Текст книги "Марджори"

Автор книги: Герман Воук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Видишь ли, дорогая, ты можешь играть. Я бы… поклялась, что ты уроженка района Центрального парка.

– А сколько тебе, Маша?

– Ох, дорогая, я старая карга. Древняя, потрепанная жизнью, измочаленная старуха двадцати одного года.

Марджори засмеялась. Выпивка давала о себе знать. Она находила Машу все более и более очаровательной, а все это китайское окружение перестало ее пугать.

– Маша, ты мне скажешь одну вещь, только абсолютно честно? Для меня это ужасно важно. Почему ты считаешь, что у меня есть способности, чтобы стать актрисой? Только потому, что пару раз увидела меня на репетициях…

Маша ухмыльнулась.

– Давай пообедай со мной все-таки. Позвони своим и скажи, что занята из-за спектакля. И это будет правдой, мне нужно объяснить тебе тысячу вещей об этом представлении.

– А ты… ты мне можешь заказать что-нибудь, но без свинины? Я ее не ем.

Улыбнувшись, Маша ответила:

– Тут можно устроить целый банкет – и без свинины. Проще простого.

Миссис Моргенштерн по телефону спросила только, когда Марджори вернется, и предупредила, чтобы она не переутомлялась. Вернувшись к столу, она увидела Ми Фонга, который улыбался, наклонив голову. Маша заказывала:

– И, конечно, жасминовый чай… и рисовое печенье, и – ах, да, запомни, без свинины. Никакой свинины!

– Не сивинина, да. – Китаец хихикал, глядя на Марджори. – Сивинина сильно много деньги, да? Не сивинина, да! – И он вышел, лучезарно улыбаясь.

– Мама сказала, что все в порядке, – объявила Марджори и добавила, кидая полный раскаяния взгляд вслед китайцу, – но она не знает, что я в китайской закусочной.

– Ты ешь только еврейскую еду, да? – мягко спросила Маша.

– Да нет. Родители – только. Но свинина…

– Не оправдывайся, дорогая. Влияние обстоятельств баснословно. К счастью, у меня не было таких проблем.

– Ты не еврейка?

– Как ни странно, я не знаю наверняка. Отец у меня истовый атеист. А мать не знает, кто она такая, она выросла в сиротском приюте во Франции. Полагаю, что Гитлер посчитал бы меня еврейкой, это верно. Но Зеленко, если это тебе неизвестно, фамилия одного из благороднейших семейств России. Как мы появились тут, отец не знает или не хочет говорить. Возможно, какой-нибудь мой прапрадед был незаконнорожденным сыном дворянина. Из того, что я о себе знаю, я сделала вывод, что я русская княжна, ну, как тебе эта трезвая мысль?

– Маша, неужели у вас дома действительно бывает Гертруда Лоуренс? – спросила Марджори. Она слышала, как Маша на репетиции мимоходом выдала это потрясающее известие.

– Дорогая, Гертруда Лоуренс долгие годы дружит с моей матерью. Маму, в общем, все любят. Не думаю, что есть хоть один человек в театре, ей неизвестный. Я, черт побери, таких не встречала. Я отнюдь не претендую на то, что они все у меня в друзьях, нет, это все только благодаря маме.

Маша продолжала сыпать анекдоты о жизни знаменитых людей, чьи имена звучали для Марджори волшебной музыкой. Маша знала, что вытворял на вечеринках Ноэль Коуард и где одевалась Маргарет Салливан, у кого из известных актеров любовный роман и с кем, кто из признанных писателей и композиторов гомосексуалист, какие пьесы станут сенсацией следующего сезона и каких режиссеров разгромят в пух и прах.

Она трещала в том же духе, а Марджори, затаив дыхание, слушала ее, как загипнотизированная, когда Ми Фонг внес наконец первое блюдо.

Насколько Марджори смогла разглядеть в малиновом полумраке, это был белый суп – вернее, грязно-белый. У нее было врожденное отвращение к белым супам. В нем плавали разные штуки, некоторые выглядели желеобразными, некоторые как будто были накрошенными овощами, а некоторые казались обрезками мяса. Она взглянула на Ми Фонга, тот расплылся в улыбке:

– Нет сивинина, мисса.

– Давай, приступай, это пища богов, – поспешно опуская маленькую китайскую ложку в суп, сказала Маша.

