Текст книги "Приключения 1990"

Автор книги: Гилберт Кийт Честертон

Соавторы: Юрий Нагибин,Борис Руденко,Андрей Молчанов,Валерий Аграновский,Виктор Топоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

Здесь уместно добавить, что, не будучи детективом, повесть «Шар и крест» положила начало традиции «психотического детектива» и в этом отношении имеет немалую историческую ценность. Можно упомянуть, например, роман современного английского писателя Чарльза Маклина «Страж», герой которого и сам на протяжении всего повествования не может понять, то ли он вступил в поединок с дьяволом, то ли лечится у вполне добросовестного психиатра. Сходные проблемы трактует и ставший знаменитым благодаря одноименному фильму роман американского писателя Уильяма Петера Блэтти «Экзорцист»: для того чтобы бороться со Злом, его необходимо прежде всего именно как Зло распознать. А Зло привлекательно, оно «человекообразно», как пишет Уистен Хью Оден в стихотворении о Германе Мелвилле (авторе «Моби Дика», посвященного той же теме), и поэтому выбор для каждого и каждый раз и предельно важен, и крайне непрост.

Каким детектив был вчера – нам понятно. Каким станет завтра – мы пытаемся догадаться. А сегодняшний – что ж? – почитаем сегодняшний. Академик Абалкин сказал, что мы живем не хуже, чем работаем. Перефразируя эти слова, можно отметить, что мы читаем детективы, которые не хуже остальной литературы последних двух-трех лет.

Андрей Молчанов
ПЕРЕКРЕСТОК ДЛЯ ТРОИХ

© Молчанов А. А.

Игорь Егоров

Проснулся я рано, хотя за последние полтора года мог спать до «каких влезет». Но я торопился жить. Те, кто был в армии или в тюрьме, поймут меня без труда.

Встал. Мягкая подушка, стеганое одеяло... Блаженство. Даже госпиталь ни в какое сравнение не идет, хотя больничная кровать после казарменной попервоначалу мне тоже показалась чем-то вроде райского ложа. В госпиталь я угодил по собственной дурости: врач, инспектировавший нашу роту, спросил, щупая мой живот: «Жалоб нет?!» Я сказал, ради хохмы, кажется, будто болит в левом боку. «Часто?» – «Часто». – «Та-ак!» Врач, как выяснилось позже, был окулист.

Короче, угодил в госпиталь. На обследование. С подозрением на хроническую дизентерию. Диагноз я категорически опротестовывал, но мне приказали не рыпаться и упекли в инфекционное отделение. Месяц сидел под замком. Уколы. Лекарства. Тоска. Если бы не медсестра, вообще бы увял от скуки. Только медсестра верила, что я здоров. Потом сообщили, что вылечили, и отправили для дальнейшего прохождения службы. Но это – дела минувшие...

Я долго стоял у окна, созерцая с десятого этажа панораму родного микрорайона: однообразную пустыню серых коробок зданий и хилых саженцев, черными раскоряками торчавших на зимней, покойницкой белизне условных газонов. Затем перевел взгляд на стул: там висела новая темно-синяя рубаха, поверх нее рыжие, в мелкий рубчик вельветовые штаны, поверх штанов – пушистые, сшитые концами носки – все только с прилавка.

Это постаралась маман. Маман моя – прелесть. Да и папаша нормальный мужик. Оба – переводчики. Мать – с английского и на английский, отец – то же самое, только по-испански.

