Текст книги "Драмы. Басни в прозе."

Автор книги: Готхольд-Эфраим Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Те же, Нортон.

Нортон. Врачи, сударь...

Сэр Уильям. Если им дано сотворить чудо – пусть войдут! Мне дольше не вынести этого зрелища смерти. Мы похороним их в одной могиле. Идем, Уайтуэлл, нам надо немедля отдать необходимые распоряжения и затем позаботиться об Арабелле. Кто бы она ни была – моя дочь мне завещала ее.

Уходят, и занавес закрывается.

Конец мещанской трагедии

Филот

Трагедия

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Аридей, царь.

Стратон, военачальник Аридея.

Филот, пленный.

Парменион, воин.

Место действия – палатка в лагере Аридея.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Филот.

Филот. Неужто я в самом деле пленник? Плен! Достойное начало ратного пути! О, боги! О, мой родитель! Как хочется верить, что все это сон! С самого младенчества я мечтал только об оружии и привалах, сражениях и приступах. Почему мальчик никогда не думает о поражениях и потерях? Что ж, льсти себе в утешение, Филот! Но вот рана, из-за которой онемевшая рука выпустила меч! Я ее вижу, чувствую ее. Меня насильно перевязали. О, добросердечие коварного врага! «Она не смертельна»,– сказал врач, думая, что утешает меня. Недостойный Филот, она должна была стать смертельной! Увы, у тебя лишь одна рана, всего одна. Будь я уверен, что умру, если сорву повязку, дам вновь наложить ее и вновь сорву... Несчастный, ты сходишь с ума! А какое презрение – мне это вспомнилось только сейчас – было написано на лице у старого воина, стащившего меня с седла! «Дитя!» – бросил мне он. Наверно, царь его тоже считает меня ребенком, изнеженным ребенком. Куда он велел поместить меня! В удобную, роскошно убранную палатку. В ней, конечно, жила одна из его наложниц. Что может быть унизительнее для воина! И меня не сторожат – мне прислуживают. Глумливая учтивость!

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Филот, Стратон.

Стратон. Царевич...

Филот. Как! Снова посетитель? Старик, я хочу побыть один.

Стратон. Царевич, я пришел но приказу царя...

Филот. Понимаю. Да, я – пленник твоего царя, и его право призвать меня, когда ему угодно. Но послушай. Если ты тот, кем кажешься,– если ты действительно старый честный служака, не откажи попросить царя, чтобы он дозволил мне предстать перед ним, как подобает воину, а не женщине.

Стратон. Он сейчас будет у тебя. Я пришел возвестить о его приходе.

Филот. Царь у меня? И ты пришел возвестить о нем? Я пе желаю, чтобы он избавил меня хоть от одного из унижений, которые выпадают на долю пленника. Веди меня к нему! Кто претерпел наигорчайший позор – дал себя обезоружить, для того уже ничто не позорно.

Стратон. Царевич, твой облик, полный юношеской прелести, плохо вяжется с такой непреклонностью.

Филот. Что ж, смейся над моим обликом! Твое покрытое шрамами лицо стократ прекраснее.

Стратон. Клянусь богами, хороший ответ! Не могу не удивляться тебе и не любить тебя.

Филот. Да, мог бы, если бы начал с того, чтобы почувствовать страх передо мной.

Стратон. Сказано еще доблестней! Грозный же у нас враг, если в его рядах много юношей, подобных Филоту.

Филот. Не льсти мне! Чтобы вы боялись меня, за моими словами должны стоять куда более громкие деяния. Могу я спросить, как тебя зовут?

Стратон. Стратон.

Филот. Стратон? Отважный Стратон, разбивший моего отца на берегах Ликоса?

Стратон. Не напоминай мне об этой сомнительной победе! И как кроваво отплатил нам за нее твой отец на равнине Метимны! У такого родителя и должен быть такой сын.

