Текст книги "Приключения 1990"

Автор книги: Гилберт Кийт Честертон

Соавторы: Юрий Нагибин,Борис Руденко,Андрей Молчанов,Валерий Аграновский,Виктор Топоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

ЧАСТЬ II

Глава IV
РАЗГОВОР НА РАССВЕТЕ

Казалось бы, наши герои ускользнули от главных сил века сего – и от судьи, и от лавочника, и от полиции.

Теперь корабль их плыл по безбрежному морю, другими словами – кеб их стал одним из бесчисленных кебов. Но они забыли немаловажную силу – газетчиков. Они забыли, что в наши дни (быть может, впервые за всю историю) существуют люди, занятые не тем, что какое-то событие нравственно или безнравственно, не тем, что оно прекрасно или уродливо, не тем, что оно полезно или вредно, а просто тем, что оно произошло.

Событие, происшедшее неподалеку от собора святого Павла, само по себе дало этим людям работу; события же, происшедшие в суде и сразу после суда, вызвали истинный прилив творческих сил. Запестрели заголовки: «Дуализм или дуэль», «Поединок из-за Девы» и многие другие, еще остроумнее. Журналисты почуяли кровь и разошлись вовсю. Когда же один из них, задыхаясь, сообщил о происшествии в садике, сами издатели пришли в экстаз.

Наутро все большие газеты поместили большие статьи. К концу все статьи становились одинаковыми, начинались же они по-разному. Одни взывали поначалу к гражданским чувствам, другие – к разуму, третьи – к истинной вере, четвертые ссылались на особенности кельтов; но все негодовали и все осуждали обоих дуэлянтов. Еще через сутки газеты почти ни о чем другом не писали. Кто-то спрашивал, как парламент может это допустить; кто-то предлагал начать сбор денег в пользу несчастного лавочника; а главное – за дело взялись карикатуристы. Макиэн мгновенно стал их любимым героем, причем изображали его с багровым носом, рыжими усами и в полном шотландском костюме. В том же самом обличье предстал он на сцене мюзик-холла, как раз на третьи сутки, когда подоспели письма от негодующих читателей. Словом, газеты стали очень интересными, и Тернбул говорил о них с Макиэном на рассвете четвертого дня, в поле, над холмами Хэмстеда.

Темное небо прорезала широкая серая полоса, серебряный меч расщепил ее, и утро стало медленно подниматься над Лондоном. Холм, на котором лежало поле, возвышался над всеми холмами, и наши герои различали, как возникает город во все светлеющем свете.

Наконец на небе появилось ярко-белое солнце и город стал виден целиком. Он лежал у ног во всей своей чудовищной красе. Параллелограммы кварталов и квадраты площадей складывались в детскую головоломку или в огромный иероглиф, который непременно надо прочитать. Тернбул, истинный демократ, часто бранил демократию за тупость, суетность и снобизм – и был прав, ибо демократия наша плоха лишь тем, что не терпит равенства. Он много лет обвинял обычных людей в глупости и холуйстве и только сейчас, со склонов Хэмстеда, увидел, что они – боги. Творение их было тем божественней, чем больше ты сомневался в его разумности. Поистине нужна не только глупая практичность, чтобы совершить такую дикую ошибку, как Лондон. К чему же это идет? Кем станут, какими будут когда-нибудь немыслимые создания – рабочий, толкающийся в трамвае, или клерк, чинно сидящий в омнибусе? Подумав об этом, Тернбул вздрогнул – быть может, от утреннего холода.

Смотрел на город и Макиэн, но лицо его и взгляд свидетельствовали о том, что на самом деле глаза его слепы, точнее – обращены в его душу. Когда Тернбул заговорил с ним о Лондоне, жизнь вернулась в них, словно хозяин дома вышел на чей-то зов.

