Текст книги "Марджори в поисках пути"

Автор книги: Герман Воук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Она помахала рукой с перстнем на пальце.

– Ничего утонченного, но убедительно в некотором роде. Я выставляла руку около недели, потому что… ну, я не должна рассказывать тебе, какие оговорки у меня были… но это так, и вот я рассказываю тебе о своей помолвке.

Маша засмеялась.

– Я сейчас немного привыкла. В этом есть некоторое неожиданное очарование. Сказать честно, я стремилась цивилизовать его. Здесь вина его матери, а не его. Она была одной из таких практичных старых набожных вдов. Владела большим количеством недвижимого имущества, распоряжалась им сама, пока Лау не окончил юридический факультет. Потом они оба распоряжались им и действительно сколотили состояние. Она никогда не интересовалась ничем, кроме бизнеса и парой дюжин благотворительных учреждений, которыми она практически руководила сама. Кстати, Лау все еще руководит ими. Таким образом, он просто совсем ничего не узнал. Он считает меня на самом деле сверхъестественной из-за того, что я знаю о книгах, музыке и живописи. А еще он страстный, чертовски страстный, поверь мне, по-своему, конечно. Послушай, как он анализирует стоимость зданий на Седьмой авеню, скажем, и ты не поверишь своим ушам. Он знает об этом все – от того, насколько хороша выгода от матрацной фирмы на третьем этаже, до диаметра труб парового отопления в фундаменте, а также все о зданиях в остальном квартале по обеим сторонам улицы. Я уже начала работать над ним. Я затащила его на оперу в первый же вечер, когда мы вернулись в Нью-Йорк. К счастью, это была «Травиата». Ему она понравилась. Невозможно представить его более изумленным, чем тогда. Он все время повторял: «О, это выдающаяся вещь, это действительно интересно». Ой! Это что – дождь?

Она протянула руку к лицу и взглянула на небо.

– Откуда, черт возьми, взялись эти тучи? Вот тебе и март.

Они побежали сквозь брызгающие капли, придерживая свои шляпки, и едва добрались до фойе отеля, когда на улице начался проливной дождь. Девушки все еще смеялись и отдувались, усаживаясь за столиком у окна и заказывая выпивку. Серый косой дождь гнал людей, прикрывшихся газетами, с улицы. Даже красивые экипажи уезжали с площади, кучера укрывались в пончо, с хвостов и обвисших ушей усталых лошадей струилась вода.

– Я ошибаюсь, – сказала Маша, – или действительно всегда идет дождь, когда мы встречаемся с тобой? Помнишь твое окончание колледжа? Я ожидала увидеть, что Ной и его ковчег проплывут тогда мимо Крафта.

– Кажется, это было сотню лет назад, – сказала Марджори.

– Прошло только чуть больше года.

Марджори глубоко вздохнула.

– Я знаю. Только чуть больше года.

Им принесли коктейли. Маша сказала:

– Я все еще вижу Ноэля, в шляпе, с которой капает вода. А потом у Крафта – заказывающего салат из груш и деревенского сыра, и говорящего, что это в наказание.

Она помолчала. Марджори прикурила сигарету и потянула коктейль. Маша забарабанила пальчиками левой руки по столу, и бриллиант сверкал и мерцал разноцветными вспышками.

– Дорогая моя, иногда я думаю, какая я была больная, болтая в тот день, – разве нет? Конечно. Год назад я еще собиралась стать главным покупателем в «Лэмз», а потом когда-нибудь театральным продюсером и все такое. Ну, ладно. Все это несбывшиеся мечты.

Она подняла свой бокал и выпила.

– Маша, ты не можешь сожалеть, что оставила нудную работу в универмаге. О, она ужасна.

Марджори рассказала Маше о своей недолгой работе продавщицей и смеялась от всего сердца, описывая мистера Мередита.

Лицо Маши стало серьезным, и она уставилась в окно на дождь.

