Текст книги "Норвежский детектив"

Автор книги: Герт Нюгордсхауг

Соавторы: Идар Линд,Андре Бьерке
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

Полдень уже миновал. Наша моторка подпрыгивала на волнах. Несколько часов мы кружили по морю, теперь мы следовали тем же курсом, которым в ту ночь шел «Арго». У нас за спиной на руле сидел владелец лодки, местный рыбак. Разговаривать с ним было все равно что говорить с морскими камнями.

В нескольких километрах к северо-западу на одном из островков виднелась какая-то башня.

– Холмевогский маяк, – показал мне Скоддланд.

С восточной стороны и гораздо ближе к нам из воды торчал скалистый островок. Указательный палец Скоддланда повернулся в его сторону.

– А это Хёгхолмен.

– Значит, мы сейчас войдем в мертвую зону? – спросил я.

– Вот-вот. Только теперь это уже не мертвая зона – маяк сделали выше… Вон смотри!

Маяк скрылся за гористыми очертаниями островка, но его свет был виден и над вершинами скал.

Скоддланд крикнул рулевому, чтобы он взял курс на Хёгхолмен. Рыбак повернул руль. Переместив табачную жвачку за другую щеку, он наблюдал за нами загадочным, как морское дно, взглядом.

Островок представлял собой удивительную горную формацию – геологический каприз Норвегии. Мы приблизились к гладкой вертикальной стене поразительно правильных очертаний. Она была похожа на колоссальный гранитный орган.

– Давай послушаем прибой! – И Скоддланд крикнул, обернувшись к рулевому – Выключи на минутку мотор!

Над нами кричали крачки, их крики предупреждали об опасности – они боялись за свои гнезда. Грохот прибоя звучал зловеще. Волна за волной обрушивались на отполированный водой камень и втягивались обратно, как будто пела огромная флейта. Скала служила мощным резонатором. В море играл орган.

– Вот здесь мы и разбились! – Скоддланд был весь мокрый от брызг, его снова обдало волной. – Ближе лучше не подходить!

Мы отошли от Хёгхолмена и взяли курс на маяк. Вечерело, на небе появилась бледная луна. Она напомнила мне, почему я оказался в этих местах. Толчком к моей поездке послужил сон.

– Послушай, Атле, – я наклонился к нему, я проверил по календарю, в ту ночь тоже было полнолуние. Может, то, что вы приняли за огни маяка, была просто луна? Ведь сквозь туман она могла показаться красной?

Скоддланд надменно улыбнулся:

– Чтобы лоцман спутал луну с маяком? К тому же луна не мигает!

– Ты прав! – Мне стало стыдно. Я задал глупый вопрос, недостойный журналиста, считавшего себя знатоком морского дела.

И тем не менее… Обычно я всегда склоняюсь перед логичными и разумными аргументами. А ответ Скоддланда был и разумный и логичный. Но, как ни странно, он меня не убедил.

Мотор смолк, и лодка подошла к причалу. Мы пристали по моей просьбе, мне хотелось поговорить со смотрителем маяка.

Сразу Скоддланд никак не прореагировал на мою просьбу, но тут он коротко бросил:

– Я подожду тебя в лодке.

– Почему? Тебе не интересно поговорить с ним?

– Нет. – Верхняя губа у него горько дернулась. – Свонес недолюбливал отца. И в суде давал показания против него. Я тебя подожду.

Он сидел на корме, а рыбак, стоя на носу, придерживал лодку. Я уперся рукой в столбик причала, готовясь спрыгнуть на берег. И вдруг мне захотелось вытянуть хоть слово из этого морского волка.

Я тихо спросил:

– Вы что-нибудь знаете о Сиверте Скоддланде, он когда-то был лоцманом в этих краях?

Рыбак бросил взгляд на корму – конечно, он узнал сына лоцмана. Жвачка переместилась за другую щеку, он сплюнул в воду коричневую слюну. И наконец откуда-то из глубины поднялся его голос. Глухой, но зловещий, как шум прибоя:

– Пьяница!

* * *

Смотритель маяка Свонес принял меня гостеприимно. Он читал мои статьи в «Шёфартсбладет», слушал мои программы по радио и, конечно, решил, что я приехал, чтобы написать о его маяке. Он не имел ничего против.