Вспомнился вчерашний вечер, встреча, когда в шинели я ввалился в родимый дом: ахи, поцелуи, праздничный, хотя и наспех собранный стол: бутылка мадеры, салаты, огурчики, икра... Папашины наставления, недоверчивый взгляд его поверх очков: ты должен чего-то такое... короче, чтоб не пришлось краснеть, прочая ерунда... Он меня всю жизнь наставлял на путь истинный. И вроде наставил: окончил я вечернее отделение радиофака, стал инженером, отслужил вот и в армии, и анкета моя никакого злокачественного интереса у закаленных жизнью и подозрениями кадровиков вызывать не должна. С кадровиками же предстояло столкнуться в ближайшее время, поскольку главным вопросом для меня сейчас был вопрос трудоустройства. Идти на прежнее место не хотелось, необходима была перемена, вообще после армии влекло к новой жизни, но новая эта жизнь представлялась покуда расплывчато. Что касается прошлого места службы, то было оно в принципе ничего: трудился в конструкторском бюро, в лаборатории, проектирующей запоминающие устройства, то есть магнитофоны. Но, конечно, не для «Йес, сэр, я кэн буги-вуги» и монологов комиков, а для записи цифровой информации. Начальник у нас был демократ, толковый малый; коллектив дружный – ни дураков, ни склочников, но угнетал фон, – бесперспективности полнейшей... Насчет фона папаня мой жизнерадостный выдал как-то: пиши диссертацию. Ну да, совет слепого дальтонику. Во всем КБ, а это пятьсот человек, только десять кандидатов и два доктора – директор и первый зам. Нет, безусловно, можно поставить себе цель стать шишкой в науке или же где-либо, напялить шоры – и вперед, сквозь грозы и препоны к исполнению престижного желания. Но мне такое дело не по душе. Мне даже смешно наблюдать за этакими целеустремленными экземплярами – всю жизнь в шорах прут, потом становятся теми же директорами КБ и думают, что познали смысл жизни. А после – в гроб, и ничего – ни от них самих, ни от их исполненных вожделений. Нет, я не против целеустремленности и карьеры, просто все должно быть естественно. Как дыхание. Без фанатизма и потуг. Короче, в настоящий момент я хотел интересной работы. Но где ее искать, не знал. И пошел в ванную.

Долго стоял под теплым душем, балдея от сознания того, что это сито над головой – теперь банальное удобство. Нет субботних банных дней и ледяной водицы в умывалке, пропахшей табачным перегаром, дешевым мылом и потом.

Растерся. Взял бритву, воткнул штепсель в розетку. Дух, именуемый электричеством, мигом вселился в пластмассовую обтекаемую коробочку и зажужжал, затрещал маленькими ножничками, освобождая меня от суточной щетины. Затем попил чайку, вяло думая о работе. О деньгах, вернее. От армейских остался червонец, еще червонец – от щедрот родителей – лежал под носом, прижатый хлебницей. В комнате, в вазе, было еще сто рублей, но только на тот случай, если попадется приличный костюм, так что эти деньги широкой покупательной способностью не обладали. До армии у меня имелось рублей триста, но трудовые эти сбережения я умудрился пропить в неделю до призыва в ряды – с отчаянья, так сказать. Собственно, и не жалею... Но, понятное дело, монеты эти сейчас бы не помешали. Итак, двадцать ре... Повисеть на шее папы-мамы с недельку, конечно, не грех... но со службой тем не менее надо определяться в ударном порядке. Не мальчик все-таки. Двадцать семь.

Покопавшись в шкафу, я отыскал шубейку, шапку; подумав, напялил на себя теплые шерстяные кальсоны, и это был грамотный поступок – зима прямо озверела: красный столбик в градуснике за окном примерз к отметке 40.

Пошел в гараж. Гараж – личная моя собственность. Наследство от деда. Теплый кирпичный бокс. Дед мой был заядлый автомобилист. Страстишкой своей он заразил и меня. Раньше мы вместе жили: дед, папаша, мамаша и я. Папаша и мамаша к автомобилям относились индифферентно – так, как к средству перемещения в пространстве без давки, и не более, а я и дед ковырялись с машиной по полной программе. На этой почве я и в автодорожный институт поступал. Но не попал. И вот, стало быть, окончил радиофак. Но отслужил как водитель. Дед покойный завещал мне и машину. Машина по нашим временам – реликтовое чудовище. Марка – «Победа». Аппарат, безусловно, неказистый, но это танк с высокой степенью надежности, к нему хоть колесо от телеги ставь – все равно поедет.

Я перелез через железнодорожную насыпь – вдоль нее гуляла поземка – и, проваливаясь по щиколотку в сухой как порошок снег, спустился к воротам гаражного кооператива.

Снег возле моего бокса был расчищен. Это постарался папаня. Молодец.

Открыл замки. Реликтовый танк «Победа» тускло уставился на своего мучителя двумя глазницами ветрового стекла, угловато разделенного перегородкой. Да, кар в стиле «ретро».