Марджори съела пару ложек, пытаясь определить происхождение этого супа. Вкус у него был тонкий, совсем даже не плохой. Но когда она разжевала то, что выглядело как кусочки резины (а может быть, черви?) – она выплюнула остатки и оттолкнула от себя тарелку. Ей стало потом стыдно, она испугалась, что обидела Машу; но та ложка за ложкой поглощала суп, одновременно продолжая болтать о театре, и ничего не заметила. Марджори напоминала ей Маргарет Салливан.

– Конечно, не техникой игры, нет, – пояснила она, – невозможно представить себе более сырую и неуклюжую игру, чем твоя. У тебя ведь нет ни на вот столечко опыта, и это становится очевидно, когда ты на сцене. Когда я сказала о сходстве, я имела в виду актерскую сущность, какой-то внутренний магнетизм. Ты, Марджори, двигаешься, даже когда играешь эту затасканную роль Микадо, и чувствуется, что ты живая, ты вся она – и тем не менее привносишь свой собственный, особенный оттенок. Вот это оно, дитя мое, поверь мне. А все остальное не столь важно – его можно объяснить, ему можно научиться, в конце концов, купить. Но это – либо есть, либо нет от природы. Тебе дано.

– Господи, как я надеюсь, что ты права… – Марджори запнулась, потому что перед самым ее носом вдруг оказалась гора дымящейся пищи: огромное количество белого риса, а на нем – кусочки не то овощей, не то мяса, или и того, и другого.

– Нет сивинина, мисса, – повторил свое китаец. – Ассолютно. – Марджори, однако, не раз слышала запах свинины в закусочных и ресторанах. Это была свинина. Если на земле существует такое животное, как свинья, то это были как раз ее останки.

– Тебе понравится, – сказала Маша. – Это его шедевр – «моо джек» с миндалем. Марджори кивнула и улыбнулась в ответ, лихорадочно выискивая предлог отказаться от блюда. – Его почти везде готовят со свининой, – продолжала Маша, – но Ми Фонг готовит только с бараниной. – И она стала жадно уплетать все с тарелки.

– Люссий бараска, – опять улыбался Ми Фонг, сверкая на Марджори красноватыми в свете фонаря зубами. – Тосьно бараска.

– Разве баранина бывает такой белой? – спросила Марджори, вглядываясь в блюдо и принюхиваясь.

– Белий. Китаський. Китаський бараска все время белий. – Он налил в тончайшие чашки чай с запахом подогретых духов и, хихикая, вышел.

Не желая оскорблять Машу как бы обвинением во лжи, Марджори изобразила удовольствие, которое она получает от еды, что бы это ни было. Она выковыривала из-под мяса рис и ела. Но для такой тонкой работы было слишком темно, и внезапно она обнаружила, что жует кусок очень жесткого мяса. Она закашлялась, приложила платок к губам и выплюнула туда мясо. А потом уже только ковырялась в тарелке, но больше ничего не брала в рот. Частично для того, чтобы отвлечь Машу от своих действий в тарелке, а частично под воздействием сингапурского слинга и Машиной лести Марджори раскрыла ей – единственной в мире – сценическое имя, которое она для себя придумала. Маша перестала жевать и на несколько секунд замерла, глядя на Марджори.

– Мар-джори Мор-нингстар, да? – Она пропела гласные, вслушиваясь. – Точно, это ты. Серебристое мерцание звезды в розовом закате. Это наитие свыше. Превосходно!

– Я не знаю… не звучит ли имя неуклюже, как будто искусственное?

– Возможно, для тебя и звучит. Ты же привыкла к своему. Но я тебе говорю, оно восхитительно. – Маша проглотила последние кусочки со своей тарелки и взялась за чай. – Однажды, когда это имя огромными буквами будет гореть над театром, я зайду за кулисы и напомню тебе об этом вечере, как мы обедали у Ми Фонга, и ты произнесла свое имя в первый раз, и как я настояла, что оно тебе подходит. А ты тогда кивнешь своей горничной и скажешь: – Дай этой четверть доллара и покажи ей, где выход!

Девушки расхохотались и продолжили беседу с неисчерпаемой темой – «театр». Маша сказала, что станет продюсером, когда разбогатеет на другом поприще. Она знала, что ей не хватит таланта стать признанным кутюрье. «А меня не устраивает никакая перспектива, кроме как стать знаменитостью, дорогая». Она вежливо отклонила предположение Марджори, что, возможно, она гений в моделировании одежды.

– Подожди, увидишь мою работу. Средние серые способности – не более того.

– Но тогда на чем же ты собираешься разбогатеть, Маша?

– Это мой секрет.

– Я же рассказала тебе свой.

– Действительно. – Маша ласково смотрела ей в глаза. – Что ж, в таком случае и я расскажу. Я собираюсь стать поставщиком – крупным поставщиком женской одежды в универмаги. В этом бизнесе наживают огромные богатства, целые состояния! Мама дружит с Эдной Фарбштейн, главным поставщиком универмагов Мэйси. Ты знаешь, что такое Эдна? Так вот, дорогая, это несчастное нищее создание имеет всего лишь один дом в Ларчмонте, другой на Палм-Бич, яхту и два «кадиллака» – и все, а оба ее сына учатся в Принстоне. Мне требуется только толчок, одна рекомендация – я уж как-нибудь получу ее, – и вот я уже участвую в гонках! Единственное, что я умею делать, – это выбирать одежду. – Марджори не смогла удержать скептическую усмешку, вспорхнувшую на лицо. Маша резко сказала: – Не нужно, малыш, не говори этого. Это тряпье, что я ношу… я пока еще не миллионерша, да будь это даже и так, чем можно украсить огромную рыхлую черноволосую бабу? Заставить ее выглядеть экзотично. Если использовать с толком это понятие, то на него вполне можно опереться и начать верить, что вот именно так ты и хотела бы выглядеть.

– Мне кажется, что ты очень привлекательно одеваешься, – сказала Марджори. Но вид у нее при этом оставался слегка скептическим, поэтому чай они какое-то время пили в молчании. С лицом и фигурой Маши, думала Марджори, она села бы на диету и сбросила вес, подстриглась и сделала прическу, притушила бы макияж и строже одевалась. В этом случае Маша смогла бы достичь определенного театрального очарования, а не выглядела бы, как сейчас, очень неряшливой и толстой. Но она, однако, постеснялась сказать это.

Когда они вышли на улицу, Марджори была удивлена свежестью и чистотой ароматов туманного вечера. Улицы Манхэттена редко радовали приятными запахами, но после забегаловки Ми Фонга ей показалось, что она на горном лугу.

– Тебе куда, Маша?

– Перекресток Девяносто Второй и Сентрал-Парк-Вест. – Маша посильнее запахнула свое пестрое пальто на беличьем меху, оглядываясь вокруг в поисках такси.

– Вот это да! А я живу в Эльдорадо!

– Здорово, ближайшие соседи. Можем взять одно такси.

– Такси? Но ведь остановки городского автобуса в квартале отсюда!

– К черту городской автобус! А, вот и свободное.

Такси остановилось, они забрались внутрь, и толстуха уютно устроилась в углу машины.

– Что это со мной такое? Почему я так люблю такси? Я вечно живу в долг, а все потому, что разъезжаю на такси! Но сегодня мне это просто необходимо. В конце концов, мой первый обед с Марджори Морнингстар… – Она предложила Марджори сигареты и сама закурила, привычным движением прикрыв ладонями огонь. Дым был удивительно ароматным.

– Маша, ты себе не представляешь, как странно звучит для меня это имя в твоих устах. Я же ни единой живой душе об этом не говорила!

– Даже Сэнди Голдстоуну?

Марджори остолбенело уставилась на нее сквозь плавающий сигаретный дым:

– Сэнди Голдстоун? А что ты о нем…

– Дорогая, за известность надо платить. И цена – твоя жизнь золотой рыбки в прозрачном аквариуме, привыкай к этому. Вся школа знает о тебе и молодом наследнике «Лэмз».

– Ну, не смешно ли! Маша, я и встречалась-то с ним изредка, может, пару раз всего!

– Надеюсь, что так. Будь добра, малышка, не связывай Марджори Морнингстар с восемнадцати лет брачными узами. Даже за все безделушки «Лэмз» не делай этого.

– Да поверь, мне никто и не предлагал такого…

Маша внимательно изучала ее лицо.

– Прекрасно, но не думай, что этого не случится однажды. Значит, наследник «Лэмз» не влюблен в тебя. Остается вопрос – а ты в него?

Марджори вспыхнула:

– Если ты будешь продолжать в том же духе…

– Скажи мне честно, конфетка, неужели мои уши простой смертной – первые, услышавшие твое сценическое имя? Я просто не могу в это поверить.

– Это правда. И, пожалуйста, не говори никому, ладно? Конечно, это не государственная тайна, я не хочу выглядеть идиоткой, но…

– Дорогая, я – могила и буду молчать, как могила. Значит, история делалась сегодня вечером. Возьми все же сигарету, это турецкие, как будто просто вдыхаешь теплый воздух.

Марджори взяла сигарету и неловко затянулась. Она обожгла язык и не почувствовала никакого удовольствия, но докурила до конца.

Такси остановилось у дома из коричневого камня, между Коламбус-авеню и Сентрал-Парк-Вест. Марджори столько раз проходила мимо него, не представляя себе, что кто-нибудь из жильцов подобного дома может быть хоть как-то связан с ее жизнью. Весь квартал состоял из таких домов. В большинстве из них сдавались дешевые меблированные комнаты. Убогие люди, сновавшие в них, выглядели провинциалами, потерпевшими в жизни крах и выброшенными на мель в Нью-Йорке. В окнах почти везде торчали жирные коты, горшки с чахлой геранью и сморщенные дряхлые дамы, выглядывающие сквозь закопченные занавески.

– Давай поднимемся, – предложила Маша, – увидишь моих. Мама будет счастлива познакомиться с тобой, я знаю.

Марджори взглянула на свои часики.

– В другой раз. Уже больше девяти. Моя мама волнуется.

Девушки обменялись рукопожатием. Маша сказала:

– Завтра мы пойдем на ленч в закусочную. Это я решила. А ты как, поддерживаешь? У тебя перерыв с двенадцати до часу?

– Да. Я с удовольствием пойду.

Марджори шла домой в состоянии, близком к потрясению, как после первого свидания с красивым парнем. Она долго не могла уснуть. Крутилась, металась по постели, повторяя в уме все, что говорила Маша. И, уже проваливаясь в сон, она, казалось, все еще слышала этот энергичный низкий голос, болтающий о театре.

7. Вечер у Зеленко

В последующие дни они больше всего говорили о театре. Их связывал общий восторг.

В основном говорила Маша. Она говорила, говорила и говорила, так что Марджори казалось, что поток сентенций, пошлого едкого остроумия и интимных сплетен этой девушки о хорошо известных людях никогда не кончится. Особенно Марджори нравились длинные разговоры о ней самой: ее таланте, ее шарме, ее перспективах, с бесконечным обсуждением техники ее игры после каждой репетиции. Часы пролетали незаметно, когда они были вместе; так бывает в любовной истории.

Компания Маши интересовала Марджори гораздо больше, чем то, что происходило в ее собственном доме. Там шли приготовления к назначенной на субботу перед представлением «Микадо» бар-митцве ее брата Сета. По мнению Марджори, невозможно было сравнивать эти два события. Ее собственный дебют в спектакле в колледже оставил в ее памяти такой же след, как открытие сезона на Бродвее. Для тринадцатилетнего парня бар-митцва должна иметь не большее значение, чем день рождения, только с религиозными атрибутами. Однако, очевидно, в семье Моргенштернов никто больше так не думал. Ее родители, похоже, вообще не подозревали, что она репетирует. Марджори поражало то, что интерес ее матери к уходам и возвращениям дочери постоянно ослабевал. Даже когда она возвращалась с вечеринок, с Сэнди, ее не засыпали нетерпеливыми вопросами. Обычно она находила родителей за обеденным столом. Они сосредоточенно изучали списки гостей или спорили о счетах поставщиков продуктов. Отец и мать автоматически приветствовали Марджори и продолжали свой разговор:

– Но, Роза, Капман сделает это за семнадцать сотен. Лоуенштайн хочет две тысячи.

– Да, и, возможно, именно поэтому каждая женщина в моем клубе обращается к Лоуенштайну. Первый класс есть первый класс. Как много бар-митцв собираемся мы устраивать в этой семье?