Филот. Тебе, достойнейший враг моего отца, тебе я вправе посетовать на свою судьбу. Лишь ты можешь понять меня до конца: ведь и тебя в юности сжигало всепоглощающее пламя чести – желание пролить кровь за отчизну. Разве стал бы ты иначе тем, кто ты есть? Как упрашивал я отца целую неделю– ибо всего неделю назад надел мужскую тогу,– как семикратно в каждый из семи дней на коленях убеждал, молил, заклинал его позволить мне доказать, что я не напрасно вышел из младенческого возраста, что меня пора выпустить в поле с его воинами, на которых я давно уже взирал со слезами зависти. Наконец, вчера я смягчил сердце лучшего из отцов; к моим просьбам присоединился сам Аристодем. Ты знаешь Аристодема – это Стратон при моем отце. «Отпусти завтра мальчика со мной, царь,– сказал Аристодем.– Я хочу пройти через горы, чтобы нам не преградили путь на Цезену»,– «Почему я не могу идти с вами! – вздохнул мой отец. У него еще не зажили раны.– Но пусть будет так». С этими словами он обнял меня. О, какие чувства испытал счастливый сын в его объятиях! А какая последовала за этим ночь! Одолеваемый мечтами о победе и славе, я не сомкнул глаз до второй ночной стражи. Тут я вскочил, надел новый панцирь, прикрыл шлемом растрепавшиеся кудри, выбрал из мечей отца тот, который пришелся мне по руке, вскочил на коня и загнал его еще до того, как серебряная груба подняла доверенных мне воинов. Пока они стягивались, я успел поговорить с каждым из своих соратников, и тут один старый воин прижал меня к своей изборожденной шрамами груди! Я не простился только с отцом: я боялся, что, увидев меня, он возьмет назад свое слово. Итак, мы выступили! Даже рядом с бессмертными богами нельзя чувствовать себя счастливее, чем чувствовал я себя рядом с Аристодемом. Я ловил его искрометные взгляды – любого из них было довольно, чтобы я в одиночку ринулся па целое войско и встретил неизбежную смерть под вражеской сталью. Преисполненный безмолвной решимости, я радовался каждому холмику на равнине, за которым надеялся обнаружить врагов, каждому повороту лощины, за которым предполагал ринуться на них. Увидев наконец, как они бросились на нас с лесистых высот, я острием меча указал на них соратникам и полетел наперерез им вверх по склону. Прославленный старец, воскреси в памяти чистейшие минуты своих юношеских восторгов и согласись: большего упоения не мог испытать и ты! А теперь – теперь смотри, Стратон, как позорно пал я с вершины своих надежд! О, как больно мне вновь и вновь мысленно переживать это падение!.. Я вырвался слишком далеко вперед, был ранен и взят в плен. Злополучный юнец, ты рассчитывал только на раны, был готов только к смерти, и вот – плен! Ужели безжалостные боги в насмешку над пашей самонадеянностью всегда насылают на нас непредвиденную беду? Я плачу, я не могу не плакать даже под страхом твоего презрения. Но не презирай меня... Как! Ты отворачиваешься?

Стратон. Невольно! Зачем ты так растрогал меня? Рядом с тобой я превращаюсь в ребенка...

Филот. Нет, выслушай и пойми, почему я плачу. Это не детские слезы, которые ты удостоил ответной мужскою слезой. То, что я почитал своим величайшим счастьем,– нежная любовь, которую питал ко мне мой отец, станет теперь величайшим моим несчастьем. Я боюсь, да, боюсь, что он любит меня больше, чем свою страну! Чего он только не сделает, на какие только уступки твоему царю не пойдет, чтобы вызволить меня из плена! Из-за меня, злополучного, он в один день потеряет больше, чем приобрел за три долгих мучительных года ценою крови своих сподвижников и своей собственной. С каким лицом предстану я пред ним снова, я, его злейший враг? Разве подданные отца, а со временем, когда я стану достоин править ими, и мои,– разве смогут они без насмешки и презрения взирать на побывавшего в плену государя? А когда я наконец умру от стыда и, никем не оплаканный, сойду в царство теней, как мрачно и гордо будут проходить мимо меня души героев, ценой собственной жизни добывшие победу своему царю, который отрекся от плодов ее ради недостойного сына. О, это больше, чем может вынести тот, в ком жива душа!

