Текст книги "Прощай, нищета! Краткая экономическая история мира"

Автор книги: Грегори Кларк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

В Англии, где повышение экономической эффективности в 1700-1790-х годах было незначительным или нулевым, сохранение относительно высокого уровня реальной заработной платы опять же было обусловлено необычно низкой фертильностью и высокой смертностью.

Одним из тех факторов, которые в течение XVIII века позволяли сохранять высокий доход в Англии и Нидерландах, была нарастающая урбанизация этих обществ. На рис. 5.6 показана доля городского населения в северной Италии, Англии и Нидерландах для периода с 1500 по 1800 год по пятидесятилетним (а для более раннего периода – по столетним) интервалам в зависимости от уровня реальной заработной платы. Линии, соединяющие точки, показывают изменение этой зависимости для каждого региона с течением времени. Этот график позволяет сделать два вывода. Во-первых, в Европе до 1800 года реальная заработная плата и урбанизация были слабо связаны друг с другом даже на национальном уровне. В северной Италии урбанизация всегда находилась на уровне около 20 %, даже несмотря на двукратное изменение уровня реальной заработной платы. В Англии в 1400 году уровень урбанизации составлял менее 5 %, несмотря на то что уровень заработной платы был существенно выше, чем в 1800 году, когда уровень урбанизации превышал 25 %. Движущей силой урбанизации служили иные факторы, нежели реальная заработная плата.

ИСТОЧНИКИ: Уровень урбанизации для северной Италии: Federico and Malanima, 2004, table 1. Уровень урбанизации для Нидерландов и Англии: de Vries, 1984, p. 39 (с поправкой в сторону увеличения ради возможности сопоставления с урбанизацией в северной Италии).

РИС. 5.6. Уровень урбанизации в 1300-1800-х годах

Во-вторых, из графика видно, что к 1800 году Нидерланды и Англия были самыми урбанизированными странами Европы. Изучение завещаний и церковно-приходских книг приводит нас к выводу о том, что высокий уровень урбанизации способствовал снижению фертильности и повышал уровень смертности, позволяя сохранить высокий доход. Например, в Англии в конце XVIII века уровень смертности в деревне составлял около 23 человек на 1000 по сравнению с 43 на 1000 в Лондоне. Одно лишь наличие Лондона повышало функцию уровня смертности в Англии примерно на 10 %. Таким образом, развитие торговли в 1600-1800-е годы, способствовавшее росту крупных столичных городов в Англии и Нидерландах, вело также к повышению уровня жизни, но лишь за счет чисто мальтузианских механизмов.

В случае Голландии еще одним фактором, повышавшим смертность, служили колониальные предприятия. С 1602 по 1795 год голландская Ост-Индская компания наняла около миллиона человек, из которых половина умерли на службе. Эта ежегодная убыль населения компенсировалась тем, что в Нидерланды за те же годы прибыло полмиллиона иммигрантов из других стран Европы, привлеченных высокими заработками. В обществе, где мужское население каждый год увеличивалось примерно на 35 тыс. человек, включая иммигрантов, Ост-Индская компания ежегодно забирала около 5000 из их числа! Но поскольку страна таким образом теряла почти исключительно мужчин, это приводило еще и к тому, что в Нидерландах изменялось соотношение полов. В Амстердаме в 1795 году соотношение взрослых мужчин и взрослых женщин составляло 1:1,3. В Делфте в 1749 году этот показатель равнялся 1,5. Переизбыток женщин имел своим следствием снижение доли замужних женщин в голландских городах. Так, согласно переписи 1829 года, 24 % амстердамских женщин в возрасте 40–55 лет никогда не были замужем[111] 111
  De Vries and van der Woude, 1997, p. 72–75.


[Закрыть].

Другим фактором, обеспечивавшим высокий уровень жизни в Европе по сравнению с Азией, служило то, что в течение всей доиндустриальной эры европейцы – как по современным меркам, так и по меркам доиндустриальных Китая и Японии – были неряхами, жившими в грязи и убожестве. Низкий уровень личной и общественной гигиены наблюдался в доиндустриальной Европе повсеместно. В дневниках европейских путешественников, посещавших Японию в 1543–1811 годах, нередко подчеркивается исключительная чистота этой страны по европейским стандартам того времени[112] 112
  Alam, 1987, p. 238.


