Текст книги "Марджори в поисках пути"

Автор книги: Герман Воук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

3. Седер

Когда миссис Моргенштерн предложила пригласить Ноэля и его родителей к седеру, семейному ужину в канун еврейской пасхи, Марджори подумала, что это была ужасная идея. Поразмыслив, однако, она решила, что в этом определенно есть какой-то здравый смысл.

У Ноэля дела в «Парамаунте» шли хорошо, их отношения с каждой неделей становились все более близкими и многообещающими, и ей показалось, что для его и ее родителей настало время предстать друг перед другом. Она также подумала, что Ноэлю лучше было бы увидеть ее семью и познакомиться с корнями ее религии. Когда ей было четырнадцать-пятнадцать лет, она ненавидела седеры, бар-митцвы и все остальное, и ей доставляло удовольствие шокировать своих родителей атеистическими разговорами. Однако в последние годы она находила седер по-своему привлекательным и хотела посмотреть, какова будет его реакция. Многочисленные праздничные ритуалы и символы еврейской пасхи – маца, хрен, четыре кубка вина, колотые орехи и яблоки, яйца, сваренные вкрутую в соленой воде, огромный бокал вина для пророка Илии – все это вместе со старыми семейными песнями и ежегодными, всегда в одно и то же время, шутками на иудейской службе вызывало в ней какое-то пленительное горько-сладкое чувство ностальгии. И кроме того, было в некотором смысле забавно встретиться с семьей раз в год и узнать, кто из кузенов и кузин женился и вышел замуж, и увидеть новых, недавно родившихся детей, и удивиться, как быстро растут старшие дети. Конечно, это был риск, седер мог не понравиться Ноэлю и его родителям и привести их в уныние. Но она не думала, что это был большой риск, и в любом случае она была готова рискнуть.

Скорее она боялась завести об этом разговор с Ноэлем. Но, к ее удивлению, он очень охотно согласился прийти. Он не имел ни малейшего представления о седерах, знал только, что маца – это то, что едят. Но когда она описала ему все церемонии и обряды, он сказал:

– О, это звучит очень интересно, наверняка это красочное и оживленное зрелище. Мой отец, несомненно, сваляет дурака, как обычно, но это может оказаться забавным.

– Я должна предупредить тебя, что все родственники из всех близлежащих окрестностей собираются в этот день, и дети, и бабушки, и дедушки, и это довольно шумное сборище.

– О! – Ноэль задумался, но вскоре лицо его прояснилось. – Что ж, ты не думаешь, что это к лучшему? Я смогу остаться незамеченным в этой толпе. Конечно, все твои родственники будут болтать о нас, но если ты не возражаешь, я тоже не стану возражать.

– Если честно, Ноэль, ты – хамелеон. Если я и опасалась чего-нибудь, так именно этих сплетен, и я тебе это говорила. И вот уже ты не возражаешь, ты – сама любезность.

– Дорогая, на самом деле ты несправедлива ко мне. У меня золотое сердце. Единственные мои недостатки – это то, что я абсолютно эгоистичен и безнравствен. Скажи своей маме, что все в порядке – мои родичи и все остальное.

Он приехал поздно. Гости уже толпились в накуренной гостиной, дети, мешаясь под ногами, носились среди мебели, визжали и смеялись. Четверо младенцев в колясках и складных кроватках ревели в спальне Марджори, а их молодые мамаши с растрепанными волосами и выбившимися из-под юбок блузками стремительно носились взад-вперед по холлу, размахивая бутылками, пеленками, горшками и погремушками. Быстро сбросив пальто, Ноэль взглянул на Марджори и усмехнулся, затыкая уши от шума. Она сказала:

– Разве я тебя не предупреждала?

– Да, но это, кажется, слишком бурно. Мой отец здесь?

– Да, и твоя мать, и оба они в вечерних туалетах. Прямо отсюда они идут на банкет партии демократов.

Раздался звонок в дверь – это пришли Моррис Саперстин, кузен Марджори, с женой Милдред и их сыном Невилем. Марджори удивилась, увидев, как подрос ребенок. Она помнила его очень шумным белокурым младенцем, который постоянно громко кричал, а теперь это был большой рыжеволосый мальчик.