Папаня клялся, что каждые две недели проворачивал, согласно моему завету, коленвал и ухаживал за аккумулятором. Он вообще-то в технике ни бум-бум.

Я накачал баллоны и снял машину с козел. Антифриз был в норме, масло тоже. Аккумулятор не дышал. То есть абсолютно: я даже накоротко замыкал клеммы – ничего, ни искорки. И сухой, как стеклянная банка с чердака. Кранты аккумулятору. Дозаряжался, папаня!

Сел на стул. В гараже было тепло, сухо, пахло маслом и краской. «Победу» обволок изрядный слой пыли – будто машина только с луны. Встреча с прошлым. Странность узнавания привычной сути его в новизне и неопределенности настоящего. Я вдруг остро и впервые до конца понял: вернулся!

Марина Осипова

Сварила кофе крепости убийственной – пить страшно. Пока этот яд остывает, смотрю в окно, вижу, как выходит из подъезда муж и, поднимая на ходу воротник, спешит к метро. Поторопиться ему не мешает: через полчаса начало утреннего спектакля, он в главной роли. Вечером, когда муж вернется и, вероятно, так же будет сидеть у окна за чашкой кофе, в театр побегу я. Думаю: два года в одном театре и ни единого спектакля, где бы играли вместе. Что это? Принципиальное решение режиссера разобщить актерскую семью в процессе производства во благо искусства? Если так, то, может статься, режиссер прав. Трудно представить, как бы я и мой муж Саша были в состоянии сыграть, скажем, влюбленную пару (по пьесе, кстати, так оно и есть) после сегодняшнего утреннего скандала. Ненавижу скандалы. Утренние – особенно, в них все от эмоций и ничего от логики. Заспанные, вялые, с критической оценкой жизни (утро, оно мудрое, гласит пословица), мы вмиг находим повод для склоки, например: раковина набита немытой посудой – это моя вина, или сломана розетка, холодильник потек, продукты испортились – это вина мужа, и начинаем каркать друг на друга непроснувшимися, сорванными голосами, постепенно припоминая прошлые обиды и недочеты – каждый свои обиды и недочеты другого. Генеральная схема! Отбушевавший только что скандал основывался как раз на раковине.

Пью кофе, обретая ясность мышления и вместе с ним успокоенный вывод: ссориться, конечно, надо реже, но бесконфликтность, что ни говори, – утопия, люди для конфликтов и созданы. Да и жизнь – вечный конфликт всего сущего между собой. Что же касается искусства, достаточно того, что оно – отражение жизни. Ладно. В сторону философию. Мужа я люблю, он меня, кажется, тоже, остальное приложится.

С завтраком кончено, начинается операция под кодовым названием «зеркало и женщина». Слава богу, пока процедуры эти особенного косметического искусства не требуют. Пока. А чему быть после? Вопрос, вгоняющий меня в уныние беспросветное. И обоснованное. Беда во внешности, в том козыре, что, став битой картой, сведет всю мою игру к проигрышу разгромному. Имею в виду игру в театре, кино, но подразумевается под ней жизнь. Моя жизнь. Вот, пожалуйста, конфликт. Красоты и течения времени, жизнь убивающего. Сегодня какое-то философское утро, в самом деле – мудрое. Сплошные каламбуры.