Стратон. Возьми себя в руки, милый царевич. Считать себя счастливее или несчастнее, чем на самом деле,– обычное заблуждение молодости. Твоя судьба вовсе не так ужасна. Вот мой царь, и из уст его ты услышишь утешительные вести.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Царь Аридей, Филот, Стратон.

Аридей. Цари вынуждены воевать друг с другом, но делают это не из личной вражды. Позволь обнять тебя, царевич! О, какое счастливое время напоминает мне твоя цветущая юность! Таким же юным и цветущим был некогда твой отец! Тот же ясный взор, то же серьезное и открытое лицо, та же благородная осанка! Позволь еще раз обнять тебя: в твоем лице я обнимаю твоего отца в юности! Ты никогда не слышал от него, царевич, какими близкими друзьями были мы с ним в молодости? Благословенный возраст, когда мы еще могли безраздельно следовать велениям сердца! Вскоре, однако, мы оба взошли на трон, и государственные интересы вкупе с недоверием к соседу, к сожалению, заглушили в нас былые дружеские чувства.

Филот. Прости, о царь, что я отвечу холодностью на столь теплые слова. С детства меня учили размышлять, а не произносить речи. Чем поможет мне теперь то, что мой отец и ты были друзьями? Были! – так сказал ты сам. Ненависть, привитая к древу угасшей дружбы, не может не принести смертельные плоды – либо я еще мало знаю человеческое сердце. Поэтому не заставляй меня, царь, слишком долго пребывать в отчаянии. Ты говорил, как учтивый государственный муж; заговори же, как государь, в чьи руки попал соперник и недруг.

Стратон. Да, царь, не заставляй его дольше терзаться – пусть он узнает, что его ждет.

Филот. Благодарю, Стратон!.. Да, пусть я сразу услышу, какой мерзкой тварью хочешь ты сделать злополучного сына моего отца. Каким позорным миром, каким множеством земель должен мой родитель купить мне свободу? Каким ничтожным и презренным должен он стать, чтобы не осиротеть? О, мой отец!

Аридей. Царевич, даже эта речь мужа, столь нежданная в устах такого юнца, как ты, напоминает мне твоего отца. Как отрадно мне слушать тебя! И как жажду я, чтобы и мой сын в эту минуту отвечал твоему отцу с не меньшим достоинством!

Филот. Что ты хочешь сказать?

Аридей. Боги – я убежден в этом—пекутся о нашей добродетели так же, как пекутся о нашей жизни. Помочь нам как можно дольше сохранить и ту и другую – их извечное сокровенное стремление. Кто из смертных знает, сколь порочен он но природе своей и сколь дурно он поступал бы,, если бы небожители дозволили нам в полной мере поддаваться любому соблазну опозорить себя мелочностью. Да, царевич, будь это так, я, может быть, тоже оказался бы тем, кем ты меня считаешь; может быть, и я мыслил бы настолько неблагородно, что решил бы не пренебречь неслыханной военной удачей, отдавшей тебя в мои руки; может быть, и я воспользовался бы тобой для того, чтобы вымогать выгоды, добиваться которых силой оружия больше не отваживаюсь; может быть... Но не страшись: высшая, неземная власть предвидела все эти «может быть». Твой отец ие в силах заплатить мне за своего сына дороже, чем я ему – за моего.

Филот. Я изумлен! Ты даешь мне понять...

Аридей. Что мой сын в плену у твоего отца, как ты у меня.

Филот. Твой сын попал в плен к моему отцу? Твой Политимет? Как? Когда? Где?

Аридей. Так повелела судьба! С обеих чашек весов она сняла по равному грузу, и весы по-прежнему в равновесии.

Стратон. Ты, конечно, хочешь знать подробности. Так вот, тот самый отряд» навстречу которому ты так поспешно ринулся, вел Политимет; и когда твои воины обнаружили, что ты исчез, ярость и отчаянье придали им нечеловеческую силу. Они ринулись вперед и все устремились на того, кто. как сочли они, восполнит им их потерю. Остальное тебе известно. А теперь прими совет старого воина: атака – не скачки; победа достается не тому, кто нападает первым, а тому, кто делает это с найме Fibril им риском. Запомни это, не в меру пылкий царевич, иначе будущий герой погибнет еще в зародыше.

Аридей. Стратон, твое дружеское предостережение приводит царевича в уныние. Смотри, как он помрачнел!

Филот. Нет, это не так. Но оставьте меня. Погрузясь в благоговейные раздумья о мудрости провидения, я...

Аридей. Царевич, лучшее выражение благоговенья – признательная радость. Ободрись! Мы, отцы, пе хотим дольше удерживать своих сыновей вдали от себя. Мой гонец уже готов: он поедет, чтобы ускорить размен пленными. Но ты ведь знаешь: добрая весть, если она исходит от врага, всегда наводит на мысль о ловушке. Ваши могут заподозрить, что ты умер от раны. Поэтому необходимо, чтобы ты сам послал с моим гонцом вестника, стоящего выше подозрений. Иди со мной. Найди среди пленных такого, кому можешь довериться.

Филот. Значит, ты хочешь, чтобы я стал сам себе еще стократ отвратительней? Ведь я же буду видеть себя в каждом из пленных. Избавь меня от этого срама.

Аридей. Но...

Филот. Среди пленных должен быть Парменион. Пошли его сюда, я скажу ему все, что нужно.

Аридей. Хорошо, пусть будет так. Идем, Стратон! До скорой встречи, царевич!

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Филот.

Филот. Боги! Ударь молния хоть на пядь ближе, я был бы сражен наповал. Но боги неисповедимы. Пламя отступило, дым рассеялся, и я лишь оглушен. Неужели все это случилось только для того, чтобы я увидел, сколь жалок я сам и в сколь жалкое положение ввергнут из-за меня мой родитель? Теперь я вновь могу предстать перед тобой, отец! Правда, все еще с ноту пленным взором, но потупиться заставит меня только стыд, а не жгучее сознание того, что я стал причиной твоей гибели. Теперь я должен бояться лишь одного – твоего насмешливого упрека, а не проклятья, удержанного на устах верховной силой родительской любви.

Однако, клянусь небом, я не в меру снисходителен к себе. Вправе ли я простить себе все ошибки, которые как будто простить мне судьба? Не должен ли я судить себя строже, чем судят меня она и мой отец, эти слишком добросердечные судьи! Боги могут свести на нет любое плачевное последствие моего плена, они не могут лишь одного – смыть с меня пятно позора. Не той скоропреходящей грязи, которой поливает нас язык черни, а того подлинно вечного стыда, на который обрекает меня мой внутренний суд – мое собственное беспристрастное «я».

И как легко поддаюсь я самообольщению!. Разве отец мой так ничего и не потеряет из-за меня? Разве так уж ничтожны выгоды, которые могло бы принести ему пленение Политимета, не угоди в плен и я? Его пленник не нужен ему только из-за меня. Военное счастье все равно улыбнулось бы тому, кто этого достоин; дело моего отца восторжествовало бы, окажись в плену один лишь Политимет, а не Политимет и Филот!

А теперь... Что за мысль мелькнула у меня? Нет, это некий бог внушил мне ее. Я должен следовать ей! Дай уловить тебя, мгновенная мысль! Вот она вновь родилась во мне. Она ширится, она озаряет всю мою душу!

Что сказал царь? Почему он хочет, чтобы я немедля послал к отцу вестника, стоящего вне подозрения? Для того чтобы мой отец не заподозрил – да, таковы были его слова,– что я умер от полученной раны. Значит, он полагает, что, будь я уже мертв, дело приняло бы совсем другой оборот? Так ли это? Тысячу pa t благодарю Аридея за такое откровение, тысячу раз! В самом деле, будь это так, в руках у моего отца был бы пленный царевич. за которого он мог бы потребовать все, что угодно; а у царя, его врага, был бы лишь труп пленного царевича, за который он ничего не мог бы потребовать и который ему оставалось бы либо похоронить, либо сжечь, чтобы он больше не вызывал у него отвращения.

Прекрасно, это я понял. Следовательно, если я, жалкий пленник, хочу, чтобы победа досталась моему отцу, за чем стало дело? За моей смертью. Да, только за нею. О, человек, если только он умеет умереть, поистине сильнее, чем ему кажется!

Но я? Я ведь лишь росток, молодой побег. Сумею ли умереть я? Это должен уметь не только взрослый человек, настоящий мужчина, это должен уметь и юноша и мальчик, иначе они ничего не умеют. Кто прожил десять лет, у того было десять лет для того, чтобы научиться умирать; а чему не научился за десять лет, тому не научишься и за двадцать, и за тридцать, и за целый век.

Пусть, глядя па меня, каков я есть, люди увидят, каким я мог стать. А кем я мог, кем хотел стать? Героем. Что такое герой? О мой далекий сейчас от меня, мой несравненный родитель, незримо присутствуй в душе моей! Разве не учил ты меня, что герой – это муж, знающий, что есть блага, которые дороже жизни; муж, посвятивший свою жизнь служению государству, себя одного – служению многим? Герой – это мужчина. Мужчина, отец мой? Значит, не юноша? Нелепый вопрос! Хорошо, что отец его не слышал. Он подумал бы, что мне хочется, чтобы он ответил «нет»! Сколько лет должно быть сосне, чтобы она годилась стать мачтой? Сколько лет? Столько, чтоб она была достаточно высокой и крепкой.

«Каждая вещь,– говаривал мудрец, воспитавший меня,– совершенна, коль скоро она способна выполнить свое назначение». Я могу выполнить свое назначение, могу умереть на благо государства: значит, я– настоящий человек, значит, я – мужчина. Мужчина, хотя еще несколько дней назад был мальчиком.

Что за пламя бушует у меня в крови! Какое воодушевление охватывает меня! Сердцу стало тесно в груди! Терпение, сердце, скоро я дам тебе свободу! Скоро избавлю тебя от твоей докучной, однообразной службы! Скоро ты получишь отдых, долгий отдых...

Кто там идет? Парменион. Решай быстрее, Филот! Что мне сказать ему? Что передать через него отцу?.. Верно! Это я должен сказать, это и передам.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Филот, Парменион.

Филот. Подойди ближе, Парменион. Ну? Почему так робко? С таким виноватым видом? Кого ты стыдишься – себя или меня?

Парменион. Нас обоих, царевич.

Филот. И впредь говори то, что думаешь, Парменион. Видно, мы оба мало чего стоим, раз оказались здесь. Ты уже слышал, что случилось со мной?

Парменион. К сожалению, да.

Филот. И что же ты чувствовал, когда слушал?

Парменион. Сам не знаю. Я то жалел тебя, то восхищался тобой, то проклинал тебя.

Филот. Да, да! Но ты, конечно, узнал и то, что беда не так уж велика, ибо сразу же вслед за этим наши взяли в плен Политимета.

Парменион. Конечно, узнал и чуть не расхохотался. Сдается мне, судьба подчас чересчур уж сильно замахивается, когда хочет легонько стукнуть нас. Казалось, она вот-вот нас раздавит, а на самом-то деле она всего лишь комара у нас на лбу прихлопнула.

Филот. К делу! Я должен послать тебя вместе с гонцом даря к моему отцу.

Парменион. Прекрасно! Значит, один пленник замолвит словечко за другого. Без доброй вести, которую я доставлю нашему царю от тебя и которая, уж конечно, стоит благосклонной улыбки, меня наверняка ждал бы у него не слишком теплый прием.

Филот. Довольно, мой честный Парменион! Поговорим серьезно. Мой отец знает, что враги унесли тебя с поля битвы окровавленного и полумертвого. Что бы там ни говорили, невелика заслуга взять в плен того, из чьих рук выбила оружие близкая смерть. Сколько у тебя ран, старый служака?

Парменион. Ну, раньше список получался длинный. Теперь. правда, я его сильно сократил.

Филот. Как так?

Парменион. Ха! Я перестал считать места, куда нанесены раны; чтобы не тратить зря время и силы, я называю лишь те места, куда не ранен. В общем, пустяки! Зачем нам кости, как не затем, чтобы вражеская сталь тупилась об них?

Филот. Достойный ответ! Что же ты, однако, намерен сказать моему отцу?

Парменион. То, что вижу – что ты в добром здравии. Ведь твоя рана, если только мне сказали правду...

Филот. Почти что не рана.

Парменион. Маленькая приятная памятка. Все равно что пылкая девчонка за губу укусила. Верно, царевич?

Филот. Откуда мне знать?

Парменион. Ну-ну, придет время, придет и опыт... Затем я скажу твоему отцу, что, по-моему, ты желаешь...

Филот. Чего?

Парменион. Вернуться к нему, и чем скорее, тем лучше. Твоя сыновняя любовь, твое мучительное нетерпение...

Филот. Скажи еще – тоска но родине. Ну, погоди, шутник, я научу тебя думать обо мне иначе!

Парменион. Клянусь небесами, не надо! Мой милый скороспелый герой, позволь сказать тебе правду: ты еще реое-нок! Не старайся разом подавить в себе нежное дитя и превратиться в сурового воина: это вряд ли сделало бы честь твоему сердцу, и твоя отвага показалась бы тогда прирожденной дикостью. Я тоже отец, отец единственного сына, который лишь немногим старше тебя и столь же пылок. Да ты ведь знаешь его.

Филот. Да, знаю. Он обещает стать тем, чем уже стал его отец.

Парменион. Но не будь я уверен, что юный сорванец каждую свободную от службы минуту тоскует по отцу и стремится к нему, как ягненок к овце, я, веришь ли, предпочел бы, чтобы он вовсе не родился. Сейчас он должен любить меня больше, нежели чтить. Придет время, когда мне придется удовлетвориться почтением. Это будет тогда, когда поток его нежности устремится по другому руслу – когда он сам станет отцом. Не сердись з^ откровенность, царевич.

Филот. Разве можно сердиться на тебя? Ты прав. Скажи моему отцу все, что, по-твоему, в подобных обстоятельствах должен сказать нежный сын. Извинись за мою юношескую опрометчивость, которая чуть не погубила и его и государство. Попроси его простить мне мою ошибку. Уверь его, что я никогда не напомню о ней новыми ошибками и сделаю все, чтобы он мог позабыть о случившемся. Заклинай его...

Парменион. Положись па меня! Мы, воины, неплохо умеем говорить такие слова – пожалуй, получше, чем иной ученый болтун; они идут у нас от чистого сердца. Положись на меня! Я все понял. Будь здоров, царевич, я спешу.

Филот. И прости меня.

Парменион. Полно! Что за торжественный вид ты вдруг напустил на себя?

Филот. Сын дал тебе наказ, царевич – еще нет. Первый может давать волю чувствам, второй обязан мыслить. Сын может страстно желать сейчас же, как можно скорее вновь очутиться рядом с отцом, со своим любимым отцом, царевич – не может. Слушай меня!

Парменион. Что? Царевич не может?