– Ой, сколько же лет Невилю? – спросила она его отца, который держал в руке черный чемодан. Мать Невиля начала снимать с мальчика пальто, что было очень непросто сделать, так как он встал на дыбы и рвался к детям в гостиную, пронзительно крича: «Привет, Сюзи-Капузи! Привет, Уолтер-Каполтер!»

– Ему пять, только что исполнилось пять, – сказал Моррис Саперстин, старший сын дяди Шмулки, писавший рекламные объявления. Это был молодой человек с грустным лицом, ненамного выше ростом, чем его отец. Вздохнув, он поставил на пол чемодан. – О, ты ни за что не поверишь, какой он тяжелый.

– Что у тебя там? – спросила Марджори.

– Самолеты.

– Самолеты?

– Сорок семь самолетов. Невиль никуда не ходит без них.

Невиль вытащил руки из рукавов своего пальто и стремительно, как ракета, помчался в гостиную. Марджори представила Ноэля Саперстинам. Жена Морриса Милдред, худая, веснушчатая девушка с очень большими передними зубами и черными прямыми волосами, подстриженными «под горшок», была учительницей музыки и иногда на семейных встречах играла на пианино. Она выглядела очень усталой.

Моррис открыл чемодан. Он и в самом деле был доверху забит игрушечными самолетами разных форм, цветов и размеров, все они валялись в беспорядочном сплетении крыльев и колес.

– Куда я могу это положить, Мардж? Но так, чтобы он смог достать их, когда почувствует, что они понадобились. Я не хочу, чтоб чемодан стоял поперек дороги…

Марджори показала на угол в прихожей.

– Это огромное неудобство, – пожаловалась Милдред Саперстин, – мы пытались его брать куда-нибудь без этих самолетов, и всякий раз это вызывало осложнения того или иного рода. Самолеты стали для него чем-то вроде символа безопасности и защиты.

Ноэль спросил степенно:

– Чем-то, что заменяет ему образ отца, вы хотите сказать?

– Да, возможно, – согласилась Милдред, – но мы думаем, это механизм, компенсирующий некоторое уменьшение полового органа. Это все в совершенно нормальных пределах, но – Моррис, не опускай глаза – он приходит в бешенство, когда видит его.

– Я не опускаю, я не опускаю, – сказал Моррис. – Я сам говорю, что это суррогат для мастурбации, но в любом случае, что бы там ни было, он никуда не пойдет без этих проклятых самолетов, это уж точно. Вот так! Такие вот дела. – Он стоял и всматривался в шумную гостиную. – Ладно, я вижу, там уже какая-то паника. Пойдем, Милдред. Где же он, в конце концов?

Когда они скрылись из поля зрения, Ноэль почти рухнул на дверку встроенного шкафа и затрясся, покатываясь со смеху.

– Все правильно, – пробормотала Марджори, – посмейся над моими сумасшедшими кузенами…

– Сумасшествие! – задыхаясь от смеха, с трудом выговорил Ноэль. – Милая, почти все молодые пары, которые я знаю, говорят таким образом. Иногда я часами изводил их насмешками, а им всегда хоть бы что. Моррис, не опускай глаза… Это вызовет у него осложнение… – Он закашлялся, плечи его подрагивали. – Теперь ты знаешь, почему я не женюсь… Сорок семь самолетов…

Миссис Моргенштерн, раскрасневшаяся, в фартуке поверх прекрасного фиолетового платья, выглянула в холл.

– О чем вы тут воркуете вдвоем в уголке? Мы начинаем седер. Заходите.

Украшенный цветами и гирляндами стол был разобран, за счет чего заметно удлинился, и, кроме того, был дополнен приставленным к нему карточным столиком; он протянулся от окон до противоположной стены узкой длинной столовой, заполняя таким образом все пространство комнаты и сверкая в ослепительном блеске ярких электрических ламп. Еще один стол, для детей, наспех соорудили в гостиной, и он был виден через открытые двери, выполненные во французском стиле. Дети находились там под наблюдением Милдред Саперстин, которая добровольно вызвалась побыть с ними, чтобы присматривать за Невилем. Хрипло крича, дети протестовали против того, что их выпроводили из столовой, где находился стол взрослых, а Невиль в знак протеста выставил ноги через отверстия в узоре французских дверей.

