Текст книги "Приключения 1990"

Автор книги: Гилберт Кийт Честертон

Соавторы: Юрий Нагибин,Борис Руденко,Андрей Молчанов,Валерий Аграновский,Виктор Топоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

Владимир Крохин

После загадочных историй с раненым другом и с интервью – его мне пришлось написать, возникла надежда, что с ремонтом машины нашего главного Игорь все-таки подсобит, но нет – тот куда-то исчез. Пришлось идти на поклон к Эдику. Эдик заломил цену: триста рублей – ровно вдвое больше суммы, подсчитанной Игорем и уже шефу названной! Я заметался, как попугай в клетке. Попробовал сунуться на станции техобслуживания: или очередь на месяцы, или нехватка запчастей, а в конечном итоге – те же триста рублей. Ожесточившись, договорился с Эдиком так: двести рублей. Работаем сообща. Пятьдесят рублей – детали, остальное пополам. Таким образом, оставшись человеком слова, я зарабатывал четвертной билет, ха-ха.

В гараже у меня барахлило отопление, у Эдика гаража не имелось вовсе, и потому с помощью бутылки «Пшеничной» было достигнуто соглашение с неким Левой на предмет ремонта в его боксе. Лева входил в клан мастеров частного направления, занимаясь ремонтом покрышек: заваривал продранные по корду, покупая их где только можно по рублю за штуку и продавая после восстановления не за рубль. Имелся у Левы хитрый самодельный аппарат с термометрами и манометрами, а гараж был забит покрышками от автомобилей всех марок. Была у Левы и «комната отдыха», чью обстановку составлял продавленный диван с облезлой обивкой «букле», столик, телевизор с рогаткой антенны и зубоврачебное старое кресло. Судя по слухам, ранее специальностью Левы была стоматология, но в последнее время он не практиковал, ибо занятие покрышками считал много доходнее.

Лева валялся на диване, потягивая «Пшеничную», разбавленную лимонным соком, и изредка выходил посмотреть на свой аппарат, где жарился, пуская ядовитый чадок, очередной баллон.

Мы с Эдиком бродили под ржавым днищем машины, прикидывая объем работ. С днища стекала грязь, капая мне на замасленную тулью пограничной фуражки, выданной Эдиком в качестве спецодежды.

– Ну, в общем, рессоры ему менять не будем, – говорил тот, трогая пальцем мокрые, грязные листы железа, разъехавшиеся в разные стороны. – Подогнем, подложим усиление, в черную красочку – и не отличит. На ключ, вращай гайки. Открутишь – зови.

Открутишь! Гайки сидели намертво, как влитые. Ключ постоянно срывался, и я обдирал руки о железо. Кровь нехотя выступала из-под черного мазута, коркой облепившего кожу. Внутри меня все выло от досады. Когда я выполз из ямы и прошел в пристройку, там были трое: Лева, Эдик и еще какой-то тип с лицом питекантропа, одетый в брезентовую робу. На лице питекантропа различались две детали: мутные голубенькие глаза и узенький, в палец толщиной, лобик. Все остальное скрывала рыжая щетина. Невольно вспомнился фильм «Планета обезьян». Впрочем, тамошние, киношные приматы были куда как благообразнее и одухотвореннее.

Компания наслаждалась портвейном и слушала стереомагнитофон «Хитачи».

– Мой кореш, – представил Эдик питекантропа. – Сейчас рессоры гнуть будет. Сила!

– Ну-ка выйди, – нервно сказал я.

Вышли. В человеческих отношениях Эдик был огромным психологом: мою раздраженность он уразумел сразу и, не дожидаясь скандала, взял первое слово, интимно зашептав:

– Мужик из реммастерской... У него пресс, ща все заделает. Рессоры я сменю, а ты покеда домой валяй, бутербродиков там сообрази, чайку... Отдохнешь, понял?

Я мрачно согласился. Вернулись в комнату, где по нечистым стаканам разливался портвейн и очищалась селедка.

– Когда будет готово? – деловито спросил я у питекантропа.

– Когда воробьи на юг полетят, – недружественно ответил он.

Я сжал зубы, но психолог Эдик, обняв меня за плечи, уверил, что все будет путем через два часа.

Бензином я смывал грязь и масло со сбитых пальцев. Ссадины жгло неимоверно. Три ногтя были сломаны. Вот занесла нелегкая! Видели бы меня друзья-товарищи, жена и любимая...

Из дома я прихватил бутерброды, банку с остатками бразильского растворимого кофе и пару грейпфрутов – все, что нашлось. Затем, изнывая от безысходности ситуации, отправился в гараж вновь.

Здешняя картина несколько переменилась. Лева, вдрызг пьяный, помучнев лицом, навзничь возлежал на диване. Спал. Глаза и рот его были открыты. Он прямо ассоциировался с трупом. Питекантроп камнем сидел на стуле, остекленело наблюдая пространство, как лама на молитве. Башмаки и рукавицы были напялены у него на разные руки-ноги. Роба одета, но вывернутой наизнанку. В гараже плавала дымная пелена: видимо, по пьяному делу спалили ремонтный баллон. Из ямы ужом выполз Эдик – на удивление трезвый.

– Рессоры сменил, амортизаторы сменил, втулки сменил, – доложился он.

Я глянул вниз – в самом деле. Вспомнил свои страдания. На такую работу у меня бы ушел месяц, точно.

– Приверни правый амортизатор, – сказал Эдик. – А я пойду пока чайник согрею.

Я с воодушевлением взялся за ключ. Гайки закручивал до упора, как бы мстя им. А с последней до упора не вышло – прокручивалась.

– Эдик, – позвал я, вылезая. – Что-то с резьбой... не могу.

Эдик автогеном подогревал чайник. Питекантроп, бессмысленно ворочая челюстью, сидел у Левы в ногах.

– Что-то с резьбой! – сказал Эдик, пробуя гайку ключом. – Сорвал ее, «что-то»! Теперь всю площадку надо менять, это чирик еще, давай кувалду. Всю площадку менять! – повторил он, принимая инструмент. – Всю! – И, расставив ноги, жуткими ударами принялся дубасить по новенькой гайке, сплющивая ее вместе с болтом в единое целое. Из-под воротника его телогрейки торчали лохмотья оборванной петли вешалки. – Всю площадку! – талдычил он, как заклинание. – Всю!

Вот пройда! Видел бы такую работку главный!

– Бог не фрайер, он простит, – сказал Эдик, откликаясь на мои мысли. Затем собрал ладонью влажную грязь с днища, залепив ею искалеченное железо. – Во... так. Рессоры заделаны, вечером еду бомбить. Еще бы кардан... Где бы взять?

– Бомбить... что?

– Что? Пассажиров, – последовал хмурый ответ. – Недельку воспользуемся. Если только с твоих башлей жить, считай, задаром ломался.

Я промолчал. Здесь были свои законы и нормы. Но, допустим, Эдик влипнет, что скажу главному?

Питекантроп сделал попытку встать, и она ему удалась.

– Кофейку чичас попьем, – сказал Эдик корешу с подобострастием. – И пойдешь, родимый.

Сели за стол. В здешней обстановке есть я не мог и потому просто сидел, уставившись на покойницкий оскал Левы. Питекантроп полоскал импортным кофе свои гнилые зубы. Это было отвратительное зрелище. Эдик рассматривал грейпфруты.

– Чего такое? – спросил он с подозрением. – Лимон или апельсин?

– Помесь, – кратко ответил я.

– А от них запоры бывают? – Он увлеченно дожевывал бутерброд. – А то желудок у меня...

– Мы все тут надрываемся, – вдруг произнес питекантроп, – а они... – И смолк. Затем вперился в меня пьяным, неподвижным взглядом. Погрозил пальцем зловеще. Сказал – веско, как заклинание, растягивая губы: – Я тебя вижу насквозь и навылет!