Марджори всегда замечала, что ненавидит любознательность своей матери; но она обнаружила, что теперь прошла пора перекрестных допросов. Родители придавали малейшим деталям ее жизни такое большое значение, что поставили ее перед необходимостью иметь важные секреты. Сейчас вдруг у нее не стало секретов, потому что ее мать они не интересовали. Она вдруг открыла для себя сенсационную новость – ревность к Сету и вообще мальчишкам. Бар-митцва – не для девочек. Ее собственный день рождения, который приходится на три недели раньше, чем у Сета, прошел незамеченным. Всю свою жизнь Марджори была трудной проблемой, центром внимания семьи. Ее брат, здоровый, уравновешенный парень, который все свое время проводил в школе или на улице, никогда прежде не оспаривал у нее место под солнцем. Поэтому Маша появилась как раз вовремя, чтобы польстить Марджори, помочь ей, вернуть хорошее настроение.

Марджори казалось, что она никогда в жизни не слышала так много речи на еврейском. Воздух в доме был пропитан древним языком. Сет учил свою роль на церемонии так, как он делал теперь все остальное – умело, старательно и без принуждения. Ему нужно было выучить несколько молитв и длинный текст из Книги Пророков в виде псалма, и он постоянно упражнялся вслух. Иногда домашний учитель приходил и пел вместе с ним, иногда вечером мистер Моргенштерн присоединялся к ним, и все трое нестройными голосами выводили мелодию. Марджори слышала псалом так часто, что практически выучила его наизусть, Она с досадой поймала себя на пении псалма, когда шла по улице. Усилием воли она сменила тему на Гилберта и Салливана.

Когда Марджори была еще девочкой, ей преподали несколько отдельных уроков еврейского языка, но после того как ей исполнилось двенадцать, к ее большой радости, ей разрешили их не продолжать. Марджори ужасно надоедали толстые черные буквы, которые надо было читать в обратном направлении. Уроки Библии заставляли ее зевать до слез. Все это ей представлялось отголоском каменного века, имевшим с миром кино, мальчиков, мороженого, губной помады не больше общего, чем скелеты динозавров в музее. Сет, однако, сразу же стал делать успехи в еврейском, хотя он и продолжал одновременно оставаться простым уличным мальчишкой, чумазым и диким, большую часть времени занятым играми в мяч, сладостями, бейсболом, черными глазами и расквашенными носами.

Но впоследствии Сет изменился. Он уехал в летний лагерь маленьким и круглолицым, а вернулся загоревшим, вытянувшимся незнакомцем, высоким, как его сестра, и хорошо владеющим собой. К удивлению Марджори, он умело танцевал и у него на самом деле были вечеринки с аккуратно подкрашенными маленькими девочками одиннадцати и двенадцати лет. Он воспринял водоворот приготовлений к бар-митцве вокруг себя совершенно спокойно, без следа сценического волнения от предстоящего спектакля. Она рассказала Маше об этих изменениях и так много говорила о своем брате, что Маше захотелось его увидеть. Марджори пригласила подругу на чай в воскресенье днем. Сет разговаривал с Машей прохладно и невозмутимо, несмотря на ее иронические поддразнивания; и когда он пошел заниматься песнопением, она сказала, что он совершенно очарователен и трагедия всей ее жизни состоит в том, что у нее самой нет ни брата, ни сестры.

Случилось так, что миссис Моргенштерн вернулась домой еще до того, как Маша ушла, и сразу же увидела полненькую девушку. В ней вспыхнула искра былого интереса к делам Марджори, и она подробно расспросила Машу о ее происхождении.

Когда Маша ушла, мать объявила, что она ей не очень понравилась.

– Почему же? – спросила Марджори, ощетиниваясь.

– Что за люди живут в тех домах из коричневого камня? Ты встречалась с ее родителями?

– Нет, не встречалась, и, я думаю, это самое снобистское замечание, которое я когда-нибудь слышала.

– Хорошо, я сноб. Я это, я то. Она выглядит не слишком чистоплотной, это все.

– О'кей, я никогда больше ее сюда не приведу! – воскликнула Марджори, взбешенная тем, как безошибочно мать ударила по несчастной слабости Маши.

– Ты достаточно быстро устанешь от нее, чем скорее, тем лучше.

– Это все, что ты знаешь. Мы будем друзьями на всю жизнь!