Но вскоре дети, успокоенные пепси-колой, присмирели. И вот на фоне сильного оживленного шума, сопровождаемого задиристой болтовней детей и приглушенным, но все равно достаточно мощным ревом младенцев, доносящимся из спальни, седер начался.

Но оживление и веселье не распространялись на стол взрослых. После того как обед начался, здесь постепенно водворилась какая-то натянутая, неестественная тишина, так непохожая на атмосферу прежних лет. Родственники, маленькие люди – старые седые портные, владельцы небольших кондитерских магазинов, механики и их жены – были напуганы и смущены присутствием судьи и его супруги. И их взрослые сыновья и дочери, обычно такая веселая группа простых молодых американцев, любящих шутки и непочтительных к авторитетам, теперь, подобно старшим, сидели с неловким, натянутым видом. Тот факт, что супруги Эйрманн были в вечерних туалетах, не мог не ухудшить положения. Крошечный дядя Шмулка, сортировщик белья в прачечной, в своем дешевом потертом коричневом костюме прижатый к блестяще одетому судье, тщетно старался отодвинуться, чтобы не осквернять роскошь и великолепие прикосновением бедности. Сет тоже сидел неловкий и угрюмый рядом с мистером Моргенштерном, поддерживая песнопения отца перед принятием вина и мацы и подпевая ему неуверенным баритоном. Время от времени он кидал подозрительный взгляд на Ноэля.

Ноэль, хотя его поведение было безупречным, все же, казалось, даже в большей степени, чем его родители, был причиной того, что родственники чувствовали неловкость. Какой-то леденящий холодок исходил от него, и это вызывало ошибки в песнопениях, запинки в традиционных ответах на иврите и смущенные косые взгляды среди родственников. Ермолка, небрежно лежавшая на его густых белокурых волосах, смотрелась так же неуместно и нелепо, как если бы она была надета на голову животного. Он держал себя спокойно и рассудительно, замечания его были вежливы и учтивы, и Марджори не могла обвинить его в том, что он преднамеренно старался произвести впечатление человека, загнанного в ловушку и оказавшегося в таком чужом, неприемлемом для него месте. И не было ничего умышленно оскорбительного в его манере, когда он продолжал смотреть вокруг. Но все это делалось с намерением заставить всю семью, включая Марджори, все больше и больше почувствовать себя дикими разукрашенными африканцами, выполняющими какой-то колдовской обряд. Не спасала положения и миссис Моргенштерн, старавшаяся объяснить Ноэлю все церемонии и обычаи. Вот опять сейчас все у нее выйдет сложным, запутанным и напичканным богословскими терминами, и гробовая тишина нависнет вновь над столом, пока она, мучительно запинаясь, будет заканчивать свою мысль. И все это время Ноэль будет расторопно кивать головой, говоря, что это действительно ужасно интересно. Это повторялось снова и снова.

Хуже всего, однако, было отсутствие дяди.

До нынешнего года Марджори не осознавала, сколь важной фигурой на седере был Самсон-Аарон. Ее отец всегда сидел во главе стола, так же, как и сейчас, проводя службу из прекрасно иллюстрированной Хагады [2]2
  Хагада – часть талмуда.


[Закрыть], изданной в Англии. Самсон-Аарон казался просто балагуром, заводилой на празднестве, перебивавшим все своими выкриками и насмешками. Сейчас Марджори поняла, что именно он был без преувеличения душой праздника, – и его не было. Он согревал воздух, он дарил тепло. Старый и толстый, он рассеивал холодную натянутость отношений после годичной разлуки и разгонял тучи всех постоянных ссор и всех печально неизменных конфликтов, связанных с различиями в доходах. Его шутки, бьющие из него ключом, завывания его песен, отстукивание ритма кулаком и ногами, его скакания по комнате, его невероятная манера есть и пить – все это постепенно пробуждало дух одной большой семьи, возвращало к жизни старые кровные узы и сплачивало, хоть на один вечер, разобщенную группу отдалившихся друг от друга людей в нечто похожее на сплоченную родовую общину на их древней родине. Без него седер был не больше чем видимостью, жалким подобием праздника. И по мере того как продолжался вечер, праздник этот разыгрывался все формальнее, все с меньшим сердцем, под застывшие улыбки судьи и миссис Эйр-манн и холодный, непроницаемый взгляд их сына.

