Текст книги "Прощай, нищета! Краткая экономическая история мира"

Автор книги: Грегори Кларк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

11. Загадка промышленной революции

Итак, промышленная революция была

единственным значительным событием

в экономической истории всего

мира. И у вас нет для него никакого

объяснения. Что же это за теория?

Ирад Кимхи (в беседе с автором, 2006)

Вопрос о том, почему промышленная революция задержалась до начала XIX века, представляет собой большую и давнюю загадку мировой истории. В данной главе мы покажем, почему объяснение промышленной революции представляет собой почти неразрешимую задачу, и дадим обзор различных попыток дать на нее ответ.

Мы уже видели, что экономический рост, происходивший после 1800 года, являлся результатом небольших, но чрезвычайно продуктивных инвестиций в расширение фонда полезных знаний, доступных человечеству. Поскольку большинство выгод от этих инвестиций досталось не инвесторам, итогом стало повышение эффективности экономики, полученное едва ли не даром. Этот прирост эффективности в свою очередь привел к увеличению вложений в физический капитал. Кроме того, мы видели, что средний темп технического развития до 1800 года был чрезвычайно низким.

Промышленная революция является предметом, столь трудным для понимания, из-за того что мы должны выяснить, почему ни одно из доиндустриальных обществ, несмотря на существовавшие между ними колоссальные различия в обычаях, нравах и институтах, не сумело обеспечить хотя бы умеренные (по современным меркам) темпы роста производительности в течение сколько-нибудь существенного времени. Какая черта всех доиндустриальных обществ была причиной столь низкого и неуверенного темпа повышения эффективности? И какое событие, устранив условия бесконечного застоя, привело к промышленной революции?

ТЕОРИИ ПРОМЫШЛЕННОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Точка зрения, которой мы придерживаемся в данной книге, гласит, что промышленная революция произошла спустя тысячелетия после возникновения институционально стабильных экономик в таких обществах, как древняя Вавилония, так как в течение этого времени сами институты взаимодействовали с людской культурой и изменяли ее. Тысячелетия жизни в стабильных обществах в условиях жесткого мальтузианского отбора, вознаграждавших трудолюбие, бережливость и невысокую плодовитость, содействовали развитию таких культурных форм – с точки зрения трудового вклада, временных предпочтений и принципов создания семьи, – которые благоприятствовали современному экономическому росту.

В частности, мы утверждаем, что с учетом природы вопроса не существует другого объяснения, которое бы удовлетворяло строгим стандартам, требующимся от любой теории промышленной революции. Все существующие теории, предлагавшиеся различными историками, экономистами и социологами, делятся на три основные категории, каждой из которых присущи характерные для нее трудности.

Теории экзогенного роста. Эти теории основываются на изменении некоторых черт общества, лежащих за рамками экономики, таких как правовые институты данного общества или относительный дефицит тех или иных производственных факторов. Такие изменения побуждают потенциальных новаторов вкладывать средства в развитие производственных технологий. Подобные изменения включают в себя, например, изменения в институтах, обеспечивающих защиту знаний и неприкосновенность всякой собственности. Так, Дуглас Норт и Барри Вайнгаст утверждают, что установление конституционной монархии в Англии в 1689 году являлось ключевой политической инновацией, повлекшей за собой современный экономический рост[239] 239
  North and Weingast, 1989.


[Закрыть]. Теории экзогенного роста предсказывают, что в 1760 году или несколько раньше мы увидим в Англии, а может быть и по всей Европе, институциональные формы или прочие социальные инновации, неизвестные в более древних обществах. Примером такой теории может послужить идея Джоэля Мокира о том, что ключевым стимулом к промышленной революции стало европейское Просвещение, хотя сам Мокир указывал, что корни Просвещения в свою очередь скрываются в предшествовавшей коммерческой экспансии европейской экономики[240] 240
  Mokyr, 2005.


[Закрыть].