Хелен Йохансен столкнулась с Марджори в коридоре на следующее утро и пригласила ее на ленч. Марджори колебалась; обычно они с Машей встречались в аптеке и в полдень проводили часок вместе. Но сейчас она была выбита из колеи и знала, что толстушка ее поймет, поэтому она согласилась. Хелен повела ее в элегантную чайную комнату для преподавателей. Ленч прошел очень приятно. Они поболтали о «Микадо», школьной газете, женских клубах и книге года. Хелен не раскрывала никаких тайн и, казалось, не подозревала о своей собственной огромной опутывающей силе, говоря об этих вещах, как о простых пустяках.

Потом она неожиданно сказала:

– Я смотрю, ты подружилась с Машей Зеленко.

– Да.

– Она очень умная.

– Нам хорошо вместе.

– Ты познакомилась с ней на репетициях, не так ли?

– Да.

– Я хочу тебе кое-что сказать. Я хорошо знаю Машу. В каком-то отношении с ней все в порядке. Но не воспринимай ее слишком серьезно и не одалживай ей деньги. – Хелен не отводила глаз от застывшего лица Марджори.

Марджори сказала сухо:

– Маша моя подруга.

– Знаю. – Хелен взяла кошелек и перчатки. – Я больше ничего не буду говорить… Кстати, как Сэнди?

– Прекрасно.

– Он заканчивает учебу в июне, не так ли? И что он собирается делать?

– Войти в дело своего отца, я думаю.

– О! Он отказался от Перу?

– Перу? – сказала Марджори безучастно.

– Разве он не говорил тебе? У него все было обдумано. Он собирался открыть агентство по торговле бытовыми электроприборами в Перу. Он говорил, что это должно принести удачу.

– Он отказался от Перу, – сказала Марджори. – Сейчас он хочет стать либо доктором, либо лесничим. Он еще не выбрал.

Они обе захихикали.

– Он просто прелесть, – сказала Хелен.

Маша Зеленко как раз вышла из аптеки, когда две девушки шли по улице. Она беззаботно помахала им, они ответили, и она пошла другой дорогой. На репетиции в тот день Маша подступила к Марджори.

– Хорошо, хорошо, ходим на ленч с этой дылдой, вместо того чтобы со мной, бедной и незначительной?

– Маша, она попросила меня…

– Дорогая, в любом случае ты не должна упускать возможность укреплять свои связи. Не довелось ли ей что-нибудь сказать и обо мне?

– О тебе? Ни слова.

Маша пристально разглядывала ее лицо.

– Хорошо, но даже если она сказала, дорогая, запомни одно. Я единственная девушка в классе номер 34, которая никогда не раболепствовала перед Хелен Йохансен. Я та самая классная кошка, которая гуляет сама по себе и показывает коготки. Сегодня вечером мы что-нибудь делаем?

– Домашнее задание, а что?

– Как насчет того, чтобы прогуляться после обеда за угол и повидаться с моими стариками? Я так много рассказывала о тебе… Конечно, это не Эльдорадо, но у нас неплохо.

– С удовольствием, Маша.

Когда она появилась в доме Маши в тот вечер, родители были на концерте. Девушки забрались на диван в Машиной крошечной спальне и ждали, когда они вернутся. Марджори ела виноград, а толстушка курила крепкие турецкие сигареты. Маша очень подробно расспрашивала о ленче с Хелен Йохансен; но Марджори благодаря опыту таких допросов удалось избежать рассказа о критических замечаниях Хелен.

– Хорошо, ну а теперь, после того как Хелен была так мила с тобой, ты в нее влюблена? – спросила Маша.

– Влюблена? Едва ли. Но она чрезвычайно привлекательна.

– Ты более привлекательна, чем она.

– Маша, как ты можешь? Она модель…

– Чего? Слишком большой рот и подбородок, дорогая. Определенно не для фотографов и только второй класс для торговли «Плащи и костюмы». О, я веду себя, как кошка, не так ли? Смотри, Хелен Йохансен – это «сливки общества». Умная, красивая, честная, действительно лидер, и тому подобное. Я скажу это кому угодно. Но для тебя я добавлю, потому что ты – это ты, что для меня она не более привлекательна, чем старые помои.