Смотрюсь в зеркало. Ну ничего так – глазки, губки, овал лица... Редкостной красоты в себе не нахожу, хотя твердят, что красива я именно редкостно. Всерьез об этакой уникальной моей смазливости разговор зашел на киностудии, куда притащили меня прямо с дипломного спектакля. У них установка была: найти красавицу и чтобы обязательно редкостную. И вот, стало быть, нашли. Повезло. В первую очередь повезло, естественно, мне, поскольку играла не красоточку и даже не редкостную красоточку, а ту большую роль, о коей отвлеченно мечтают актрисы в час тоски, зная, что в жизни так не везет. Итак, подфартило, был звездный миг славы: интервью, приглашение в театр, узнавание в глазах прохожих... Собственно, все это не в прошлом... Наоборот! Сейчас все видят во мне первую мою героиню. И иного усматривать не желают. Что значит – перестаралась. Теперь имеется ярлык: характерная актриса. Нет, предложений полно, но каких? Принцесса в фильме-сказке, устроит? Нет? Тогда – прелестная мадемуазель в эпизоде сериала о событиях века минувшего. Не нравится это – еще три сценария: два о проблемах сельского хозяйства, один – что-то в стиле «любовь-кровь» из конверта с эмблемой очень периферийной киностудии. Вывод прост и неутешителен: серьезные режиссеры заниматься мной не хотят. В театре наш главный мне напрямик сказал: «Не обижайся, Марина, но тебя я взял по принципу «авось сгодится». Про запас. Одну роль дам, но, считай, в нее ты просто вписалась. Ты способная девочка, но с тобой трудно, у тебя изъян – слишком красива. Это называется: внешность актрисы. В прошлом веке тебе бы блистать, но сейчас иные критерии. Нужны живые люди. Реальные. И чаще рожи нужнее, чем лица. Пойми: ты можешь превосходить по внутренней своей глубине десяток этих рож, взятых вкупе, но режиссеру мороки с тобой все равно однозначно больше. Так что так: вот тебе роль, будь при деле, снимайся и жди перемен. А лучше – ищи их». Словом, дальше твое личное горе. Что ж, спасибо главному и на том. Спасибо за роль, спасибо за правду. Ждать перемен – это, я давно поняла, бесполезно, если их ждать, они всегда к худшему, а вот насчет того, чтобы искать, – занятие перспективнее. Во всяком случае, напроситься на пробы в хороший фильм мне удалось. И, что примечательно, фильм комедийный. Если со своей физиономией прорвусь в комедию... держитесь, маловеры, за бока! Но это мечты. Конкуренты слишком сильны естественными, откровенно комедийными признаками своей наружности, и по сравнению с ними шансы мои колеблются где-то возле нуля. Однако посмотрим. На этом вопросе день сегодняшний должен поставить точку.

Смотрю на часы, и вдруг издалека доходит ошеломляющее воспоминание: радио! Вот-вот должно быть начало записи! Забыла! Ведь убьют же! Господи, как прав муж в претензиях относительно расхлябанности его дуры жены! Надеваю дубленку, сапоги, запихиваю в сумку ключи, кошелек... Ах, да, еще паспорт!

Мелькает: «Радио. Киностудия, там пообедаю... Магазины. Сетка где, черт?! Спектакль. Примирение с мужем. А, посуду опять не успела... Поздно».

Мчусь.

Владимир Крохин

Проснулся, и на меня неудержимо навалилась явь: звон будильника, тупая безжалостная боль в висках, сонная одурь и сквозь ее зыбкую кисею, наполненную тенями ускользающего сна, – аксессуары окружающего меня мира, а именно – квартиры Сашки Козловского, писателя-сатирика-юмориста очень средней руки, квартиры, вмещавшей стандартное барахло типа шкафа, стола, телевизора и им подобного. Кровати. На кровати, на сбившейся желтовато-серой простыне возлежал я, в осколки разбитый вчерашней вечеринкой и ранним сегодняшним пробуждением. Состояние мое было близко к состоянию трупа. Я полагал, легче умереть, чем встать. Но вставать было надо.

Я сунул ноги в холодные сырые башмаки. Постепенно ко мне возвращались все пять присущих людям чувств и способность прогнозировать необходимые действия, хотя при мысли о физической сложности некоторых из них я испытывал тоску. Предметы приобретали четкие контуры, я уже различал пыль на мебели, всякие полутона, осязал запахи, и они были неприятны: в атмосфере квартиры стоял и цвел букет трех перегаров: винного, табачного и чесночного. Дух этот был тяжел и плотен до удивления.

Из соседней комнаты слышался храп и горестные постанывания Козловского. Он еще спал, счастливчик.

Холодильник пустовал, если не считать сырых бифштексов-полуфабрикатов в целлофановой упаковке и пакета молока. Больше – ничего, трудно живут сатирики. Я срезал тупым и сальным ножом уголок бумажного кулечка и осторожно глотнул... Тьфу, так и знал! Проклятье! То, что было молоком, превратилось в вонючую творожную кашу. Я выплюнул ее в раковину.