– Я не могу сказать, что сожалею об этом, сладкая, нет. Ни о том, что я нашла настоящего возлюбленного, такого, как Лау, захотевшего забрать меня оттуда и ухаживать за моими стариками. Но откровенно говоря, я была готова для Лау, когда встретила его. Я пробовала на протяжении двух лет в «Лэмз». Не пошло. Высокий коэффициент умственного развития – это наркотик на рынке, ты знаешь это? Он только делает тебя непригодным для большинства работ, которые состоят на девяносто процентов из выполнения снова и снова какой-то скучной операции. Конечно, ты говоришь себе сначала, что ты не блещешь в этой черной работе, поскольку создана, чтобы быть на лучшем счету, и как только достигнешь вершины, ты им покажешь. Ты говоришь это себе и слышишь, как дюжина дураков, неудачников и бездельников вокруг тебя говорит то же самое беспрерывно. Тогда что? Тогда ты говоришь себе как можно дольше, что ты совсем другая. Я не знаю. Я, конечно, честолюбива, но я никогда не могла очень долго обманывать себя. У меня ушло немало времени, чтобы выяснить, для чего я вообще существую, но долго или коротко, я не поняла этого.

– Маша, ты…

– Я очень далека от жалости к себе, сладкая. Но я держала мои маленькие глаза-бусинки открытыми. Я постепенно узнала, что большие тузы главным образом работают в два раза тяжелее и вдвойне тщательнее в скучных мелочах, чем мелкая сошка. Это большое открытие, крошка. Я не знаю, когда, черт возьми, пришла идея этим большим шишкам просто сидеть на своем стульчике и принимать решения пару часов в день, а в остальное время играть в гольф, пить шампанское и заниматься прелюбодеянием. Я говорю тебе, для каждого шага вверх по лестнице необходимо больше работы и больше внимания к мелочам, и тогда больше шансов очень скоро превратиться в большого толстого болвана. У меня был шанс. Я провалила его с громким треском. Не обращай внимания на мелочи. В цветном кино, могла бы ты сказать, всегда розовая последняя картинка и никогда нет скучных промежуточных деталей. О, будучи мальчиками-помощниками босса, мы все знаем это. Но при прочих равных условиях, я клянусь Богом, большинство из тех, кто является большой шишкой, является прежде всего рабочей лошадкой, а во-вторых – прикладной арифметикой ко всему в этом проклятом мире, и они никогда не делают ошибок в сложении и вычитании. А мне всегда была противна арифметика, так же, как и моему дорогому, чудесному, никуда не годному отцу. Конец Маши Зеленко – рожденной для карьеры женщины, предмету зависти двух континентов, носящейся между Нью-Йорком и Парижем в качестве вершителя судеб высокой моды. Зовут ее теперь миссис Лау Михельсон, и мне нравится это имя. Давай еще выпьем.

Две девушки сидели и курили, заглядываясь на проливной дождь. Когда принесли коктейли, Маша сказала:

– Я, конечно же, надеюсь, что шоу Ноэля будет хитом.

– Я тоже, конечно, – кивнула Марджори.

Маша добавила:

– Я не просто хочу быть любезной. Лау вложил туда деньги.

– Неужели?

– Не много. Пару тысяч. Миссис Лемберг – клиентка Лау. В данный момент шоу кажется прелестным, должна я сказать. Мне нравятся песни, особенно «Почему ты выглядишь такой смущенной?».

– Кто эта миссис Лемберг?

– Разве ты не знаешь?

– Маша, я не видела Ноэля с… о, даже не знаю, с прошлого марта, апреля.

Маша улыбнулась.

– Я пару раз упоминала твое имя на репетициях. Он меня не поддержал. Просто живо переходил на что-то другое. Но его лицо немного менялось, малышка, если тебе это интересно.

– Мне неинтересно, и я уверена, что ты ошибаешься.

– Он шляется с высокой молчаливой рыжей из хора.

Марджори надеялась, что ее лицо не выдает, как ударяют ее эти слова.

– Всего ему хорошего, и рыжей тоже. Он знаток девушек из хора. Это как раз то, что ему нужно. Дает ему больше власти.

Ты сумасшедшая: ему с ней скучно, – сказала Маша. – Я знаю, что ему нужно. Но это не мое дело. Извини, что сую нос.

– Все нормально. Кто эта миссис Лемберг?

– Она субсидирует шоу. Неужели ты действительно не знаешь ничего из этого? О, прекрасненько, вот еда. Если называть едой эту отвратительную кучу сухой травы. Я бы хотела ее поджечь. А этот поросенок – общипанный цыпленок и рис! Подожди, пока я благополучно выйду замуж, малышка. Веселая Маша, звезда причудливого шоу, четыреста фунтов дрожащей женской красоты… Но насчет миссис Лемберг… Боже, я бы глаз отдала за одну ложку майонеза в этих зеленых отбросах. Но я не могу, просто не могу. С моей паршивой гормональной системой я раздуюсь, как бочка, прямо у тебя на глазах.