– Маша, ты с ума сошла! Мужчины толпами бегают за высокими блондинками…

– На вечеринках, моя сладкая, на вечеринках. Чтобы посмотреть, как далеко они могут зайти за один вечер. Хелен не будет играть. Она слишком интеллигентна, и это их пугает, и недостаточно интеллигентна, чтобы наделать шума, что побуждало бы их продолжать попытки. Нет, дорогая, когда парни хотят жениться, они удирают от высоких блондинок и ищут маленькую Марджори Морнингстар. – Маша повернулась на спину, и ее юбка соскользнула, открыв мягкое коричневое бедро над чулком. Марджори в такой ситуации натянула бы юбку на колени, Маша же спокойно закурила другую сигарету и сказала: – Я думаю, тебе уже предлагали.

Марджори покраснела. Маша засмеялась.

– И не один раз, а? Очевидно, раза четыре.

– Черт возьми, нет! Даже считая сумасшедших ребят, болтающих на танцах. – Марджори думала о Билли Эйрманне и о том помешанном парне, с которым она познакомилась в Бронксе, – их было всего трое. И только один действительно имел значение.

– Послушайте эту девушку! – сказала Маша в потолок. Опершись на локоть, она уставилась на Марджори. – Тебе восемнадцать. Ты еще не вылупилась из яйца. У меня не было ни одного, ни одного. У большинства девушек нет в твоем возрасте. Пожалуйста, отдай себе в этом отчет. К тому времени, когда тебе будет двадцать один, ты будешь отбиваться от них дубинкой. Кто был тот, который имел значение? Сэнди Голдстоун?

– Маша, я сказала тебе, Сэнди никогда не предлагал. Ты мне не веришь? Он никогда близко к этому не подходил. Это было что-то другое. – Она колебалась. До сегодняшнего дня она избегала говорить о своей любовной жизни с Машей, которая казалась ей слишком искушенной в житейских делах и могла только удивляться ее проблемам. Но она не смогла найти себе наперсницу. После ее успеха среди студентов Колумбийского колледжа она считала неудобным разговаривать с Розалиндой Грин; в течение лета они совсем разошлись.

– Я могу рассказать об этом. Но, боюсь, тебе надоест до смерти.

– Ничто, касающееся тебя, Морнингстар, мне не может надоесть.

Марджори рассказала ей о Джордже и о Сэнди и описала свой ранний опыт тоже. Она поведала ей все от начала и до конца. Маша слушала внимательно, обхватив руками колени, время от времени зажигая новую сигарету и наполняя маленькую жаркую комнату клубами серого, сильно пахнущего дыма. Марджори говорила примерно полчаса, устремив взгляд на оранжевое с зеленым мексиканское шерстяное одеяло, висевшее на стене. Впоследствии, глядя на это одеяло или подобное ему, она всегда возвращалась мыслями к Джорджу Дробесу.

Когда Марджори закончила, Маша сказала:

– Ну, настоящая сага для восемнадцатилетних.

– Это все, несомненно, кажется тебе очень глупым…

– Наоборот, восхитительно и очень откровенно, дорогая. Что касается Сэнди, если хочешь знать мое мнение, ты его не любишь. Конечно, это мой вывод. Джордж гораздо ближе тебе… не потому, что я выступаю за Джорджа, спешу заметить. С твоей стороны это были первые попытки слепого котенка встать на ноги, нюхать и слышать. Это одна из опасностей, которые несет с собой привлекательность: тебя может сорвать какой-нибудь Джордж или другой и жениться, когда ты еще слепой котенок, но в твоем случае…

– Маша, он очень сладкий и милый…

– Да, да, уверена. Хорошо, что это позади, дорогая. Бедный парень! Он лишился прекрасного. Охота на котят многим привлекает. Кроме, конечно, того ужасного унижения, когда не удается поймать.

– Ну, я не уверена, что согласна насчет Джорджа, но… В любом случае, ты не думаешь, что мне нужно перестать видеться с Сэнди? Как ты считаешь?

Маша села, выпрямилась и уставилась на нее:

– Ты сумасшедшая?

– Но… я вовсе не уверена, что люблю его… или что он любит меня. Ты права на этот счет. Кроме того, его семья будет против меня. Он просто убивает со мной время, пока…

– Пускай! – Маша снова уставилась в потолок. – Что я с ней буду делать? Марджи, ты смотришь с этим парнем спектакли, ты слушаешь оркестр, ходишь в хорошие ночные клубы, он не пробует заставить тебя… Чего ты хочешь, найти яйца в пиве? Сладкая моя, ты похожа на немого индейца, который сидит на нефтеносной земле, честное слово. Все остальное вокруг, какое он имеет к этому отношение!