На кухонном столе обнаружилось два апельсина и старый, тронутый белесой плесенью, словно прокаженный, хлеб. Я выжал из одного апельсина сок в кружку и таким образом покончил с завтраком. Затем оттянул рычажок замка, вышел и тихонечко притворил за собой дверь.

Ну и мороз! Как в ледниковый период! Картер замерз наглухо. Три минуты заводной ручкой вращал коленвал. После такого пробуждения – в состоянии общего воспаления всего организма, со штормом в мозгах – дело это изнуряющее, хотя и заменяет некоторым образом полезную для здоровья физзарядку.

Проклятый звон в голове и дрожь в ногах... И еще замерзшая печка тарахтит, как кофемолка. Что бы я сейчас хотел – ароматно дымящегося кофе. В чашке стиля «рококо». Резину пора менять. Не дорога, каток. Выхлоп из машин как пар из чайников. Поземка тоже как пар. В долине гейзеров. Из-под земли, земли дыханье... Стелющаяся дымка. Кофейку бы!

В 13.00, в понедельник, у нас в редакции планерка. Сегодня понедельник. До 13.00 я, завотделом сатиры и юмора, принимаю авторов. Газета наша небольшая, молодежная, но графоманов ходит – страшное дело. Сначала с ними было забавно, теперь осточертели. Хорошо, ввели пропускную систему.

Первым делом направляюсь в буфет. И устраиваю себе пир горой. Ем осетрину – рыхлое, белое мясо с янтарными прожилками, пью сливовый вязкий сок, затем кофе с молоком. Становится легче. Шторм в мозгах утихает.

11.00. Кто-то дергает ручку двери, и дверь открывается.

Некто Персерберг. Литературный псевдоним «Перов-Серов». Старый афоризматик. Сед, лик лунообразен, нижняя челюсть бульдожья. Личность по сути своей мне неясная. Человеку за шестьдесят. Что он сделал? Он пишет афоризмы в газеты. Только афоризмы. Всю жизнь. Мне жалко его. Жалко, вероятно, потому, что судьбу свою и профессию он принимает всерьез. Без убежденной веры на подобной стезе не удержишься. Этому человеку трудно сказать «нет». У него я беру все и уж потом только оправдываюсь главным: дескать, тот зарубил, а я что, я ни при чем.

Мы раскланиваемся, улыбаемся, острим, и я сажусь читать его опусы.

«Если крокодил съел твоего врага, это не значит, что он стал твоим другом».

Это пойдет.

«За одного битого двум небитым дали срок».

Это туфта.

Последующие восемь штук тоже весьма посредственные.

– Неплохо, – сухо, но уважительно говорю я и кладу листок в ящик стола.

Мы раскланиваемся, улыбаемся, острим, и он, почтительно-согбенный, удаляется, раскрывая дверь спиной.

Я достаю листок и вычеркиваю девять перлов. Остается один, про крокодила. Для воскресной подборки «Подумал и рек» нужно минимум пять. В четверг я сдаю материалы главному. На просмотр. Время есть. А сатириков – их извечно с избытком, не говоря уж об юмористах... Наберем фразочек повеселее, успеется...

Почему-то ни одного телефонного звонка... Ах, да! Втыкаю вилку телефонного шнура в розетку. Телефон звонит. Незамедлительно. И сразу сумятица мыслей: «Жена?! Для нее вот уже два дня, как я нахожусь в командировке и, по идее, должен находиться еще один день... Ладно. Оправдаемся внезапным приездом».

– Старик, – сипит Козловский, – ты в норме?

– Уже, – говорю я, глядя, как входит девочка из отдела писем и кладет мне на стол пачку рукописей.

– Как мой рассказец? Прочел?

Вчера, когда мы уезжали веселиться, а уезжали мы прямо из редакции, он положил рассказ мне на стол. Да, рассказ здесь. А. Козловский. «Правда жизни». Бумага желтая, низкого качества. Второй экземпляр. Первый путешествует наудачу по иным редакциям.

– Предложим, – говорю я неопределенно.

– Планерки не будет, – воспользовавшись паузой, шепотом вступает девочка из писем. – У главного умерла мать.