Теории равновесных состояний. Согласно этим теориям, какое-то потрясение – эпидемия, война, покорение новых земель – вынудило экономику перескочить из состояния плохого, застойного равновесия в состояние хорошего, динамического равновесия, свойственного современному миру. Отдельный класс, в последние годы нашедший себе приверженцев среди экономистов, составляют теории, согласно которым семьи переходят из такого состояния равновесия, когда у всех много детей (и каждому из них уделяется мало времени), к такому, когда у всех мало детей (получающих усиленное внимание со стороны родителей)[241] 241
  Lucas, 1988, 2002; Becker et al., 1990.


[Закрыть].

Теории эндогенного роста. Эти теории гласят, что некоторые присущие экономической системе черты, эволюционируя в течение долгой доиндустриальной эры, в конце концов создали предпосылки для современного экономического роста. Таким образом, промышленная революция была предопределена с того момента, когда в африканских саваннах появились первые люди, и, соответственно, создание экономических условий для стремительного технического прогресса было лишь делом времени. Но встает вопрос: чем отличалась экономика Англии в 1760 году от экономики Флоренции в 1300 году, экономики Китая в 500 году, экономики Рима во времена Христа или экономики Афин во времена Платона? В число постулируемых внутренних движителей экономической системы, в конце концов обеспечивших промышленную революцию, включается численность населения и эволюция свойственных ему черт[242] 242
  Kremer, 1993b; Galor and Weil, 2000.


[Закрыть].

В данной главе мы рассмотрим основные варианты трех этих теорий, после чего перейдем к подробному рассмотрению промышленной революции, чтобы выяснить, соответствует ли она или противоречит каким-либо из этих теорий или всем им.

ТЕОРИИ ЭКЗОГЕННОГО РОСТА

В глазах экономистов великой экзогенной силой, на которую постоянно ссылаются как на фактор, формирующий жизнь людей и судьбу экономик, являются институты, управляющие обществом, определяющие, что кому принадлежит, насколько собственность ограждена от посягательств и каким образом она переходит из рук в руки. При этом, как правило, выдвигается предположение о том, что люди, принадлежащие к любым обществам, в принципе обладают одинаковыми желаниями и действуют одинаково разумно: все – и крестьянин из средневековой Европы, и индийский кули, и член племени яномамо из тропических джунглей, и тасманийский абориген – разделяют единый набор чаяний и в равной мере способны на рациональные поступки с целью их осуществления. Однако при этом общества различаются институтами, управляющими экономической жизнью. Если до 1800 года ни в одном обществе не происходило устойчивое и быстрое повышение производительности, то лишь потому что все эти общества вознаграждали за инновации еще хуже, чем наше. Таким образом:

Институты задают структуру стимулов, действующих в обществе, поэтому политические и экономические институты определяют собой характер функционирования экономики[243] 243
  North, 1994, р. 359; Норт 2004, с. 89.


[Закрыть].

Задумаемся над тем, как… вела бы себя экономика при отсутствии прав собственности. В этом случае новаторы были бы неспособны получать прибыль, которая в первую очередь и побуждала их к исследованиям, и поэтому никакие исследования бы не велись. Без исследований не возникали бы новые идеи, техника бы оставалась все той же, и в экономике не происходило бы роста на душу населения. Вообще говоря, именно такая ситуация преобладала в мире до промышленной революции[244] 244
  Jones, 2002, р. 121.


[Закрыть].

Изучение институтов проливает свет на вопрос о том, почему одни страны богатые, а другие бедные… Степень благосостояния общества в первую очередь определяется качеством этих институциональных основ экономики и государства[245] 245
  Greif, 2006, р. 3–4.


[Закрыть].

Преимущество теории, основанной на экзогенном шоке для экономической системы, заключается в том, что такая теория, возможно, способна объяснить на первый взгляд неожиданный скачок темпов прироста измеримой эффективности, произошедший около 1800 года. Институты могут изменяться внезапно и очень резко – вспомним Великую французскую революцию, русскую революцию или иранскую революцию 1979 года, покончившую с властью шаха.

Впрочем, наиболее дальновидные сторонники подобных теорий из числа историков экономики понимают, что институциональные различия между статичными в техническом плане доиндустриальными обществами и современными растущими экономиками, как мы видели, должны быть относительно скромными[246] 246
  См., например: Greif, 2006.