– Отношение к чему? Я не собираюсь работать продавщицей в «Лэмз»…

Раздался звонок входной двери. Маша посмотрела на часы.

– Господи, уже родители. Ты знаешь, что мы проговорили несколько часов? – Она скатилась с кровати, когда звонок зазвонил опять. – Иду, иду! Проклятье, они забывают ключ пять вечеров из шести. Пойдем, встретим их, Марджи.

Отец Маши был маленьким седым человеком, а мать оказалась высокой блондинкой, у обоих в руках были коричневые бумажные сумки. Однотонный пепельный пиджак мистера Зеленко выглядел не слишком отглаженным, а его цветной красный галстук был завязан не совсем ровно.

– Хорошо, хорошо, – сказал он с вежливой улыбкой, которая совершенно изменила грустное выражение его лица, – итак, это знаменитая Марджори Морнингстар?

Миссис Зеленко толкнула мужа локтем, и это его остановило.

– Хорошо, Большой Рот, предполагалось, что это секрет. – Она любезно улыбнулась Марджори. – Здравствуй, дорогая. Ты должна знать, в этой семье нет секретов. Однако за этими стенами люди могут соскоблить мясо с наших костей, но мы не проговоримся.

– Это не имеет значения, – сказала Марджори.

– Еда? – спросила Маша, заглядывая в бумажные сумки, которые ее родители поставили на софу.

– Деликатесы, – ответила мать. – Мы не обедали. А вы?

– Я проглотила несколько сосисок в «Недике», но уже проголодалась, – заявила Маша.

– Прекрасно. Достань тарелки, стаканы и штопор, – сказала мать. – Это все здесь… Ты составишь нам компанию, Марджи?

– Я обедала, спасибо.

Мистер Зеленко сказал:

– Чепуха. Стакан пива и сандвич из кукурузного хлеба и говядины, что это значит? Поистине кошерная еда, кстати, единственный вид деликатесов, который мы ценим, свежайший и чистейший, знаешь ли. – Он достал из бумажной сумки толстый зеленый соленый огурец и отрезал от него большой кусок.

– Хог, подожди остальных, – сказала миссис Зеленко, снимая ярко-зеленого, покрытого эмалью Будду со стола с откидной крышкой и раздвигая стол.

– Закуска не в счет, – ответил мистер Зеленко, падая в полуразвалившееся кресло. Он махнул огурцом в сторону Марджори. – Марджи, моя дорогая, мы собираемся проработать твои религиозные проблемы. Прежде всего тебе нужно почитать немного Ингерсола, я думаю… потом Хекеля, возможно, немного Вольтера… и скоро ты будешь наслаждаться ветчиной и яйцами, как любой другой человек, не лишенный желаний.

– Оставь девочку в покое, – сказала миссис Зеленко, завязывая передник поверх красной юбки и вышитой крестьянской блузы. – У нее есть принципы, дай ей следовать им. Хорошо бы у тебя тоже было несколько… Ну, давайте есть.

Сидя за маленьким столом в тесной гостиной вместе с Зеленко и пробуя картофельный салат, холодные закуски и маринованные овощи, Марджори почему-то вспомнила закусочную Ми Фонга. Комната была так же слабо освещена, как это присуще китайской обстановке, хотя превалирующим цветом был скорее оранжевый, чем красный. Она была украшена поразительно разнообразными зарубежными материалами и предметами – среди них африканская металлическая маска, кокосовый орех, клетка для птицы (без птицы), большой медный кальян, маленький потертый коврик на стене, огромное круглое мексиканское медное блюдо и китайская ширма, разрисованная миссис Ми Фонг: размытое изображение истории, в которой драконы и женщины в кимоно появлялись, чтобы раствориться и скрыться, прежде чем приобрести твердые очертания. Экзотический запах тоже присутствовал: смесь аромата турецкого табака, запахов старой заплесневелой обивки, пряной пищи и острого мебельного полироля для пианино. Пианино доминировало в комнате; конечно, оно занимало почти половину пространства – черное, блестящее и торжественное.