[Закрыть]. На это обращает внимание даже голландец Энгельберт Кемпфер, живший в Японии в 1690–1692 годах, несмотря на то что в XVII веке голландцы считались самым чистоплотным из всех народов Европ[113] 113
  Schama, 1987, р. 375–397.


[Закрыть].

Ключевой экономической проблемой, определявшей уровень гигиены в доиндустриальной Европе, служило то, что людские нечистоты практически не имели рыночной ценности, поскольку их использование в качестве ценного удобрения для садов и полей было социально неприемлемо. Как отмечает Алан Макфарлейн, «…если в Японии нечистоты приносили доход, то в Англии за их вывоз приходилось платить»[114] 114
  Macfarlane, 2003, р. 173.


[Закрыть]. В результате избавление от нечистот являлось в Европе серьезной социальной проблемой. Например, Сэмюель Пепис в октябре 1660 года жаловался в своем дневнике: «Спустившись в погреб… я увяз обеими ногами в куче дерьма, узнав таким образом, что переполненная уборная мистера Тернера затопила мой погреб»[115] 115
  Pepys, 2000, October 20, 1660. После того как Пепис пожаловался соседу, чистка переполненной уборной заняла пять дней.


[Закрыть]. Очевидно, нечистоты, протекшие из соседней уборной, в Лондоне XVII веке были банальной бытовой неприятностью!

Напротив, в Китае и в Японии людские нечистоты – как моча, так и фекалии – представляли собой ценный продукт, который хозяева продавали крестьянам и который служил объектом борьбы для различных группировок, соперничавших между собой за право его вывоза. Нечистоты не выливали в выгребные ямы, канализацию и реки, загрязняя источники воды. Вместо этого в таких городах, как Осака, подрядчики в XVIII веке даже находили выгодным устраивать на углах улиц уборные с целью продажи собранных таким образом нечистот[116] 116
  Hanley, 1997, р. 104–129.


[Закрыть]. Кроме того, в Китае и Японии нечистоты, по-видимому, вывозились ежедневно, а не скапливались под домами в выгребных ямах, которые опустошались лишь периодически.

Использование людских нечистот в качестве удобрений небезопасно, но по крайней мере японцы, понимая это, несколько месяцев предварительно выдерживали нечистоты в ямах или бочках, с тем чтобы большая часть болезнетворных микроорганизмов погибла в процессе брожения.

Кроме того, японцы и китайцы отличались намного более высоким уровнем личной гигиены. Мытье было непопулярно в Англии; более того, в эпоху раннего Нового времени оно считалось греховным удовольствием. Даже в романах Джейн Остин 1811–1817 годов, в которых очень большое внимание уделяется описанию быта, мы не найдем ни одного упоминания о мытье[117] 117
  Доктор Роберт Уиллан, знаменитый лондонский дерматолог, в 1801 году отмечал, что «хотя большинство живущих в Лондоне мужчин и многие дамы привыкли каждый день умывать руки и лицо, они не снисходят до того, чтобы ежегодно мыть свое тело».


[Закрыть]. Напротив, у японцев был широко распространен обычай часто мыться в горячей воде. Китайцы также мылись при всякой возможности и тратили много мыла[118] 118
  Lee and Feng, 1999, p. 45.


[Закрыть]. Японцы после удовлетворения естественных надобностей мыли руки и содержали уборные в чистоте. Что же касается Пеписа, то он всего лишь раз на протяжении десяти лет упоминает в своем дневнике о том, что его жена мылась: «Моя жена вместе с другой женщиной собирается сходить в баню, чтобы вымыться… она заявляет, что хочет быть чистой. Долго ли она таковой пробудет, можно только гадать». Поход в баню, очевидно, стал эпохальным событием, поскольку на следующий день он пишет: «Прошлую ночь провел в одиночестве, моя жена после бани легла одна в другую кровать». По-видимому, помывшаяся жена не желала, чтобы муж ложился в постель грязным, потому что три дня спустя он записывает: «…пришел домой поздно, помылся теплой водой; теперь моя жена пустит меня к себе в постель, поскольку она сама помылась»[119] 119
  Pepys, 2000, February 21, 22, 25, 1665.


[Закрыть]. Но, как и ожидал Пепис, мытье не вошло в привычку, и на следующие четыре года эта тема исчезает из его дневника.