[Закрыть].

Тем не менее этот подход пользуется громадным влиянием среди экономистов, в частности, из-за того что большинство из них обладает ограниченными историческими знаниями. Сложившееся у многих современных экономистов карикатурное представление о мире до промышленной революции представляет собой мешанину образов из всех когда-либо снятых плохих фильмов о древних обществах: викинги, приплывшие на своих ладьях, грабят и обирают беззащитных крестьян и жгут монастырские библиотеки; пришедшие из степей орды конных монголов разрушают китайские города; фанатичные церковники тащат на костры тех, кто осмелился усомниться в запутанных религиозных доктринах; крестьяне изнывают под пятой алчных господ, которые только и делают, что пируют да воюют; ацтекские жрецы обсидиановыми ножами вырезают сердца у своих жертв, вопящих от ужаса и извивающихся в путах. У кого бы нашлись время, энергия или стимулы для того, чтобы развивать в таком мире новые технологии?

Однако два соображения наводят на мысль о том, что теории экзогенного роста сталкиваются с почти непреодолимыми проблемами, несмотря на позиции, приобретенные ими как в экономической истории, так и в кругах экономистов.

Во-первых, мы увидим, что первые признаки улучшения ситуации с правами на знания появились лишь много времени спустя после того, как промышленная революция зашла уже достаточно далеко.

Во-вторых, у нас нет никаких доказательств того, что институты, по крайней мере в долгосрочном плане, могут быть фактором, определяющим функционирование экономики, то есть независимым от экономической системы. Существует другая точка зрения на то, каким образом институты влияют на экономическую жизнь, гласящая, что в долгосрочном плане институты приспосабливаются к технологиям и к относительным ценам, сложившимся в экономике, и играют второстепенную роль в экономической истории. Довольно любопытно, что в 1973 году такой позиции придерживался Дуглас Норт в своей книге «Подъем западного мира», и только потом он стал сторонником идеи того, что институты являются экзогенными детерминантами экономической эффективности[247] 247
  North and Thomas, 1973.


[Закрыть]. Назовем такую точку зрения гипотезой об «эффективных институтах».

Эндогенность институтов обосновывается следующим образом. Для изменения экономических институтов, являющихся всего лишь набором правил о том, кто чем владеет и каким образом определяется право собственности, требуются самые незначительные ресурсы. Как правило, эффективные институты, максимально повышающие производственные возможности общества, обходятся не дороже, чем неэффективные институты. Если институт не позволяет максимально задействовать производственные возможности общества, то возникает движение за то, чтобы заменить его на другой, обеспечивающий более высокую эффективность. Многие выиграют от этой перемены, и их чистый выигрыш окажется выше потерь, понесенных проигравшими. Благодаря этому победители смогут найти способ компенсировать проигравшим потери с тем, чтобы склонить последних к согласию на изменения. Даже доиндустриальные люди не оставались глухи к материальным стимулам. Институты, пагубным образом сказывающиеся на производстве, будут перестроены. Поэтому различия в институтах, существовавших в разные времена и в разных обществах, возникали главным образом из-за того, что различия в технике, относительных ценах и потребительских предпочтениях людей делали эффективными различные социальные механизмы[248] 248
  Данная точка зрения во многом следует знаменитому утверждению Маркса о том, что «совокупность… производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания»; Marx, 1904, р. 11; Маркс 1959, с. 6–7.


[Закрыть].

РИС. 11.1. Поваленная статуя Ленина в Риге (Латвия). Неважные успехи экономики советского типа способствовали свержению советского режима в Латвии в 1991 году, 46 лет спустя после его установления

Согласно этой точке зрения, институты никак не связаны с долгосрочным экономическим развитием. Их эволюция – процесс интересный, но за ней стоят более фундаментальные экономические силы. Кроме того, история институтов не имеет значения при объяснении текущего состояния экономики, поскольку происхождение институтов слабо влияет на их последующее функционирование. Отправная точка не имеет значения: истории развития институтов, по крайней мере в долгосрочном плане, не свойственна зависимость от пройденного пути[249] 249
  В Acemoglu et al., 2001, 2002 эмпирически обосновывается, что в реальности будущее обществ определяется их прошлым.


