никакой личной интриги – например, обязательной для догоголевской комедии любовной интриги.

Гоголь сам весьма отчетливо сформулировал эту особенность «Ревизора» в «Театральном разъезде», объясняя, почему у него в пьесе нет традиционной любовной завязки: «Я скажу только, что вообще ищут частной завязки и не хотят видеть общей. Люди простодушно привыкли уже к этим беспрестанным любовникам, без женитьбы которых никак не может окончиться пиеса. Конечно, это завязка, но какая завязка? – точный узелок на углике платка. Нет, комедия должна вязаться сама собою, всей своей массою, в один большой, общий узел. Завязка должна обнимать все лица, а не одно или два, – коснуться того, что волнует, более или менее, всех действующих. Тут всякий герой: течение и ход пиесы производит потрясение всей машины…» Следовательно, дело в общей завязке, где герой – все, совокупность, масса, вся машина. Следовательно, суть темы у Гоголя – не отрицание только данной черты в отдельных людях и их действиях (скажем, беззакония), а в характеристике – и отрицании – всей машины.

Заметим, что в «Ревизоре» действие движется не только без любовной интриги, но и вообще без личных мотивов. В том же месте «Театрального разъезда», несколькими строками выше, Гоголь (устами Второго любителя искусств) говорит о «вечной завязке» – «любовной интриге», и произносит знаменитые слова: «Стоит вглядеться пристально вокруг. Все изменилось давно в свете… Не более ли теперь имеет электричества чин, денежный капитал, выгодная женитьба, чем любовь?» Но собеседник этого рупора Гоголя спрашивает: «Все это хорошо; но и в этом отношении все-таки я не вижу в пиесе завязки».

Дело в том, что собеседник прав, и в ответ ему Гоголь и раскрывает свою мысль о сюжете, построенном не на личном стремлении, а на существе общего, всей машины. В самом деле, у самого Гоголя «Женитьба» строится на «электричестве» выгодной женитьбы, «Игроки» – денежного капитала; и у учеников Гоголя в драматургии мы найдем как бы реализацию этого его положения о новых видах «электричества» – у молодого Островского в «Банкроте» (и капитал и выгодная женитьба), у П. Н. Меншикова с его пьесами 1840-х годов о капитале, о выгодной женитьбе и др.

Но в основе «Ревизора» нет ни электричества выгодной женитьбы, ни чина, ни денежного капитала, ибо в основе этой комедии – не какая-нибудь «страсть» личности, а грех всего строя жизни и государства.

Гоголь видит бюрократию, – а за ней и всю империю, – с другой точки, чем его предшественники по антиподьяческой комедии, не сверху, а скорей снизу. Для него Городничий и вся окружающая компания – не грязные дельцы, примазавшиеся к его, автора, чистому сословию, а представители хозяев жизни, и его, Гоголя, жизни в том числе. От них зависит все; они – власть; они – правительство. Да оно так и есть: Гоголь изобразил маленький город, но в нем – в малом виде – едва ли не все главные отрасли государственной власти, кроме церкви (которую никак нельзя было вывести на сцену) и военного министерства (также недоступного, а может быть, и не привлекавшего в такой мере сатирическое отрицание Гоголя).

Существенно и то, что Гоголь ввел в компанию чиновников двух неслужащих помещиков: Бобчинского и Добчинского. У Капниста, у Сумарокова, у Судовщикова помещик-офицер – положительный герой, жертва или враг бюрократии; даже если он использует ее как Праволов в «Ябеде», если он – злодей, он стоит вне ее, не смешивается с нею. У Гоголя Бобчинский и Добчинский неразличимо входят в состав обличаемой им группы, сливаются с бюрократией – от первого действия, когда именно они дают первый толчок ошибке, через сцену вранья, где они дрожат вместе с чиновниками, и сцену взяток, где они тоже дают взятку, хоть и бояться им нечего и откупаться не от чего, – вплоть до немой сцены, в которой они составляют существенную часть.

Для Гоголя чиновник и помещик – одно. Так же точно объединяет он тех и других в единой сатирической картине в «Мертвых душах». Конечно, это могло быть так только потому, что он смотрит на тех и других извне того и другого слоя, с точки зрения тех, для кого и чиновник и помещик вместе – хозяева страны и носители общественного зла, как оно и было на самом деле, если не говорить о столичной чиновничьей мелюзге, об Акакии Акакиевиче.