Если кто-то и обещал спасти седер как неизменный атрибут семьи, то это был Невиль Саперстин. Мальчик постоянно находил возможность выхода своей энергии, живости и веселью. Детский стол был каким-то водоворотом шума и движения, и все это вертелось вокруг Невиля. Вырывая у других детей пепси-колу, ломая мацу об их головы, выпивая залпом соленую воду, кидая тарелки, вилки, перец, цветы и крутые яйца, Невиль проявлял такую прыть, что один заменял десяток детей. Его мать, неотступно следуя за ним по пятам, ловила на ходу тарелки, прежде чем те успевали разбиться, ставила на место цветы, подтирала вино, утешала других детей, когда Невиль выпивал их пепси-колу, и убеждала их не ломать мацу о голову Невиля, на том основании, что месть – недостойный мотив. Марджори сидела спиной к гостиной и не могла видеть всего, что там происходит. Но при каждом внезапном взрыве шума она испуганно оборачивалась, чтобы удостовериться, что ничего острого или влажного не летит в нее.

Внезапно, как только мистер Моргенштерн процитировал «Этот горький хлеб» и положил три завернутые мацы, ситуация в гостиной вышла из-под контроля. Раздался взрыв хохота и одновременно жалобных воплей, а голос Невиля заглушал все остальные и разъяренным пронзительным визгом выделялся на фоне общего шума. Его мать закричала:

– Моррис, Моррис, быстрее! Самолеты! Они добрались до самолетов!

Пока Моррис предпринимал неистовые и отчаянные усилия, чтобы выбраться со своего места из-за стола, где он был зажат между двумя толстенными тетушками, шестеро детей, визжащих и хихикающих, ворвались в столовую, держа в руках игрушечные самолеты и издавая звуки, подобные тем, что издают моторы самолетов: «Браах! Браах!» За ними влетел Невиль с лицом густо багрового цвета, размахивая кулаками, задыхаясь и издавая страшные вопли. Дети нырнули под стол и стулья, промчались между ног попытавшихся их поймать родителей и побежали в спальни, потом обратно в гостиную, то попадая в руки преследовавших их Милдред и Морриса Саперстинов, то выскальзывая из их рук, при этом все время испуская тот же рев: «Браах! Браах!» Хныкая, визгливо крича и щелкая зубами, Невиль умело притворялся, будто бежит в четырнадцати направлениях сразу. Седер внезапно приостановился на десять минут, и все родители присоединились к этой погоне. Наконец самолеты были собраны, а дети усажены обратно на места. Это было весьма трудным делом, потому что, после того как у детей отбирали самолеты, они подбегали к чемодану, хватали из него новые и новые и снова галопом носились вокруг.

Моррис Саперстин, держа чемодан, стоял с удрученным видом в середине гостиной, пока Милдред пыталась успокоить Невиля, который лежал на спине, стуча по полу обеими пятками и пронзительно крича. Моррис сказал:

– Полагаю, мне придется запереть на замок крышку.

– Нет, нет! – завопил Невиль. – Я хочу, чтоб чемодан был открыт.

– Я могу ответить только одно, – сказала его мать. – Эти дети просто невыносимы. Тебе придется держать чемодан открытым на коленях.

– Господи, Милли, как же я смогу есть?

– Послушай, Моррис, это была твоя идея прибегнуть к такому методу, не моя. Я тебя предупреждала. – Она увела Невиля, а Моррис, спотыкаясь, вернулся на место и сел, положив чемодан себе на колени.

Наступил покой, но ненадолго.

Следующей частью седера было изложение Четырех вопросов. По существу, седер был чем-то вроде инсценировки или религиозной драмы, исполняемой дома. Самый младший ребенок, который мог запомнить фразы на иврите, произносил четыре вопроса о символах стола: хрене, маце, соленой воде и так далее. И взрослые в ответ излагали сказание об Исходе евреев из Египта, объясняя по ходу рассказа значения символов. С четырех до восьми лет Марджори имела потрясающий успех в Четырех вопросах. Все родственники еще тогда говорили, что она была прирожденной маленькой актрисой.

