Текст книги "Марджори в поисках пути"

Автор книги: Герман Воук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

– Откровенно говоря, Мардж, я могу вести нечестную игру и сделать все, чтобы мы не встретили Ноэля. Какого черта, он будет с тобой до конца своей жизни, не так ли?

Он даже не объяснил свое отсутствие в течение трех дней; он спокойно разговаривал, как будто не произошло ничего необычного, что следовало объяснить или хотя бы признать. Марджори нашла это увертливое молчание на редкость нелепым. Она хотела задать вопрос, но, очевидно, это не имело смысла. В энергичном обсуждении Иденом путешествия не было ничего случайного, как и в том, что он притворялся, будто события прошедших трех дней не были достойны упоминания. Он дал ей понять, что, вторгнувшись в эту область, она наткнется на холодную резкость и, возможно, их разговор тут же закончится. Волей-неволей она приняла его игривый тон и держалась так весь вечер.

На следующий день они отправились в горы на малолитражном французском автомобиле, нанятом им заранее; в течение недели они кочевали от одного альпийского курорта к другому, останавливаясь в отелях на день, а иногда и на два. Администраторы слегка подмигивали, когда Иден просил два отдельных номера, но были услужливы. Конечно, он тогда пошутил насчет того, чтобы не встретиться с Ноэлем. Он сделал множество запросов. Однажды им показалось, что они его настигли, но по прибытии в отель обнаружилось, что там был человек по фамилии Эрдман.

Марджори была разочарована, но продолжала получать удовольствие. Путешествие было незабываемым, от первого дня до последнего. Легкий автомобильчик взбирался почти на вертикальные склоны, петляя с усилием взад и вперед среди крутых поворотов, лавируя среди коз, собак, крестьян и редких огромных лимузинов. После полудня первого дня Марджори поймала себя на том, что смотрит на ущелье глубиной в тысячи футов, а на противоположной стороне его, на скалистом зеленом откосе, отражающем от снежных подушек слепящие солнечные лучи, девочка пасет коз. Марджори могла слышать блеяние коз, различать все цвета на красочном костюме девочки; и все же она подсчитала, что меньше времени потребуется, чтобы вернуться в Париж, чем добраться до этой девочки к ее пастбищу на вершине горы. И все впечатления были в том же духе. Они проезжали деревни из маленьких бревенчатых коттеджей, сгрудившихся вдоль заснеженных булыжных мостовых, и это напоминало скорее оперную бутафорию, нежели человеческие жилища. В отелях было мало туристов и почти не было американцев. Она стала привыкать к тому, что ела за одним столом с итальянцами, французами, немцами. Однажды вечером в маленьком отеле группа веселых подвыпивших немцев втянула их в хоровое пение, уверяя, что Германия и Америка всегда будут друзьями и что Гитлер не так уж плох, как пишут газеты. В другом отеле они попали в компанию пожилых французских пар, которые уговорили их отправиться на пикник, где мужчины изобразили на заснеженной траве танец, имитируя Муссолини и Гитлера, к неописуемому восторгу своих жен. Куда бы они ни направлялись, все принимали их за молодоженов – все, кроме изумленных клерков, знающих об их приготовлениях ко сну.

В течение дня они путешествовали из мягкой весны в свистящую белую зиму, из садов с лилиями на дороги со снежными заносами, из теплых солнечных городов с большими универмагами и позвякивающими вагончиками трамваев к черным голым утесам в вихрях падающего снега. Они ели бутерброды и пили вино рядом с разрушенными белыми крепостными решетками, а вокруг были ледяные Альпы, простирающиеся небольшими фиолетовыми хребтами, насколько видел глаз. Марджори никогда не приходилось так остро ощущать пространство и покой.

Однажды она сказала Идену:

– Я вынуждена постоянно напоминать себе, что мы находимся на той же планете, где расположен Бронкс. Кажется, будто мы на Венере или Луне.