Это же связано с еще одной чертой «Ревизора». У предшественников Гоголя сатира на бюрократию была сатирой на суд. Подьячие изображались как взяточники и судебные беззаконники. Иначе говоря, эта сатира разоблачала одну лишь, хоть и весьма важную, сторону деятельности государственного аппарата. Иное дело у Гоголя. У него суд – лишь одна частица, и не главная, в совокупности обличаемой им «деятельности» властей. Сатира Гоголя в «Ревизоре» – это сатира на все стороны существования правительственного аппарата империи, кроме опять-таки церкви и армии. Тем самым она становится отрицательным определением не уклонений, злоупотреблений, дефектов власти, – а власти в целом. Конечно, и у Гоголя взятки занимают видное место в общей картине. Но и взятки у него – другие. Это вовсе не только взятки, даваемые судье тяжущимися помещиками, как в прежних комедиях; более того, именно эти помещичьи взятки, вносимые даже не деньгами или товарами, а борзыми щенками, выглядят у Гоголя менее других возмутительно. Зато появляются взятки другого, не судебного, а административного характера, весьма сильно смахивающие на открытый грабеж, вымогательство, грубое насилие. Городничий просто грабит вверенный его попечениям город.

Затем развертывается картина взяток, которые чиновники не берут, а дают, и этого тоже не было на сцене до Гоголя. Суд тут ни при чем, и преступным взяточником оказывается не судья, а его начальство, ревизор. Что из того, что это ревизор ложный, ревизор по ошибке: настоящему ревизору так же точно дали бы взятки, как уже, конечно, не раз и давали разным начальникам. Таким образом, и в этой частной теме взяточничества предшественники Гоголя разоблачали неправый суд, а Гоголь разоблачает всю систему власти снизу доверху, всю лестницу иерархии властей.

Но взятки – лишь один из эпизодов в «Ревизоре», одна из черт самоуправства, наглого насилия, обмана и государства и народа, характеризующих функционирование властей. Заметим при этом, что объектами насилия, жертвами самоуправства у Гоголя являются опять не офицеры-помещики Прямиковы, а мещане, купцы, унтер-офицерская жена, слесарша, больные в больнице – люди из простого звания, те, о которых Земляника говорит: «Человек простой – если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет»; затем те, с которыми оправдывают свои фамилии полицейские, – пристав Уховертов, Держиморда и т. д.

В итоге получается картина не только острокомическая, но и страшная. На спине всех этих простых людей, на спине всей страны уселась компания наглых грабителей и притеснителей – и распоряжается. Эта компания превратила «богоугодные заведения», больницы – в доходную статью, школу – в бедлам, суд – в притон, полицию – в орудие террора; возглавляет эту банду грабителей верховный правитель – он же самый наглый грабитель, притеснитель, тиран, бесконтрольно выжимающий из подведомственного ему населения все, что может, мучащий его, как хочет. Эта компания грабителей, диких, невежественных, лишившихся облика человеческого, – это и есть правительство, в пределах выведенного Гоголем на сцену куска Российской империи; впрочем, этот кусок империи, разумеется, ничем не отличается от других кусков.

Что с точки зрения Гоголя 1830-х годов бюрократический аппарат вовсе не нужен для государства и народа – это явствует из картины Запорожской Сечи в «Тарасе Бульбе». Это же явствует и из «Ревизора». Аппарат власти – судя по «Ревизору» – не выполняет ровно никаких общественно-полезных функций. В этом Гоголь опять отличается от своих предшественников по комедиографии. Для Капниста, и тем более для других авторов комедий о неправосудии, суд должен выполнять священную и необходимейшую государственную функцию, и сатира обнаруживает лишь, что он уклоняется от правды при выполнении этой функции. Для Гоголя иначе: у него суд и все остальные отрасли управления вообще бессмысленны, не нужны народу; единственная их функция – служить орудием угнетения и грабежа. И суд, и больницы, и полиция – все это лишь машина насилия и ничем другим, видимо, не может быть.[122]122
  Может быть, именно потому и не изобразил Гоголь военную часть государственной машины, что считал ее необходимой. Ведь и в Сечи у Гоголя – военная власть есть, и она имеет огромные полномочия, тогда как никакого гражданского аппарата нет.