– Да, – сказал Макиэн, – это очень большой город. Когда я приехал, я даже испугался. Там, у нас, много больших вещей – горы уходят в бесконечность Божью, море – к краю света. Но у них нет четкости, нет формы, и не человек их создал. Когда же ты видишь такие большие дома, или улицы, или площади, кажется, что бес дал тебе лупу или что перед тобою – мышеловка для слона.

– Словно Бробдингнег, – сказал Тернбул.

– А где это? – спросил Макиэн.

Тернбул печально ответил:

– В книге, – и молчание разделило их.

Все, что наши герои захватили с собой, лежало рядом с ними. Шпаги валялись на траве, как тросточки; плитки шоколада, бутылка вина, консервы напоминали о мирном пикнике; а в довершение беспорядка повсюду виднелись изделия глашатаев нашего безвластия – газеты. Тогда-то редактор «Атеиста» и взял одну из них.

– Про нас много пишут, – сказал он. – Вам не помешает, если я закурю?

– Чем же это может помешать мне? – спросил Макиэн.

С интересом взглянув на человека, совершенно незнакомого с условностями, Тернбул закурил и выпустил клубы дыма.

– Да, – сказал он наконец, – мы с вами – хорошая тема. Я сам журналист, мне ли не знать! Впервые за несколько поколений британцев волнуют английские, а не заморские злодеи.

– Мы не злодеи, – сказал Макиэн.

Тернбул засмеялся.

– Если бы я не подозревал, что вы гений, – сказал он, – я бы решил, что вы дурак. Вы совершенно не понимаете обычной речи. Ну что ж, давайте собирать пожитки, пора нам идти.

Он вскочил и принялся рассовывать припасы по карманам. Пытаясь засунуть в набитый карман еще и банку консервов, он заметил:

– Так вот, если судить по газетам, мы с вами – самые знаменитые люди в Англии.

– Да, – отвечал Макиэн, – я прочитал то, что про нас пишут. Но они не поняли главного, – и он вонзил шпагу в землю, как человек, сажающий дерево.

Тернбул привязал к пуговице последнюю пачку печенья и заговорил, словно нырнул в море:

– Мистер Макиэн, послушайте меня. Нет, слушайтесь меня не только потому, что я тут бывал, – вы можете посмотреть карту – а потому, что я знаю здешний народ. Каждое из этих окон – око, следящее за нами. Каждая труба – палец, указующий на нас. Шесть месяцев, не меньше, будут заниматься только нами, как в свое время занимались Дрейфусом. Не думайте по простодушию, что нам стоит перевалить за эти холмы, как переваливает за горы беглец на вашей земле. Узнать нас могут повсюду, словно мы – Наполеоны, бежавшие с Эльбы. Нам придется спать под открытым небом, как в Африке. Нам придется обходить даже маленькие селения. А главное – мы не сможем заняться тем, что вы назвали главным, пока не убедимся, что мы совершенно одни. Поверьте, если нас поймают, мы до самой смерти не выйдем из сумасшедшего дома. Словом, слушайтесь меня, иначе мы не отойдем от Лондона и на десять миль. Под моим началом мы пройдем все шестьдесят. У меня – галеты, консервы и сгущенное молоко. Вы берете шоколад и бутылку.

– Хорошо, – отвечал Макиэн послушно, как солдат.

– Ну и прекрасно. Пошли! Вон туда, за третий куст – и вниз, в долину.

Тернбул быстро пошел вперед, но вскоре остановился на извилистой тропинке, почувствовав, что Макиэн за ним не идет.

– Что с вами? – спросил он. – Вам плохо?

– Да, – ответил Макиэн.

– Хлебните немного, – сказал Тернбул. – Бутылка у вас.

– Я не болен, – произнес Макиэн странным и скучным голосом. – Точнее, у меня болит душа. Меня мучает соблазн.

– Что вы такое говорите? – спросил Тернбул.

– Сразимся сейчас! – неожиданно и звонко крикнул Макиэн. – Здесь, на этой блаженной траве!

– Да что с вами, дурак вы... – начал Тернбул, но Макиэн кричал, ничего не слыша:

– Вот он, час воли Божьей! Скорее, будет поздно! Скорее, сказано вам!