Иден был необычайно остроумен в течение всего путешествия, несмотря на тенденцию к нервному раздражению, особенно при виде медлительных официантов и носильщиков. Позднее днем он обычно впадал в черную депрессию, но еда с большим количеством вина обычно помогала ему выйти из этого состояния.

Хотя их отношения были почти комически целомудренными и это служило поводом для большинства шуток Идена, Марджори ощущала под ними басовые ноты секса. Она и Майкл очень много веселились, и легкий поцелуй в конце вечера (редко больше одного) был весьма приятен. Она часто задумывалась, что бы стала делать, если бы Майкл начал проявлять к ней внимание.

Если бы в начале путешествия по Европе кто-нибудь сказал ей, что скоро она начнет болтаться по Швейцарии с сорокалетним вдовцом, она бы оскорбилась. Сорок лет – для нее этот возраст всегда означал, что мужчина начинает стареть и ему пора собираться на пенсию. И все же Иден обращался с ней, как с ровесницей. Она начинала понимать, что девушка старше двадцати четырех лет – не больше и не меньше, чем стареющая женщина. Это была довольно неожиданная мысль. Первые седые волосы, которые она выдергивала у висков, казались ей чересчур преждевременными; танцы в Колумбии присутствовали в ее мозгу, как события, случившиеся лишь вчера.

Они прибыли в Люцерну, город зеленых холмов, покрытых цветами, и прелестных средневековых домов на берегу озера в оправе гигантских гор. Позднее днем, когда город окутали тени, а солнце зарозовело на снежных пиках, Майкл нанял быстроходный катер, и они помчались по неподвижной глади голубого озера. Он казался погруженным в свои мрачные мысли; он не разговаривал и даже не смотрел на нее. Марджори сама очень устала, и путешествие начинало действовать ей на нервы. Езда на катере ей не нравилась; она бы с удовольствием вздремнула. Она подумала, что уже устала от этой странной поездки с этим очень странным человеком, и не могла удержаться от любопытства, насколько он действительно хочет найти Ноэля.

Майкл включил мотор, и красный продолговатый катер тихо закачался на воде. Иден закурил сигару.

– Ну, вот. Конец пути. Солнце зашло для всесильного Пилата, и мы прощаемся с Майком и Марджори, нашими веселыми туристами, и с живописной Швейцарией, страной озер, гор и вечных снегов.

– Мне казалось, у нас еще есть время до пятницы, – сказала Марджори.

– Видишь ли, недавно я сделал один телефонный звонок. Утром мне придется ехать в Цюрих.

– А дальше?

– А дальше? Живописная Германия, страна гостеприимства, кожаных фартуков, пива, песен и веселого смеха.

Прохладный ветерок всколыхнул воду, и о борт заплескалась волны. На озере было очень пустынно и тихо. В Люцерне уже замерцали вереницы уличных огней.

Некоторое время они молча курили и смотрели на красный закат, изогнувшийся на куполе неба, а затем Иден произнес:

– Ноэль вернулся в Париж.

– Вот как?

– Я звонил каждый день. Он появился лишь сегодня днем. Кажется, он изменил планы и был в Венеции. Не могу сказать, что я ему не признателен. Непредсказуемый парень.

Стыдясь своих подозрений, Марджори сказала:

– Спасибо, Майк. Ты говорил с ним?

– С Ноэлем? Нет… он выходил в то время. Я говорил с его квартирной хозяйкой. Женщина с сильным немецким акцентом. Ее трудно понять по телефону.

Он вновь замолчал. Он казался угрюмым и то и дело кидал на Марджори мрачные взгляды. Закат быстро угасал, и с каждой минутой становилось холоднее. Наконец, когда Марджори уже собиралась предложить вернуться, он произнес:

– Прости за те три дня в Цюрихе. Надеюсь, ты не испугалась и не взволновалась.

Напуганная резким переходом к запретной теме, Марджори осторожно сказала:

– Ну да, я беспокоилась. Чертовски беспокоилась, особенно в последний день.

– Могу себе представить. Прости, я не мог позвонить.