Марджори проговорила:

– Ну, ладно, а что же насчет миссис Лемберг…

Маша наконец-то рассказала ей с озорной усмешкой. Миссис Лемберг была старой подругой матери Лау Михельсона, тоже богатой вдовой. Большинство ее денег было вложено в многоквартирные дома в Бруклине, которые раньше были во владении миссис Михельсон, а сейчас во владении Лау. Миссис Лемберг познакомилась с продюсером «Принцессы Джонс» Питером Феррисом в «Пальм Спрингс». Этот красивый молодой актер и администратор сцены подружился с Ноэлем в Голливуде и уговорил миссис Лемберг вложить деньги в постановку. Она всегда советовалась с Лау в решении трудных вопросов в бизнесе, и она позвонила ему во Флориду насчет шоу.

– Естественно, когда я услышала, что это пьеса Ноэля Эрмана, я запрыгала, – говорила Маша. – Я накинулась на Лау с рассказом о талантах Ноэля, и он позвонил миссис Лемберг о тот же вечер и сказал, чтобы та действовала, как будто она сама играет на Бродвее. А я заставила его купить маленький кусок шоу, так, на счастье. Сейчас Лау так злится насчет этого, что не может сидеть на месте. Он все время говорит, что только теперь начал жить. На репетициях он похож на ребенка лет шести в цирке – да, да, именно так, малышка. Какой маленький мир, да? Если бы мне когда-нибудь приснилось, что настанет день, когда я помогу Ноэлю Эрману поставить его первое музыкальное шоу… Самые сумасшедшие вещи случаются, если ты долго живешь, не правда ли?

Марджори покачала головой, улыбаясь, но ничего не сказала.

– Я иду отсюда на репетицию. Пойдем вместе, – сказала Маша.

– Извини. У меня сегодня вечером миллион дел.

Этих мелочей слишком много, думала Марджори. Маша Зеленко (из всех людей на свете именно Маша Зеленко) занимается постановкой «Принцессы Джонс» и может приходить на репетиции. Почему она стремилась стать актрисой? Что хорошего было в том, чтобы спонсироваться миссис Лемберг, и быть восхваленной Машей Зеленко ее маленькому седовласому жениху Лау Михельсону? Казалось, от театра исходит романтический ореол. Она порылась в своем кошельке.

Неожиданно сухим тоном Маша сказала:

– Я плачу, помнишь? Не ройся.

Марджори взглянула на нее и отложила кошелек.

– С удовольствием, Денежный Мешок. С удовольствием.

– Ты действительно покончила с Ноэлем, Марджори? Навсегда?

– Очевидно.

– Есть другой парень?

– О, были другие и будут, Маша. Но больше не Ноэль, благодарю. Эльфы мне надоели.

– А как насчет фавнов? Я бы сказала, что Ноэль Эрман больше фавн. Кстати, он выглядит лучше, чем когда-либо.

– Фавны, эльфы, домовые, сатиры – можно обладать всеми. Мне не нравятся мифические создания. Они слишком легкомысленны. Мне не нравится мужчина, которого можно разглядеть насквозь, как двойную экспозицию. Ты не знаешь случайно какого-нибудь хорошего солидного мужчину?

– Конечно, знаю, Лау Михельсона, – сказала Маша.

Она щелкнула своим кошельком, вытащила двадцатидолларовую банкноту и бросила ее на счет. Прикуривая сигарету в длинном узком красном мундштуке, она прищурилась сквозь дым на Марджори.

– Хорошо. Я не пойду на репетицию. Ты поможешь мне купить приданое? Помоги мне выбрать какие-нибудь действительно красивые вещички, чтобы ублажить Лау.

– Да, конечно же, я помогу. Мне это нетрудно сделать. С удовольствием.

– И ты придешь на мою свадьбу, правда? Она будет через неделю.

– Конечно, я хотела бы пойти.

– Превосходно. Достань парня, чтобы пришел с тобой.

– Я обеспечу парня, если захочу.