Он вырвал шпагу из ножен с невиданной яростью, и солнце сверкнуло на клинке.

– Дурак вы, честное слово, – закончил Тернбул. – Спрячьте шпагу. На первый шум выйдут люди, хотя бы из того дома.

– Один из нас уже умрет, – не сдался Макиэн. – Ибо пробил час Божьей воли.

– Меня мало трогает Его воля, – отвечал редактор «Атеиста». – Скажите лучше, чего хотите вы.

– Дело в том... – начал Макиэн и замолчал.

– Ну, ну! – подбодрил его Тернбул.

– Дело в том, – сказал Макиэн, – что я могу полюбить вас.

Лицо Тернбула вспыхнуло на мгновение, но он насмешливо сказал:

– Любовь ваша выражается несколько странно.

– Не говорите вы в этом стиле! – гневно закричал Макиэн. – Не насилуйте себя! Вы знаете, что я чувствую. Вы сами чувствуете так же.

Тернбул снова вспыхнул и снова сказал:

– Мы, шотландцы с равнины, думаем медленней, чем вы, уроженцы гор. Дорогой мой мистер Макиэн, о чем вы говорите?

– Вы это знаете, – отвечал Макиэн. – Сражайтесь, или я...

Тернбул глядел на него спокойно и серьезно.

– ...или я не смогу сражаться с вами, – сказал Макиэн.

– Можно мне сначала задать вам вопрос? – спросил Тернбул.

Макиэн кивнул.

– Что станет, – спросил Тернбул, – если мы не будем драться?

– Я буду знать, – отвечал Макиэн, – что слабость моя помешала справедливости.

– Слабость, справедливость... – повторил Тернбул. – Это же просто слова!

– Ах, номинализм... – сказал Макиэн и устало махнул рукой. – Мы разобрались в нем семь столетий тому назад,

– Разберемся же и сейчас, – сказал Тернбул. – Вы действительно считаете, что любить меня грешно? – И он неловко улыбнулся.

– Нет, – медленно отвечал Макиэн, – я не это хотел сказать. Быть может, в том, что вы исповедуете, не все от лукавого. Быть может, вам явлены неведомые мне истины Божьи. Но мне надо сделать дело, а добрые чувства к вам этому мешают.

– Мне кажется, вы сами чувствуете, – мягко сказал атеист, – что́ от Бога, а что – нет. Почему же вы верите догме, а не себе?

Макиэн потерял терпение, как теряет его человек, когда ему приходится объяснять каждое свое слово.

– Церковь – не клуб! – закричал он. – Если из клуба все уйдут, его просто не будет. Но Церковь  е с т ь, даже когда мы не все в ней понимаем. Она останется, даже если в ней не будет ни кардиналов, ни папы, ибо они принадлежат ей, а не она – им. Если все христиане внезапно умрут, она останется у Бога. Неужели вам не ясно, что я больше верю Церкви, чем себе? Нет, что я больше верю в Церковь, чем в себя самого? Да что мне до чувств, когда их перевернет приступ печени или бутылка бренди?! Я больше верю в...

– Постойте, – перебил его Тернбул, – вы говорите, «я верю». Почему вы доверяете  с в о е й  вере и не доверяете своей... скажем, любви?

– Я могу доверять тому, что во мне от Бога, – серьезно отвечал Макиэн. – Но во мне есть и низшее, животное начало, ему доверяться нельзя.

– Значит, ваши чувства ко мне – низкие и животные? – спросил Тернбул.

Макиэн впервые за эту беседу посмотрел на него не гневно, а растерянно.

– Что́ бы ни свело нас, – сказал он, – лжи между нами быть не может. Нет, мои чувства к вам не низки. Я ненавижу вас потому, что вы ненавидите Бога. Я могу полюбить вас... потому что вы хороший человек.

– Ну что ж, – сказал Тернбул (лицо его не выдало никаких чувств), – что ж, будем драться.