[Закрыть].

Гипотеза об «эффективных институтах», особенно при рассмотрении длительных исторических периодов, не отрицает возможности периодического идеологически обоснованного создания неэффективных институтов в результате религиозного рвения или социальных возмущений. Примерами вспышек религиозности могут служить возникновение христианства около 30 года н. э. в Средиземноморье, появление ислама в 622 году н. э. на Ближнем Востоке или приход к власти в Иране в 1979 году сторонников аятоллы Хомейни. В качестве известных социальных возмущений можно назвать Великую французскую революцию 1789 года или русскую революцию 1917 года и последующие коммунистические перевороты в Северной Корее в 1946 году и в Китае в 1949 году. Но если новые институты экономически неэффективны, то они быстро (по историческим меркам) начнут эволюционировать в сторону эффективности.

Из истории нам известно много различных институтов, с течением времени ниспровергавшихся и перестраивавшихся из-за их неэффективности. В качестве примера можно привести решение судебных тяжб в средневековой Англии с помощью «судебных поединков». Этот обычай, позволявший ответчику – в том числе и по имущественным делам – доказывать в суде свою правоту с помощью поединка, принесли с собой в 1066 году завоеватели норманны. Согласно этой процедуре, ответчик вступал с истцом в ритуализованное противоборство, которое могло продолжаться до гибели одного из соперников. Подобная практика развилась из воинских обычаев норманнского общества и их веры в то, что Бог всегда поддержит сражающегося за правое дело[250] 250
  Von Moschzisker, 1922, p. 160; Russell, 1959, p. 242.


[Закрыть].

Уже в самых древних документах мы читаем о том, что тяжущиеся стороны могли выставлять вместо себя наемных бойцов[251] 251
  Вплоть до 1275 года бойцы должны были клясться, что они лично знакомы с фактами по данному делу, и это вело к многочисленным случаям явного лжесвидетельства. Отсюда можно судить о гибкости таких понятий, как истина, когда они оказывались институционально неудобными.


[Закрыть]. Крупные монастыри, владевшие большим числом земель, а потому часто вступавшие в территориальные споры, даже содержали специально обученных бойцов. Так, в 1287 году аббатство Бери-Сент-Эдмундс участвовало в судебном поединке по вопросу о праве собственности на два поместья. В хрониках аббатства записано, что «Аббат загодя выплатил некоему бойцу по имени Роджер Клерк… 20 марок из собственных денег. После поединка Роджеру было обещано еще 30 марок. В течение всего времени (перед поединком) боец находился у нас вместе со своим наставником… В день Св. Каликста наши враги одержали верх, и наш боец был убит в судебном поединке в Лондоне. Так мы лишились наших поместий Семер и Гротон, не имея никакой надежды на их возвращение»[252] 252
  Gransden, 1964, р. 88–89.


[Закрыть].

Поскольку ежегодный заработок работника в то время не превышал 3 марок, то боец, которому в случае успеха платили 50 марок, должен был быть очень опытным профессионалом. В отличие от Роджера Клерка из вышеприведенного примера наемные бойцы обычно сражались не до смерти – как правило, один из них сдавался до того, как получал смертельное ранение[253] 253
  Russell, 1959.


[Закрыть]. Едва ли судебный поединок можно назвать институтом, обеспечивавшим продуктивное землепользование или стимулировавшим инвестиции в землю[254] 254
  Впрочем, неясно, чем вооруженный поединок хуже такого способа разрешения споров, при котором стороны нанимают высокооплачиваемых адвокатов, прибегающих в зале суда к всевозможным юридическим ухищрениям.


[Закрыть].

