Текст книги "Приключения 1990"

Автор книги: Гилберт Кийт Честертон

Соавторы: Юрий Нагибин,Борис Руденко,Андрей Молчанов,Валерий Аграновский,Виктор Топоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

Владимир Крохин

За ночь написал пять стихотворений. Подряд. Накатило. Утром перечел и восторженно осознал: получилось! Значит, могу!

Светлые чувства омрачила теща: сижу, видите ли, над своими писаниями, грызу ручку всю ночь, потом дрыхну до полудня, а ей вставать, отводить ребенка в сад – было бы из-за чего! Тесть тоже вмешался, сказал, что не уважаю их старость. Я ответил аналогичное про свою молодость. Ну, скандал. Поехал, вернее, сбежал от него в редакцию, хотя сегодня мог там и не появляться. Но не доехал: что-то случилось с машиной. Катастрофический распад топлива. Пришлось завернуть в гараж в надежде застать кого-нибудь из специалистов. Застал Игоря.

– Что-то с зажиганием, – пожаловался я, опуская стекло. – Бензин тачка жрет, как волчица.

Ни слова не говоря, однако с видимой неохотой и неприязнью даже, он показал коротким взмахом руки – открывай капот. У нас с ним в последнее время, по-моему, подпортились отношения – думается, я измучил его всякими «достань-устрой-почини» при нулевой практически отдаче со своей стороны.

Подошла и остальная публика: кто с советами, кто полюбопытствовать. Постепенно вокруг машины сгрудились человек шесть в попытке поставить диагноз.

– Течь, – изрек Игорь, осмотрев движок. – Она! – И оказался прав, хотя поначалу такая гипотеза подверглась резкой, нецензурной критике.

Треснул бензопровод. Новую трубку Игорь мне подарил, но так как сам он куда-то торопился, а никто из праздношатающихся советчиков сменить ее не пожелал (копеечная работа), я, человек в технике несведущий, впал в стремительную меланхолию.

– Трагедия? – поинтересовался Игорь, и опять в голосе его я ощутил странную недоброжелательность.

Поведал: редакция далеко, дом близко, но там филиал ада, и куда деться – не представляю.

– Могу прихватить с собой, – предложил он. – В гости к приятелю моему. Художник, реставратор, йог, очень похож на тебя – то есть как устроен телевизор или машина – ни бе ни ме, каменный век, но знает, в чем смысл жизни и вообще то, до чего наука пока не добралась. Подруга моя туда подъедет, кстати, посидим...

Это был расчудесный вариант.

Поехали на его «Волге». Когда он успел отремонтировать ее – загадка. Мне бы жизни на такое не хватило. Все же как ни кичись духовностью, а специалист – это... Стоп. А есть ли во мне духовность? Если нет, тогда я вообще банкрот. Вводящий того же рукастого Игоря в заблуждение. Тогда я – аферист... Вот так...

Дверь нам долго не открывали. Наконец послышались шаги... всхлипы... и на пороге возник плачущий, с сумасшедшими глазами парень. Мелко икая, он вытирал скрюченной, как у прокаженного, кистью руки распухший нос. И било его всего, будто испуганную лошадь.

– Про-одал! – прогнусавил он с горькой торжественностью. – Себя!

Тут я заметил, что одет он в купальный халат, и только в купальный халат. Борода у него была неестественно клочковатая, словно вначале ее решительно начали стричь, а затем раздумали да так и оставили.

– Про-одал! – мотая головой, канючил парень, готовый брякнуться нам в ноги. – Все-о!

– Что продал-то? – равнодушно осведомился Игорь и представил мне человека: – Олег.

– Вот! – Тот протянул ему мятый паспорт. В паспорте стояла устрашающая печать: «Захоронению не подлежит».

– Наглядным пособием для студентов, значит, пойдешь, – сказал Игорь, разоблачаясь. – Перед вами труп закоренелого, значит. Видны явные изменения печени... Ну а чего? Сам же говорил: тело – кокон, оболочка, главное – дух... Дух-то не продан пока?

Олег, зажмурив глаза, треснул себя кулаком по лбу в отчаянии.

– Ну ладно, – сказал Игорь, обнимая его за плечи. – Тебе же не завтра концы отдавать? Выкупим кокон. Пойди умойся; борода... чего такое? Стриг?

– А выкупить? – оживился тот. – Можно разве?

– Устроим, – пообещал Игорек. – Все можно в нашем мире. Как в другом, загробном, это у тебя спрашивать надо, ты в курсе вроде, а тут, в предбаннике, придумаем.

– Уже два дня... ни-ни! Хотя бы каплю! – бормотал Олег, позволяя увести себя в ванную. – Ни грамма! И знаешь, авангард – не то, не мое. Я понял... – Шум воды скрыл, чего он понял.

Я взвесил обстановку. Вывел для себя уныло: остаюсь... Особенное желание продолжить знакомство с художником, правда, отсутствовало. Деградант. Видели.

После ванны тот вернулся в свежей рубашке, без бороды, причесанный, помолодевший и успокоенный, Игорь накрывал на стол, доставая из сумки снедь.

– Прошу прощения... – сказал мне художник подавленно. – Срыв. Очевидно, я показался не в лучшем свете...

– О чем вы? – пришлось возразить мягко. – Я сразу догадался по вашему лицу, что вы эстет и у вас большое личное горе.

– Х-хэ! – отреагировал на такой диалог Игорь.

Затем пришла подруга моего приятеля – Ира. Нежная, добрая, красивая девочка, все в меру – умница, но не заумная, скромная, но не ханжа, – в общем, таких мы ищем, но не находим. И если для него она просто подруга, то имею дело с человеком недалеким. Я бы женился на ней столь же поспешно, сколь солдат поднимается по команде «в ружье!».

Реставратор при появлении дамы преобразился: стал обходителен, слащав даже, ручку ей поцеловал, и по всему чувствовалось – стремился произвести наиблагоприятное впечатление. Собеседником он оказался неожиданно интересным и умным, я себя прямо-таки дикарем ощущал, слушая его суждения, где ничего не было вскользь, упрощенно и категорично, искусство он понимал, опираясь на знания и уж после на самостоятельно выстраданное, в отличие от меня – уяснившего десяток несложных категорий и уповавшего в оценке художественной истины на вкус слепых ощущений. И я, и Игорь были самоуверенными пустышками перед ним – беззащитным, падшим, но куда более цельным и вообще мыслящим.

Разговор, впрочем, развивался по схеме банальной: от искусства к философии, от философии к мистике, от мистики к религии и структурам ее воплощающим. Последняя тема почему-то пробудила красноречие у Игоря, до сей поры подававшего лишь реплики,

– Вот церковь. Любая там. Буддизм, христианство, – разглагольствовал он, отправляя в рот здоровенный кусок ветчины. – Ну для чего в принципе? Первостепенная задача – удерживать людей от низости и подлости, так? Проповеди – не убий – всякие... Но как учреждение она отталкивает! Это же разное... Учреждение – люди. Начальство, шестерки, а вера – души человеческие. И как подумаешь, что этот благочестивый поп – жулик, так сразу и... отпадает все.

– Опять-таки, – сказал Олег. – Ты говоришь о пути раскола, а он приводит к секте – той же организации. Те же квакеры – наглядный пример. Это Темучин говорил о Бухаре: молиться, дескать, можно везде, необязательно во храме... Но вряд ли он, первый фашист, исходил из идеи, что Бог – в каждом из человеков...

– И мы уходим в метель и снег на поиски Бога, который в нас, – ляпнул я неизвестно каким образом пришедшую на ум идею с поэтическим запевом в оформлении, отметив про себя: надо бы запомнить, лихо получилось, может, и пригодится когда... Хотя, кажется, вторично...

На меня странно покосились, и возникла пауза.

– Он поэт, – объяснил Игорь, что в переводе как бы означало: «У него, мол, бывает...»

– Олег, – сказала Ирина, чувствуя тупиковую ветвь беседы, – вы бы показали свои картины...

– Да у меня всего одна, – отмахнулся тот дурашливо, – остальные – так... Школа. Поиск. – И принялся зажигать свечи.

– Ну хотя бы одну, – поддержал я.

Олег на время исчез. Вернулся, волоча по полу треножник мольберта. Сказал, усмешечкой маскируй волнение:

– Полотно, предупреждаю, не из запасников Эрмитажа... – И повернул холст к трепетному свету оранжевых маковок огня.