– Да, – отвечал Макиэн.

И клинки их скрестились, и тут же из ближнего дома вышел человек. Тернбул опустил шпагу. Макиэн удивленно оглянулся. Почти рядом с ним стоял крупный, холеный мужчина в светлых одеждах и широкополой шляпе.

Глава V
МИРОТВОРЕЦ

Когда дуэлянты увидели, что они не одни, оба сделали очень короткое и одинаковое движение. Каждый из них заметил это и за собою, и за другим, и понял, что это значит. Они выпрямились, словно и не думали драться, но не сердито, а скорее с каким-то облегчением. Что-то – не то вне их, не то внутри – неуклонно размывало твердыню клятвы. Они вспоминали зарю своей вражды, как вспоминают зарю любви несчастные супруги.

Сердца их становились все мягче. Когда шпаги скрестились там, в лондонском садике, и Тернбул, и Макиэн готовы были убить того, кто им помешает. Они были готовы убить его и убить друг друга. Сейчас им помешали, и они ощутили облегчение. Что-то росло в их душах, и казалось особенно немилосердным, ибо могло обернуться милосердием. Каждый из них думал о том, не подвластна ли дружба року, как подвластна ему любовь.

– Конечно, вы простите меня, – и бодро, и укоризненно сказал человек в панаме, – но я должен с вами поговорить.

Голос его был слишком слащав, чтобы называться вежливым, и никак не вязался с довольно дикой ситуацией, – увидев, что люди дерутся на шпагах, любой удивился бы.

Не вязался он (то есть голос) и с внешностью незнакомца. Все в этом человеке дышало здоровьем, словно в хорошем звере, борода сверкала, сверкали и глаза. Лишь со второго взгляда можно было заметить, что борода слишком кудрява, а нос торчит вперед так, словно все время принюхивается, и только с сотого – что в глазах ярко светится не столько ум, сколько глупость. Незнакомец казался еще шире из-за своих светлых и широких одежд, приличествующих тропикам. Однако с того же сотого взгляда можно было заметить, что и в тропиках так не одеваются, ибо одежды эти были сотканы и сшиты по особым медицинским предписаниям, нарушение которых, по-видимому, грозило неминуемой смертью. Широкая шляпа тоже отвечала требованиям медицины. Голос же, как мы говорили, был слишком слащав для такого здорового существа.

– Насколько я понимаю, – сказал незнакомец, – вы хотите решить некий спор. Несомненно, мы уладим его без драки. Надеюсь, вы на меня не в обиде?

Приняв молчание за раскаяние, он бодро продолжал:

– Я читал про вас в газетах. Да, молодость – пора романтическая!.. Знаете, что я всегда говорю молодым?

– Поскольку мне перевалило за сорок, – мрачно сказал Тернбул, – я слишком рано явился в мир, чтобы это узнать.

– Бесподобно! – обрадовался незнакомец. – Как говорится, шотландский юмор. Сухой шотландский юмор! Итак, если я не ошибаюсь, вы хотите решить спор поединком. А знаете ли вы, что поединки устарели?

Не дождавшись ответа, он снова заговорил:

– Итак, если верить журналистам, вы хотите сразиться из-за чего-то католического. Знаете, что я говорю католикам?

– Нет, – сказал Тернбул. – А они знают?

Забыв о своих спорах с римско-католической Церковью, незнакомец благодушно рассмеялся и продолжал так:

– А знаете ли вы, что дуэль – не шутка? Если мы обратимся к вашей высшей природе... скажем, к духовному началу... Надо заметить, что у каждого из нас есть и низшее начало, и высшее. Итак, отбросим романтические бредни – честь и все такое прочее – и нам станет ясно, что кровопролитие – страшный грех.

– Нет, – впервые за все это время сказал Макиэн.

– Ну, ну, ну! – сказал миротворец.

– Убийство – грех, – сказал неумолимый шотландец. – А греха кровопролития нет.

– Не будем спорить о словах, – сказал незнакомец.