В этом году вопросы были замечательно исполнены Сьюзен Моргенштерн, круглолицей шестилетней девочкой, принадлежащей ветви из Ньюарка (одной из нескольких ветвей, составляющих эту большую семью). Девочка говорила мелодичным писклявым голоском на безупречном, выученном наизусть иврите. После аплодисментов взрослых и ответных реверансов она возвратилась к детскому столу. Едва взрослые начали, как заведено, песнопение в ответ, как в гостиной раздался пронзительный вопль, самый ужасный, какой можно было только представить, и послышались восклицания матери Невиля:

– Невиль, это жестоко! Ты не должен быть жестоким!

Выяснилось, что Невиль тайком подкрался сзади к Сьюзен Моргенштерн и что есть силы укусил ее за попку.

И снова праздничная церемония нарушилась, и четверо родителей начали поспешно растаскивать детей, так как Сьюзен каталась с Невилем по полу, пытаясь его задушить и явно в этом преуспевая.

Так получилось, что между семейными ветвями из Ньюарка и Фар-Рокуэй, из которой был Невиль, возникла война и разгорелся яростный спор именно тогда, когда отец Невиля хотел сказать, что трапеза была отличной. Потом он сказал, что Невиль избавился от чувства неприязни, которую, конечно, спровоцировала Сьюзен, и что на самом деле эта встреча сблизила кузена и кузину.

– Священная корова Моррис! – воскликнул отец Сьюзен, Гарри, грузный и добродушный молодой человек, работавший мясником. – Если он побил ее, значит, побил. Будь я проклят, если позволю сказать, что это тоже было отлично. Ну да, из-за объявления во всеуслышание я должен думать, что все остальные дети – как это называется? – избавились от чертовой враждебности, подобно ему? Мою девочку сожрали бы всю целиком.

– Гарри, пожалуйста, не ругайтесь за праздничным столом, – попросила миссис Моргенштерн, улыбаясь судье и его жене.

– Все нормально, не о чем беспокоиться, – сказал судья, вытянув шею и наблюдая с некоторым беспокойством за драчливым Невилем, находящимся в соседней комнате.

– Невиль крайне агрессивен, – проговорил его отец Моррис. – Это нормальное поведение единственного ребенка, в особенности раскованного.

– Это совсем не так! – гневно вскричала мать Невиля. Она присела, пытаясь успокоить сына и приводя в порядок его одежду. – Это все из-за древнееврейской традиции, примитивного таинства, которому его подвергли. Это подействовало ему на нервы. Его воспитывали рационально, и он находится в таком возрасте, когда все это его ранит!

Моррис Саперстин, нащупывая что-то в чемодане, лежащем на его коленях, посмотрел на мистера и миссис Моргенштерн.

– Ну, хорошо, Милли, среди нас есть люди, которые думают несколько иначе.

– О, все в порядке. Рано или поздно его нужно было познакомить со всеми этими обычаями, как я думаю, но мы могли бы подождать с этим пару лет, вот и все.

Тем временем семья благодаря этим волнениям оживилась. За столом пошли обычные разговоры, а мрачное уныние отступило. Гарри Моргенштерн, крепкий на вид отец Сьюзен, украдкой выпил пару рюмок палестинского сливового бренди, чтобы успокоиться. Его лицо сразу же стало пунцовым, и он принялся стучать кулаками по столу.

– Что это, черт возьми, праздник или похороны? Ну же, больше жизни! А то судья подумает, что он находится в доме престарелых! – И он громко запел песню, которую поддержало большинство членов семьи.

Судья Эйрманн помахал ему и рассмеялся.

– Обо мне не беспокойтесь. Уверяю вас, я получаю удовольствие.

– Это еще что, ваша честь! – прокричал Гарри. – Мы разогрелись и сейчас покажем вам, что значит праздник! Давайте, Дора, давайте, Леон, запевайте!