– Пригласить Ноэля?

– Нет, не надо.

Глаза Маши сверкнули.

– Хорошо, не приглашу.

– Где и во сколько?

– В шесть тридцать. – Маша наклонила голову. – Угадай, где. Просто угадай.

– Я вообще не имею представления. В каком-нибудь отеле?

– Помнишь Эльдорадо? Лау живет там. Это будет в его квартире.

– Так, так, – сказала Марджори. – Ты практически ставишь шоу Ноэля и собираешься жить в Эльдорадо. Что дальше?

Маша пожала плечами, усмехаясь.

– Колесо фортуны, да, сладкая? Это все слишком иронично, но… Что это ты морщишь лоб?

– Михельсон… Эта миссис Михельсон прихрамывала? – спросила Марджори. – Небольшая коренастая пожилая женщина, всегда носила черное, прихрамывала?

– Лау говорит, что у нее была косолапость…

– Ну! Я знала ее, – сказала Марджори. – Она и моя мать были в какой-то благотворительной комиссии Эльдорадо – Красный Крест или еще что-то. Она была в нашей квартире раз десять. Будь я проклята! Ты выходишь замуж за сына старой миссис Михельсон! Моя мать умрет.

Они посмотрели друг другу в лицо и одновременно разразились смехом. Они смеялись до слез. Маша прикладывала маленький носовой платочек к глазам.

– О Боже, какая же чудесная жизнь, Мардж, если только тебе не отобьют охоту жить или не перережут горло. На каждом шагу – искушение, уверяю тебя. Пошли по магазинам.

После дождя на мокрой солнечной улице было очень холодно. Марджори сказала:

– Как это, должно быть, весело – делать покупки для приданого. Хорошая практика для меня, будем надеяться.

Маша резко отпарировала:

– Мне казалось, что у тебя сегодня миллион дел.

А когда Марджори посмотрела на нее в смущении, она спросила:

– Когда же ты узнаешь себя? Если бы ты покончила с Ноэлем Эрманом, то ты бы стрелой помчалась на репетицию. И тебе было бы наплевать, придет он на свадьбу или нет. Однако же ни одного слова от меня ты больше не услышишь. Я непревзойденный гений в устройстве чьей-нибудь любовной жизни. Такси!

10. Прощальная речь Маши

Отправляясь в Эльдорадо, Марджори необъяснимо нервничала. Ее ладони была влажными, она часто и с трудом глотала воздух, как будто собиралась подняться ввысь на самолете или сдать трудный экзамен в колледже. Когда она вышла на Вест-Энд-авеню, низкие черные облака заволокли все небо, кроме узкой полоски на западе, за Гудзоном, где садилось солнце в унылом желтом сиянии. Странный свет, сырой воздух заставили ее дрожать. Она намеревалась пойти пешком до Эльдорадо, но вместо этого взяла такси.

Она не была в Эльдорадо более двух лет, но краснолицый привратник в алой униформе, заново отделанной золотом, взял ее шляпу и сказал:

– Добрый вечер, мисс Марджори.

Было похоже на сон: идти через роскошное фойе, незнакомкой и гостьей – более того, гостьей Маши Зеленко. Она обрадовалась, что лифтер оказался новым. Марджори была бы совсем выбита из колеи, если бы ее поднимал на свадьбу Маши старый седой друг Фрэнк. Она взглянула на себя в модном зеркале и увидела обеспокоенную молодую женщину, как-то похудевшую, возможно, ставшую красивее, конечно же, намного более рассудительную, чем та девочка, которая в последний раз глядела на нее из этого зеркала.

Лау Михельсон жил в квартире «15Ф». Моргенштерны жили в квартире «17Ф». Марджори знала, каким будет расположение квартиры, где будут поворачивать коридоры, какие окна будут выходить в парк.

Негр-дворецкий в белом мундире открыл дверь, и первым человеком, которого она увидела в квартире, был Ноэль Эрман, прислонившийся к арке гостиной, со сложенными натруди руками, разглядывающий грядущих гостей с чуть заметной улыбкой. Она не была сильно удивлена; он выглядел бледным и усталым. На нем был старый твидовый пиджак, который он часто носил в «Южном ветре».