– Что ж, ты в порядке, какая теперь разница?

– Марджори, как я тебе говорил на корабле, я собираюсь в Германию по делу, но я также занимаюсь нелегальной спасательной работой. Мне не следует это тебе говорить, но я хочу. Надеюсь, ты не будешь слишком волноваться и не впадешь в истерику. – Казалось слова льются из него бурным потоком. Она уставилась на него. После долгой паузы он продолжал более медленно. – Ну, вот. Я знаю, я могу рассчитывать на то, что ты не будешь об этом вспоминать, обсуждать или еще что-либо, а просто забудешь, когда мы вернемся на берег. Здесь замешаны человеческие жизни.

– Ну… разумеется. А это… это очень опасно? – Она не знала, что сказать. Ее больше удивила не сама информация, а то, что он ей все рассказал.

– Нет, не очень. Я хочу сказать, все относительно. Это не так безопасно, как изучать семитские языки в Оксфорде, скажем так.

Хотя Марджори была в смятении, она улыбнулась. Иден тоже улыбнулся и горячо произнес, сверкая глазами:

– Вот что я скажу тебе, Мардж, – в спасательной работе чертовски много веселья, хотя это и не вполне подходящее слово. Я занимаюсь этим около двух лет. Находиться вне закона – это стимулирует. Это обостряет чувства, упрощает повседневную работу. К тому же это делает каждый час, когда тебя не поймали, весьма приятным. А что до депрессии и беспокойства, они просто исчезают. Дело в том, как я это вижу, что, когда я возвращаюсь в США, я возвращаюсь в черно-белое кино. Как только я пересекаю германскую границу, я снова в цветном фильме. Конечно, такое ощущение неестественно, и я не говорю о том, что там я постоянно испытываю страх, но тем не менее это все так. – Он заглянул ей в лицо и рассмеялся. – Я тебя шокирую?

– Что бы ты ни сказал, не сможет меня шокировать. Ты марсианин. Когда ты возвращаешься в Германию?

– Завтра вечерним поездом в Штутгарт.

– Разве в поездах не проверяют всех и вся?

– В том-то и фокус. Я все делаю легально и очевидно, как любой американский бизнесмен.

– Тебе не страшно?

– Мне всегда страшно. В этот раз, пожалуй, чуть больше, чем обычно. Они проверили Хильду. В конце концов, я, кажется, не вел себя с ней, как истеричная старуха.

Марджори выпрямилась, глядя на его мрачное лицо.

– Что? При чем тут она?

Она увидела, как он сглотнул.

– Ничего, что повлияло бы на планы. Можно сказать, никто не видел ее поедающей еврейского младенца на завтрак, но по крайней мере никто не скажет, что я продолжаю искать взломщиков под кроватью. Странно, но это приносит мне удовлетворение. Сначала они просто вынудили меня закатываться от хохота.

Марджори содрогнулась. Катер закачался в волне от другого катера, идущего на повышенной скорости. На кубрике весело махали руками парень и девушка. Промчавшись мимо, они крикнули что-то по-немецки. Приглушенное эхо с полминуты звучало над темной водой и наконец затихло. Марджори спросила:

– Майк, кто это «они»? Или ты не можешь об этом говорить?

Он поколебался.

– Черт возьми, а почему бы и нет? Я уверен, ты читала об этом в газетах. Это не секрет. Я работаю в группе, в организации… Помнишь нелегальную дорогу во время американской Гражданской войны? Это что-то похожее. Вместо рабов политические беженцы и евреи. Здесь понемногу людей из этих фракций, и…

– Ты работаешь с коммунистами?

Иден поморщился.

– Что? Что заставляет тебя думать, что я работаю с ними? Глупые ублюдки! Хотели всучить марксистскую смесь «пилюль счастья» немцам, а те прельстились Гитлером и его суперменскими идеями истребления евреев. Нет, люди этой организации безобидны. Куча болванов-идеалистов, думающих, что однажды Германия станет маленькой Америкой. Они считают, что борются с Гитлером. Какой смех! В сущности, это просто сверхманьяки чистой воды, только правильные. Их дело безнадежно. Они хотят сдержать прибой с помощью чайной ложки. Но для моей работы они полезны.