Сырая древесина стены деревенского дома, как бы косо наваливающаяся на край выкошенного луга, на тягостно-пасмурный горизонт летнего ненастного дня, и – глубь ржавой дождевой бочки, в чьей воде светился, брошенный туда, рассыпанный букет из васильков и ромашек.

Открылось словно таинственное окно в иное время, иной мир...

– Ну! – одобрительно подытожил Игорь. – Это – понимаю! Натюрморт! А то окурок затоптанный нарисовал в масштабе один к пятидесяти... Символ, говорит! Умник!

Меня передернуло. Но Олег был наивно-доброжелателен.

– Да, от авангардизма я отказался, – начал он, – но в силу узкого понимания мною сути его... Я пошел вне направления, интуитивно...

– Ап! – перебил Игорь, вставая. – Пора закругляться. Ишь, – пихнул Олега в бок, – разобрало: нашел свободные уши!

Меня снова передернуло. И от сытого его тона, и от уверенности моего сотоварища в своей пошлой уверенности, что, кстати, была и во мне, только я постоянно старался уйти от нее, быть тоньше, добрее, а он... Хамло, чего там...

Отвезли домой Ирину и покатили в гараж.

– Слушай, – не вытерпел я, – ты с ним... нехорошо, с Олегом. Тон... Не надо так, старый. Тем паче в теории все должно быть совсем наоборот.

– Ка-ак? – не понял он. – Чего? – спросил с презрением.

Я предпочел отмолчаться, дабы не обострять...

Он остановил «Волгу» напротив ворот гаража, посмотрел на меня в упор, сощурив глаза. Взгляд врага.

– Знаешь, – сказал, – и ничего ты парень, но скользкий. Перед собой, во всяком случае, так понимаю. И жалеть кого-то хочешь, а сам – не, не жалеешь, и честным казаться, но тоже не выходит... А в жизни везет тебе просто: все задарма в руки плывет, потому колеблешься маятником – ни то ни се... Помрешь – и в рай не возьмут, а в ад не потащат, в чистилище разве провиснешь...

– Колеблюсь? – переспросил я. Затем, припомнив, сказал: – Я личность Сомневающаяся. – Задетый, потерянный от его отповеди, но с улыбочкой – насильственной правда.

– Да все мы сомневающиеся, – усмехнулся он, разом сникнув. – Извини. За резкость. Нашло что-то.

– А до Олега нам все же далече, – продолжил я, заглаживая конфликт. – И мне, и тебе, и... в равной степени.

– Тоже, между прочим... – Игорь запирал замки гаража, с подозрением глядя в беззвездную темень неба. – Типаж! Без почвы, не опора, нет...

– Ну опираться – это на самого себя надо, – рассудил я. – Или на боженьку.

– На себя не обопрешься, поскольку сомневающиеся, – ответил он, оттирая руки снегом, – а насчет боженьки – факт спорный.

– Зря богохульствуешь, как бы не вышло чего...

– А он меня простит, он знает: я хороший парень. Ну, – обернулся, – чего делать будем? И вообще – ради какого такого живем? Не знаешь? Сомнения чтобы изживать! Ради того и существуем. Во, гляди-ка... смысл жизни нашли... философы гаражные!

Марина Осипова

Вечером звонок. Торопливые слова моего первого супруга: «Важный вопрос, срочно поговорить, я возле дома...» Не отказываю, и через три минуты он сидит напротив меня в кресле. Постаревший, посеревший лицом от забот, но ухоженный: костюм сидит как на манекене, все – из-под щетки и утюга, парижские одеколонные запахи.

– Видишь ли, – начинает он, расстегивая пиджак и красиво закуривая. – Идет время... И подводит оно нас к тому рубежу, когда многое необходимо оценить вновь.

Мне почему-то приходит на ум комиссионный магазин. Заковыристая преамбула. Что за ее заслоном?

– Скажу прямо, – чеканит он. – Раньше я заблуждался в тебе. Не верил. Думал, ты на ложном пути. Был эгоистом. Слушал... глас родительской мудрости.

Мне все становится до скуки ясно.

– У тебя испортились отношения с женой?

Уколотый иронией, он подбирается.

– Как раз нет. Просто... я понял: она – чужой человек.

– Значит, – комментирую, – она не в курсе того, что сидишь ты сейчас с первой женой, намереваясь предложить ей третий брак?

Молчит.

– Описываю, что произойдет часом-двумя позднее, – продолжаю устало. – Получив здесь категорическое «нет», ты направишься к своему чужому человеку, думая обо мне что-нибудь вроде: «Да задавись!» – и будешь с этим чужим ласков, мил, будешь убеждать себя в том, будто она – самая родная и прекрасная, а сегодняшнее свидание со мною – сумасбродство и миллион унижений.

Я нравлюсь себе. И откуда столько логики, холода, воли? Вот каковой быть надлежит, вот мой стиль и характер, а может... еще и основа будущих моих героинь? По-моему, перспективно... Следует поразмыслить. Неужели глупый случай подтолкнул к открытию?

Человек напротив подавлен. Ему хочется уйти. Но просто встать и уйти мешает уязвленное самолюбие, необходимо найти какие-то слова, и он ищет их.

– Звонят... там, – хмуро указывает на дверь.

Открываю. Володя. Вмиг теряюсь. Голова пуста, лицо – будто пламя лизнуло, а с языка невольно слетает:

– Входи...

Знакомство мужчин. Все мы в неловкости величайшей, но расхлебывать ее предстоит мне одной. Так. Пытаюсь изобразить беспечность мотылька.

– Посидите, – говорю, – а я – чай...

Заливая чайник до упора, ставлю на плиту. Ох как все надоело, как опротивело, за что же такое, а?!

На кухню является Владимир. Прикрывает дверь. Лицо решительное, как у провинциального актера в роли Отелло.

– Марина, – начинает с шепчущим придыханием, – прости за вторжение, но я не мог... Хочу сказать... Нам надо быть... вместе. Всегда.

– Замуж зовешь? – лукаво вскидываю я глаза, и вдруг так весело становится, что и жутковато от этакой своей внезапной смешливости. А Вова в растерянности... Жалок он... Кончились его чары, и соскочили путы. Другие чары, ветхие путы. – Пошли! – Хватаю его за безвольную руку и тащу в комнату, где тоскует мой первый супруг – чужой человек. Усаживаю их рядышком. – Ну-с, – лучусь доброжелательностью, – аудитория страждующих не полна, многих, вероятно, не хватает, однако начнем. Монолог. Итак, прибыли вы сюда, господа, с намерениями одинаково серьезными. – Они коротко переглядываются, тут же опуская безразлично глаза долу. – Вопрос: почему именно сюда? Ответ: симпатичная баба, раз. Известная актриса, что престижно для вас, обывателей, – два. Третье и главное: а вдруг она – буксир? Вдруг вытянет из ничтожества вашего бытия? Однако не учтено: буксир будет тянуть балласт. Теперь. Вывод из разъясненного. Просьба. Более не докучать, не ставить себя в нелепое положение и не искать встреч со мной посредством билетов в пункты культурного времяпрепровождения. Возможно, сейчас я говорю более чем резко, но что поделаешь – подобных вам много, и тут работает лишь доктрина, исключающая сантименты. Наконец, если вы не против, то из вежливости на прощание могу попотчевать вас чаем. С пряниками.

– Самомнение – великая сила, – говорит Вова, поднимаясь.

Поднимается и бывший муж, безразлично глядя сквозь меня.

Хлопнула дверь. Засвистел на плите чайник.

Ну вот... все. Нехорошо я... Брось, Мариночка! Честно, справедливо и единственно верно. И пусть это будет привычной позицией. А сегодня... состоялась как бы генеральная репетиция. Успешно прошедшая. «На бис». И новая эта роль немало меня обогатила. На всю жизнь обогатила, полагаю... Те, что сейчас ушли, были прохожими в моей судьбе. Партнерами, которых я переиграла. Они навсегда остались на своих вторых ролях, а мне надо идти дальше. Прощайте. Когда-то вы были весьма милы. И необходимы, вероятно.

Не дай мне Бог возвратиться к вам!

Игорь Егоров

Приглашен был в ресторан, на празднование юбилея директора нашего районного универсама, с кем подружился около месяца назад. Думал, иду в чужую компанию, но оказалось – половина собравшихся давно и сердечно со мною знакома. Вначале удивился, потом, уяснив закономерность явления, разочаровался. Так, в разочаровании, и пировал в своем сплоченном кругу, где каждый друг другу брат, товарищ, каждый друг другом вычислен и на определенную полочку положен. Тоска. Не доел, не допил, сославшись на головную боль, и пошел восвояси. А болела душа. Определить свое состояние я, впрочем, не пытался, да и невозможно было его определить, потому как ныне я запутался в себе настолько, что хоть помирай или вставляй новые мозги, где только осознание себя и правила приличий, но если поверхностно, то в данный момент мною владело достаточно банальное, слепое презрение к роду человеческому, и вообще я был в непримиримом конфликте с обществом, чью не лучшую частицу представлял сам.

Я шел по пустой, ночной набережной Москвы-реки, вода ее была антрацитово-черна, зловеща и в холоде этой масляной, влажной темноты, зажатой бетонными берегами, виделось нечто грозно сопричастное к смерти, самоубийству, могиле... Я перебирал в памяти всех, всех, всех...

Отец, мать? Добрые, жалкие обыватели, живущие по канонам, не ими выдуманным, чуточку сомневающиеся, но чуточку – милое племя безропотной полуинтеллигенцки. Деньги? Их они любили, да. Не чрезмерно, но...

Олег? Трепло и слабак. Дензнаки? Перед ними он не благоговел, однако на пропой и свободное философствование они ему были нужны до зарезу. Отсюда – последствия.

Мишка, Эдик? Здесь просто. Жулье, ворье, лихой злобный народец, и деньги для них – высший смысл бытия.

Володька Крохин? А что он? Ловкий язык, душеспасительные речи, рассуждения в глобале, за душой – пятьдесят копеек, да и те желтой россыпью, однако строптив и обидчив. Натура же рабская: предложи ему конкретную сумму, и плюнет Вова и на глобал, и на душеспасительность, и на себя самого.

Моя безответная любовь Марина? Тут дело сложнее, но есть деталь: «додж» ей тогда очень понравился, а когда из него возле театра выходила, то все перья распустила, на публику работая: мол, вот мы какие, ага. Тоже к внешнему ее тянет, к парадному. К карьере в искусстве, а искусство – оно как бы приложение к прочему. А муженек ее вообще насквозь фальшивый. Ничего нет, одна пустота, а делает вид, будто у него всего полно! И не один он такой – стремящийся выглядеть как лорд и думать как меняла...

Вот тебе и люди искусства. А вчера в журнальчике я портрет Стрепетовой увидел. Ну и понял... всю разницу. И не только в женских образах. Эх, Олег Сергеевич, друг золотой, подумалось, сподобиться бы тебе нарисовать такое лицо, такие глаза... Или нет подобной натуры, нет таких глаз уже, что ли, на земле этой?..

Ну-с, дальше... Ирочка? На день сегодняшний – одинокое светлое пятно. Оно, пятно это, вероятно, здорово потемнеет со временем, может, и в кляксу превратится, но пока я вижу в ней то, чего не встречал: доброту истинную, без оглядок, умничаний и позерства. И к тому, чтобы в «додже» разъезжать – это я усек, – она не стремилась. Ну отдельный вопрос, короче.

И вот, бредя под фонарями, я размышлял:

«Чтобы познать людей, и научиться прощать, и быть выше суеты, надо познать деньги. В неограниченном их количестве. Деньги – серьезная школа анализа людей и мира. И, встречая лишь грязь на путях такого познания, можно в итоге уяснить светлое и великое, даже не встретив его ни разу. И главное – поверить в него!»

Я как-то успокоился от этого открытия. Но только на миг. Опять вспомнилась покинутая компания, и вновь я озлобился. Нет, люди были противны мне. В их лицах я видел ложь, в их пальцах – жадность, в их взглядах – фальшь. Конечно, и я мало чем отличался от остальных, но... я сумел поскорбеть о себе через других, и это обнадеживало, в общем.

Набережная тянулась в бесконечность. Ночной апрельский морозец зверел, и я приходил к мысли, что променад пора завершать – нос и щеки становились посторонними и не ощущались даже колким воротником пальто. Оглянулся. Такси.

Тормоза схватили колеса, и машина, с хрустом проскользив по мерзлому снегу обочины, остановилась.

– Сокольники, – сказал я, сообразив, что шагал в обратном направлении.

– Ты чего, друг? – начал водила. – Я только...