Данные о производстве мыла в Англии в XVIII веке также подтверждают тезис о том, что мытье и стирка не были в то время повседневным занятием. В 1710-е годы, когда население Англии составляло 5,7 млн человек, производство мыла составляло 25 млн фунтов, то есть на одного человека в день приходилось менее 0,2 унции мыла вне зависимости от того, как оно использовалось[120] 120
  Deane and Cole, 1967, p. 72.


[Закрыть]. Для того чтобы оценить, насколько скромными были объемы потребления мыла, можно отметить, что целью операции «Продовольственная безопасность Южной Африки» в настоящее время является обеспечение всех ее обездоленных клиентов 0,4 унции мыла в день, что рацион каторжников, перевозившихся в Австралию в середине XIX веке, включал в себя 0,5 унции мыла в день; и что рацион мыла и в армии северян, и в армии южан в начале Гражданской войны в США составлял 0,64 унции в день[121] 121
  См., например: Shannon, 1927, p. 479.


[Закрыть].

Слабое внимание, уделявшееся англичанами личной гигиене, проявлялось и в примитивном устройстве туалетов. Если в Японии туалеты строились на некотором расстоянии от жилых помещений, то английские высшие классы, похоже, предпочитали, чтобы туалет находился поблизости, хотя при этом возникала проблема борьбы со зловонием[122] 122
  Hanley, 1997, p. 19.


[Закрыть]. Или же сооружением туалетов вообще не утруждались. В театре «Глобус», построенном в 1599 году в Лондоне на южном берегу Темзы, не было предусмотрено ни одного туалета для всех 1500 зрителей, которых мог вместить театр. Зрители, даже те, что занимали пятипенсовые ложи над сценой (эта цена была лишь немногим меньше дневной зарплаты рабочего), вместо туалета ходили на двор за театром, а скорее всего, использовали лестницы и коридоры в самом театре.

Более того, в Японии и жилые помещения содержались в намного большей чистоте. В домах настилались деревянные полы, а уличная обувь снималась при входе в дом. Японцы поливали водой улицу рядом с домом, чтобы было не так пыльно. И наоборот, в Англии почти до самого 1800 года большинство людей обитало в домах, где пол представлял собой утрамбованную землю, покрытую соломой, которую меняли лишь изредка. В эту солому плевали, мочились, бросали объедки. Вообще на полу в результате повседневной жизнедеятельности накапливался такой мощный слой отходов, что когда ямчужные мастера в конце XVI – начале XVII века получили право снимать верхний слой земли под постройками, являвшийся богатым источником селитры (нитрата калия), то они якобы выкапывали землю не только в амбарах, но и в жилых домах. Кроме того, у англичан имелось намного больше кошек и собак, также обильно удобрявших своим пометом жилые помещения и улицы.

Таким образом, относительное богатство англичан, выражавшееся также в их относительно более высоком росте, чем в наше время, по сравнению с ростом японцев и китайцев в 1800 году, вероятно, имело своим источником главным образом относительную грязь, в которой они обитали. Ведь в мальтузианской экономике такие традиционные добродетели, как чистота и трудолюбие, не идут на пользу обществу в целом, только делая жизнь труднее, а доход – ниже.

ДЕТОУБИЙСТВА

Полинезия до прибытия европейцев была очень здоровым регионом. Она отличалась мягким климатом, здесь не было комаров – разносчиков малярии, а изолированное положение островов защищало их от многих болезней, таких как чума. О том, насколько здоровой была жизнь на островах, можно судить по участи жен и детей моряков – участников произошедшего в 1789 году бунта на корабле «Баунти». Участники бунта – Флетчер Кристиан и восемь других моряков, – а также шестеро таитян и 12 таитянок (вероятно, некоторых из них похитили) поселились в 1790 году на крохотном, неверно отмеченном на картах островке Питкэрн, имевшем две мили в длину и одну милю в ширину. К 1800 году 14 из 15 мужчин умерли (в том числе 12 были убиты своими товарищами, а один совершил самоубийство)[123] 123
  После того как между поселенцами начались раздоры, никто из них не мог спастись бегством и никто не мог спокойно спать, пока не расправится со врагами: Nordhoff, 1934.