Последние красные отблески исчезли с заснеженных вершин, и сгустились сумерки. Ближайшие горы казались почти черными. Несмотря на новый синий замшевый жакет, Марджори почувствовала озноб; она обхватила себя руками и скорчилась на кожаном сиденье дрейфующего катера.

– Ты говоришь, они стараются удержать океан с помощью чайной ложки. А что, по-твоему, делаешь ты? Может, ты еще больший болван.

– Нет, я вовсе не болван. У меня небольшая, вполне достижимая цель, и более того, кажется, я уже достиг ее или чертовски близок к этому…

– Майк, что они выяснили о Хильде? Как ты можешь возвращаться, если…

– Не старайся всесторонне представить себе это дело. Они сказали, все в порядке. Материал на Хильду еще неопределенный, запомни. Но они никогда еще не давали мне ошибочных наводок… Но, Боже мой, Мардж, не пугайся так. Можешь себе представить, как беспорядочно налажена наша связь? Если мы прекратим действовать, мы ничего не достигнем. Будем говорить прямо: такие, как я, в Германии нежелательны, и я не обольщаюсь на этот счет. Но я езжу туда-сюда уже три года. Я проворачиваю много легальных дел. Администраторы дюжины гостиниц знают меня в лицо. Я даже знаю многих кондукторов в поездах. Трудно описать, что это такое, но могу лишь сказать тебе, это – как катание на лыжах, или служба на подлодке, или вроде того. Приходится быть бдительным и постоянно чувствовать опасность, но, с другой стороны, существует множество стандартных приспособлений и процедур, и тысячи, буквально тысячи людей занимаются этим. Многие из них ненамного умнее меня, и ничего, выживают. Более того, у меня есть дополнительная подстраховка. Мои коммерческие связи, мой американский паспорт… Боже всемогущий, почему я должен перед тобой оправдываться? – Он выбросил вперед руку и включил зажигание, но мотор не заработал.

Она наклонилась и накрыла его руку своей, мешая ему снова включить мотор.

– Ты сказал, у тебя есть маленькая цель. Ты говорил, что уже достиг ее…

– Думаю, что да. Не могу сказать уверенно. В любом случае… – Он наклонился вперед и посмотрел на нее. В угасающем свете прозрачного неба, где бледно мерцало несколько звезд, его шрам был почти невидим, и лицо выглядело молодым. Марджори представила его двадцатипятилетним, и ей показалось, что она могла влюбиться в этого уродливого молодого человека. Он произнес: – Ну, ты, несомненно, принимаешь меня за сумасшедшего. Какая разница? Прежде всего пойми, что я не имею ничего общего с этой группой, я не разделяю их политические и иные взгляды. Это всего лишь практическая сделка. Я сошелся с ними случайно. Когда в тридцать пятом году я впервые попал в Германию, путешествуя по делам химической фирмы, я все еще страдал от суицидальной депрессии [9]9
  Суицид – самоубийство.


[Закрыть]. В Берлине жил психоаналитик, которого я знал раньше в Вене, доктор Блюм, считавшийся одним из лучших специалистов в мире, и я пошел к нему на прием. Как выяснилось, не он помог мне, а я ему. Он пытался выбраться из Германии. В те дни это было легко. Проблема была в том, чтобы вывезти также свои деньги. Теперь проблема в том, чтобы выбраться целым и невредимым. Во внутреннем кармане пальто я вывез пять тысяч американских долларов для доктора Блюма. Это был пустяк, нацисты не обыскивали американцев, особенно ублюдка с такой нордической внешностью, как у герра Идена, с его гейдельбергским шрамом.