Филот. И не желает.

Парменион. Не желает?

Филот. Слушай!

Парменион. Я изумлен.

Филот. Повторяю: слушай, а не изумляйся. Слушай!

Парменион. Я слушаю и изумляюсь. Сверкнула мол-ни я, я жду грома. Говори, царевич. Только смотри, юноша, пе будь вторично слишком тороплив.

Филот. Довольно умничать, воин. Слушай! У меня есть причины освободиться из плена не раньше чем завтра. Слышишь, не раньше чем завтра! Поэтому скажи нашему царю, чтобы он не слишком спешил с ответом вражескому гонцу. Некоторые обстоятельства, некоторый расчет вынуждают Фи лота просить об этой оттяжке. Ты понял меня?

Парменион. Нет.

Филот. Нет? Предатель!

Парменион. Спокойно, царевич! Попугай ничего не понимает, но удерживает в памяти то, что ему говорят. Не тревожься. Я оттараторю твоему отцу все, что слышу от тебя.

Филот. Ха! Я запретил тебе умничать, и это злит тебя. Кем это ты так избалован? Разве все твои начальники излагали тебе причины своих решений?

Парменион. Все, царевич, кроме молодых.

Филот. Превосходно! Парменион, будь я столь же обидчив, как ты...

Парменион. И все-таки слепого повиновения может требовать от меня лишь тот, кому опыт дал две пары глаз.

Филот. Выходит, я должен просить у тебя прощения? Ну что ж, прошу простить меня, Парменион. Не ворчи, старина! Подобрей снова, старик отец! Ты, конечно, умнее меня. Но самые лучшие мысли необязательно приходят в голову самым умным. Хорошая мысль – дар Фортуны, а Фортуна, как тебе известно, нередко одаряет юнца щедрее, чем старца,– она ведь слепа. Слепа, Парменион, начисто слепа к любым заслугам. Разве в противном случае ты уже давно не был бы полководцем?

Парменион. Ого, как ты умеешь льстить, милый царевич! Но ответь по совести: уж не хочешь ли ты меня подкупить? Да, подкупить лестью?

Филот. Я льщу тебе? Подкупаю тебя? Ты – человек, которого можно подкупить?

Парменион. Я могу стать им, если ты будешь продолжать в том же роде. Я больше сам себе не доверяю.

Филот. Так что же я хотел сказать?.. Да, вот что: такая хорошая мысль, какой Фортуна подчас озаряет самую тупую голову, мелькнула сейчас и у меня. Просто мелькнула, и никакой тут моей заслуги нет. Будь она рождена моим разумом, моей находчивостью, разве я не захотел бы обдумать ее вместе с тобой? Но я не могу это сделать: если я поделюсь ею, она улетучится. Она так тонка, так неуловима, что я не в силах облечь ее в слова. Я в состоянии лишь вникать в нее, как научил меня думать первый философ – бог. Уловить, чем она отличается от других мыслей,– вот самое большее, на что я способен. Вероятно, о ней достаточно сказать, что это по существу детская мысль, а удачной я считаю ее лишь потому, что более удачная мне еще никогда не приходила в голову. Как бы то ни было, если она не принесет пользы, то ничему и не повредит. Это уж я знаю точно: моя мысль – самая безвредная на свете, она безвредна, как молитва. Разве ты перестанешь молиться лишь потому, что не знаешь наверняка, поможет тебе молитва или нет? Словом, не омрачай мою радость, Парменион, мой честный Парменион! Прошу тебя, обнимаю тебя... Если ты хоть немного любишь меня... Сделаешь? Могу я положиться на тебя? Можешь ты сделать так, чтобы меня обменяли только завтра? Сделаешь?

Парменион. Сделаю ли? Разве я не обязан сделать? Слушай, царевич, когда ты наконец станешь царем, не ограничивайся только приказами. Приказ – ненадежное средство. Поступай с тем, на кого возлагаешь трудную задачу, так, как поступил сейчас со мной, и если уж он откажет тебе в повиновении... Нет, немыслимо! Он не сможет отказать тебе! Я ведь тоже знаю, в чем человек может отказать.