[Закрыть], но к 1808 году женщины родили 23 детей, и все они выжили. Благодаря этому, несмотря на кровавые распри между мужчинами, население острова, составлявшее в 1790 году 27 человек, выросло до 34. К 1823 году на Питкэрне проживало 66 человек. Таким образом, за одно поколение население острова удвоилось. К 1856 году население Питкэрна составляло уже 196 человек, и на острове, имевшем всего 88 акров ровной земли, возникла серьезная проблема перенаселенности.

Представление о здоровом климате на тихоокеанских островах подтверждается и данными об уровне смертности европейских войск, расквартированных в начале XIX века в колониях. Эти данные приведены в табл. 5.4, из которой видно, что уровень смертности британских и французских войск на тихоокеанских островах был ниже, чем в метрополии. Отметим также, что смертность европейских войск в Африке и карибском бассейне была чрезвычайно высокой по сравнению с тихоокеанским бассейном. Ежегодно умирала почти половина британских войск, расквартированных в Сьерра-Леоне (Западная Африка).

ТАБЛИЦА 5.4. Уровень смертности войск в различных регионах ок. 1800 года

ИСТОЧНИК: Curtin, 1989, table 1.1.

Фертильность у полинезийцев до появления европейцев также, вероятно, была высокой. Женщины рано начинали половую жизнь, и воздержание было им несвойственно. Почему же в таком случае Таити казался английским морякам раем, а не обществом вроде Японии, где материальный доход едва превышал прожиточный уровень? Вероятно, ответ заключается в практике детоубийств, широко распространенной до того, как европейские миссионеры, прибывшие на остров в 1797 году, изменили привычки его коренных обитателей[124] 124
  Oliver, 1974, p. 424–426.


[Закрыть]. К сожалению, поскольку источником сведении об этой практике служат лишь сами миссионеры, с омерзением относившиеся к любым дохристианским традициям, мы не можем быть уверены в достоверности их сообщений[125] 125
  Первая христианская миссия на Таити потерпела крах, и миссионеры пользовались на острове ограниченным влиянием вплоть до 1809 года, когда распад общества, вызванный контактами с европейцами, вынудил многих таитян перейти в христианство.


[Закрыть].

По оценкам, на Таити в начале XIX века немедленно убивалось от 2/3 до 3/4 всех новорожденных[126] 126
  Эти цифры выглядят невероятными, но именно они фигурируют в сообщениях миссионеров. Капитан Джеймс Кук упоминает практику детоубийства в своем дневнике, но не приводит оценок ее распространенности. В дневниках капитана Уильяма Блая, сэра Джозефа Бэнкса и других моряков почти нет упоминаний о детоубийстве.


[Закрыть]. Младенцев якобы душили руками или удавкой или ломали им шею. Все наблюдатели сходились на том, что убийство совершалось сразу же после родов. Если ребенку удавалось прожить хоть сколько-нибудь времени, то с ним начинали обращаться с большой заботой и нежностью. Существование практики детоубийств подтверждается тем, что, по сообщениям большинства путешественников, на островах было больше мужчин, чем женщин. Причины, по которым таитяне практиковали детоубийства, остаются совершенно неясными. Похоже, у рая благородных дикарей имелась по-настоящему дикая изнанка[127] 127
  «Казалось, что я попал в Эдем… <…> Многочисленное население острова наслаждается щедрыми дарами природы… Повсюду царили гостеприимство, покой, радость, веселье – все признаки полного благополучия», – так писал о своем пребывании на Таити в 1768 году Бугенвиль, Bougainville, 1772, р. 228–229; Бугенвиль, 1961, с. 165.


[Закрыть].

Пусть европейцы были грязнулями, но детоубийство ужасало их, и у нас нет никаких свидетельств того, что такая практика – либо как сознательная стратегия, либо как результат разного отношения к мальчикам и девочкам – существовала в доиндустриальной Европе.

Однако детоубийство настолько часто встречалось в других мальтузианских экономиках, что воздержание европейцев от этой практики можно считать отклонением. И в римской Италии, и в римском Египте родители оставляли нежеланных детей на рынках и на улицах, хотя по крайней мере некоторых из этих несчастных спасали и выращивали в качестве рабов. Половой состав населения в доиндустриальных Китае и Японии демонстрирует, что там был широко распространен обычай убивать новорожденных девочек. В этих мальтузианских экономиках детоубийство реально повышало уровень жизни.