Не могу передать тебе, Мардж, как этот маленький заговор изменил мое существование. Начать с того, что он спас мне жизнь. В тот момент мне было все равно, выживу я или нет. Я бы даже предпочел умереть – вот почему я пошел на прием к Блюму. И заметь, я не особо заботился о том, чтобы вывезти Блюма – эгоистичный козел, он рисковал жизнью своей семьи ради вшивых пяти тысяч долларов, – но у Блюма было трое прелестных внуков, беленький мальчик пяти лет и девочки-близняшки, настоящие ангелочки. Когда я встретил Блюма и его семью в поезде в Париж и благополучно проводил этих троих детей на французскую землю, ко мне вернулась жизнь и то, что было мертво со дня аварии… Тебе холодно? Может, вернемся? Мы можем поговорить об этом где-нибудь в теплом ресторане.

Марджори взглянула на мерцающие огни Люцерны.

– Ты не будешь рассказывать в людном месте. Я не замерзла, Майк.

– Итак, у Блюма были друзья в таком же положении, и мне пришлось пару раз повторить свои действия. Теперь я понимаю, как глупо это выглядело: турист, пусть даже и бизнесмен, скачущий туда-сюда через границу. Еще несколько поездок, и меня бы задержали. Но одна из этих пташек знала кого-то из группы, и меня с ними познакомили.

Понимаешь, эта группа не очень заинтересована в вывозе евреев из Германии, равно как и своих людей, хотя они иногда этим и занимаются. У них безумные, грандиозные планы восстания против Гитлера. Они суетятся и шныряют вокруг, тщательно продумывают планы, строят арсеналы, по ночам работают на минеографах, пересылают деньги за границу, и все это – патетическая чепуха, на мой взгляд. Но их аппарат функционирует, и у них есть влиятельные друзья в Англии и Америке. Я выполняю для них небольшие поручения, которые маленький бизнесмен может выполнять с минимальным риском, а в ответ, в качестве компенсации, они помогают провезти моих глупых евреев, потому что я больше ни в чем не заинтересован. – Марджори накрыла его руку своей. Он замолчал, подозрительно взглянув на нее. – В чем дело?

– Говоришь, маленькие поручения?

– Именно так.

– А если тебя на них застукают – что тогда?

– Тогда меня тут же выдворят из Германии навсегда.

– И только?

Он убрал руку и раздраженно бросил.

– К чему ты клонишь? Что будучи учителем психологии я бы меньше рисковал? Я знаю, но, если бы я оставался учителем психологии, меня могло бы уже не быть в живых. Вряд ли гестапо будет со мной жестоко. В душе они мясники, конечно, но при виде американского паспорта расцветают улыбками и обливаются потом. Послушай, Марджори, я достаточно напуган, и нет нужды напоминать мне, что это не игра в теннис в Центральном парке. Я и так это знаю.

– Я только говорю, может быть, тебе стоит подождать, прежде чем возвращаться?

– Мне надоест ждать.

– Это неразумный ответ.

– А кто говорит, что я разумный человек? – Он холодно рассмеялся. – Ты догадалась, что я еврей. Я даже не знаю, права ты или нет. Мой прадед был немецким евреем. Когда он приехал в Америку, то переменил фамилию на Иден и порвал все связи с евреями. Наша фамилия – клянусь, я не шучу – была Эйнштейн. Не родственная тому Эйнштейну, но это забавно, не так ли? Единственная фамилия, достойная выжить в следующие двадцать столетий, оказалась неподходящей для моей семьи.