Передо мной возникает образ главного почему-то со свирепой, багровой физиономией, и с полсекунды я постигаю обрушившееся на него несчастье. Образ покойной мамаши выходит у меня некоей старухой в черном, похожей на богомолку.

Я понимающе киваю, и девочка уходит.

Теперь звоню я. В комедийное объединение. У меня снимается фильм. По моему сценарию. Это большая удача, большие деньги, и все мне завидуют. К телефону никто не подходит. Я кладу трубку, достаю ножницы и начинаю подравнивать ногти. Пальцы у меня дрожат. Делать нечего. Может, позвонить жене? Приехал, мол, то-се... Но вспоминаю тещу и решаю свой отдых продлить. Расстраиваюсь. Какая чушь! Вру, изворачиваюсь, живу как подонок, боюсь телефона и ради чего? Ради трех дней, проведенных вдали от семейного очага? Тогда к чему же... Стоп! Я замираю на краю пропасти дальнейших своих размышлений и отступаю от этого ее края. Потом. Из командировки я прибываю завтра, и завтрашним днем омрачать безмятежность сегодняшнего не стоит.

Игорь Егоров

Пахнуло морозом. Дверь гаража раскрылась, на пороге появился тип в ватнике, мохнатой кепке кавказского покроя и замасленных расклешенных брюках.

– Здоров, хозяин! – молвил он озабоченно. Протянул руку, представился: – Эдуард.

– Игорь, – ответил я на рукопожатие.

Эдуард расстегнул ватник. Вздохнул, разглядывая машину. Я рассматривал Эдуарда. Это был человек с прекрасно развитой грудной клеткой и, судя по всему, бицепсами, скуластым, цыганистым лицом деревенского красавца, с наглыми, всезнающими глазами. Тут надо сказать, что я остро чувствую людей. И сразу понимаю, кто передо мной. Ошибаюсь редко. Сейчас передо мной стоял жулик. Мелкий, изрядно битый судьбой и жизнью, но неунывающий. Сидевший, точно.

– «Победа», значит, – произнес Эдуард, закуривая и опуская лапу на пыльный капот. – Крылья нужны?

– Аккумулятор, – сказал я рассеянно. – Можешь?

– Четвертной, – последовал незамедлительный ответ. – Новье... От грузовика. Кру-утит... – И Эдуард всем лицом и туловищем изобразил восхищение по поводу того, как аккумулятор крутит.

Я показал десятирублевку.

– Чи-иво? – Собеседник демонстративно застегнул ватник. Поправил кепку. – Издеваешься? Новье аккумулятор...

– Ладно. – Я бросил купюру на капот. – И еще пять за мной.

Эдуард посмотрел на деньги, такие реальные. Скривился, сопя в размышлении. Сказал:

– Если б душа не горела...

Пока раскочегаривался движок, превращая гараж в газовую камеру, я стоял у входа и, покуривая, наблюдал, как плечистая фигура Эдуарда, загребая снег штанинами, удаляется в неизвестном направлении с моим червонцем. Этого кадра здесь раньше не было. Из новых, что ли?

Мимо проехала «Волга». Затем остановилась и, юзя облепленными снегом колесами, дала обратный ход. Я увидел Мишку. Мишка – старый приятель. Раньше работал шофером в нашем КБ.

– Привет! – В голосе его звучала задорная радость.

Я тоже расплылся. Парень он отличный – добряк, с юмором. Люблю таких. Поэтому с чистосердечной улыбкой я вглядывался в его конопатую, бледную физиономию (он рыжий, как бульдог) и тряс худую, нешоферскую руку.

– Отслужил.?

– Первый день, – доложился я. – Сейчас – в военкомат, отметиться... – И кивнул на раскрытый бокс, где в клубах дыма рокотал мой танк.

– Глуши мотор, – посоветовал Михаил. – У меня два часа свободы, подвезу. Поговорим... Как с работой-то у тебя?

Мы уже приготовились зацепиться языками, но тут возле нас чертом возник Эдуард.

– Привез? – мрачно спросил он у Мишки.

Тот открыл багажник, вытащил новое крыло «Москвича».

– Ну, мы в расчете? – уточнил Эдуард, неприязненно косясь на меня.