Мистер Моргенштерн сказал:

– Поднять дух – вот что нам нужно, Гарри. Вы так похожи на дядюшку. – Он бил по стакану вилкой в такт мелодии, и вскоре и сам присоединился к поющим. Пели все. Мистер Моргенштерн запел еврейские псалмы с еще большим воодушевлением, вызывая ответную реакцию семьи.

Ноэль повернулся к Марджори, глаза его блестели:

– Кажется, я начинаю постигать идею.

– О, это еще что! – улыбнулась Марджори. Ее настроение улучшилось. – Это только тень того, чем оно должно быть. Нам не хватает Самсона-Аарона.

– Я могу себе представить, – сказал Ноэль. – Я действительно понемногу начинаю понимать его и вас тоже.

Праздник продолжал набирать силу и становился все более веселым. В действиях мясника Гарри начали проявляться задатки лидера: он кричал и стучал так же энергично, как дядя, только не с таким юмором. Марджори чувствовала, как знакомое ощущение тепла разливается по телу. Сладкий вкус виноградного вина будил в ней детские воспоминания. Ее меньше всего заботило, что Ноэль и его родители подумают о ней, поэтому она решительно включилась в песнопение. Она заметила, что Ноэль и его отец принялись петь псалмы на английском языке, наблюдая, одновременно ли с другими переворачивают страницы. Улучив момент, Ноэль посмотрел на нее и спросил:

– Ты все понимаешь?

– Да, к счастью, мы учили иврит в течение нескольких лет, иначе я совсем забыла бы его.

– Английский ужасен, – заметил Ноэль, – по крайней мере перевод, выполненный еврейской общиной. Что касается меня, то я имею только общее представление, о чем идет речь. Но иврит обладает большой привлекательностью, пафосом и настоящей силой. Я вам даже завидую.

С таким же воодушевлением была исполнена следующая песня, и так как семья была полностью поглощена этим, судья Эйрманн поднял глаза от книги, его высокий гладкий лоб наморщился.

– Ну, конечно, мне кажется, я знаю эту песню, – сказал он дяде Шмулке. Он взял несколько тактов вместе со всеми, и Шмулка одобрительно закивал головой.

– Вот! – сказал судья. – По-моему, это та песня, которая перешла к немецким евреям. Моя мама обычно напевала мне ее в детстве. Я помню эту песню смутно, так как не слышал ее целых пятьдесят лет. – Судья Эйрманн присоединился к поющим, размахивая высоко поднятой рукой с указующим перстом. Это произвело сильное впечатление на семью. Когда песня закончилась, Гарри прокричал:

– Троекратное «ура» в честь судьи!

И вся семья принялась его приветствовать и громко аплодировать. Он всем с достоинством поклонился, явно польщенный, его длинное лицо раскраснелось, седые волосы растрепались, было заметно, как на шее у него пульсирует жилка.

Донесшийся из столовой грохот разбивающейся посуды указывал на то, что Невиль Саперстин вышел из состояния депрессии. Марджори обернулась и увидела, что Милдред Саперстин ползает на коленях и собирает осколки. Милдред перехватила ее взгляд и сердито сказала:

– Ну вот, это все, что я могу сейчас сделать. Сьюзен несносна. Она все время дразнит Невиля «Невиль-дьявол». Никакой ребенок, имей он мозги, не выдержал бы этого.

Гарри Моргенштерн прокричал в гостиную:

– Сьюзен, прекрати, слышишь? Перестань повторять «Невиль-дьявол». Тебе понятно?

– Да, папа, – пропищала Сьюзен и добавила: – Только один последний разочек, хорошо, папа? Невиль-дьявол!

И когда дети увидели, что за это не последовало наказания, они принялись скандировать: «Невиль-дьявол! Невиль-дьявол!»

Невиль слез со стула и, вбежав в столовую, завопил:

– Папа, я хочу мои самолеты! Дайте мне мои самолеты!

Моррис вскочил, позабыв, что чемодан, лежавший у него на коленях, был открыт; чемодан соскользнул с его колен, Моррис попытался его удержать, но опрокинул на пол, и сорок семь самолетов со звоном и шумом полетели под стол. Некоторое время стояла тишина, и даже Невиль закрыл рот и только смотрел расширенными глазами на отца.