Ноэль не заметил ее, и она прошла мимо него. Она отдала бобровую шубку прислуге и помчалась по коридору к спальням. Мать Маши в длинном платье, украшенном огромной веткой зеленых орхидей, болтала на повороте коридора с группой гостей. Она протянула Марджори обе руки.

– Дорогая! Так прелестно, что ты пришла. Это Люба Волоно, дорогая, ты знаешь, великая концертная артистка, моя старая, старая подруга. Люба будет играть на церемонии. Люба, это Марджори Морнингстар, актриса. Давнишняя и дражайшая подруга Маши…

Марджори не была уверена, что когда-либо слышала о Любе Волоно, но это имя прозвучало как имя концертной артистки, и женщина определенно выглядела таковой: почти шести футов роста, белолицая, одетая в черное платье до пола, с длинными черными волосами, разделенными, как будто ножом, посередине и заброшенными за плечи. Люба Волоно одарила Марджори маленькой печальной улыбкой. Гости прекратили смотреть на концертную актрису и повернулись к актрисе.

– Где Маша? – спросила Марджори.

– В спальне, первая дверь направо, дорогая. Она будет в восторге увидеть тебя. Ты выглядишь прекрасно…

Когда Марджори повернула ручку закрытой двери в спальню, раздались крики, хихиканье и возгласы: «Нет, нет!»

Она проскользнула внутрь.

– Я не мужчина, расслабься.

Маша стояла в центре комнаты с задранным краем юбки, обнажающим ее толстую ногу, украшенную голубою подвязкой, голое загорелое бедро и большую часть черного пояса. Три девушки тянули что-то на ней и пыхтели вокруг Маши, разговаривая все одновременно. Спальня была заставлена тяжелой резной черной мебелью, большая фотография миссис Михельсон в черной рамке висела на дальней стене. Маша закричала:

– Марджори, ты можешь что-нибудь сделать с проклятой застрявшей «молнией»? Помоги нам. Иначе раввина охватит дрожь, когда я выйду отсюда.

Девушки завизжали.

– Это мои кузины из Сент-Луиса, – сказала Маша. – Они так взволнованы, что не могут помочь. Элен Пакович, Сью Пакович, Патрисия Пакович, Мардж Моргенштерн.

Девушки прекратили дергать Машу, чтобы разглядеть Марджори и прощебетать приветствия. Они различались по возрасту, от восемнадцати до двадцати шести, и все очень походили на Машу, когда она бывала наименее привлекательна. На сестрах колыхались ужасные оборки – розовые, зеленые, желтые.

Марджори подошла к Маше сбоку и вгляделась в кромку юбки, зажатую «молнией».

– Разве это не фантастично? – воскликнула Маша. – Два года продавала галантерею, и зажимаю свою собственную проклятую «молнию» в день свадьбы. Это предзнаменование для тебя. У меня руки так трясутся, что я не могу ничего делать.

Марджори вырывала и ловко тащила кромку одну-две секунды, и юбка свободно упала.

– Ну, Господи благослови твое маленькое сердечко. Что бы я делала без Морнингстар?

Маша расправила юбку перед зеркалом.

– Кто-нибудь скажет, сколько времени?

Одна из кузин ответила:

– Без пяти шесть.

– Еще тридцать пять минут. Боже, где моя шляпка? Она была вот здесь… о, вот она.

Маша надела маленькую белую шляпку с белой вуалью до носа.

– Кто-нибудь, закройте шторы, ветер вызывает у меня нервную дрожь.

Стало совсем темно, и дождь застучал по оконному стеклу. Кузина захлопнула жалюзи. Карие глаза Маши блестели от волнения; лицо ее вспыхнуло, а верхняя губа задрожала. Она надела строго скроенный костюм из синего шелка без всяких украшений, с белой орхидеей на плече.

– Сейчас хорошо, – сказал Маша. – Что-то старое, что-то новое, что-то взятое взаймы, что-то синее… Подожди, я что-нибудь занимала?

После бурного совещания, когда девушки Паковичи навязывали ей сережки, браслеты, часы и драгоценности, она взяла у Марджори носовой платок, засунула его в карман и тяжело опустилась на кровать.

– Хорошо. Бык готов под нож.

Марджори спросила:

– Как ты себя чувствуешь?

– Плавающей, как ты думаешь? – Маша пристально посмотрела на нее и хитро улыбнулась: – О, послушай, мне бы лучше предупредить тебя. Тот, сама знаешь кто, здесь, в конце концов…

– Я видела его, когда пришла.

– Извини. Клянусь, это не моих рук дело. Лау пошел на репетицию и пригласил его, и потом я не смогла…

– Маша, в самом деле все прекрасно.

– Ты говорила с ним?

– Он меня не видел.

– Так, и чтобы не закричать, ты сидишь здесь со мной? Иди туда. Там есть еще привлекательные ребята. Партнер Лау, Милтон Шварц, неплохой, если ты в состоянии выносить адвокатов. Я не могу, но сейчас уже слишком поздно, конечно…

Кузины захихикали, а старшая, у которой было что-то вроде заячьей губы, сказала невнятно:

– Маша, ты совсем не изменилась.

Марджори проговорила:

– Я просто останусь здесь и подержу тебя за руку…

– Сладкая, у меня по кузине на каждую руку, а одна, чтобы держать мне голову, если меня начнет тошнить. Кш-ш. Брысь! Иди и сделай так, чтобы ребятам было хорошо. Только не начинай ничего с раввином. Я не хочу, чтобы его лишили духовного сана прежде, чем он завяжет узел.

Марджори вышла, сопровождаемая хихиканьем кузин, а Маша сидела на кровати и смеялась, запрокидывая голову, прямо под печальным портретом миссис Михельсон.

В гостиной стояли ряды пустых золоченых складных стульев. Гости жались у стен в комнате и фойе, громко смеясь и разговаривая. Воздух был пропитан табачным дымом и женскими духами. Здесь собрались в основном люди средних лет: мужчины в темных костюмах, с двойными подбородками, лысинами и сигарами, и женщины в прекрасных платьях, но с испорченными, раздавшимися фигурами. Очевидно, они все или почти все были друзьями и родственниками Михельсона. Гости выглядели, подумала Марджори, как завсегдатаи в бродвейском ресторане: состоятельные, довольные собой, со скучающими, одинаковыми лицами. Ноэля не было в комнате. Марджори пробралась к окну и села, как она сидела сотни вечеров, когда ей было семнадцать-восемнадцать, сложив руки на коленях и скрестив лодыжки, глядя сквозь грязные оконные стекла на черный парк и ярко освещенный город. Автомобили, как всегда, напоминали ей жуков: они бегали по извилистым освещенным дорожкам парка и их фары фосфоресцировали под дождем. Небоскребы ниже 59-й улицы вырисовывались черными силуэтами, пронизанными квадратными желтыми окнами, и утопали в розоватом тумане. Этот вид из окна разбудил в Марджори боль. Это был утерянный город. Вот он, неизменившийся, непокоренный, а ей уже исполнился двадцать один год. Она так же сидела у окна в семнадцать, думая, что двадцать один – это золотое время, когда слава, деньги и блестящее замужество прольются над ней радужным дождем. Ей казалось тогда, что двадцать два года – это начало откатывания назад, двадцать четыре – это осень, тридцать – это дряхлость. Она вспоминала эти мысли и улыбалась им. Но насколько мудрее она была сейчас? Какова была правда о ней самой, ее жизни, ее надеждах, ее мечте стать Марджори Морнингстар?

– Вы Марджори Моргенштерн?

Это был приятный голос, очень молодой, прорывающийся сквозь болтовню позади нее. Молодой человек держал в руках два бокала с виски. На нем был темно-серый костюм, у него было красивое круглое лицо, которое могло бы быть девичьим, если бы не массивная квадратная челюсть. Густые черные волосы обрамляли его лоб. Он был возраста Ноэля.

– Да, я Марджори Моргенштерн.

– Я надеюсь, вам нравится виски с содовой?

– В данный момент я могла бы сойти с ума от одного бокала. Благодарю вас. – Она взяла бокал и погрузилась в питье. – Очень любезно с вашей стороны.

– Я Милтон Шварц.

– О? Коллега Лау по юриспруденции?

– Правильно.

– Партнер, с которым он играет в гандбол.

Шварц улыбнулся.

– Это хороший полицейский способ узнать меня. Я признаю себя виновным в том, что играю в гандбол с Лау Михельсоном. – Он смотрел на нее с минуту. – Вы знаете меня, Марджори. По крайней мере, я знаю вас. Мы танцевали с вами. Целых два танца. На Девяносто второй улице «Y». Танец после игры. В тот вечер, когда вы играли Нору в «Кукольном доме».