[Закрыть]

Мы опять узнаем в «Ревизоре», наряду с демократическим протестом, черты стихийности, некой аморфности политического сознания Гоголя. Разумеется, эта антигосударственность мышления Гоголя, это непонимание исторического характера системы власти в России (непростительное для профессионала-историка 1830-х годов) сильно ограничивало прогрессивность гоголевского мировоззрения, отбрасывало его, отрицателя прежде всего, в практическое бездействие, в политическую пассивность. В то же время трудно не видеть в этих признаках мышления Гоголя отражения социальной действительности – бытия и сознания закрепощенной массы народа, противоречий ее, с ее неприятием господской государственности и ее стихийностью, ограниченностью, неорганизованностью, страхом перед городом. Пройдет немного лет, и Белинский в 1840-х годах отразит в своей революционно-демократической деятельности гнев, нарастающие боевые настроения, так сказать пугачевскую сторону «мужицкой» Руси; в 1830-х годах с тоской народа по правде, ненавистью его к властям, его глубоким недовольством строем насилия и неравенства соотнесено творчество Гоголя; недаром так неотрывен путь Белинского от пути Гоголя; недаром с 1835 до 1847 года Белинский-критик – это прежде всего критик Гоголя, теоретик и трубадур Гоголя; и когда Гоголь изменил своему творчеству, Белинский остался верен творчеству Гоголя.

Понятно, почему в «Ревизоре» нет ни одного положительного лица. Это обстоятельство приводило в гнев реакционную критику, видевшую в нем нападение на официальную Россию, – и недаром. Дело здесь было, конечно, не в вопросе, бывали ли на самом деле среди представителей бюрократии честные люди; кстати, и на самом деле их бывало, видимо, мало: ведь даже консервативнейший Судовщиков назвал свою комедию «Неслыханное диво, или Честный секретарь»! Тем не менее, такие «дива», конечно, бывали. Но в самом глубоком смысле они были не типичны. И в замысел Гоголя они не укладывались. Если бы Гоголь ввел в «Ревизора» парочку идеальных чиновников, все в его комедии изменило бы смысл; тогда вышло бы, что объект сатиры – нравственность отдельных лиц: одни, мол, чиновники бывают дурные, другие бывают хорошие, и вот дурных-то и корит комедия. А у Гоголя объект сатиры – правительство; и оно осуждено, не частично, а в целом; каждое из действующих лиц, и чиновники городка, и помещики, и дамы, и Хлестаков – все они частицы, элементы единого объекта сатиры, все – колеса единой машины неправды, общественно-морального зла, и все они несут в себе частицы этого зла. Неоткуда здесь взяться положительному герою. Иное дело, что в комедии все-таки есть положительное лицо, хоть и не среди действующих лиц; это лицо – автор (Гоголь назвал его иначе – смехом); но автор нимало не участвует в едином общем действии, охватывающем всех лиц, выведенных Гоголем на сцену, и, следовательно, не несет никакой ответственности за зло, обличаемое им; автор – не только не участник зла: он – и прокурор и судья, обвиняющий зло и карающий его носителей.

Таким образом, развивая традицию русских антибюрократических комедий XVIII века, «Ревизор» в то же время отрицает самую сущность этой традиции, так как он несет в себе новое качество отрицания, новый принцип оценки общественной действительности, новый, неприемлемый для предшественников Гоголя, тип социального мироощущения, более демократический и потому более разрушительный.

Тем менее обосновано сближение «Ревизора» с его предшественниками по признаку внешне-сюжетных соответствий или совпадений. Незачем останавливаться еще раз на вопросе о «мотиве» «одного принимают за другого». Методология компаративизма с его механистической игрой пустыми фикциями мотивов уже достаточно прочно отвергнута советской наукой, не желающей обольщаться «сближениями» «Тристана и Изольды», «Отца Горио» и «Анны Карениной» по признаку мотива «аналогичных» взаимоотношений старого мужа, жены и ее молодого возлюбленного. Поэтому нет необходимости и доказывать, что даже самый сюжет «Ревизора» не имеет ничего общего, скажем, с развлекательной комедией интриги Лесажа «Криспин соперник своего господина», где слугу принимают за барина, из чего и проистекает ряд забавных положений. Между тем комедийка Лесажа типична для целого ряда пьес, построенных на данном мотиве.