– Ну и ну, – произнесла Милдред Саперстин ледяным тоном. – Ничего не скажешь, Моррис, прекрасная работа. Сейчас же собери все.

– Нет, нет! – вскричал Невиль. – Я не хочу, чтобы их собирали. Оставьте их на месте. Я должен устроить парад! – Он залез под стол, и было слышно, как он там двигает игрушки по полу.

– Что он собирается делать? – спросила озабоченно миссис Моргенштерн, обращаясь к Милдред. – Вытащи его, пожалуйста, из-под стола.

– Парад, – ответила Милдред. – Он ничего не повредит. Он только выстроит их в надлежащий боевой порядок, по три в ряд.

– Милдред, дорогая, – сказала миссис Моргенштерн, – только, пожалуйста, не под столом, где ноги сидящих и все такое.

– Тетя Роза, – вставил Моррис, – если вы хотите спокойной обстановки, поверьте мне, что это прекрасная идея. Он будет поглощен игрой. Его не будет слышно. Послушайте меня. Не обращайте на него внимания и…

В этот момент судья Эйрманн вскочил из-за стола с громким криком; отшвырнув стул, он схватился за ногу.

– А-а-а! Боже мой!

– Мой парад! Вы разрушили мой парад! – взвизгнул Невиль из-под стола.

– О Боже, – кричал сдавленным голосом судья, – маленькое чудовище разодрало мою лодыжку до кости! – Он закатал брючину и стал озабоченно разглядывать тонкую посиневшую голень.

Моррис Саперстин наклонился и вытащил из-под стола Невиля, завывая от боли и одновременно шлепая сына.

– Мои самолеты! Мой парад! Отдайте мой парад!

Теперь весь стол буквально ревел. Судья сказал Моррису:

– Боже мой, извините меня за резкость, но чего заслуживает этот ребенок, так это трепки, чтобы запомнил на всю жизнь. Она ему просто необходимо.

– Моррис! – крикнула Милдред, уставившись на судью. – Пойдем домой.

– Успокойся, Милдред, ради Бога, – сказал Моррис.

– Послушай! Мы идем домой! Собери игрушки.

– Я держу его, Милли! – Моррис тяжело дышал, продолжая борьбу с Невилем, напоминающую схватку с пойманным лососем.

– Милдред, дорогая, – сказал дядя Шмулка, – не уходите домой, это же праздник. Вы совсем ничего не ели. – Он протянул руки к Невилю. – Иди к дедушке, милый. – С поразительной готовностью Невиль, прекратив истерику, спустился с рук отца на колени к Шмулке и устроился поудобнее. Судья отодвинулся в сторону. – Успокойся, Милдред, все в порядке, – сказал Шмулка. – Он посидит со мной и будет хорошим мальчиком. Для дедушки он всегда хороший мальчик.

– О нет, я не собираюсь испытывать все это снова. – Губы Милдред посинели, брови были нахмурены. – Это только временное затишье, затея деда не поможет. В моей семье такого не бывает. Моррис, собери игрушки и пойдем. – Она скрестила руки и прислонилась к дверному косяку. Дети за ее спиной стояли притихшие.

Моррис огляделся с улыбкой, глаза у него были большие и печальные.

– Извините, друзья, я думаю, так будет лучше. – Он опустился на четвереньки и стал шарить под столом.

Милдред стояла за спиной Марджори. Импульсивно Марджори встала со стула и обняла Милдред за талию.

– Милли, я понимаю, вы огорчены и разочарованы. Но, мне кажется, вы будете более разочарованы, а Моррис точно будет, если вы сейчас уйдете. Пошел только второй час… – Она запнулась. Глаза Милдред Саперстин, грустные и горящие, смотрели испуганно в ее глаза.

– Марджори, дорогая, – сказала Милдред, – вы очень милая и приятная, и обладаете всем в этом мире, я знаю, а я имею сына и должна делать для него то, что ему на пользу.

Гарри обратился к Марджори:

– Оставьте. Она ужасно неприятная женщина. Она просто получает от этого удовольствие.