Но думаю, что моя еврейская кровь, или что там еще, выжила. Потому что я нашел причину жить, удовлетворение, которое не могу описать, в том, что вывожу евреев из Германии. Я еду за теми, кого не смогли или не захотели спасти большие организации. Их огромное количество, Марджори, десятки тысяч евреев, сидящих в этой огненной печи и ждущих, пока она остынет. Это их дом, и они не уходят. Они не могут сами уйти из дома. Они не могут оставить могилы. Они по-детски цепляются за соломинку оптимизма. Я говорю с ними, дергаю их, достаю для них драгоценности и деньги – все, что может сдвинуть их с места. Они обычно раздражаются и не испытывают чувства благодарности, но мне удается их вытащить. У большинства из тех, за которыми я еду, есть маленькие дети. Я очень рад, когда мне удается вывезти ребенка. Кто знает, из кого из этих детей вырастет Гейне, или Дизраэли, или Эйнштейн, или Фрейд? Или кто-то более великий, чем все они вместе? – Иден сидел очень прямо и молчал, искоса поглядывая на Марджори. Когда он снова заговорил, в его голосе появилась натянутость. – Если тебя гложут сомнения, то позволь спросить: не будет ли Мессия евреем? Даже христиане ждут второго пришествия Спасителя. В первый раз Он пришел к ним как еврей. Почему же Ему не быть таким и во второй раз? Думаю, Он не будет стесняться еврейского имени, как мой прадед. Не правда ли, времена полны знамений о наступающей новой эре?

Иден закурил новую сигару, и желтое пламя спички проложило тени на его лице. В напряженной тишине Марджори глядела на него с чувством, близким к ужасу, и ей пришла в голову мысль, что он на самом деле более чем слегка сумасшедший.

Она вздрогнула, когда он сказал:

– Нет, я вполне в своем уме, и если хочешь доказательств, я скажу тебе еще кое-что. В течение трех лет у меня было твердое убеждение, будто мое предназначение в жизни – спасти одного ребенка или его предка, я не уверен, кого именно, от истребления Гитлером. Смерть Эмили и все, что случилось со мной, было частью процесса, необходимого, чтобы выковать странный инструмент для этой странной работы. Не надо мне говорить, что это систематические фантазии, я сам могу прекрасно написать свою историю. Однако жил-был один арабский грузчик, у которого была систематическая фантазия, будто он должен создать великую религию, и сейчас солидная часть человечества верит в Мухаммеда. Временами такие систематические фантазии превращаются в дела и меняют представления о реальном и нереальном.

Но посмотри на дело с наихудшей стороны. Представь, что я безумен, как мартовский заяц, что предназначение – это примитивная иллюзия, что существует лишь шанс. Все равно, не кажется ли тебе, будто у меня кое-что получается, пусть и по-сумасшедшему? Гитлер в течение года занимается производством скелетов. Еврейских. Его никто не остановит. Но я пытаюсь по крайней мере сократить количество скелетов, особенно детских. С маленькими мягкими косточками. И чисто случайно ведь может оказаться, что я спасу какого-нибудь великого благодетеля человечества? У еврейских детей есть подобные гены, не правда ли? А если я не вытащу их оттуда вместе с оцепеневшими родителями, им останется только удобрить немецкую землю.

Он близко наклонился к Марджори. Сигара вспыхнула ярко-красным светом. Девушка видела блеск его глаз и сморщенный рубец шрама.

– А теперь я скажу тебе еще что-то. У меня ощущение, будто я уже сделал это, спас его. Это самая странная часть дела. Это чувство становилось все сильнее последние шесть месяцев. Оно приходит, уходит и опять приходит с новой силой. Я чувствую, что уже вывез этого человека. Я не знаю, кто он, не знаю, когда я это сделал, но у меня твердое ощущение выполненной миссии. Я не могу обращать на это внимание, потому что боюсь, что этот поганый бизнес превратится в инструмент, который освободит меня от необходимости возвращаться в Германию. Это как истерическое безрассудство у солдата. Все равно, именно это я имел в виду, когда на борту «Куин Мэри» говорил тебе, что подхожу к концу романа.

Я никогда никому этого не говорил, Марджори, и не знаю, почему рассказал тебе. Если бы я рассказал это тем людям, с которыми работаю, они бы давно прекратили меня использовать. Ты, надеюсь, сейчас думаешь, как бы потихоньку засадить меня в сумасшедший дом? Ну? Что скажешь? Хочешь выпрыгнуть и поплыть к берегу? Не надо, я вполне безобиден.