«БЕЛАЯ СМЕРТЬ»

Как мы уже видели, в 1347 году в Европу с Востока проникла бактерия, ставшая причиной «черной смерти», которая увеличила уровень смертность, тем самым повысив жизненный уровень европейцев на последующие 300 лет. Когда в 1492 году Колумб, возможно, самый везучий человек в истории, наткнулся на континент, существования которого он никак не мог ожидать, к местным народам пришла смерть из стран Запада, принявшая облик многочисленных новых болезней. Четырьмя главными болезнями, ответственными за эту «белую смерть», были холера, корь, оспа и тиф. Все эти болезни возникли сравнительно недавно в перенаселенных условиях евразийского материка и оказались совершенно новыми для коренных американцев, тысячелетиями не имевших никаких контактов с Евразией. Жители Австралии, Новой Зеландии и тихоокеанских островов тоже познакомились с этими четырьмя и прочими болезнями лишь после прибытия европейцев[128] 128
  McNeill, 1976.


[Закрыть].

По аналогии с тем, что испытали европейцы в годы «черной смерти», начавшееся в 1492 году распространение «белой смерти» по Новому Свету должно было сократить численность коренного населения Америки и существенно повысить его уровень жизни. У нас действительно есть факты, указывающие на то, что знакомство с европейскими болезнями могло благотворно сказаться на уровне жизни у некоторых групп жителей Нового Света. Так, Боас, в 1892 году обследовавший индейцев Великих равнин, родившихся в основном в период с 1830-х по 1860-е годы, указывает, что, несмотря на большой ущерб, причиненный им такими европейскими болезнями, как оспа, эти индейцы по меркам доиндустриального мира были очень высокими людьми[129] 129
  Steckel and Prince, 2001.


[Закрыть]. Однако основной массе коренного американского населения контакт с европейскими болезнями, по-видимому, не принес никаких материальных выгод. В рамках мальтузианской модели такую аномалию объяснить затруднительно, но, с другой стороны, вместе с «белой смертью» обычно приходили европейцы, экспроприировавшие земли и ресурсы, тем самым препятствуя работе нормальных мальтузианских механизмов.

СТО ТЫСЯЧ ЛЕТ ЗАСТОЯ?

Ни одному обществу до 1800 года не удавалось вырваться из железной хватки мальтузианского равновесия. Можно подумать, что в течение всего этого времени в мире царил полный экономический застой, по крайней мере с момента произошедшей 8000 лет назад неолитической революции, породившей оседлые аграрные общества. Однако в следующей главе мы увидим, что в этом мальтузианском мире существовал поразительный источник динамизма. По крайней мере в некоторых доиндустриалъных экономиках, застрявших в мальтузианской ловушке, население претерпевало изменения, на которые прежде никто не обращал внимания. Эти изменения рассматриваются в главе 6.

6. Мальтус и Дарвин: выживание богатых

Человек наживает себе собственность

и оставляет ее детям.

Таким образом, дети одной

и той же страны выходят на жизненную

дорогу с далеко не одинаковыми

залогами на успех.

Чарльз Дарвин (1871)[130] 130
  Darwin, 1998, р. 139; Дарвин, 1896, с. 94–95.


[Закрыть]

Как уже подчеркивалось выше, в течение мальтузианской эры обществом людей управляли те же самые экономические законы, которые действуют в сообществах любых животных. Сам Чарльз Дарвин заявлял в своей автобиографии, что при написании «Происхождения видов» вдохновлялся «Опытом о законе народонаселения» Мальтуса[131] 131
  Darwin, 1969; Дарвин, 1959.


[Закрыть]. В более поздней работе «Происхождение человека» Дарвин с помощью своей теории естественного отбора объяснял, каким образом люди произошли от своих древних предков. Он дошел до того, что в заключительной части этой работы с одобрением отзывался о теории, получившей известность как социал-дарвинизм: «Человек, подобно всякому другому животному, очевидно поднялся до своего настоящего высокого уровня путем борьбы за существование, проистекающей из его быстрого размножения: если ему суждено подвигаться еще далее вперед, то ему необходимо оставаться под влиянием жестокой борьбы»[132] 132
  Darwin, 1998, р. 642; Дарвин, 1896, с. 413.


[Закрыть].

Однако если Дарвин ошибался, поддерживая социал-дарвинизм, то идея о том, что пока в социуме действуют мальтузианские механизмы, человечество будет подчинено естественному отбору, в основе своей была совершенно верной.