Что говорить о подобных сопоставлениях, если даже сближение «Ревизора» с произведениями, в самом деле содержащими кое-какие аналогичные мотивы, – с повестью Вельтмана и комедией Квитки, – и бесплодно и не может не привести к весьма ошибочным выводам.

Рассказ Вельтмана, вообще очень далекий от «Ревизора», не имеет задачи сатирического разоблачения общественного уклада России; это – забавный анекдот, соединяющий гротескную игру образами и слогом (столь свойственную Вельтману вообще) с живыми юморесками довольно добродушного, или, точнее сказать, примиренческого, консервативного характера. Все чиновники у Вельтмана вполне добропорядочны.

В еще большей степени это следует сказать о комедии Квитки. В ней нет и тени сатиры. Это – пустейшая комедия интриги, притом довольно явственно окрашенная в тона рептильной, реакционной идеологии. Чиновники, в ней изображенные, – вполне достойные люди, честные служаки, немного комичные вследствие своей провинциальности, но вызывающие симпатию автора. Начальство попечительно бдит над судьбами всех людей и всячески прославляется. Целая группа идеальных персонажей демонстрирует добродетели господствующего класса. Смеется же автор лишь над модничаньем провинциальных дам да над дурным воспитанием, даваемым девицам в частных пансионах французских мадам. Далее этой вполне булгаринской сатиры Квитка не идет. Кстати, в комедии комплиментируется «Северная пчела» и унижается «Московский телеграф». Заметим также, что отдельные штрихи, внешне сходные с «Ревизором», попадают у Квитки в сюжетный контекст, ничего общего с гоголевской комедией не имеющий. Сюжет Квитки строится на истории добродетельной воспитанницы Петербургского института, племянницы городничего, и собирающегося жениться на ней идеального офицера, служащего по части военных поселений (!). В конце концов сия институтка и выходит за аракчеевского помощника – с благословения своего опекуна, некоего добродетельнейшего помещика, а также своего симпатичного хлопотуна-дяди, он же – городничий. Сюжет осложняется соперничеством идеальной институтки с пошлой модницей, провинциальной кокеткой, воспитывавшейся у француженок.

Что же касается Пустолобова, проходимца, выдающего себя за вельможу, чтобы поживиться и найти выгодную женитьбу, то история о том, как он обманул простодушного городничего, – это лишь одна из комических линий сюжета. Оканчивается эта линия тем, что Пустолобов арестован по приказу губернатора. Реакционная пьеска Квитки поистине ничего общего с «Ревизором» не имеет, если не говорить о двух-трех деталях и о «мотиве», самих по себе ничего не говорящих. У Квитки нимало нет отрицания того мира, той жизни, тех людей, которых он изображает. О развлекательном характере его пьесы говорит даже ее водевильное название: «Приезжий из столицы, или Суматоха в уездном городе».

К этому надо добавить давно известное обстоятельство, что рассказ о человеке, которого приняли в провинциальном городе за сановника и ревизора, был ходячим анекдотом времени Гоголя. Этот анекдот связывали с именами известных людей, например Пушкина, Свиньина, М. Глинки, оказывавшихся невольно в роли Хлестакова.[123]123
  См. В. В. Гиппиус. Гоголь. Л., 1924, стр. 97.


[Закрыть] Гоголь воспользовался этим анекдотом так же, как им предполагал воспользоваться Пушкин, набросавший план вещи, в основе которого лежал тот же анекдот. Но ведь это не значит, что Пушкин написал бы вещь, близкую «Ревизору».

Возьмем ли мы совсем далекие от «Ревизора» комедии о слугах, которых принимают за маркизов, или же произведения, относительно близкие по сюжету к «Ревизору» (рассказ Вельтмана или комедию Квитки), – от всех этих произведений пьеса Гоголя отличается, помимо всего прочего, одной сюжетной деталью. Это всего одна черта, впрочем именно относящаяся к сюжету, так сказать один мотив. Но уже эта черта совершенно меняет весь смысл всех остальных мотивов и всего сюжета в целом, делает их сверху донизу иными настолько, что достаточно указать на эту черту, чтобы показать полнейшую несводимость «Ревизора» ко всем произведениям как типа комедии Лесажа или «Урока дочкам» Крылова, где тоже слуга фигурирует в качестве маркиза, так и типа комедии Квитки.