Марджори молча смотрела на Идена, грудь ее вздымалась, в мозгу было смятение. Ей так много хотелось сказать, но слова не складывались. Она чувствовала себя беспомощной, тривиальной, взволнованной и в то же время ужасно напуганной.

Она взяла себя в руки. Быстрым движением она придвинулась к нему, обвила руками и поцеловала. Этим она пыталась сказать Майклу, что ему не нужно ехать в Штутгарт на следующий день и что, если она сможет его удержать, она это сделает.

В поцелуе Идена был намек на ответ, затем он усилился, потом совсем исчез. Нежно обнимая ее, прижимаясь щекой к ее щеке, он тихо произнес:

– Полно, Марджори, полно.

– Майк… Майк, ты нездоров, разве сам не видишь? Ты должен это понять. Не уезжай. Только не завтра. Подожди немного, пусть тебе полегчает. Я останусь с тобой в Цюрихе, если это что-то для тебя значит.

Он выпрямился, взял ее руку и прижал к лицу. Затем отодвинулся от нее и облокотился на спинку сиденья.

– Кое-что я должен сделать немедленно. Это неопасно, но сделать это должен только я. Снова нужен свободный и непринужденный американец. Запомни, мои нервы в порядке, как никогда. Это правда, Мардж. Ты видела меня таким, каким я был много лет, и вовсе не в худшем виде. Я такой, каким был на корабле, вот и все. Знаешь, многие меня не терпят, я пьющий, паникующий, надменный сукин сын с мерзким характером. И все же я тебе нравлюсь. Я знаю об этом, и это повышает количество моих красных кровяных телец. Но не пытайся приблизиться ко мне, дорогая Марджори, я уже совсем конченый человек, годный для моей работы и не годный для всего остального…

– Майк, послушай…

– Именно так. Я делаю свое дело не потому, что я герой, и не старайся его из меня сделать. Для этого дела приходится быть бродячим невротиком, блуждающим призраком без корней в реальном мире.

– Миллионы невротиков не делают ничего подобного, Майк.

– Я знаю. Но для меня лечение должно иметь форму очень напряженной деятельности, это уже проверено, и это делает меня полезным. Если я найду достаточно таких диких нелепых дел, как это, я могу прожить до девяноста семи лет, и надеюсь, к этому времени мы будем дряхлыми добрыми друзьями, но если я действительно подхожу к концу романа, Мардж, то ничего, что я или ты могли бы сделать, не добавит к нему и страницы. Завтра в Цюрихе меня может переехать трамвай, если же что-нибудь еще…

– Ради Бога, не говори так больше, Майк, я заплачу! Эти предчувствия – такая чертовски ужасная чепуха.

– Пожалуй. Не плачь, дорогая Марджори, что бы то ни было. – Он взял ее руку, быстро прижал к своей щеке и отпустил. – С Ноэлем все в порядке. Я уверен, ты его скоро найдешь. Я правда уверен.

– Хорошо.

– Я разыщу тебя, когда в следующий раз приеду в Штаты. Надеюсь, мне придется купить тебе свадебный подарок.

– Спасибо, Майк. – Она с трудом смогла это произнести, потому что у нее стоял комок в горле.

Иден легко положил руки ей на плечи и взглянул прямо в лицо.

– Из всех печальных слов, произнесенных или написанных, самые печальные вот эти: «Могло бы быть…» До сих пор я не замечал силы этой старой заезженной фразы. Ты маленькая прелесть, Мод Мюллер, просто прелесть. Я никогда не видел более красивых голубых глаз или более мягких каштановых волос. Твоя улыбка, если Ноэль этого тебе не говорил, источает тепло. Просто у меня назначена встреча завтра в Штутгарте, вот и все. Тебе придется извинить меня, Марджори… Можешь еще раз поцеловать меня на счастье, а затем нам надо идти, чтобы доставить тебя к Ноэлю.

Спустя одну или две минуты катер набрал полную скорость и понесся по темному озеру к залитому огнями берегу.