– Почему? – спросил Макиэн. – О чем же тогда спорить? На что нам даны слова, если спорить о них нельзя? Из-за чего мы предпочитаем одно слово другому? Если поэт назовет свою даму не ангелом, а обезьяной, может она придраться к слову? Да чем вы и спорить станете, если не словами? Движениями ушей? Церковь всегда боролась из-за слов, ибо только из-за них и стоит бороться. Я сказал, что убийство – грех, а кровопролитие – не грех, и разница между этими словами не меньше, чем между «да» и «нет», – куда там, она больше, ведь «да» и «нет» одной породы. Убийство – понятие духовное, кровопролитие – материально. Хирург, например, проливает чужую кровь.

– Ах, вы казуист! – покачал головой незнакомец. – Знаете, что я говорю казуистам?

Макиэн махнул рукой, Тернбул засмеялся. Не обижаясь на них, миротворец оживленно продолжал:

– Итак, вернемся к сути дела. Я не признаю насилия и, как могу, пытаюсь предотвратить нелепейшее насилие, которое задумали вы. Однако и полиция – насилие, так что я ее не вызову. Это противно моим принципам. Толстой доказал, что насилие лишь порождает насилие, тогда как  л ю б о в ь... она и порождает любовь. Мои принципы вам известны. Я действую только  л ю б о в ь ю.

Слово это он произносил с неописуемой многозначительностью.

– Да, – сказал Тернбул, – нам ясны ваши принципы. Ясны они вам, Макиэн? Полицию никто не позовет.

И Макиэн вслед за ним вырвал из земли свою шпагу.

– Я просто обязан предотвратить это преступление! – крикнул, багровея, человек с блестящими глазами. – Оно противно самой  л ю б в и. Как же это вы, христианин...

Бледный Макиэн прямо посмотрел на него.

– Сэр, вы говорите о любви, – сказал он, – хотя вы холоднее камня. Предположим, однако, что вы когда-нибудь любили кошку, собаку или ребенка. Когда вы сами были ребенком, вы любили свою мать. Что ж, вы можете говорить о любви. Но, прошу вас, не говорите о христианстве! Оно для вас – непостижимая тайна. Люди умирали за него, люди из-за него убивали. Люди творили зло ради него, но вам не понять даже их зла. Вас бы затошнило, если бы вы хоть раз о нем подумали. Я не стану вам его объяснять. Возненавидьте его, ради Бога, как ненавидит Тернбул! Христианство – чудище и, повторяю, люди за него умирали. Если вы постоите тут еще минут десять, вы сможете это увидеть.

Но увидеть это было трудно, ибо Тернбул что-то поправлял в своей рукояти, пока незнакомец не произнес:

– А что, если я позвоню в полицию?

– Вы отвергнете свою священную догму, – ответил Макиэн.

– Догму! – воскликнул незнакомец. –  М ы – не догматики.

Затягивая что-то, Тернбул крикнул, налившись краской:

– Да уходите вы, не мешайте!

– Нет, – покачал головой мыслитель. – Я должен все это обдумать. Мне кажется, в столь исключительных случаях... – и он неожиданно для них медленно направился к дому.

– Ну, – спросил Макиэн, – верите теперь в молитву? Я молился об ангеле.

– Простите, не понял, – отвечал Тернбул.

– Час тому назад, – объяснил Макиэн, – я ощутил, что бес размягчает мое сердце, и попросил Бога, чтобы Он послал мне на помощь ангела. И пожалуйста...

– Я не думал, что они такие противные, – сказал Тернбул.

– Бесы знают Писание, – отвечал мистик. – Почему бы ангелу не показать нам бездну неправды, когда мы стояли на ее краю? Если бы он не остановил нас, я бы сам мог остановиться.

– Да, я тоже, – сказал Тернбул.

– Но он пришел, – продолжал Макиэн, – и душа моя сказала: Не борись – и ты станешь  т а к и м. Откажись от ответов и догм – и вот кем ты будешь. Ты решишь, что бить человека нельзя не потому, что это его унижает, а потому, что ему больно. Ты решишь, что нельзя убивать потому, что это грубо, а не потому, что это несправедливо. Час тому назад я почти любил вас, оскорбившего Божью Матерь. Но теперь бойтесь меня. Я слышал, как  о н  говорил «любовь», и понял, ч т о  он имеет в виду. Защищайтесь!

Шпаги скрестились и почти сразу застыли в воздухе.

– Что там такое? – спросил Макиэн.

– Он все обдумал, – отвечал Тернбул. – Полиция уже близко.

Глава VI
ЕЩЕ ОДИН МЫСЛИТЕЛЬ

Между зелеными изгородями Хертфордшира, как по туннелю, бежали два шотландца. Двигались они не слишком быстро, а размеренно, словно маятник. Прилив заката захлестнул уступы холмов, окошки в селеньях вспыхнули алым светом, но дорога вилась по долине, и ее покрывала тень. Бежавшим по ней казалось, как часто бывает в этой местности, что они движутся по извилинам лабиринта.

Хотя бег их не был быстрым, они устали, лбы у них вспотели, глаза расширились. Вид их никак не вязался с мирным пейзажем, словно это – два беглых безумца. Быть может, так оно и было.

Наконец один из них произнес:

– Мы бежим быстрее полиции. Почему у вас так раскармливают служителей порядка?

– Не знаю, – отвечал Тернбул, – но из-за нас они похудеют. Когда они нас поймают, они будут...

– Они нас не поймают, – перебил его Макиэн. – Если только... Послушайте!

Тернбул прислушался и услышал далекий цокот копыт.

– Жаль, что мы бросили кеб, – сказал он. – Конная полиция, подумать только! Словно мы – опасные мятежники.

– Кто же мы еще? – спокойно спросил Макиэн и тем же тоном спросил: – Что будем делать?

– Надо бы где-нибудь спрятаться, пока они проскачут мимо, – сказал Тернбул. – У полиции много недостатков, одно хорошо – она плохо работает. Скорей, вот сюда!

Он кинулся вверх по склону, прямо в алое небо, и проломил с разбегу черную изгородь. Голова его пришлась выше и рыжие волосы вспыхнули ослепительным пламенем, а сердце бежавшего за ним преисполнилось не то пламенной любовью, не то пламенной ненавистью. Он ощутил, что все это значимо, словно эпос; что люди взлетают сейчас куда-то ввысь, где царят любовь, честь и ярость. Когда он сам добежал доверху, ему казалось, что его несут крылья.

Легенды, которые он слышал в детстве или читал в юности припомнились ему во всей их царственной красе. Он подумал о тех, кто любил друг друга, – и вступал в поединок; о тех, кто, решив поединком спор, становились близкими друзьями. Теперь он был одним из них, и алое море заката казалось ему священной кровью, которой истекает самое сердце мира.

Тернбул не вспоминал ни о каких легендах. Но даже с ним что-то случилось, пусть на мгновение, ибо голос его стал слишком спокоен.

– Видите, там что-то вроде беседки? – спросил он. – Бежим туда!

Выпутавшись из переплетения ветвей, он побежал по темному треугольнику огорода к какому-то легкому строению.

– С дороги ее не видно, – сказал он, входя в серый деревянный домик, – и ночевать тут можно.

– Я должен сказать вам... – начал Макиэн, но Тернбул перебил его: «Тихо!»

Цокот копыт стал громче. По долине пронеслась конная полиция.

– Я должен сказать вам, – повторил Макиэн, – что вы истинный вождь, и большая честь для меня – идти за вами.

Тернбул не отвечал и произнес не скоро:

– Надо нам поесть перед сном.

Когда последние звуки погони замерли вдали, Тернбул уже разложил припасы. Он поставил на подоконник рыбные консервы, вино – на пол; но тут кто-то трижды постучал в тонкую дверцу.

– Что за черт? – сказал Тернбул, открывавший консервы.

– Быть может, это Бог, – сказал Макиэн.

Звук был нелепый, как будто в дверцу не стучались, а хотели проделать в ней дыру. Тернбул пошел открывать, схватив для чего-то шпагу, и сразу увидел бамбуковую трость. Он ударил по ней, конец ее сломался, пришелец отскочил назад.

На золотом и алом щите неба силуэт его был нелепым и черным, как геральдическое чудище. Длинные волосы казались рогами, концы галстука-бабочки – нелепыми крыльями.

– Вы ошиблись, Макиэн, – сказал Тернбул, – больше похоже на черта.

– Кто вы такие? – вскрикнул незнакомец резким и тонким голосом.

– И правда, – сказал Тернбул, оглядываясь на Макиэна, – кто же мы такие?

– Выходите! – крикнул незнакомец.

– Пожалуйста, – ответил Тернбул и вышел, держа в руках шпагу; Макиэн последовал за ним.

Незнакомец оказался невысоким, даже маленьким, но не таким удивительным, как на фоне заката. Рыжие волосы падали ему на плечи, словно у какой-нибудь девы со средневековой картины (или с картины прерафаэлитов), но лицо было грубым, как у обезьяны.

– Что вы здесь делаете? – тонким и резким голосом спросил он.

– А вы что здесь делаете? – с обычной для него детской серьезностью спросил Макиэн.

– Это мой сад! – крикнул незнакомец.

– О! – простодушно сказал Макиэн. – Простите нас.

– Лучше расскажем все нашему хозяину, – сказал Тернбул. – Понимаете, мы собирались закусить, но вообще мы собираемся драться.

При этом слове человечек необычайно оживился.

– Как? – закричал он. – Вы те самые люди, которые затеяли дуэль? Это вы и есть? Нет, это вы?

– Да, это мы, – отвечал Макиэн.

– Идемте ко мне! – воскликнул хозяин. – Ужин у меня получше, чем вот это... А вино... Да идемте же, я вас и ждал!

Даже невозмутимый Тернбул немного удивился.

– Простите, сэр... – начал он.

– Борьба – моя страсть! – перебил его тщедушный хозяин. – Ах, сколько я гулял по этим мерзким лугам, ожидая борьбы, убийства и крови! Только ради них и стоит жить на свете, ха-ха!

И он так сильно ударил по дереву тростью, что на коре осталась полоса.

– Простите, – нерешительно спросил Макиэн, – простите, вы так хлестали и дверь?

– Да, – резко отвечал хозяин; Тернбул хмыкнул.

– Идемте же! – снова закричал человечек. – Нет, боги все же есть! Они услышали мои молитвы! Я угощу вас по-рыцарски, а потом увижу, как один из вас умрет!

Он понесся сквозь сумерки по извилистой дорожке, и все трое скоро очутились перед маленьким, красивым коттеджем. Коттедж этот ничем не отличался бы от соседних, если бы перед ним, среди левкоев и бархатцев, не стоял божок с тихоокеанских островов. Сочетание безглазого идола с такими невинными цветами казалось кощунственным.

Однако внутри коттедж никак не походил на соседние. Едва ступив в него, наши герои ощутили себя в сказке из «Тысячи и одной ночи». Дверь, захлопнувшаяся за ними, отрезала их от Англии и от Европы. Жестокие барельефы Ассирии и жестокие ятаганы турков украшали стены, словно цивилизации эти не разделяли тысячи лет. Как в сказке из «Тысячи и одной ночи», казалось, что комната вставлена в комнату я самая последняя из этих комнат была подобна самоцвету. Человечек упал на багряные и золотые подушки. Негр в белых одеждах молча приблизился к нему.

– Селим, – сказал хозяин, – эти люди будут ночевать в моем доме. Пришли сюда лучшего вина и лучших яств. А завтра, Селим, один из этих людей умрет на моих глазах.

Негр поклонился и исчез.