Однако еще в 1179 году арендатор, доказывая свое право на земельный участок, за определенную плату мог испросить у королевского суда «указ мира», запрещающий поединок и предписывающий передать дело на рассмотрение суду из 12 местных рыцарей. Поскольку ответчик мог отдать предпочтение как суду, так и поединку, последние по-прежнему время от времени проводились – в тех случаях, когда хозяин земли либо знал, что его права владения в том или ином отношении сомнительны, либо боялся, что соседи, из которых будет состоять суд, решат дело не в его пользу. Несмотря на то что с судебными поединками было формально покончено лишь в 1819 году, они постепенно вышли из употребления в течение XIV века, будучи полностью вытеснены судебным разбирательством[255] 255
  Отмене судебных поединков в 1819 году предшествовало знаменитое дело 1817 года. Ответчик – каменщик Абрахам Торнтон – был обвинен в изнасиловании и убийстве Мэри Эшфорд. После того как суд оправдал его, брат убитой выступил против Торнтона с частным иском. По совету хитрого адвоката Торнтон – сильный молодой человек – потребовал судебного поединка. Истец отказался выходить на бой, и ответчик выиграл дело; Rayner and Crook, 1926, p. 167–171.


[Закрыть]. Так система эволюционировала к более эффективному состоянию без проведения каких-либо формальных реформ.

Выяснить, эволюционируют ли институты в сторону эффективности, достаточно затруднительно. Однако институты, работа которых влечет серьезные социальные издержки, как правило, со временем исчезают. Вообще сила экономических интересов настолько велика, что в тех случаях, когда идеология вступает в конфликт с ними, решение обычно состоит в том, чтобы приспособить идеологию к экономическим интересам, а не наоборот.

Примером такого решения служит выплата процентов по займам. Раннее христианство, а также ислам на протяжении всей его истории объявляли получение процентов ростовщичеством – занятием аморальным[256] 256
  В современном исламе сохраняется запрет на выплату процентов. Коран осуждает ростовщичество: «Аллах дозволил торговлю и запретил лихоимство» (2:275). Во многих исламских странах приняты законы, запрещающие брать проценты по займам. Однако исламские толкователи Корана расходятся во взглядах о том, что считается ростовщичеством – получение любых процентов или только чрезмерных процентов.


[Закрыть]. Идея, которой обосновывался такой подход – по крайней мере в случае христианства, – состояла в том, что деньги сами по себе бесплодны. Если кто-то взял деньги взаймы, а год спустя вернул, то почему он должен платить еще и проценты? Сами деньги не способны ничего создать, и поэтому сделка, предусматривающая выплату процентов, несправедлива по отношению к заемщику.

Однако запрет на любые ссуды, выдаваемые под проценты, препятствует множеству взаимовыгодных сделок в экономике. Поэтому и в христианском, и в исламском мире ученые богословы вскоре стали задумываться над тем, как примирить чистые принципы веры с требованиями рынка, сулившего немалые барыши.

Хотя католическая церковь формально сохраняла запрет на ростовщичество в течение всех Средних веков, хитроумные теологи сумели доказать, что большинство видов сделок с процентами в реальности к ростовщичеству не относятся. Поскольку церковь сама была крупным кредитором, заинтересованность в именно таком примирении догм с экономикой была очень велика.

К 1300 году по всей христианской Европе распространились следующие исключения из запрета на получение процентов по кредитам.

1. Партнерские прибыли. В том случае, когда все партнеры рискуют, им дозволялось получать прибыль от капитала, непосредственно вложенного в предприятие (то есть разрешалось финансирование за счет собственных средств).

2. Выплаты по ренте. Любой мог продать за деньги долю в земельной или жилищной ренте. Таким образом, разрешался бессрочный заем по залог недвижимости. Сама церковь активно скупала права на получение ренты, инвестируя в них жертвовавшиеся ей средства.

3. Аннуитет. Так называются ежегодные выплаты фиксированных сумм взамен на получение единовременной крупной суммы, совершаемые до тех пор, пока заемщик не умрет. Такая система допускалась, поскольку объем выплат не был заранее определен. Аннуитеты продавал приор Винчестера, и они были также популярны во многих немецких городах.

4. Упущенная выгода. Заимодавец мог получать компенсацию за прибыль, не полученную им с отданных взаймы денег.