– Только оттуда, – подтвердил я. – А скоро в парк. Но давай развернемся. Затруднения будут оплачены. – И уселся рядом с ним, размякая от тепла печки и трескотни приемника.

Такси, то есть автомобиль, дышало на ладан. Коробка урчала, лампа давления масла угрожающим красным квадратом тлела на покореженном приборном щитке, амортизаторы безвольно провалились на ухабах, гремела подвеска...

– Отходила, – сказал я, не удержавшись.

– Ну, – согласился наездник, трогая пальцем флюс на упитанной физиономии. – Готовим со сменщиком сотню-другую. Как приготовим – будет новый аппарат.

– Ай-яй-яй, – сказал я, прикидываясь «шляпой». – Это же грабеж! Дача взятки, нетрудовые доходы...

– Всем есть охота, – ответил водила, причмокивая. – Начальнику колонны – отстегни, он – другому... Всем. Они как? – Началось изложение наболевшего. – Они думают, я на дороге украду. А ты укради! Ну вот Сокольники. Так? Ведь попадется – извини, конечно, не про тебя – козел; ну сейчас... за полночь уже... тачки... ну сядь к леваку: червонец, да? Объявит, все. Деньги на «торпеду» – и полетели. Во... А такси? Даст он тебе рупь сверху, а мне только мойка рупь, я те сам его подарю, рупь, х-ха!

Я закрыл глаза. Нехитрая дипломатия эта прослеживалась в своей сути достаточно откровенно: мне надо было готовить трояк сверху, чтоб без обид. Шеф распалялся под мое соглашательское молчание.

– Ну если ты человек, ты отстегни? – проповедовал он с энтузиазмом. – А то сядет, через весь город тащишь его, да еще побыстрей попросит, а это – на гаишника нарвался, пятерочка! А приезжаешь – он те двадцать копеек... х-ха!

– Слушай, – спросил я. – Ты любишь деньги?

Водила аж захлебнулся множеством ответов, пришедших одновременно. Но ответил хорошо:

– Человек любит деньги, как металл – масло, – сказал он. – Спрашиваешь!

Я тихонечко задремал, переваривая его афоризм и подсчитывая, сколько у меня сейчас монет по карманам. Мишкины, потом Эдик за последний ремонт... Семьсот, точно. Или больше?

– ...рупь туда, рупь сюда, – жужжал водила. – А в конечном счете – сам понимаешь.

Я приоткрыл глаза. Пустой, залитый светом проспект, стремительно растущая перспектива его коридора, «зеленая улица», шелест шин. Вспомнил: когда-то я любил ездить по ночной Москве. Просто так. В пустоте улиц. Забываясь в каком-то полете...

– Ну где... тут? – спросил водила.

Я увидел свой дом. На счетчике было два рубля сорок копеек.

Я отсчитал точь-в-точь данную сумму. Я экспериментировал.

Скулы водилы отяжелели от ненависти. Флюс дернулся нервно.

– Вот, – сказал я. – И тридцать копеечек сверху. Нормально?

– Из-за трояка... я тебя... волок... – Голос его постепенно возвышался.

– Шеф, – сказал я ласково, доставая десятку. – На, и не волновайся. Бери. Ты мне отвратителен. Ты некрасиво работаешь. Ты даже не мелкий жулик. Потому что даже для мелкого жулика ты смешон.

Я распахнул дверцу, но выйти не смог – он ухватил меня за полу пальто.

– Ты постой-постой! – скороговорочкой, очумело глотнув слюну, молвил он. – Ну... стой! – В голосе его по-прежнему была злоба, но не та, что прежде, – какая-то уязвленная. – Вот, – сказал он, веером вынимая две трешки и рубль. – Семь. Так. Счас еще... – Он угрюмо отводил ногтем с кожаного пятачка кошелька-лягушки мелочь.

– Ладно, оскорбленная добродетель! – сказал я. – Бери, что дают, и пока!

Я хотел прибавить внезапно пришедшие на ум: мол, не смотри на жизнь через рубль, а то одни разводы увидишь, но это было бы, конечно, пошлое нравоученьице... Здесь по крайней мере.

Он взял свой червонец, на меня не глядел, как-то хмуро, с сомнением взял... Вообще он крупно призадумался. На ближайший час.

А я вылез.

Дома никого не было.