Наутро Эван Макиэн вышел в сад, залитый серебристым светом; лицо его было серьезней, чем прежде, и смотрел он вниз. Тернбул еще доедал завтрак, что-то напевая, у открытого окна. Через минуту-другую он легко поднялся и тоже вышел, держа под мышкой шпагу и дожевывая хлебец.

Обоим показалось, что хозяина еще нет, и оба они удивились, обнаружив его в саду. Карлик стоял на коленях, замерев перед божком, как святой перед Мадонной. Когда Тернбул нечаянно наступил на сучок, он быстро вскочил.

– Да, именно тут! – воскликнул он, потирая руки. – Не бойтесь, он нас видит.

Макиэн обратил к божку синие, сонные глаза, и брови его сдвинулись.

– Знаете, – продолжал человечек, – он даже лучше видит нас спиною. Я часто думаю, что там его лицо. Да, со спины он лучше. Со спины он безжалостнее, как вы считаете?

– А что это такое? – не без брезгливости спросил Тернбул.

– Это Сила, – отвечал человечек с длинными волосами.

– О! – резко откликнулся Тернбул.

– Да, друзья мои, – радостно сообщил хозяин. – Там, на островах, перед этим камнем приносили в жертву людей. Мне не разрешат, куда там... разве что кошку или кролика, это бывает.

Макиэн дернулся и застыл на месте.

– А сейчас, – голос у хозяина стал звонче, – сейчас он дождется своего! Перед ним прольется  ч е л о в е ч е с к а я  кровь. – И он укусил себя за палец от избытка чувств. Но дуэлянты стояли, как статуи.

– Быть может, я слишком восторженно выражаюсь, – сказал хозяин. – Да, у меня бывают экстазы, вам их не понять... Но вам повезло. Вы нашли единственного человека, который любит не ту или эту борьбу, а борьбу вообще. Меня зовут Уимпи, Морис Уимпи. Я преподавал в Оксфорде. Пришлось уйти, что поделаешь, предрассудки!.. Никто не понял моего преклонения перед великими отравителями Ренессанса. За обедом – туда-сюда, терпят, а в лекциях – нельзя, видите ли... Словом, только у меня вы сможете совершить что задумали. Судить ваш поединок будет то, что движет солнце и светила, – само насилие. Vae victis! Горе, горе, горе побежденным! Что же вы стоите? Сражайтесь! Я жду.

Тогда Макиэн сказал:

– Тернбул, дайте мне вашу шпагу.

Тернбул протянул ему шпагу, удивленно глядя на него. Макиэн швырнул ее к ногам мистера Уимпи.

– Сражайтесь! – закричал он. – Я жду!

Карлик обернулся к Тернбулу, ища защиты.

– Прошу вас, сэр, – проговорил он. – Ваш противник принял меня...

– Поганый трус! – заорал Тернбул. – Сражайтесь, если любите драку! Сражайтесь, если верите в силу! Слава победителю? Что ж, победите! Горе побежденному? Что ж, если он победит вас, примите вашу участь. Сражайтесь, мерзкая тварь – или бегите!

Уимпи побежал, а шотландцы погнались за ним.

– Лови его! – кричали они. – Гони его! Ату!

Ныряя, словно кошка или кролик, меж высоких цветов, карлик несся вперед. Тернбул бежал за ним, Макиэн задержался. Пробегая мимо божка, он вскочил на его подножие, толкнул его изо всех сил, и он покатился в густую зелень. Когда уроженец гор снова пустился в погоню, бывший оксфордский лектор перескочил через изгородь и бежал по долине. Шотландцы орали на бегу и размахивали шпагами. Они пересекли вслед за ним три луга, рощу и дорогу и оказались у пруда. Мыслитель остановиться не мог; он с плеском упал в воду. Потом поднялся – вода оказалась ему по колено – и медленно побрел к другому берегу. Тернбул сидел на траве и смеялся. Лицо Макиэна странно подергивалось, с уст его срывались непонятные звуки. Очень трудно смеяться в первый раз.