5. Премия за валютный риск. Заимодавец мог получить премию по займу, сделанному в одной валюте, а выплаченному в другой, – тем самым компенсировался риск, связанный с колебаниями валютного курса. Стремясь использовать эту лазейку, заимодавцы составляли контракты таким образом, чтобы избежать любого валютного риска, но при этом все равно получить премию.

Формальный запрет на ростовщичество не влек за собой почти никаких издержек для доиндустриального христианского общества. Он ставил вне закона лишь некоторые виды финансирования путем выпуска долговых обязательств. Поскольку на такие займы все равно существовал спрос, он удовлетворялся двумя способами. Согласно первому, разрешение на выдачу таких займов получали евреи, будучи нехристианами. Второй способ состоял в том, что церковные правила просто игнорировались, когда это было выгодно. Крупномасштабное финансирование – выдача займов монархам и Ватикану – в основном не подпадало под действие этих запретов. В 1341 году даже разразился международный финансовый кризис, когда Эдвард III Английский объявил себя неплатежеспособным, что привело к банкротству двух из трех крупнейших европейских банков (Перудзи в 1343 году и Барди в 1346 году).

Мусульманские общества тоже находили хитрые лазейки для обхода запрета на ростовщичество. Главной из них была «двойная продажа», когда заемщик получал, допустим, 100 динаров наличными и клочок ткани, оценивавшийся в абсурдно высокую сумму – 15 динаров. Через год ему следовало вернуть 100 динаров, взятых взаймы, и 15 динаров за ткань. Подобные сделки признавались шариатскими судами. Более того, при изучении протоколов исламских судов в Османской империи в XVI веке мы найдем тысячи откровенных долговых контрактов, выполнение которых контролировалось судами. Также и вакфы – фонды, создававшиеся благочестивыми мусульманами для содержания мечетей, выплаты жалованья имамам и вспомоществования бедным, предоставления общественных услуг, – нередко выдавали из своих средств займы под проценты[257] 257
  Pamuk, 2006, р. 7–8.


[Закрыть]. Даже в современных мусульманских государствах, в которых действует запрет на ростовщичество, существует банковская система, при которой вкладчики могут получать проценты по своим вкладам, именующиеся не процентами, а партнерской прибылью. Подобные банки в настоящее время работают в Египте, Кувейте, Объединенных Арабских Эмиратах и Малайзии.

В Англии ростовщичество стало законным после того, как католическая церковь была заменена англиканской церковью – отчасти в результате брачных проблем Генриха VIII. Однако закон, действовавший в течение 300 лет, устанавливал минимальную процентную ставку. Займы, выдававшиеся по более высокой ставке, считались незаконными. Если законная процентная ставка устанавливалась на очень низком уровне, это могло серьезно помешать работе рынка капитала. Но на практике законная процентная ставка обычно соответствовала ставке свободного рынка или превышала ее. Ограничения на ростовщичество не действовали в отношении займов, выдававшихся короне, так как та, будучи ненадежным заемщиком, примерно до 1710 года выплачивала проценты по ставкам намного выше рыночных. Более того, суды были не в силах добиться соблюдения ограничений на процентные ставки, устанавливавшихся законами о ростовщичестве, так как сторонам, заключавшим договор, ничто не мешало преувеличить в письменном контракте размер займа и тем самым обойти ограничения. Законы о ростовщичестве так долго просуществовали в Англии из-за того, что они не создавали почти никаких помех для экономики.

Мы можем найти еще более поразительные примеры того, как идеология вынуждена была отступать под напором экономических интересов. Например, в тихоокеанском государстве Западное Самоа прежде действовала традиция, согласно которой вождем клана можно было выбрать лишь близкого родственника прежнего вождя. В разговоре с антропологом самоанцы утверждали, что соблюдают это правило. С целью подтвердить право вождя на власть все кланы вели запутанные родословные. Однако члены клана были экономически заинтересованы в том, чтобы выбирать в вожди богатых людей, так как одной из обязанностей вождя было устраивать пиршества для клана. Поэтому родословные зачастую исправляли таким образом, чтобы представить избранного вождя наиболее близким родственником прежнего вождя. Исследователь не раз сталкивался с тем, что новый вождь считался более близким родственником предыдущего вождя, чем это было на самом деле[258] 258
  Британские колониальные власти разрушили эту систему компромиссов, раз и навсегда зафиксировав в своих бумагах реальные родственные связи самоанцев; Pitt, 1970.