В мальтузианскую эру у каждой женщины в среднем могли выжить лишь двое детей. Однако какой-то механизм должен был отобрать этих двух из числа четырех или пяти детей, рождавшихся у каждой женщины в доиндустриальную эпоху. И пока матери и отцы отличались друг от друга в различных отношениях, этот процесс выживания давал одним индивидуумам преимущество над другими. Таким образом, дарвиновская борьба, формировавшая человеческую натуру, не завершилась во время неолитической революции, а продолжалась вплоть до 1800 года.

В данной главе мы познакомимся с фактами, наглядно свидетельствующими о наличии разных возможностей для выживания в 1250–1800 годах в доиндустриальной Англии. В частности, экономический успех самым непосредственным образом отражался на репродуктивном успехе: у самых богатых людей на момент их смерти было более чем вдвое больше выживших детей, чем у самых бедных.

Вообще факты говорят о том, что в мальтузианскую эру самые бедные, как правило, были не в состоянии оставить потомство. Вследствие этого доиндустриальная Англия представляла собой мир постоянной нисходящей мобильности. С учетом статичной природы экономики и тех возможностей, которые она предоставляла, многочисленным детям богатых родителей в большинстве случаев приходилось спускаться вниз по социальной лестнице. Род ремесленника в следующем поколении продолжали несколько рабочих, сыновья купцов становились мелкими торговцами, дети крупных землевладельцев превращались в мелких землевладельцев.

Нисходящая природа социальной мобильности в мальтузианскую эру резко контрастирует с современным миром, в котором пониженная фертильность богатых слоев на протяжении почти всего периода после 1870 года и постоянное расширение экономических возможностей более высокого уровня обеспечивают непрерывную мальтузианские механизмы, человечество будет подчинено естественному отбору, в основе своей была совершенно верной.

В мальтузианскую эру у каждой женщины в среднем могли выжить лишь двое детей. Однако какой-то механизм должен был отобрать этих двух из числа четырех или пяти детей, рождавшихся у каждой женщины в доиндустриальную эпоху. И пока матери и отцы отличались друг от друга в различных отношениях, этот процесс выживания давал одним индивидуумам преимущество над другими. Таким образом, дарвиновская борьба, формировавшая человеческую натуру, не завершилась во время неолитической революции, а продолжалась вплоть до 1800 года.

В данной главе мы познакомимся с фактами, наглядно свидетельствующими о наличии разных возможностей для выживания в 1250–1800 годах в доиндустриальной Англии. В частности, экономический успех самым непосредственным образом отражался на репродуктивном успехе: у самых богатых людей на момент их смерти было более чем вдвое больше выживших детей, чем у самых бедных.

Вообще факты говорят о том, что в мальтузианскую эру самые бедные, как правило, были не в состоянии оставить потомство. Вследствие этого доиндустриальная Англия представляла собой мир постоянной нисходящей мобильности. С учетом статичной природы экономики и тех возможностей, которые она предоставляла, многочисленным детям богатых родителей в большинстве случаев приходилось спускаться вниз по социальной лестнице. Род ремесленника в следующем поколении продолжали несколько рабочих, сыновья купцов становились мелкими торговцами, дети крупных землевладельцев превращались в мелких землевладельцев.

Нисходящая природа социальной мобильности в мальтузианскую эру резко контрастирует с современным миром, в котором пониженная фертильность богатых слоев на протяжении почти всего периода после 1870 года и постоянное расширение экономических возможностей более высокого уровня обеспечивают непрерывную восходящую мобильность, при которой дети в среднем поднимаются на более высокие ступени социальной иерархии по сравнению с родителями.

ВЫЖИВАНИЕ БОГАТЫХ

Из первых двух фундаментальных мальтузианских постулатов, графически представленных на рис. 6.1, следует, что репродуктивный успех, то есть численность потомства данного человека на момент его смерти, возрастает вместе с доходом. Изображенная на рисунке кривая относится к обществу в целом. Однако в рамках любого оседлого аграрного общества в каждый момент наблюдаются огромные различия между семьями в размере дохода. Наличие земли и капитала в качестве активов, приносящих прибыль, позволяет некоторым людям распоряжаться намного большей долей продукции, чем приходится в среднем на каждого члена общества. Из этой же мальтузианской логики вытекает и то, что репродуктивный успех будет сопутствовать тем представителям оседлых аграрных обществ, которые добились успеха в экономической конкуренции, то есть тем, кто накопил много собственности либо приобрел навыки, обеспечивающие более высокий заработок.