Она рассмотрела его более внимательно. Он действительно мог быть любым из сотен парней, с которыми она танцевала в то или иное время с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать; неплохой на вид, с еврейским светом и теплотой в глазах и вежливой готовностью в лице, и осанкой.

Ноэль Эрман вошел в поле зрения Марджори за плечом Милтона Шварца. Засунув руки в карманы потертых серых фланелевых брюк, Ноэль брел сквозь группки гостей к большому черному стояку в углу комнаты. Она весело обратилась к Шварцу:

– Конечно. Я должна была запомнить. Я была в ужасном оцепенении в тот вечер: такая плохая постановка…

– За исключением вас. Спектакль был ужасно плохим, но вы были лучезарны.

– Благодарю вас…

– Это я говорю не из вежливости. На самом деле ваше выступление неблагоприятно отразилось на этом шоу. Вы были настолько лучше других, что общее впечатление стало еще хуже, чем оно могло бы быть. Как будто прожектором высветили нарисованную картину.

– Ой, еще раз благодарю вас, это очень хорошо сказано.

Шварц медленно перекатывал бокал с виски в ладонях.

– Я хотел многое вам сказать в тот вечер. Вот почему я вмешался. Но тогда я лишился дара речи при мысли, что танцую с профессиональной актрисой. Я всегда был помешан на драматическом искусстве…

– Я не профессионал. Отнюдь нет.

Ноэль высовывался из-за черного стояка, который, как Марджори сейчас поняла, мог быть частью электрического оборудования, возможно, диатермической машиной. Только что, черт возьми, она делала в гостиной?

Шварц сказал:

– Не говорите так. Я знаю кое-что хорошее о вас. Я как-то работал с «Бродягами». Я пошел за кулисы в тот вечер и получил сведения о вас. Законное желание действовать. Я пытался пригласить вас на свидание три или четыре раза после этого, но потом охладел. Вас никогда не было дома, и…

Она озарила Шварца лучезарной улыбкой и засмеялась, как будто он выдал дьявольски остроумную шутку. Взгляд Ноэля продвинулся на долю секунды в ее сторону и снова ушел вдаль. Она положила руку на руку Шварца.

– Было очень любезно с вашей стороны пойти на такое беспокойство. Мне бы нужно было это знать.

Он разглядывал ее лицо, потом приятно улыбнулся.

– Вы подумаете, что я дурак, но, когда Маша упомянула в офисе на прошлой неделе, совсем случайно, что ее подруга Марджори Моргенштерн придет на свадьбу, я чуть с ног ее не сбил, обнимая.

– Действительно? Я, вероятно, была в роли Норы лучше, чем думала. Не забывайте, это были строки Ибсена. Я лишь немного претендую на исполнение, просто еще одна девушка с Вест-Энд-авеню. Если бы у вас в памяти была какая-нибудь другая моя постановка, вы бы пожалели, что когда-то узнали меня лучше.

Она сказала все это с большой живостью, устремив глаза на Шварца.

Он ответил:

– Нет конца тому, насколько лучше я бы хотел узнать вас.

– Я думала, что юристы не спешат выдавать себя.

– Вы сегодня пришли одни, ведь так?

– Да.

– Позвольте мне проводить вас домой или куда вы скажете, после того как здесь все закончится.

Она помолчала; ничто не могло бы расстроить Ноэля больше.

– Это очень любезно с вашей стороны…

– Марджори! Марджори, пожалуйста!

Миссис Зеленко махала ей с середины комнаты, очень весело улыбаясь.

– Извините меня, – сказала она Шварцу.

Мать Маши взяла Марджори под руку и вытянула ее из гостиной: и Ноэль Эрман, и Милтон Шварц смотрели ей вслед. Три девушки Паковичи шептались в углу фойе. Они заметили Марджори и зашептались более возбужденно, прикрыв рты руками. Миссис Зеленко бормотала:

– Не беспокойся. Это совсем ничего не значит, свадебные нервы, я полагаю. У меня у самой был тяжелый момент за десять минут до церемонии. Бог свидетель. Но тебе лучше поговорить с ней… она спрашивает тебя…

– Конечно.