[Закрыть].

ТЕОРИИ МНОЖЕСТВЕННОГО РАВНОВЕСИЯ

Если мы хотим рассмотреть не только эволюцию институтов под влиянием экономических требований, но и возможность того, что промышленную революцию можно объяснить исходя из институтов, нам понадобится теория о хронически плохих институтах. Ключевая идея здесь заключается в том, что «плохие» институты всегда негативным образом сказываются на выпуске в целом, но при этом могут приносить и приносят выгоду отдельным индивидам. Если эти индивиды обладают соответствующими политическими или полицейскими полномочиями, они будут стараться сохранять эти институты, чего бы это ни стоило обществу в целом.

Так, средневековые гильдии, не допускавшие в свои ряды новых кандидатов, возможно, причиняли вред экономике как таковой, но в то же время членам уже существовавших гильдий пребывание в них было выгодно, и потому они выступали против снятия ограничений. Например, лондонские гильдии до 1688 года обладали большим политическим влиянием, потому что они могли в случае необходимости помогать королю деньгами, собранными среди их членов. Потребители же, которым вредила монополия гильдий, такого влияния не имели, будучи более разрозненной группой, не способной обеспечить королю аналогичную финансовую поддержку.

Отсюда мы можем вывести теорию институтов – «политическую экономию» институтов, – которая бы объясняла их судьбы исходя из материальных интересов правящего класса. Например, Асемоглу, Джонсон и Робинсон предлагают схему, изображенную на рис. 11.2, в качестве основы для любой будущей теории институтов. Основной движущей силой обществ объявляются не их экономики, как утверждалось в теории «эффективных институтов», а их политическая структура, а также распределение ресурсов между различными политическими акторами. Те, кто обладает политической властью, организуют экономические и политические институты таким образом, чтобы они обеспечивали им максимальную экономическую выгоду в ущерб эффективности экономики в целом. Такая система все равно способна к изменениям под воздействием экзогенных сил, влияющих на распределение доходов, а соответственно и политическое влияние, в рамках существующих политических институтов. Однако различия, связанные с изначальными политическими институтами или с распределением доходов, могут иметь долгосрочные последствия[259] 259
  Такая структура аргументации используется в дискуссии об экономических достижениях бывших колоний: Acemoglu et al., 2001, 2002, 2005а. Кроме того, такую же структуру можно найти в: Engerman and Sokoloff, 2002.


[Закрыть].

ИСТОЧНИК: Acemoglu et al., 2005b.

РИС. 11.2. Политика как движущая сила экономики

Если «политическая экономия» институтов претендует на объяснение медленного экономического роста, повсеместно наблюдавшегося до 1800 года, она должна также объяснить, почему в ранних обществах неизменно создавались институты, препятствовавшие этому росту. Ведь если выбор институтов производится в ходе взаимодействия различных заинтересованных групп или даже случайным образом, то почему все общества в течение тысячелетий до 1800 года приходили к плохим институтам? Неужели за все это время не нашлось таких обществ, в которых хотя бы случайно появились бы хорошие институты? В ранних обществах должен был действовать какой-то систематический фактор, который препятствовал вознаграждению инноваций. Когда англичане прибыли в Австралию в 1788 году и нашли там общество, не знавшее никаких технических достижений в течение 50 тысяч лет, они вместе с тем обнаружили у аборигенов более 300 отдельных языков – в том числе пять языков насчитывалось в одной лишь Тасмании с ее пятью тысячами обитателей. Таким образом, в условиях абсолютной технической стагнации в Австралии существовало не одно, а 300 с лишним обществ[260] 260
  Blainey, 1975, р. 37–38.


[Закрыть].