РИС. 6.1. Графики уровня рождаемости и уровня смертности

В завещаниях англичан, уже рассматривавшихся в главе 4, по-видимому, по крайней мере начиная с 1585 года, упоминаются почти все выжившие дети. Это подтверждается, в частности, соотношением сыновей и дочерей. По сравнению с сыновьями у дочерей было гораздо меньше шансов быть упомянутыми в завещаниях, поскольку они выходили замуж и получали свою долю наследства в виде приданого или же просто оставались без наследства. Например, Джон Хинсон из Фордэма (Кембридж) оставил двум своим незамужним дочерям Маргарет и Мэри по 30 фунтов. Что касается его трех замужних дочерей, чьи имена не упоминаются, то о них говорится следующее: «Моим трем дочерям, вышедшим замуж, по 10 шиллингов (0,5 фунта) каждой». Даже незамужние дочери, как правило, получали меньшую долю наследства по сравнению с сыновьями. Например, Джон Пратт из Чевли (Кембридж) завещал сыновьям по 5 фунтов, а дочерям оставил лишь по 2 фунта[133] 133
  Evans, 1993, р. 108, 217.


[Закрыть].

Поэтому соотношение сыновей и дочерей, упомянутых в завещаниях, позволяет нам судить о том, сколько дочерей оставалось не упомянуто. Если бы сыновья и дочери имели равные шансы быть упомянутыми в завещаниях, то это соотношение равнялось бы 1,03[134] 134
  Вычислено на основе относительного уровня смертности мужчин и женщин по возрастам в 1580–1649 годах: Wrigley et al., 1997, p. 296, 303.


[Закрыть]. Реальное же соотношение, как видно из табл. 6.1, составляло 1,04. Вероятно, неупомянутых дочерей было лишь на 1 % больше, чем неупомянутых сыновей. Но с учетом того, что дочери имели намного большую вероятность не попасть в завещание, общая доля детей, не упомянутых в завещании, по-видимому, была очень мала.

ТАБЛИЦА 6.1. Число выживших детей на одного мужчину-завещателя в Англии, 1585–1638 годы

ИСТОЧНИК: Clark and Hamilton, 2006.

Таким образом, с помощью завещаний мы можем изучить взаимосвязь между богатством и репродуктивным успехом в доиндустриальной Англии. Поскольку нас интересует репродуктивный успех завещателей, то умершие дети будут считаться выжившими потомками, если у них самих останется выжившее потомство. Так, у Уильяма Кука из Грейт-Ливермера в Суффолке, умершего приблизительно в 74-летнем возрасте, осталось четверо живых детей, а также по двое живых внуков от двух умерших сыновей[135] 135
  Evans, 1987, р. 359.


[Закрыть]. Соответственно, будем считать, что он имел шестерых детей.

Как видно из табл. 6.1, среднее число детей у одного завещателя было скромным. Для того чтобы население всего лишь поддерживало постоянную численность, нужно, чтобы у каждого мужчины в момент его смерти было больше двух выживших детей, в силу того что в числе этих детей окажутся и малолетние, которые умрут, прежде чем достигнут возраста (не менее 16 лет), в котором теоретически смогут оставить завещание. Для того чтобы у среднего завещателя из нашей выборки осталось двое детей, доживших по крайней мере до 16-летия, нужно, чтобы на момент смерти у него было 2,07 ребенка. Поэтому лондонские завещатели около 1620 года определенно имели недостаточный уровень воспроизводства. В небольших городах за пределами Лондона, где на одного завещателя приходилось 2,39 выжившего ребенка, наблюдался рост населения, составлявший менее 15 % за поколение. Однако рост населения среди сельских завещателей достигал 40 % за поколение.

На рис. 6.2 показано приблизительное число детей на одного мужчину в каждом из восьми классов, по которым завещатели распределены в зависимости от суммы завещанного. Четыре нижних группы включают в себя нижнюю половину завещателей по величине их дохода. У тех, кто завещал менее 25 фунтов, как правило, было менее двух детей; у тех же, чье состояние превышало 1000 фунтов, обычно было более четырех детей. Таким образом, мы видим наличие чрезвычайно сильной зависимости между богатством и числом выживших детей[136] 136
  С учетом того что завещание может дать ошибочное представление о богатстве завещателей, реальная взаимосвязь между богатством и числом детей, скорее всего, была еще более сильной, чем показано на рисунке.