Филот. Что такое повиновение? Что общего у дружбы, которую ты выказываешь мне, с повиновением? Итак, сделаешь, друг мой?

Парменион. Замолчи! Замолчи! Я твой, безраздельно твой. Да, я сделаю все. Я скажу, непременно скажу твоему отцу, чтобы он вызволил тебя из плена лишь завтра. Почему лишь завтра – не знаю. Да мне и не надо знать. Ему тоже. Мне достаточно знать, что этого желаешь ты. Больше ты ничего не хочешь? Может быть, я должен сделать еще что-нибудь? Ринуться за тебя в огонь? Броситься со скалы? Лишь прикажи, мой дорогой маленький друг, лишь прикажи! Теперь я готов для тебя на все! Одно твое слово, и я совершу даже предательство, пойду на низость! Я холодею при одной мысли об этом, и все же, царевич, если тебе угодно, я пойду на это, да, пойду.

Филот. О мой лучший, мой пламенный друг! О ты... Как мне назвать тебя? Творец моей грядущей славы! Клянусь тебе всем самым святым для меня – честью моего отца, успехом его оружия, благоденствием его страны,– клянусь тебе, что до смерти не забуду твоей преданности, твоего рвения. Ах, если бы мог я достойно вознаградить их! Слышите вы, боги, мою клятву? А теперь, Парменион, поклянись и ты! Поклянись мне свято сдержать свое слово!

Парменион. Поклясться? Я слишком стар для клятв.

Филот. А я слишком молод, чтобы поверить тебе без клятвы. Поклянись! Я клялся тебе своим отцом, а ты клянись мне своим сыном. Ты ведь любишь его? Искренне любишь?

Парменион. Так же искренне, как тебя! Ты требуешь клятвы, и я клянусь. Клянусь тебе единственным сыном, своей кровью, которая течет в его жилах, той кровью, которую я охотно проливал для твоего отца, которую и сын мой охотно прольет за тебя в свой день и час,– клянусь тебе этой кровью сдержать свое слово! А если я нарушу его, пусть мой сын падет в первом же сражении и не доживет до славных дней твоего царствования! Слышите вы, боги, мою клятву?

Филот. Не слушайте его, боги! Не тем клянешься, старик. Разве пасть в первом же сражении, разве не дожить до моего царствования – это несчастье? Разве ранняя смерть – несчастье?

Парменион. Я этого не говорю. И все же лишь для того, чтобы увидеть тебя на троне и послужить тебе, я хотел бы того, чего вовсе не хочу,– снова стать молодым. Твой отец хорош, но ты будешь лучше.

Филот. Никаких похвал в ущерб моему отцу! Измени свою клятву, и вот как: если ты не сдержишь слово, пусть сын твой станет трусом и ничтожеством, пусть, если ему представится выбор между смертью и позором, он изберет позор, пусть проживет девяносто лет посмешищем для женщин, но и в девяносто лет неохотно расстанется с жизнью.

Парменион. Я в ужасе и все же клянусь: пусть будет так! Внимайте страшнейшей из клятв, боги!

Филот. Внимайте ему!.. Вот и хорошо, Парменион, теперь ты можешь идти. Мы достаточно долго задержали друг друга и наделали слишком много шуму из-за пустяка. В самом деле, разве это не пустяк – передать моему отцу, уговорить его, чтобы он не обменял меня раньше чем завтра. А если он захочет знать причину, что ж, придумай ее по дороге.

Парменион. Придется! До сих пор я, хоть и дожил до старости, еще никогда не выдумывал небылиц. Но в угоду тебе, царевич... Дай мне только волю: дурному не поздно учиться и в старости. Будь здоров!

Филот. Обними меня! Ступай.