Мишка кивнул, и Эдуард, сунув крыло под мышку, вновь отбыл по странным своим делам. Страдая от вредных выхлопных газов, я запер гараж и уселся в «Волгу». Спросил, имея в виду Эдуарда:

– Кто такой?

Мишка крутился на пятачке между гаражами – разворачивался.

– Эдик? – Он дернул щекой в ухмылке. – Инвалид! С желудком у него чего-то такое... Сторож в кооперативе. Мастер на все руки. Прием любых заказов. Спереть, достать, продать; берется за любые работы: надо – машину покрасит, надо – движок переберет... Все умеет. И все чужими руками. Живет на комиссионных. Володьку Крохина знаешь? Из газеты? Через два бокса от тебя? Он хорошо сказал. Эд, сказал, бездельник, но человек деловой. С деньгами-то у тебя как?

– Приплыл пароход на мель.

– Во, – озадачился Мишка. – И у меня тоже. Я тут жениться задумал. Ну сразу куча проблем. Во-первых, с жильем... – Мишка жил за городом, в деревне.

– С жильем у меня тоже, – вздохнул я.

– Слушай, ты... по-английски соображал ведь? – Михаил помедлил. – Я сейчас в «Интуристе», вожу всяких...

– Не тяни душу.

– В общем, так, – отважился он. – Прошлое лето наведался я к бабке. Под Архангельск. В деревню. Короче, пособирал на досуге иконки. Шастал по всей округе – по чердакам, избам заколоченным. Итог: имеется два мешка, а что с ними делать, хоть убей... Доски трухлявые, ни фига не разобрать – одна чернота. И...

– И дерзкий замысел родился в твоей бедовой голове, – закончил я. – Смотри... Бедовые головы, их, знаешь, наголо любят стричь.

– Дык ведь... такова се ля ви, как говорят французы, изучающие русский язык, – грустно отшутился Михаил. – Дом надо строить. А на машине что слева сшибешь, то уйдет – не заметишь. Слесарю дай, мойщице дай...

Возникла пауза, заполненная ровным гудом мотора.

– Ну и чего думаешь? – спросил я, проникаясь идеей.

– Я думаю! – сказал Михаил с тоской. – Толку! Доски расчищать надо, а это реставратор... где он? Потом язык – ни хрена же не соображаю, как глухонемой...

Я поразмыслил. Один художник, впрочем, может, и не художник, а как раз реставратор – в тонкости его специализации я не вникал, был мне известен. Олег. Школьный дружок. До армии мы с ним встречались в его мастерской: выпивали среди скульптур и живописи. Но возьмется ли он за иконы? Я почувствовал, что включаюсь в жизнь.

– С реставратором уладим, – сказал я. – Язык тоже... подвешен. А вот клиент – это уж...

– Клиент что? – Мишка рулил, напряженно смотря на дорогу. – Клиент будет. Как бы все остальное утрясти... Знаешь, заезжай вечерком, прямо сегодня. И решим. – Он остановил машину у военкомата. – Жду?

Я кинулся к дежурному: так и так, прибыл...

– С двух часов! – был краткий ответ.

– С двух часов, – сказал я Мишке. – Попали!

– Ну это... я не... – развел он руками. – Работа. А может, ты завтра? Необязательно же сегодня?

– Обязательно сегодня, – сказал я. – И никак иначе. – Мне в самом деле хотелось устранить этот вопрос именно сегодня и навсегда.

– Тогда... вечером, – сказал Мишка. – Часов в семь.

Синеватый дымок поплыл из выхлопной трубы, оранжево мигнул сигнал поворота, «Волга» круто развернулась и, юркнув в просвет между спешащими автомобилями, затерялась в их потоке.

А я остался. В одиночестве пустого ожидания. Подъехал троллейбус. Кто выйдет из дверей первым? Я загадал: если кто-то такой, ну... приятной, скажем, наружности – все будет нормально. Сам не знаю, кого бы я хотел увидеть и что именно подразумевал под этим «все будет нормально».

Двери, скрипя створками, распахнулись. С передней и задней площадок одновременно и, я бы сказал, синхронно вышли два старикана. Оба с палочками. Один хромал на левую ногу, другой – на правую. Столь же синхронно они поковыляли в разные стороны. Я на секунду прямо-таки обалдел. Непонятное знамение...