Завернув за угол коридора, она встретилась с Лау Михельсоном и двоими мужчинами в черном. Его волнистые седые волосы были намазаны маслом и зачесаны назад с четким пробором, обнажающим веснушки на голове. Он представил Марджори раввина и шафера.

– Только еще несколько минут, – сказал он с возбужденной улыбкой, которая открывала золотой зуб. – Я не могу поверить. Как Маша, мама?

– Прекрасно, прекрасно, Лау. Мы как раз идем к ней.

Мать осторожно открыла дверь спальни. Маша лежала на постели лицом вниз, под портретом миссис Михельсон. Она сказала странным голосом, отрывисто и сухо:

– Я просто хочу поговорить с Марджори, Тоня. Ты можешь идти.

– Маша, дорогая, я…

– Со мной все в порядке. Все прекрасно. До свидания.

Миссис Зеленко, пожав плечами, взглянула на Марджори и вышла. Когда дверь закрылась, Маша села, сжимая носовой платок Марджори. Ее глаза были влажными и красными. Маленькая белая шляпка свесилась на одно ухо.

– Тебя когда-нибудь окружало стадо ревущих бизонов? Мои дорогие кузины начинали угнетать меня. Мне оставалось только избавиться от них или выпрыгнуть из окна. А этого я сделать не могла. Подумай, что бы сделал дождь с этой прелестной маленькой шляпкой. Двадцать семь долларов выбросили бы к дьяволу. – Она засмеялась. – Ну скажи, Морнингстар, ты нервничаешь? Я нет. Самая спокойная невеста, о какой ты когда-либо слышала. Ну? Сядь, ради Бога, не стой здесь, гляди на меня.

Марджори села рядом с ней на постель.

– Который час? – спросила Маша.

– Двадцать минут седьмого.

– Десять минут, да? Как раз хватит на еще одну сигарету.

Она взяла с кровати скомканную пачку, прикурила сигарету и с шипением затянулась.

– Последняя сигарета свободной девушки. Следующую будет курить миссис Михельсон. – Она показала сигаретой на портрет матери Лау. – Ее тоже звали миссис Михельсон. Могло ли случиться что-нибудь более странное? Старая вдова, должна быть, ворочается в своей могиле, как цементомешалка.

– Маша, не говори такое. Ты будешь для Лау прекрасной женой.

Маша посмотрела на нее неестественно расширенными глазами.

– Интересно, почему мне было судьбой предназначено никогда не иметь ничего, что я действительно хотела?

Понизив голос, Марджори сказала:

– Послушай, дорогая, когда придет мое время сделать роковой шаг, у меня, вероятно, будет еще более тяжелый приступ депрессии…

– Мне не кажется, что я когда-нибудь хотела слишком многого. Подругу, хорошую работу, парня…

Маша издала странные резкие звуки наподобие кашля, но она не кашляла. Казалось, она смеется. Она обняла Марджори, тесно прижавшись к ней, и отчаянно заплакала. Солома ее шляпки царапала шею Мардж.

Было жарко и неудобно сидеть в объятиях Маши, но ничего не оставалось делать, кроме как похлопывать ее по плечу и бормотать утешительные слова.

– Я так одинока, дорогая! – рыдала Маша. – Совершенно одинока. Так одинока, так чертовски одинока. А теперь я всегда буду одинокой. Всегда, пока не умру.

Марджори тоже начала плакать, хотя и возмущалась этой внезапной близостью с Машей и старалась побороть свою жалость. Она почувствовала, что Маша ею воспользовалась.

– Перестань плакать, Маша, ты заставила и меня раскиснуть. – Марджори взяла у Маши горящую сигарету и смяла ее.

Через минуту Маша раздула нос и вздохнула.

– Боже, мне это было нужно. Я чувствую себя на пять тысяч процентов лучше. – Она встала и начала приводить в порядок лицо перед зеркалом. – Я все отгоняла и отгоняла это. Как могла я поплакать с этими толстыми злорадствующими гарпиями, моими милыми подружками невесты? Спасибо, дорогая, ты спасла мне жизнь.

Марджори сказала:

– Ну, живи и учись. Я бы держала пари, что из всех девушек в мире ты последней закатишь истерику, хотя все мы люди.

Маша повернулась к ней. Белая пудра, намазанная вокруг ее глаз, делала ее похожей на клоуна.