[Закрыть].

РИС. 6.2. Число выживших детей в зависимости от величины капитала завещателей

Показанная здесь связь между богатством и числом детей не может быть методологической ошибкой, обусловленной тем, что бедные завещатели просто не упоминали в завещаниях часть своих детей, потому что не могли им ничего оставить. Это очевидно по ряду причин. Например, из работы Энтони Ригли и его соавторов мы знаем, что у типичного английского мужчины-завещателя в эти годы было 2,58 выжившего ребенка[137] 137
  Wrigley et al., 1997, p.614.


[Закрыть]. Поэтому самые богатые завещатели, в семье у которых было по четверо с лишним детей, должны были иметь намного больше выживших детей, чем у населения в среднем, а соответственно, и намного больше, чем у беднейших завещателей. Кроме того, бедные завещатели чаще, чем богатые, либо вообще не назначали наследников, либо не назначали наследников мужского пола. Даже если беднейшие завещатели не упоминали в своих завещаниях некоторых детей из-за незначительности завещаемого имущества или предпочитали, чтобы все досталось лишь одному из детей, они, несомненно, не стали бы по этой причине вычеркивать из завещания всех своих детей. Более того, с учетом предпочтения, отдаваемого сыновьям при выборе наследников, завещатели вполне могли оставить все свое имущество только старшему сыну, но не стали бы лишать наследства всех своих сыновей[138] 138
  Факты, доказывающие это утверждение: Clark and Hamilton, 2006.


[Закрыть]. У бедных людей на момент их смерти просто было мало выживших детей.

Любопытно, что размер состояния был связан с репродуктивным успехом гораздо сильнее, чем социальный статус или уровень грамотности. Для репродуктивного успеха в Англии того времени экономическое положение было более важно, чем принадлежность к социальному классу. По-видимому, так происходило из-за того, что род занятий был очень неточным критерием для зачисления людей в тот или иной класс. Иные арендаторы были грамотнее и богаче мелких землевладельцев. Одни плотники трудились на других и ничего не имели, а другие сами нанимали рабочих, занимались строительством и сдавали недвижимость в аренду.

Вполне возможно, что экономический успех определялся исключительно удачей либо ненаследуемыми личными качествами. А в этом случае если выживание богатейших и приводило к описываемым ниже социальным последствиям, то в долговременном плане оно никак не сказывалось на качествах населения в целом.

Однако у детей богатых имелось одно существенное преимущество перед детьми бедных: крупное состояние, унаследованное от родителей. Во всех завещаниях обращает на себя внимание ярко выраженное стремление завещателей передать наследство биологическим детям, ничего не оставляя прочим родственникам: племянникам, братьям, сестрам, кузенам. Если жена завещателя была достаточно молода для того, чтобы родить детей от нового мужа, возникало опасение, что завещаемое наследство может достаться детям другого человека. Поэтому женам иногда запрещалось снова выходить замуж или же от них требовалось при повторном браке отказаться от наследства. Несмотря на то что в начале XVII века английскому обществу была свойственна относительно высокая религиозность, а рассматриваемые завещания составлялись в том регионе, из которого вышли многие первые пуританские поселенцы Новой Англии, суммы, завещавшиеся бедным, были совершенно незначительными. Богатые почти ничего не завещали и своим многочисленным слугам. Из рис. 6.3 видно, что наследство доставалось по большей части лишь генетическим потомкам завещателей[139] 139
  Жены также зачисляются в разряд генетических потомков, потому что оставлявшееся им наследство, как правило, предназначалось для воспитания детей или переходило к детям после смерти матери.


[Закрыть]. Доля наследства, предназначавшаяся для бедных, как правило, составляла менее 0,5 % от состояния завещателя. От 1 до 12 % приходилось на долю лиц, не являющихся генетическими потомками. Подобные наследники чаще фигурируют в завещаниях малоимущих, и это, вероятно, объясняется тем, что у таких завещателей чаще не имелось генетических потомков, которым могло бы отойти наследство.