Общая черта доиндустриальных обществ, на которую указывают Дуглас Норт, Мансур Олсон и другие, заключается в том, что все эти общества являлись «хищническими государствами» и управлялись «оседлыми бандитами», которые максимизировали свой доход за счет экономической эффективности. И лишь со становлением демократии возникли такие экономические институты, которые сделали возможным современный экономический рост[261] 261
  North and Weingast, 1989; Olson, 1993; Олсон, 2010.


[Закрыть]. К тому моменту, когда в Англии произошла промышленная революция, эта страна представляла собой конституционную демократию, в которой король являлся декоративной фигурой[262] 262
  Однако избирательным правом обладали лишь мужчины, владевшие собственностью. Более того, вследствие практики публичного голосования широкое распространение получила покупка голосов.


[Закрыть]. США, ведущая в экономическом отношении страна мира начиная по крайней мере с 1870-х годов, также всегда были демократической страной[263] 263
  Хотя опять же большую часть времени это была демократия не для всех.


[Закрыть]. Там, где небольшой класс силой удерживает власть над страной, возникает противоречие между такими правами собственности, которые обеспечивают максимальные темпы роста, и такими, которые обеспечивают правящей элите максимальную прибыль.

Например, можно рассмотреть рабовладельческие и крепостнические общества: Гаити до 1793 года, южные штаты США до 1860 года, Россию до 1861 года, Бразилию до 1880-х годов. Часто говорят, что рабовладение и крепостничество были неэффективны экономически[264] 264
  Крепостничество представляло собой разновидность рабства, широко распространенную в доиндустриальной Европе, при которой крепостной находился в собственности у помещика, однако тот мог делать с ним лишь то, что не противоречило обычаю.


[Закрыть]. Поскольку рабовладелец мог в любой момент отобрать у раба все им произведенное, тот лишался сколько-нибудь существенных стимулов к хорошему труду. Кроме того, рабовладельцу приходилось тратить много средств на то, чтобы осуществлять надсмотр за работой невольника. Роберт Фогель и Стэнли Энгерман в своем эмпирическом исследовании, посвященном рабству на юге США, пытаются опровергнуть эти представления[265] 265
  Fogel and Engerman, 1974.


[Закрыть]. Однако сейчас в порядке дискуссии предположим, что рабство и крепостничество действительно были неэффективными.

РИС. 11.3. Институционализм?

Утверждение о том, что рабство – неэффективный институт, равнозначно утверждению о том, что если раба освободить, то общий объем производства в обществе возрастет. Обозначим выработку раба – тот излишек, который он производит для хозяина, – как y_s.В таком случае предельная выработка раба как свободного работника будет выше, чем в состоянии рабства. Предельная выработка свободного работника – вклад работника в общий объем производства в обществе – соответствует его заработной плате ω. Таким образом, если рабство неэффективно, то ω>y_s.

Предположим, что хозяева должны тратить эквивалент заработной платы ωs на пищу, одежду и жилье для рабов. Соответственно, ежегодная прибыль от обладания рабом – произведенный им излишек – будет равна

π_s= y_s-ω_s.

Излишек, произведенный освобожденным рабом, π_f= ω-y_s, будет выше, чем π_s. А это означает, что раб может выплачивать π_s своему бывшему хозяину и все равно иметь излишек, превышающий его бывший прожиточный минимум. Раб и хозяин могут прийти к соглашению по разделу этого излишка, и оба окажутся в выигрыше. Таким образом, если рабство – действительно социально неэффективный институт, то оно бы исчезло само собой благодаря работе рыночных сил. Тогда у нас не было бы необходимости в аболиционистских движениях и крестовых походах против рабства. Гражданская война в США оказалась бы не нужна. И в самом деле, в древних Афинах квалифицированные рабы зачастую жили в городах сами по себе, ежегодно платили своим хозяевам определенный оброк, и те больше ничего от них не требовали. Но предположим, что освобожденные рабы, вместо того чтобы радоваться свободе и выплачивать своим бывшим хозяевам ежегодные суммы, организуются и покончат с несправедливым социальным строем, который приговорил их к работе на правящий класс, или, оказавшись на свободе, сбегут в соседнюю страну, где им не придется ежегодно отдавать кому-то часть своего заработка.