– Солидол нам принес, – объяснил мне Эдик. – Человек! Как раз для передней подвески... О, – ногой он пододвинул к себе жестяную банку, мизинцем влез в нее, ковырнув фиолетовую, жирно блеснувшую смазку. – Свежак! – сказал со вкусом.

Питекантроп гордо кивнул. Нижняя челюсть после этого долго не хотела у него подняться поближе к верхней.

Я сидел, угнетенный этим «бомбить». Потом явилась идея.

– Слушай, – сказал я Эдику. – Мне предлагали кардан на автобазе. Новый. Двадцать рублей. Может, слетаю? Машина на ходу...

– Ну давай! – обрадовался тот. – Торгуйся на пятнашку. А то бомбить, встану еще враскоряку где-нибудь... За час успеешь?

Я выехал из гаража и полетел, сам не зная куда, по проспекту. Скорее из этой норы! От Эдика отоврусь: остановило ГАИ, доверенности не было, машину задержали. Затем в присутствии Игоря расплачусь с ним за работу. А переднюю подвеску и кардан пусть главный ремонтирует в автосервисе С меня хватит. Солидол, гайки, мат, портвейн, жулье...

«А может, все наши проблемы, дела, да и вообще все-все, заключается в сущности белкового организма? – философствовал я, наслаждаясь свободой и оценивая вторым планом, хорошо ли пружинят рессоры на колдобинах. – Ну а пусть бы мы были из кремния, предположим. Все равно нужны были бы и средства передвижения, и подобие алкоголя, и какая-то борьба за материальные блага – на ином уровне, с иным мироощущением, но жадность, корысть, ложь – все это осталось бы, уместившись в другие формы, по сути же своей не отличимые от теперешних ничем».

Вечером мне позвонил Эдик.

– Чего ж ты уехал, – злобно прогнусавил он. – Там... зонтик мой остался...

– Где?

– На заднем сиденье! И штаны... Я так в спецовке до дома и топал. Да. И рулевая тяга от «шевроле».

– Ничего не видел.

– Как... увели, что ли? Ничего себе... – огорчился он. – На базе?

Я поведал об аресте машины органами ГАИ.

Эдик помолчал, соображая... Сказал, взвешивая слова:

– Значит, так. Тяга – пятнашка, зонтик – тридцатник, штаны – пятерка и полтинник за работу. Три дня сроку. Иначе лучше не появляйся. – И брякнул трубку. Так закончился этот ремонт.

Марина Осипова

Со съемок вернулась, исходя досадой. Ничего не выходит. Фильм разонравился, роль тоже, партнеры – кретины, режиссер орет по любому поводу, а отношения у нас с ним – не приведи господь. Только переоделась – звонок в дверь. Володя? С трепетом неприятия этой встречи поворачиваю вертушку замка... Егоров!

– Надо поговорить. – Стоит на пороге, не раздеваясь. Понимаю, что пришел он сюда неспроста, но больше не понимаю ничего. Улыбаюсь, говорю, что вчера прочитала интервью, все прекрасно, довольна... Он как-то отмякает, уже проскальзывает непринужденность...

Ставлю чай, и в ожидании чая сидим, рассуждая о всякой всячине. Но вот пауза, лицо его суровеет... Сейчас цель посещения разъяснится.

– Марина, – начинает он, отводя взгляд. – У меня, видишь ли, неприятности. Беда даже... Я люблю тебя.

Я, обомлев, слушаю. О том, при каких обстоятельствах он увидел меня впервые, кто таков, на чем основано его приятельство с Володей...

– Короче, с ума схожу, – говорит он, болезненно морщась. – Вплоть до того, что каждый вечер обход вокруг дома. Свихнулся. Ну а что ты мне можешь ответить, знаю. Ничего. Абсолютно ничего. Но не сказать тебе об этом...

– Понимаю, – отзываюсь я задумчиво, тут же сознаваясь себе, что хотя и впрямь понимаю его, но сейчас механически начинаю играть не то в сочувствие, не то в нечто сочувствию подобное, с задачей – чтобы и не обидеть, и отшить тем не менее. Тягостное положение.

– Ну, – говорит он неестественно бодро, – пониманием мы прониклись, и теперь ухожу. Извини за причиненное неудобство. Да, знаешь... смешно прозвучит... однако если бы свершилось чудо и стала бы ты моей женой, я был бы для тебя идеальным мужем, наверное. И вообще спасся бы. Володьке, прошу, ничего не надо... ладно?

– Игорь, – вырывается у меня. – Пошлость, но... давай будем друзьями? – Что руководит мной, когда я произношу это? Жалость? Нет, ни жалости, ни сострадания я не испытываю и, может, презираю его даже... Ах, вон оно что! Я просто слабовольно играю в некий отвлеченный гуманизм. Мальчишка... Наивный, глупый, пустой. Я поняла бы скорее самый невероятный поступок, нежели эти его жалкие слова...

– Пока, – отвечает, и дверь захлопывается.

Все-таки жаль его... Хотя что жалеть? Блажь нашла! Поклонничек – одно слово... Но поклонение это – наверняка не к личности, а к известности. Обыватели, а он из них, повально любвеобильны к знаменитостям только за то, что знаменитости. Все, неприятен мне Егоров этот, и точка, и новый абзац. Одно беспокойство. Дурак какой-то. Нет, тип... Корреспондент, а?! Да и Володька тоже... Прилипалы! Да и кто такой Вова? Начинающий поэт. Сколько их? А сколько начинающих актеров? Могла бы я поставить хотя бы на одного? Нет, дорогая, не те игры. Ими можно несерьезно развлечься лет в пятьдесят. А тебе еще рано. Ладно, было – забудем.

Я открываю окно, скоренько убираю со стола пустые чашки, остатки недоеденного кекса и выстуживаю комнату. Обожаю спать в холодной комнате под теплым одеялом.

Игорь Егоров

Неделю в бездумном, запойном веселье отгулял на свадьбе Михаила. Прихватил туда в первый день Ирочку, принятую всеми за мою невесту. Я против такой версии не возражал, тем более ей она была явно по душе. Бедная девочка... влюбилась в меня, обормота. Как я ее понимал! И как неловко было видеть перед собой ее глаза – любящие взахлеб, без оглядки... Однако у каждого свое персональное горе. С Мариной я объяснился, ничего это, естественно, не дало – обоим было неуютно и принужденно, но в целом мне полегчало. Я глупо и честно признался в любви. Теперь можно было и забыть ее. Нет, забыть не получалось. Вдруг... Увидим, короче.

Но что несомненно, пусть интуитивно, уяснил – фальшивый блеск ценностей, ею признаваемых. Она тянулась к искусству, но тоже, как и я, не знала его. И говорила-то о нем штампами, а мыслила, как арифмометр. Не будь у нее ослепительной внешности – продавщица, портниха, на большее точно бы не сподобилась. Не из-за уязвленного самолюбия думается этак, а из-за любви к ней, из-за понимания ее. Ей не желаю того не понять. Хотя обольщаться насчет себя – всегда до поры... А продавщицей она бы меня устроила. Но сейчас, не через десять лет. Через десять лет, уверен, выстрадав титул «заслуженной», осознанно смирившись с бездарностью личной, начнет она умело и изящно давить конкурирующие младые таланты, вот что совсем уж неважно... Манеры, хватка и логика есть, опыт прибавится... А спасло бы ее сейчас нормальное женское счастье и надежный человек рядом. Тот, что сейчас с ней – так, временщик, попутчик, она для него – внешний атрибут сегодняшней конъюнктуры. А когда подгадается иной, более перспективный, может, да и обстановочка соответственно моменту организуется, вильнет он в сторону.

С такими мыслями и пребывал я на свадьбе – искренней, загульной, деревенской.

Мишка в приливе хорошего настроения и боязни моего отказа устроить квартиру после неудачи с щипцами предложил иной вариант: угнать его новенькую служебную «Волгу» во время обеденного перерыва. В случае чего – ответственность исключительно на мне, а таскания по следователям и разные «объяснительные» квартиры стоят – таковы были его, видимо, рассуждения. Настроениям этим я подыгрывал, хотя квартиру устроил бы и в качестве свадебного подарка. Но, кажется, в наше время так не полагается. Как сказал Володька Крохин – не помню в честь чего – каково время, таковы и герои его. Ну и вообще взаимоотношения между людьми.

Традиционно Мишка обедал в кафе на Садовом кольце с товарищами по службе, и, как только компания зашла в предприятие общепита, я влез в телегу. Предварительно для решимости я выпил бутылку вина, одновременно рассудив: если зацапают, то, ориентируясь на алкоголь, подведут статью «без цели хищения», то бишь решил прокатиться, по-дурному разыграв товарища. А не поймают – мое счастье.

Сел, завелся и рванул так, что аж резина взвизгнула. Укорил себя рассеянно: потише, машина-то, между прочим, не чужая... В запасе, учитывая процедуру обеда, панику, налаживание связи по постам, имелось около часа.

Впопыхах, из горлышка выпитый мною «литр смелости» начислял градусов восемнадцать, ерунду, но от дикой нервной перегрузки я захмелел так, что с ужасом постигал: еле держу дорогу! К перекрестку подлетел на всех порах, едва не воткнувшись в грузовик впереди, дал по тормозам, инерция кинула меня на руль, нога соскочила с педали сцепления, и машина, дернувшись в судороге, заглохла.

Трясущейся рукой нащупал ключ, с силой повел его в замке и тут же ощутил пустоту под пальцами... В обратную сторону, дурак! Обломал! Сзади сигналили, потом начали объезжать. От светофора ко мне двинулся постовой.

«Пьяный... Угон...» – прошелестели мысли ломкой осенней листвой, по асфальту гонимой.

В дубленке, в отутюженных брюках я полез под машину. Рукой вцепился в лонжерон. На лицо мне стекала грязь. Я видел мокрый, бугристый асфальт, мчащиеся в венчиках водяной пыли колеса автомобилей и рядом, крупным планом, сапоги гаишника.

– Ну что у тебя там? – эхом донесся вопрос.

Я перевел дыхание, чувствуя на зубах песок и отдающую запахом масла глину. С трудом, сквозь страх, оцепенение, пьяный дурман, выдавил:

– Заглохла.

Сапоги потоптались...

– Перегораживаешь движение, – услышалось грозное, но и неуверенное чуточку. – Давай к обочине и там копайся, понял?

– Щ-щас, – просипел я, заставив раздвинуться губы.

Сапоги зашагали прочь. Ободрав лицо о порог, я вылез из-под машины. Ногтями схватил заусенец обломка, торчащий из паза, повернул... «Тух-тух-тух» – подхватил движок, и я врезал по акселератору так, что стекла в домах дрогнули. Постовой погрозил мне палкой – полосатой, как тюремная одежка особо опасных. Дружелюбно, впрочем.

А в гаражах было тихо. Никого. Закрытые двери. Я загнал машину в бокс. Я был трезв. Только ощущал себя выпотрошенным каким-то. Огляделся, стирая хрустким, обледеневшим снежком грязищу с дубленки. Солнышко. Капель бомбит лужи. По-весеннему сонный мир. Покой. А ведь сейчас облава, летят опермашины, Мишка долбает себя кулаком в грудь, кореша подтверждают, милиция изучает след острого старта, десятки людей ищут меня – преступника, отщепенца. Я содрогнулся. По коже с порывом свежего, пахнущего почками и талостью ветерка побежали, отвердевая, мурашки. И до воя захотелось все повернуть назад! Ведь не будет от этой «Волги» радости, только вечная боязнь разоблачения... С повинной, что ли? Или бросить на обочине? Нет, на попятную... поздно. А когда «поздно» началось, где был тот момент, после которого стало «поздно», и почему он был?! Кто я? Ворюга. И на работе ворюга, и не на работе. Много мне это дало? Раньше-то, когда в КБ трудился и с «Победой» маялся, куда радостнее жилось. Не те денежки и удобства, верно, но какая компания, какие ребята... Испытания на полигонах, творчество – серьезные ведь машины делали... Пал я, да? Ну пал. Обратно не возвратиться. Терпеть. Не я один, многие канули в такое существование.

Задумался над собой, над Мишкой, над всякими новыми приятелями и знакомцами, объединенными понятием «связи». Почему мы такие? И ведь сколько нас! Но есть же парни – осваивают просторы, на полюс пехом экспериментируют, корабли поднимают, цивилизации ищут... У них что, все иначе? А что иначе?

Вечером я прибыл к Мишке. Товарищ являл тучу грозовую. Мать его хлопотала по хозяйству с невесткой, свадебное торжество еще витало в доме, но так, умирая в обыденности бытия.

– Затаскали, – сказал Михаил. – Бумаг написал – рука отваливается. И орут все, будто я виноват! В механиках пока что... А завтра – к следопыту...

– Зря мы... – сорвалось у меня.

– Знаешь, – отозвался он, – я завязываю. И с иконами, и... – Вздохнул. – Сначала вроде увлекательно, потом засасывает, зараза, а после не знаешь, чего ради и живешь: того гляди или косая придет, или с обыском... Не мое призвание, Игорек. Я, понимаешь, все же на пионерских гимнах воспитан был. Ну и... смейся не смейся, а отзвуки остались... Туманно я, да?.. В общем, от делишек ухожу, да и работу меняю. Тут колхоз неподалеку, у меня среднее техническое, может, завгаром, не знаю... Но на грани фола – все, хватит.

Я промолчал. В самом деле – хватит.

– Нинке я про иконы... ну, там... сказал... – стеснительно продолжил Мишка. – Такое было! Или развод, или прекращай! Еле успокоил. И на тебе она... это. Остатки долларов сменяю, батя на «Жигуль» в очереди, куплю – и шабаш!

Насчет «сказал Нинке» я попытался разозлиться, но не смог. Сил не нашлось, усталость да безразличие.

– Ужинать садитесь, – проскрипела за дверью Мишкина бабка, и мы прошли в комнату. Нинка взирала на меня, как на змею.

Вернулся Мишкин отец. Под этим делом. С халтуры. Сообщил, что меняли всем коллективом гаража какому-то профессору полуось. Папаня был веселый, но в скучной домашней обстановке тоже постепенно сник и озлобился. Долго смотрел в тарелку с картошкой, посыпанную луком, выслушивая нарекания жены по хозяйству – то не сделано, это... Затем треснул прямо в тарелку кулаком, заорал, разевая пасть:

– С кем живу, а?! О чем с тобой говорить! Ты ведь... не знаешь, что такое интегральное и дифференциальное исчисление даже.

– От профессора научился, – холодно резюмировал Мишка.

Я встал. Надо было уходить.

Дома, на кухне, папан и маман садились за ужин. Играл приемник, было уютно, тепло... Неожиданно накатило рассказать папане кое-что из своих криминалов, но как бы во втором лице, что и сделал. Дескать, был друг, но так вот опустился, представляешь?

Папаню честнейшего буквально затрясло. Возмущению не было конца, края и предела. Сурово блестели стекла очков, звучало: «Сажать! Бандит! Ты обязан сообщить!..» Мать даже успокаивать его начала и на меня зыркать: к чему, мол, такие страсти рассказываешь?

И я испугался. Как маленький, как в детстве, когда набедокуришь и ждешь, что накажут. И так хотелось быть маленьким! Но с этим кончено, все. А когда кончено – и не заметил.