Это был сухонький шестидесятилетний старичок, весьма жизнерадостный и самонадеянный, однако я быстро понял, что за этой самонадеянностью прячется неуверенность в себе.

Мы стояли на башне маяка возле проблесковой лампы. Смотритель только что подробно объяснил мне, как действует механизм.

– Я вижу, у вас современное оборудование! – воскликнул я. – Старый маяк был, наверное, более примитивный?

– Как сказать… – Он пожал плечами. – Да нет, не думаю. Маяк был снабжен хорошей проблесковой лампой, скорость вращения четырнадцать секунд. Ртутные поплавки…

– Ртутные поплавки Бурделя, те, что сменили старые вращающиеся катки? – уточнил я. Всегда полезно показать, что ты разбираешься в предмете разговора.

– Вот-вот. – Он кивком подтвердил мои слова. – Я вижу, вы все знаете… Конечно, старый маяк был маловат. – Смотритель бросил взгляд на берег, и в этом взгляде была укоризна, адресованная местным властям. – Впрочем, маяк был вполне надежен, – значительно прибавил он.

– Если не считать, что у него была мертвая зона? – невинно заметил я.

Он сразу насторожился. Глаза у него сузились. Что этот приезжий хочет тут разнюхать? Я продолжал:

– А скажите, можно допустить, что в ту ночь, когда разбился «Арго», на одном из островков был оборудован ложный маяк?

От его гостеприимства не осталось и следа.

– Конечно нет! Ни один опытный моряк ни с чем не спутает огней маяка. Тем более лоцман! – Смотритель защищался, словно его в чем-то обвиняли.

– Значит, огни маяка нельзя спутать, например… с луной? – невольно вырвалось у меня, я сам не ожидал этого и был готов откусить себе язык.

– С луной? – Смотритель даже глаза закатил от такой наивности. – Сиверт Скоддланд утверждал, что видел огни на севере. А как вам известно, в северном полушарии луну на севере не увидишь!

Я несомненно упал в его глазах. С высоты маяка – прямо в воду.

– Да, верно. – Я по-настоящему смутился. – Простите меня за такой глупый вопрос.

– Вот если бы вы сказали «звезды», другое дело, – он злобно усмехнулся. – Звездочки Сиверт Скоддланд видел сквозь любой туман. И одну звездочку, и целых три!

Почему смотритель вдруг сделался таким агрессивным? А ведь он что-то скрывает! Что-то не дает ему покоя! Неужели его мучит совесть?

– За что и потерял свои лоцманские права? Вы хотите сказать, что он пил даже на службе? – без обиняков спросил я.

– Если человек пьяница, то он пьет везде! – огрызнулся смотритель.

* * *

Мы спустились по крутой винтовой лестнице. Смотритель проводил меня до мостков.

– За год перед тем у нас тут было точно такое же кораблекрушение, – сказал он. – В тысяча девятьсот сорок пятом. Шхуна «Геба», три тысячи тонн, разбилась почти в том же месте, что и «Арго».

– И тоже был туман?

– Да. И «Геба» шла через полосу тумана без лоцмана. Потому что Скоддланд не явился на судно, хотя и был предупрежден.

– Почему же он не явился?

– Гулял на свадьбе. Вино да танцы! – Казалось, смотритель видит перед собой эту картину. И она возмущала его до глубины души. – Правда, говорили, будто он уехал со свадьбы в повозке, дабы выполнить свой долг, и, мол, только несчастный случай помешал ему вовремя попасть на «Гебу». Но у этого несчастного случая одно имя – пьянство!

* * *

– Неправда! Отец никогда не пил во время службы! – Голос Скоддланда перекрыл шум мотора. Рыбак перестал жевать табак и замер с жвачкой во рту, прислушиваясь к нашему разговору.

– Просто наши трезвенники и ханжи не могли ему простить, что он не желал иметь с ними дела. – Скоддланд в ярости ударил ногой о днище лодки.

Я хорошо понял его движение.

– И они объявили его неисправимым пьяницей?

– Лишив работы, им удалось сделать из него пьяницу. Вот тогда-то он и начал пить…

Морская прогулка закончилась, она оказалась весьма интересной. Мы со Скоддландом поднимались от пристани в город. С правой стороны улицы выделялось большое серое здание с островерхим порталом в центре фасада. Над порталом висела вывеска, сделанная высокими строгими буквами: ИОСАФАТ.

На крыльце дома стояли два человека в широких черных пальто. Они проводили нас глазами, и я еще долго чувствовал спиной их взгляды.

Впрочем, из молельного дома нас провожали не только взгляды. К осенним весгланнским небесам летел псалом. Грех говорить, но мне он напомнил скрежет пилы в дровяном сарае. И пила эта с завидным упорством пилила необъятное бревно земных грехов:

 
Грех и горе – близкие слова,
ходят вместе, не тая родства.
Грех нас отделяет от Творца,
оттого болят у нас сердца,
и в груди родится тяжкий вздох,
если терпит пораженье Бог.
 

– Слушай, я забыл, что там в Библии говорится про Иосафат? – спросил я.

– Неужели не помнишь? – Скоддланд не напрасно провел детство в Холмевоге. – Иосафат – это долина, в которой Господь должен покарать язычников. За грехи против избранного им народа. Иосафат означает – Бог судит.

До нас донесся второй куплет псалма.

– А знаешь, кто там поет? – спросил он. – Правление коммуны.

– Неужели? – Это для меня было неожиданностью.

– Здесь вся власть в руках молельного дома. Как-то раз в правление нашей коммуны случайно попал один эстланнец. Но его очень быстро вытурили оттуда! – Скоддланд поддал ногой камешек, чтобы показать, с какой быстротой эстланнец вылетел из правления.

– Эстланн для них олицетворяет Грех, понимаешь? Это шлюхи, танцы, карты, вино, пьянство и риксмол. Нельзя допускать Эстланн в правление коммуной Иосафата!

Внизу, у нас за спиной, звучал уже четвертый куплет псалма:

 
Грошик я и сознаю вполне,
что недаром горе близко мне;
гнев и радость спорят меж собой,
радость часто смешана с тоской…
 

И два язычника на каменистом склоне невольно потупили головы.

* * *

Тем же вечером я сидел и беседовал с нашей хозяйкой в ее гостиной. Просто-напросто постучал и вошел к ней. Мне хотелось обратить ее внимание на то, что не худо бы получше топить в наших комнатах – постояльцам неприятно сознавать, что их удобства совершенно не интересуют хозяев. Но, главное, я надеялся выудить из нее какие-нибудь дополнительные сведения.

Мы немного поболтали о всякой всячине, и сдержанность фрекен Фюре постепенно растаяла. Однако стоило мне осторожно коснуться темы «Арго», как она нервно вскочила со своего места:

– Нет! Я не хочу впутываться в эту историю! К тому же я ничего не помню, прошло столько времени…

Гостиной были присущи те же пуританские черты беспрестанного мытья и уборки, что и комнатам для гостей. Обстановка была самая обычная. И вдруг я увидел один предмет, который странно выделялся среди традиционных плюшевых кресел, вышитых подушечек и семейных фотографий в рамках красного дерева. Это была картина. Я не сразу заметил ее, потому что она висела в дальнем углу и была частично загорожена ширмой, закрывавшей печь. Я подошел поближе, чтобы разглядеть ее.

В раме под стеклом висел рисунок тушью, изображавший умирающую морскую птицу, судя по узору на крыле и темным полоскам на горле и зобе, это была гагара чернозобая. Она качалась на волнах, раскинув крылья, одно уже скрылось под водой, клюв был задран вверх, в глазах бился страх смерти. Из огнестрельной раны на плече в воду стекала кровь.

Это было нечто большее, чем просто натуралистический рисунок художника-анималиста, – он был сделан в манере старинных японских рисунков тушью, которые на языке образов, почерпнутых у природы, говорили о тайнах бытия. Картина изображала неотвратимую гибель грешной души и сопровождалась названием, сделанным также тушью с сильным наклоном влево: «Море возьмет ее». Кто нарисовал эту картину, я догадался раньше, чем увидел подпись художника: Зауберманн, 1946.

Мой явный интерес к картине встревожил фрекен Фюре. Она нервно ходила по комнате у меня за спиной.

– Это мне подарил сам художник, – объяснила она.

– Вы были знакомы с Зауберманном? – Я повернулся к нет.

Она помолчала. И повторила тот жест, который я заметил у нее по приезде: обхватила себя за плечи, как будто ей было холодно.

– Да… Я некоторое время работала у него… Была экономкой, – сухо сказала она, я видел, что она говорит через силу.

– Он жил в Холмевоге?

Лицо у нее дрогнуло, она подошла к окну и открыла его. Я последовал за ней. Она показала на островок среди шхер.

– Вон там… Его у нас называют Художников остров. Видите, там еще стоит дом.

В лунном свете я различил очертания дома. И вдруг с удивлением подумал, что Скоддланд ни разу не упомянул о Зауберманне, хотя рассказывал мне о многих жителях Холмевога. А ведь такой художник в маленьком городке не мог не быть экзотической фигурой.

– А сейчас там кто-нибудь живет?

Она передернула плечами и вернулась в глубь комнаты, я – тоже.

– Нет. С тех пор как он умер, дом стоит пустой.

– С сорок шестого года? Столько лет?.. Разве у него не было наследников?

Теперь она стояла уже в противоположном конце комнаты, мне показалось, что она старается держаться от меня как можно дальше. Она взяла в руки метелочку из перьев для смахивания пыли.

– Наследники приехали вскоре после похорон и увезли все, что представляло собой какую-то ценность. – Фрекен Фюре озабоченно провела метелочкой по статуэткам – сколько пыли в этом грешном мире!

Она выразительно посмотрела на меня, продолжая смахивать пыль.

– А потом уже никто не хотел там жить.

Я вспомнил эпизод, случившийся вечером, когда мы возвращались с пристани. Нам перебежала дорогу черная кошка, и Скоддланд быстро трижды плюнул ей вслед. Моя жена не ошиблась, говоря, что моряки суеверны. Уж не из суеверия ли он не показал мне Художников остров, когда мы кружили по морю на моторке? И ни разу не упомянул о Зауберманне? Если дом покойника стоит пустой, на то есть причины.

Я спросил как бы между прочим:

– От чего умер Зауберманн?

Метелка прошлась по стеклу рисунка, изображавшего морскую птицу.

– Он утонул. – Фрекен Фюре кивнула в сторону окна. – Там, возле острова.

– Это случилось вскоре после того, как разбился «Арго»?

– Да, кажется. – Ее глаза выискивали новую пыль – какой умысел в моих вопросах? – А вообще-то не помню. Прошло уже столько лет.

Хватит ее мучить. Я пошел было к двери, но остановился. У меня перед глазами возникла абсурдная картина.

– Он писал при лунном свете?

– Что? – Метелочка опустилась, фрекен Фюре наморщила лоб. – Как это? Я не понимаю…

– Нет, нет, неважно… Спасибо за кофе, фрекен Фюре!

* * *

Ночью мне опять приснился сон. Очень короткий, и я его хорошо запомнил. Может, из-за того, что он так странно оборвался.

Я стоял в большой темной комнате, освещенной лишь лунным светом, падавшим из окна. Мне было очень важно увидеть, что происходит за окном. Но для этого нужно было открыть окно, через стекло я не мог разобрать, что это там прыгает, это было что-то светлое. Но что именно? Я уже хотел отодвинуть задвижку, но тут у меня за спиной послышался шорох.

Я быстро обернулся. Из угла вдоль стены что-то метнулось, как может метнуться только крыса. Но это было похоже на плащ или на какую-то другую черную одежду, которая вдруг ожила. Оно кинулось на меня, и я почувствовал сильный удар в лоб. Я тут же проснулся.

Мне было не столько страшно, сколько досадно, потому что во сне я так и не успел открыть окно. Надо было разглядеть, что же там прыгало, чтобы понять, почему это имело для меня такое большое значение… Однако через минуту мне стало страшно, и не на шутку.

Я лежал в темноте и вспоминал этот сон. Он казался таким живым, таким реальным, что у меня даже болел лоб после этого удара. Я невольно провел рукой по лбу. Тут же я зажег свет и с испугом уставился на свою руку.

Она была в крови.

Я спрыгнул с кровати и кинулся к зеркалу в ванной. Слева на лбу у меня была свежая ссадина, она еще кровоточила. Сердце бешено заколотилось. Меня охватил страх.

Увидев на полу какой-то белый предмет, я поднял его. Это был камень величиной с яйцо, завернутый в бумагу. Должно быть, он и угодил мне в лоб.

Я развернул бумагу. На ней большими печатными буквами было написано:

УЕЗЖАЙ ДОМОЙ!

А внизу мелкими буковками была сделана приписка:

«Ты не узнаешь, в который час найду на тебя».

Окно у меня было открыто. Комната находилась на первом этаже. Я вынул из чемодана карманный фонарик и подошел к окну. От земли до окна было не более полутора метров. Бросивший камень целился мне в голову и не промахнулся. Я направил лучи фонарика на землю под окном. Но на твердом гравии не осталось никаких следов.

Я разбудил Скоддланда. Его ночью никто не навестил – он имел обыкновение спать с закрытым окном. В двух словах я рассказал ему, что случилось, и показал камень с запиской.

– Я ждал чего-нибудь в этом роде. – Он сидел на кровати и разглядывал смятую записку. – Нас хотят напугать, чтобы мы уехали.

– Не рановато ли они начали, как по-твоему? – Виски, булькая, полилось в стаканы для зубных щеток. После случившегося мне захотелось выпить.

– Слухи в Холмевоге распространяются со скоростью звука, весь город уже знает, для чего мы сюда приехали. И кто-то заинтересован в том, чтобы наше расследование не удалось.

Он откинул голову, вылил в себя виски и протянул стакан за новой порцией. Мой камешек произвел впечатление и на него.

– Нет никаких сомнений, что пятнадцать лет назад здесь произошло преступление. – У Скоддланда на скулах задвигались желваки. – И срок действия закона еще не истек, закон будет в силе еще пять лет.

Я взял записку.

– Каким странным стилем написана эта угроза. Похоже на цитату откуда-то: «Ты не узнаешь, в который час найду на тебя»…

– Типичный эстланнец! – Скоддланд засмеялся над моим врожденным язычеством. – Совсем не знаешь Писания! Ведь это из Откровения!

Меня это мало утешило. Сейчас мне было не до Писания.

Вскоре я снова лежал в постели и вспоминал свой сон. Это нечто, бросившееся ко мне и ударившее меня по лбу, было, несомненно, вызвано чем-то реальным… Известно, что человек во сне мгновенно реагирует на любое физическое воздействие. Это даже удивительно. Помню, в учебнике психологии я читал о человеке, который проснулся от удара по шее – что-то упало ему на шею со спинки кровати. За это время он успел увидеть во сне целый роман из эпохи Французской революции – его отправили на гильотину и на шею ему опустился топор, отчего он и проснулся.

Чем-то подобным был вызван и мой сон, но этим он не ограничивался. Я должен был увидеть что-то за окном. Что-то светлое, прыгающее.

В ту ночь мне было уже не до снов. Я спал плохо. С зажженной лампой и закрытым окном.

* * *

Мы завтракали в столовой. Я обратил внимание, что завтрак сегодня был более обильный, чем накануне, – мой вчерашний визит к хозяйке сыграл свою роль. Во всяком случае, фрекен Фюре стала намного приветливей. Она то и дело подходила к нам, предлагая то кофе, то сливки.

Мы не заслужили такой чрезмерной любезности. Скоддланд наблюдал за ней с затаенной усмешкой, я знал, что он думает. Я и сам думал примерно то же: любопытство, имя твое Холмевог!

Но мы не могли оправдать ее надежд. Нас самих мучило любопытство.

– Ты мне еще ничего не рассказал о Зауберманне, – заметил я. – Что ты о нем знаешь?

– Ничего. – Скоддланд раздавил в рюмке яичную скорлупу. – Жил уединенно на своем острове, и все.

– Уединенно? Но он все-таки держал экономку, фрекен Фюре?

Скоддланд бросил на меня удивленный взгляд:

– Значит, она рассказала тебе об этом? Да, верно. Но вообще-то он не имел никаких дел с местными жителями.

Фрекен Фюре снова подошла к нам: не хотим ли мы съесть еще по яйцу. Мы не отказались. Я сказал Скоддланду:

– Можешь достать на вечер моторку, но только без водителя? Мне хочется вечером сплавать на Художников остров.

– Почему обязательно вечером? – Это явно пришлось ему не по душе.

– Потому что сегодня полнолуние, – объяснил я.

Он не нашел в этом логики. Я, впрочем, тоже.

– Полнолуние? Что ты имеешь в виду?

Я не имел в виду ничего определенного и переменил тему разговора:

– Кого мне посетить здесь, чтобы расспросить об «Арго»?

Он ненадолго задумался.

– Двое из тех, кто в ту ночь был на палубе, живут в Холмевоге. Это капитан Хогне и впередсмотрящий Кволе. – Скоддланд не пытался скрыть свою к ним неприязнь.

– А еще кого?

Нам принесли яйца. Скоддланд не ответил, пока не убедился, что фрекен Фюре находится за пределами слышимости.

– Отец не признавал никого в этом змеином гнезде. Он общался только с фру Хьос, вдовой штурмана, мы все звали ее тетей Моллой. У нее найдется что рассказать.

– Прекрасно! – Я допил кофе. – Пожалуй, я начну с Кволе и обойду всех по порядку. Объясни только, как их найти. А сам ты тем временем позаботься о лодке.

Он как будто хотел возразить мне, но промолчал.

– Все будет в порядке.

* * *

В сарае стоял приятный запах. Морской воздух беспрепятственно проникал в открытую дверь и смешивался здесь с запахом дерева, инструментов, смолы и лака. На козлах вверх дном лежала небольшая плоскодонка. Кволе ее ремонтировал. Он продолжал работать во время нашего разговора и только два раза поднял на меня глаза. Как и смотритель маяка, он говорил на звонком местном диалекте, но я даже не буду пытаться передать его вам.

Кволе показал на свое бедро:

– После того кораблекрушения мне больше нечего было делать в море. Вот и утешаюсь починкой лодок на берегу.

Он сильно приволакивал ногу, и я отметил в голосе у него горькие нотки. Но в остальном он был невозмутим и равнодушен.

– Может, вам неприятно, что я говорю об этой истории? – спросил я.

– Да нет, отчего ж. – Его внимание было поглощено планкой, которую он подгонял на место сгнившей. Очевидно, судьба лодки интересовала его больше, чем собственная.

Я вытащил чертеж, который мне сделал Скоддланд в двух проекциях, и положил его на выпуклое дно лодки.

– Простите, что я вам мешаю… Этот чертеж показывает, в каком месте палубы вы находились в ту минуту, когда лоцман видел огни маяка. – Я показал на чертеж. – Вот вид сверху. Рулевой и лоцман с учеником стояли в центре мостика в точке С. Капитан стоял у правого борта в точке В, а вы – впереди на баке в точке А. Правильно?

Он бросил беглый взгляд на чертеж и кивнул:

– Все так.

– И вы не видели никаких огней?

– Нет! – Он подкрепил свои слова ударом топора по планке.

– Кажется, есть такое явление, которое называется «дыра в тумане»?

Подгоняя планку, он встал на одно колено.

– Да, такое случается.

– Можно ли этим явлением объяснить, что лоцман с учеником видели то, чего не видели вы с капитаном?

– Как же это так? – Лодка по-прежнему занимала его больше, чем все остальное.

– Пожалуйста, посмотрите сюда. – Я опять показал на чертеж. – Капитан, как уже говорилось, стоял у правого борта. Чертеж справа – это вид сбоку. Вы находились на баке, впереди, на три или четыре метра ниже капитанского мостика…

Он сразу понял мою мысль и покачал головой.

– Нет, таких маленьких «дыр в тумане» не бывает. Если бы впереди были видны огни, я бы их заметил. И рулевой тоже…

– В тумане рулевой ведет корабль только по компасу, – перебил я его.

– Нет! – Он отщипнул от планки щепку. – Нет, так быть не может.

Я убрал чертеж в карман.

– Какой он был, старый Скоддланд?

– Сиверт был очень гордый. – Топор в последний раз прошелся по планке. Кволе огляделся в поисках наждачной бумаги, нашел ее и сказал глухим голосом – А у нас в Холмевоге лучше не быть слишком гордым.

– Гордым? А в чем это выражалось?

– Ну, например, в ту ночь, когда мы потерпели кораблекрушение, входить в полосу тумана было чистым безумием. Но Сиверт заупрямился…

Наждачная бумага снимала с планки небольшие неровности. Кволе сдувал пыль и тер дальше. Планка должна была быть совершенно гладкой.

– Он был очень упрямый… А после того случая с «Гебой»… – Кволе на мгновение поднял глаза. – Вы, небось, слыхали?

– Кое-что. – Я кивнул.

– То кораблекрушение сильно подействовало на Скоддланда, и теперь он хотел показать всем свое искусство. – Новое облачко пыли поднялось в воздух. – Это было безумие, чистое безумие…

– Кволе! – Я еще раз заставил его оторвать глаза от работы. – Сами-то вы верите, что он был пьян?

– От тщеславия, но не от алкоголя! – Он произнес это не раздумывая. – В той катастрофе виновато только его профессиональное тщеславие.

И наждачная бумага вновь заходила по дереву. Я собрался было уйти, но тут вспомнил еще об одной вещи.

– А вы не помните, была ли в ту ночь луна?

– Луна? – Он задумался. – Конечно, ведь было полнолуние. Мы видели луну до того, как вошли в полосу тумана.

– А потом она скрылась?

– Естественно. А почему вы о ней спрашиваете?

– Потому что меня вообще интересует лунный свет, – ответил я. – Не стану вам больше мешать.

* * *

Я бывал у многих капитанов, живущих в прибрежных городах, и не знаю ничего лучше настоящей капитанской гостиной, стены которой украшены раритетами, собранными за всю жизнь на море. Но гостиная капитана Хогне была совсем не такая. Там не было ни кораблей в бутылках, ни кожаных барабанов из Аргентины, не было больших раковин или чучела спрута, подзорной трубы или старого секстанта. Стены у него были украшены выгоревшими репродукциями из религиозных рождественских журналов. Кроме того, там была толстая Библия, напечатанная еще готическим шрифтом, и в рамке под стеклом висела вышивка, сделанная золотом: «Господь – мой пастырь».

Капитан был уже на пенсии, он держался с большим достоинством, волосы у него были седые, облик и походка еще носили следы его старой благородной профессии. Он сохранил остатки прежней выправки – выправки человека, который властно и уверенно идет по шаткой палубе жизни. Но, к сожалению, он многое утратил, сойдя на берег, на этот берег. Его показная набожность производила отталкивающее впечатление.

– Я предупреждал Сиверта Скоддланда, чтобы он не входил в полосу тумана, но ему хотелось рискнуть, он проявил высокомерие! – Хогне с удовольствием смаковал эти слова, блаженно потирая пальцы. – А кто ожесточает сердце свое, тот попадает в беду, сказано в Писании.

Мне было трудно скрывать свою неприязнь, но у меня была непреодолимая потребность пробиться через его собственную полосу тумана.

– Капитан Хогне, на следствии вы заявили, что Сиверт Скоддланд находился под воздействием алкоголя, это правда?

– Я только намекнул о такой возможности, – мягко поправил он.

– Но как же вы могли доверить вести свое судно человеку, внушающему, пусть даже самое пустяковое, подозрение, что он нетрезвый?

– У меня не было таких подозрений. – Капитан улыбнулся апостольской улыбкой. – Я всегда думаю только самое лучшее о своих собратьях.

Человек с таким лицом не бросил бы первого камня. Ну, а второй?

Мне не хотелось отступать:

– У вас были какие-то основания предполагать, что он находился под воздействием алкоголя? Он что, нетвердо держался на ногах?

Улыбка не сошла с лица капитана, но теперь она стала более надменной:

– При сильной волне это можно сказать о любом.

Я не позволил сбить себя с толку:

– А как Скоддланд выглядел, когда поднялся на борт?

– Должен вам сказать, что было очень темно. – Хогне прищурился, словно вглядывался в свои воспоминания. – Да, очень темно.

– Значит, по его виду вы ничего не заметили?

Вместо ответа капитан встал, подошел к шкафу и достал оттуда пустую бутылку из-под можжевеловой водки. Этикетка выглядела старой, водка была хорошей голландской марки. Эта бутылка была ответом на мой вопрос, он держал ее передо мной с многозначительной миной.

– Видите эту бутылку? – Капитан дал мне проникнуться зрелищем Левиафана, потом показал на окно. – Однажды ночью Сиверт Скоддланд швырнул мне в окно эту бутылку во время одной из своих попоек! Этот человек был безнадежный язычник. Спаси, Господи, его душу!

Я тоже поднялся.

– Но ведь он это сделал уже после того, как его лишили лоцманских прав. Верно?

Капитан был поглощен разглядыванием затейливой этикетки, на ней было написано – Скидам. Что-то в его руке, державшей бутылку, подсказало мне, что для нее это привычный предмет.

– Вам не кажется, что Скоддланд был несправедливо осужден из-за ваших показаний, капитан Хогне?

В ответ капитан постучал по этикетке:

– Он спился и умер, и виновата в этом голландская можжевеловка, – в голосе капитана вдруг зазвучали кремневые нотки. – Так ему и надо!

Вот оно – самое непростительное. Смертный грех Сиверта Скоддланда перед небесами и Холмевогом. Не то, что он спился, а что употреблял столь оригинальный напиток.

Капитан патетически поднял бутылку:

– Но Бог сокрушит голову врагов своих, волосатое темя закоснелого в своих беззакониях!

Я невольно провел рукой по голове, волосы у меня всегда были густые. И тут же понял, почему я это сделал. По ассоциации со словом «темя». Лысый череп мы обычно называем «луной».

– Кажется, вы сказали, что было темно, когда лоцман поднялся к вам на борт, капитан Хогне?

– Совершенно верно, была кромешная тьма. – Бутылка вернулась в шкаф, она исполнила свою роль вещественного доказательства.

– Но ведь за пределами полосы тумана стояла ясная погода и было полнолуние?

Наконец я прижал его! Набожная маска слетела с него в одну минуту, глаза забегали:

– Я… я… Этого я не помню…

Бегающие глазки обнаружили спасительную соломинку в кармане жилета. Он извлек массивные золотые часы.

– Молодой человек, вам пора. А я должен идти на собрание в «Иосафат». – И он утешил меня улыбкой. – Так называется наш молельный дом. Добро пожаловать на наши вечерние собрания…

* * *

Фру Хьос, вдова штурмана, оказалась приятным исключением в этом городе. Но она была не из местных. Мягкие согласные в ее речи выдали уроженку одного из маленьких городков Сёрланна с игривыми домиками в уютных палисадниках. Такой же садик был у нее и в Холмевоге, единственный, который я пока здесь видел.

Мы сидели в беседке, скрывавшей нас от полуденного солнца. Разговор, мягко говоря, был оживленный – фру Хьос строчила как из пулемета. Эта милая старая дама обнаружила почти циничное отношение к действительности и была не лишена чувства юмора. Она могла говорить о чем угодно с таким лицом, словно речь шла о фруктовых деревьях.

Свободомыслие фру Хьос подкреплялось колодой карт, которую она держала в руках, а ведь греховность карт могла соперничать в этом городе только с можжевеловой водкой. Пока мы беседовали, она «заглянула» в мою судьбу, раскинув карты тут же на садовом столике. Потому что, как она сказала, незнакомого человека она всегда проверяет по картам.

Она положила трефы на бубны.

– Это правда, капитан и лоцман ненавидели друг друга. – В ее устах эти слова прозвучали даже весело.

– И отношения между смотрителем маяка и лоцманом тоже были далеко не дружеские? – спросил я, но ответа так и не дождался – ее внимание привлекли карты.

– Я вижу, вы женаты…

– Не скрою. – Я с улыбкой показал обручальное кольцо.

Волосы у нее были седые, но вились энергичными локонами. Она тряхнула головой.

– Сиверт был веселый. А веселый человек в Холмевоге может вызвать только гнев.

Звезда из карт понемногу росла. В просвет между листьями я видел шхеры.

– Вы хорошо знали Сиверта Скоддланда, фру Хьос?

– Зовите меня тетей Моллой!.. Да, он дружил с можжевеловой водкой и со мной. – Что-то было не в порядке с бубновой дамой. – Ваша жена светловолосая и полная?