Милдред в смятении уставилась на Гарри, затем оглянулась на присутствующих.

– Ну, благодарение Богу, мы живем в такое время, когда можем выбирать себе культуру. Никто не может сказать, что я не пыталась приобщить, но это идолопоклонство невозможно, и Невиль это чувствует. Я всегда это утверждала. Я только хочу сказать, что мы думаем присоединиться к унитарной церкви. Как бы то ни было, у них есть ответы на все вопросы. – Повисла гнетущая тишина. – Хорошо, Моррис. Возьми ребенка и пойдем.

– Он заснул, – сказал дядя Шмулка тихим уставшим голосом. Невиль – главный возмутитель спокойствия и споров – лежал, свернувшись калачиком на коленях дедушки и мирно посапывая, глаза его были закрыты.

После процедуры прощания Моррис, держа на руках ребенка и выходя из комнаты, в заключение произнес:

– Отец, не придавай значения тому, что она говорила о церкви. Мы не собираемся присоединяться ни к какой церкви.

– Я знаю, Моррис, я знаю, что вы не собираетесь. Она хорошая женщина, она только расстроена. Будьте здоровы, – сказал дядя Шмулка.

Когда Моррис усталой походкой покинул дом и скрылся из вида, один ребенок все же выкрикнул: «Невиль-дьявол».

Миссис Моргенштерн обратилась к чете Эйрманн:

– Я уж и не знаю, что вы подумаете об этом.

Судья Эйрманн улыбнулся, его голос был тих и спокоен.

– Роза, вы должны видеть семью дружной. Когда кровь не бурлит в жилах – это застой. Теперь я знаю, что у вас большая счастливая семья.

До этого он не называл ее по имени. Миссис Моргенштерн покраснела, а напряженная обстановка за столом разрядилась. Гарри Моргенштерн сказал:

– Ей-богу, судья, вы правы. Мы, конечно, большая счастливая семья, но в семье не без урода. Тетя Роза, мы закончили Хагаду, не так ли? Теперь можно поесть?

Это был настоящий пир: рубленая печень цыпленка, тушеная рыба, жирный свекольный суп, шарики мацы, фрикасе из цыплят, картофельные оладьи и жареная курица. Судья Эйрманн принялся за еду с большим аппетитом, приговаривая, что ничего лучше еврейской кухни нет. Родственники, опасавшиеся, что им придется чувствовать себя скованными в присутствии судьи, после этих слов оживились. Вскоре все были веселы, кроме тети Двоши. Она ела небольшими кусочками из деревянной тарелки, на которой лежали морковь, салат, помидоры, сырой картофель и яблоки. В последнее время тетя отказалась от приготовления овощей на огне, полагая, что при этом разрушаются витамины. Тетя Двоша смотрела на семнадцать человек, сидящих за столом и поглощающих в большом количестве жареное мясо, и ее лицо все больше вытягивалось и становилось мрачным. Она ворчала, больше обращаясь к себе и к тем, кто ее слушал, говоря о вредности подобной пищи для желудка, а также что-то об аминокислотах, отравлении протеином и внезапной смерти.

Когда подошло время десерта, судья стал посматривать на часы. После второй чашки чая он снял не спеша свою ермолку, положил ее на салфетку и откашлялся. Этого жеста и сигнала было достаточно, чтобы все гости прекратили есть и пить и повернули головы к нему.

– Мои дорогие Роза и Арнольд! Миссис Эйр-манн и я, конечно, сожалеем, что должны покинуть гостеприимную и любимую семью, эту прекрасную церемонию, трапезу и идти на скучный политический обед. Это приходится мне проделывать почти каждый вечер в течение недели, но я не могу…

– Совершенно верно, судья, – сказала миссис Моргенштерн, не совсем сознавая, что это была лишь преамбула, а не речь.

Судья, улыбаясь, посмотрел на нее.

– … но я не могу, говорю, покинуть этот великолепный и, можно сказать, священный стол без того, чтобы не произнести слова благодарности. – Ноэль тяжело откинулся на стул. Его глаза потухли, а лицо стало угрюмым, и Марджори боялась, что это будет замечено гостями. Но глаза других были устремлены на судью. Судья Эйрманн продолжал: