Текст книги "Марджори"

Автор книги: Герман Воук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Зрители продолжали аплодировать и приветствовать громкими возгласами актеров. Они не удовлетворились простыми поклонами. Даже когда Падлс снял с себя маску головы быка и попытался произнести благодарственную речь, вытирая багровое лицо, они не хотели его слушать. Быку пришлось вернуться на середину арены, и Самсон-Аарон вынужден был нападать на него снова, отстегивая свой огромный нож для разделки мясной туши с ремня для правки бритв. Они повторили весь номер целиком. Но в этот раз в конце выступления Самсон-Аарон не танцевал, он просто сел на землю, скрестил руки, поднял ноги и стал попеременно их поднимать, как будто в танце. Затем он встал и пошел, покачиваясь, к быку, обнял его руками за шею и показал жестами, как он устал. Зрители снова смеялись этой импровизации, но миссис Моргенштерн сразу стала серьезной и поднялась со стула.

– Что случилось с ним? Почему он делает это?

– Не говори глупости, мама, – сказала Марджори, – это его идея: дурачиться, изображая из себя клоуна. Вот и все. – Но мама уже пробивалась через сидящих людей.

Они нашли дядю за сценой на складном стуле, он был окружен исполнителями корриды. Марджори сильно испугалась на мгновение, когда увидела группу людей вокруг полного человека в бледно-лиловой одежде, но успокоилась, услышав, что они смеются.

– Привет, Мардж! – громко сказал дядя. Его лицо было бледным, и трико от пота покрылось темными пятнами, но глаза светились от успеха и радости. – Ну, ты и я, мы выходим на сцену и получаем много денег, да? Дядя – настоящий Чарли Чаплин! Если бы я смог обнаружить у себя такой талант раньше, я был бы уж миллионером, а не посудомойкой, да? Чушь! Такой испытательный срок.

Это очень подходит для меня и идет мне на пользу, так как я уже потерял двадцать фунтов.

– Ты хорошо себя чувствуешь, дядя? – спросил отец Марджори.

– А почему нет? Разве небольшое упражнение причинит вред человеку?

Падлс, стоящий в шкуре быка с маской головы под мышкой, возмутился:

– Что это все беспокоятся о нем? А почему не обо мне? Я едва не умер внутри этой проклятой головы.

– Ты! – сказала миссис Моргенштерн. – Ты же молодой человек. – Она пыталась сразу же отправить Самсона-Аарона отдыхать, но он настаивал на том, чтобы проводить семью Моргенштернов к машине.

– Чтобы я не пошел и не сказал до свидания? Что я, калека какой-нибудь?

Когда они проходили по лужайке, с которой убирали стулья, составлявшие арену, гости аплодировали дяде, и ему приходилось неоднократно снимать матадорскую шапочку.

– Чтобы посудомойщик пользовался такой популярностью, а? – сказал он. – Милтону следовало бы знать это. – Лицо пожилого человека сияло от радости, покрытое потом, помпоны на шапочке раскачивались из стороны в сторону. Обычный румянец залил его толстые щеки, и он стал напевать старую еврейскую песню, как будто один шел весело вперед.

Чемоданы родителей были уже уложены в машину, которая стояла на автостоянке за конторой.

– Ну, я думаю, что это прощание, – сказала мама. Она бросила сомбреро отца на заднее сиденье.

Мистер Моргенштерн обнял Марджори быстро, крепко, волнуясь и не глядя на нее.

– Следи хорошо за моей дочерью, – сказал он и похлопал Самсона-Аарона по спине. Потом торопливо сел за руль.

Мама всматривалась в лицо Марджори, прищуривая глаза:

– Итак? Никаких решений?

– Мама, я действительно… я признаю это, поверь мне, я подумаю. Ты можешь быть спокойна. Когда ты с папой будешь дома, в среду? Я позвоню вам.

– Не жди до среды. Если ты все же решишь сегодня вечером или завтра, в общем, как только надумаешь, позвони мне в Сэт-кемп. Я тогда свяжусь с офисом отца, и они все подготовят для тебя. – Она дала ей номер телефона. – Марджори, сделай это.

– Может быть, я поступлю так, Я на самом деле смогу, мама.

– Хорошо. – Миссис Моргенштерн повернулась к дяде. Ее лицо омрачилось. – Итак, Самсон-Аарон? Ты хочешь выслушать меня? Хватит глупостей. Брось эту работу. Возвращайся домой. Мы найдем тебе что-нибудь получше.

– Почему? Я зарабатываю доллары, это хорошо, я добываю… я понимаю, Марджори…

– Ты же немолодой человек. Почему ты должен держаться за эти глупые трюки? Посмотри на себя, работаешь как лошадь, танцуешь как сумасшедший. Посмотри на свои руки, они все порезаны разбитыми тарелками. – Дядя виновато спрятал красные порезанные руки за спину. – Какой же будет конец, дядя? Ты собираешься быть Самсоном-Аароном всегда?

Дядя улыбнулся.

– Кем же еще мне следует быть, если не Самсоном-Аароном? До свидания, Роза, ты – хорошая, ты мне как сестра.

Мама тяжело вздохнула, надув щеки. Она перевела взгляд с дочери на пожилого человека.

– Я пытаюсь решить все. Почему? Этот мир принадлежит Богу. – Она поцеловала их обоих. – Следите за собой. И… и становитесь взрослыми, вы оба. – С улыбкой, пожав плечами, она села в автомобиль. Машина тронулась, и гравий захрустел на дорожке. Глядя ей вслед, Марджори почувствовала покрытую шрамами, влажную руку дяди, нежно сжимающую ее ладонь.

Она потянулась к плечу дяди и поцеловала его в колючую щеку.

– Давай мы оба пойдем сейчас и приляжем отдохнуть. Я умираю от усталости. Тебе не придется мыть посуду сегодня вечером, не так ли?

– Я сегодня обедаю за одним столом с мистером Эрманом. Он – важная персона.

– Хорошо, увидимся позже. Ты иди и отдохни сейчас, как говорила мама.

– Ты не думаешь, – сказал дядя, – что я сыграю партию в теннис? – Они пошли разными тропинками. Марджори еще видела его какое-то время. Он двигался с трудом вверх в гору к домикам, где находилась кухня: громадная ковыляющая фигура в бледно-лиловом трико и темно-красной матадорской шапочке.

Марджори направилась к своему бунгало; она шла, почти шатаясь от внезапного прилива усталости, а придя домой, упала на кровать, совсем обессилев.

19. Вальс «Южного ветра»

Поцелуй разбудил ее. В поцелуе чувствовался сильный запах рома. Было еще светло. Уолли Ронкен стоял, наклонившись над ней и немного покачиваясь. На нем была желтая рубаха и серые фланелевые брюки; не проходило ни одного праздника, чтобы он не напился.

– А, принцесса, проснулась, – проговорил он.

– Скажи, зачем ты действуешь мне на нервы? – Марджори посмотрела на него сонными глазами, затем потянулась, непроизвольно зевнула; на ней по-прежнему был костюм, в котором она выступала, – короткая юбка и лиф. – Ты уйдешь сейчас же отсюда. Тебе никто не позволял находиться здесь. И с чего это ты вздумал целовать меня, когда я сплю? Мне следовало бы ударить тебя за это.

– Почему, это же классический способ пробуждения спящей красавицы, – сказал Уолли. – Я разрушил чары колдовства столетней давности, принцесса. Часы снова тикают в замке. Повара и конюхи зевают и потягиваются. Король вновь стал считать свои потускневшие деньги, а паук заканчивает плести паутину, которая висела незаконченная и пыльная целый век…

– Ты пьян, – произнесла Марджори, зевая. – И сейчас уже не средневековье. Ты отвратителен.

– Да, я знаю, принцесса. Я действительно отвратителен. Но я не всегда был таким. – Он говорил медленно, но достаточно ясно, делая изящные жесты стаканом и не замечая, что проливает спиртное. – Сейчас, когда я избавил тебя от колдовства, ты не расколдуешь меня? Знаешь, принцесса, злая ведьма превратила меня в отвратительную жабу в очках. Один поцелуй этих девственных губ, и на твоих глазах я превращусь в стройного, высокого, красивого человека с золотистыми волосами, в черном свитере директора по социальным вопросам. Мы с тобой поженимся и будем счастливы всю оставшуюся жизнь; она будет у нас с поцелуями, рублеными шницелями и рестораном, где стоит автомат для изготовления кофе.

– Не будь таким смешным. – Она взглянула на часы. – О Господи, уже половина седьмого.

– Тебя хотят видеть в конторе, – сказал Уолли, – эти «сильные мира сего», особенно я.

– Ноэль?

– Христос с ним. Скажи мне, я бы тебе понравился больше, если бы меня звали Аш Вензди Вронкен?

– Уходи отсюда. Я спущусь туда через минуту. Что он хочет?

– Твое прекрасное белое тело. А кто не хочет его?

– Боже милостивый, сколько же ты выпил?

Он осушил стакан и бросил его в сторону, а затем поплелся к двери и обернулся.

– А сирени нет. – Он показал пальцем вверх. – Слышишь? Нет сирени.

– Что?

– Она не помнит, – сказал он, глядя на потолок. – И эти слова остались в моем сердце. «Ты получишь еще поцелуй, – говорила ты, – когда мы найдем такую сирень снова». Я получил его, малышка. А сирени нет. Я обманул тебя.

– Сирень или не сирень, я вообще не собиралась прибегать к крайним мерам с тобой, но если ты не прекратишь вести себя как ребенок…

– Она не знает тайны, которая хранилась в сердце поэта. Уход со сцены Марчбэнкса – человека, сорвавшего банк. Пусть играют марш, – сказал Уолли. Он вышел из двери и тут же упал вниз головой со ступенек лестницы со страшным грохотом. Когда Марджори в тревоге подошла к двери, он стоял на коленях и очищал себя от грязи и опавших листьев. – Это не причинило никакого вреда. Мне – ничего. Скажи мне, между прочим, как твоей родне понравился Ноэль?

– Вставай и уходи отсюда, ты, неотесанный болван, пока я не сообщила полицейским о тебе как о чрезмерно любопытном человеке.

Он поднялся на ноги, щурясь и оглядываясь вокруг. Его лицо выглядело странным, взгляд был пустым и беззащитным.

– Если вынесено обвинение, то мне нужны мои очки. Я не могу видеть даже собственную руку без них.

– Они как раз за твоим каблуком. Не наступи на них.

Уолли надел очки и посмотрел на нее украдкой.

– А, так лучше. Доктор Ливингстон, я осмелился?..

– Уходи. – Она вошла в бунгало, но вскоре снова появилась на улице. Хотя Марджори проспала два часа, она чувствовала, что ее силы не восстановились, и была сонной. Этот день, казалось, был самым длинным днем в ее жизни. Как будто целая неделя прошла со времени ее разговора с отцом в лодке. Марджори, одетая в зеленое хлопчатобумажное платье, побежала вниз по тропинке по направлению к конторе.

– Давайте сохраним наше достоинство, пожалуйста, мисс Морнингстар, – услышала она слова Уолли, когда вышла на лужайку. – Что, Катарина Корнелл сбежала? А Бернхардт?

– Вы снова?

Он подошел к ней и стал ходить за ее спиной.

– Что на самом деле сказала твоя родня? Понравился ли им наш мужчина – обладатель тысячи достоинств?

– Он понравился им гораздо больше, чем вы в вашем теперешнем состоянии, вот что я вам скажу. Стыдитесь. Вы еще совсем ребенок, а уже так напиваетесь в середине дня.

– У меня есть несколько ответов на это. Половина седьмого – это не середина дня, а конец его. Я не пьян, я немного выпил в лучших традициях английского джентльмена. Я не ребенок, а изумительно талантливый молодой писатель. Поэтому требую к себе соответствующего уважения, и я решительно советую вам подумать, чего стоит ваш выбор…

– Вот о чем я собираюсь поговорить с вами, Уолли, когда вы будете более трезвым. О вашем произведении. Вам необходимо все исправить, мой мальчик.

– О, в самом деле? – Он указал на палатку. – Извини меня, я отойду, чтобы восстановить силы несколькими глотками спиртного. Я мигом, это не займет много времени. Может быть, вам тоже принести?

– Нет, спасибо. Вы извинитесь за этот вечер. Идите, продолжайте в том же духе, превращайтесь в свинью. Только держитесь от меня подальше.

– Не в свинью, а в лягушку. Принца-лягушку. Пожалуйста, не оставляйте меня. Нет другой такой чистой девушки в пределах тысячи миль.

Марджори скорчила ему рожу и вошла в здание. Ноэль сидел за фортепиано, разучивая мексиканскую песню с группой собравшихся вокруг него людей. Он по-прежнему был в желтом выгоревшем костюме. На крышке фортепиано лежало сомбреро, украшенное серебристыми блестками. Ноэль выглядел очень странно, его лицо было своеобразного темно-коричневого цвета, а волосы – густые, волнистые и белокурые.

– Эй, Мардж, ты получила удовольствие от праздника?

– Это было замечательно. Если не считать того, что я ни жива, ни мертва.

– Праздник прошел хорошо, не правда ли? – Он оставил фортепиано. Его глаза и зубы оттеняли блеск коричневого грима, на лице сверкала мужественная усмешка. – Ни один лагерь не имеет ничего подобного. Конечно, это просто набор банальных глупостей, но было весело.

– Очень весело.

– Твои родители получили удовольствие?

– Да. Они уже уехали. Она чудесно провели здесь время.

– Надеюсь, что это так. Они на самом деле очень приятные люди. Этим утром мы с твоей мамой подружились.

– Она мне рассказала.

– Тебе сегодня больше не надо работать, не так ли? Никаких танцев не намечается.

– Хорошо. Разве только ты захочешь, чтобы я сделала что-нибудь.

– Нет, нет, я просто так, хотел узнать… Почему бы тебе не поужинать со мной при свете факелов? Со мною и твоим дядей? У меня такое чувство, что я не видел тебя целый год.

– О, разве? – Она рассмеялась с облегчением. – Поэтому ты послал за мной? У меня тоже похожее ощущение. Я бы с удовольствием, Ноэль, спасибо. Я пойду и переоденусь.

– Подожди, есть еще одно дело.

Подошел Уолли и встал рядом с Марджори; он начал приставать к ней, чтобы она выпила.

– Вот, Морнингстар. Выпей за кого-нибудь, кто у тебя умер или кого уже давно нет в живых.

Марджори с неохотой взяла у него стакан и сказала Ноэлю:

– За этого дурака, посмотри на него. Он пришел и разбудил меня своим влажным, пропитанным ромом поцелуем.

Ноэль рассмеялся, посмотрев на Уолли с дружеским любопытством.

– Ну, что случилось с тобой, молодой степенный человек? «Южный ветер» окончательно вселился в тебя, эй?

– Я усвоил местные обычаи, – ответил Уолли. – И когда я падаю, я падаю, как Люцифер. Вас заинтересует, очевидно, что я всерьез не замечаю своей невежественности.

– Уходи прочь от меня, – сказала Марджори. – Я никогда больше не буду разговаривать с тобой.

– Чепуха, – перебил ее Ноэль дружелюбно. – Это такой сноб с лучистыми глазами, если он не сблизится со свиньей, не напьется, не влюбится, то будет проводить вечера за чтением ей Т.С. Элиота.

– Это показывает, как много ты знаешь. Я открою тебе мой план действий, – сказал Уолли. – Ровно в полночь, после того как я сделаю соответствующее сообщение по громкоговорителю и включу прожектора, я приведу в экстаз эту свинью в самом центре лужайки. Прочь устаревшие запреты. Отношения полов – это прекрасно.

– Ты в плохом состоянии, – помрачнел Ноэль. – Послушай, Мардж, дело заключается в том, что праздник обычно достаточно хорошо выглядит ночью. Половина людей уезжает домой: новизна карнавала уже выдохлась, даже фейерверки почти не помогают. А у нас есть много заявок, чтобы повторить бой быков во время ужина, только – часть представления, когда выступают бык и твой дядя. Но он был ужасно поражен, и…

– Не надо, Ноэль, я думаю, что он сделал достаточно для одного дня, ты так не считаешь?

– Ну, вот поэтому я и хотел спросить тебя.

– А что? Это важно? – Она была обеспокоена внезапным изменением его бодрого жизнерадостного настроения. – Я имею в виду… Ну, это, конечно, пустяки, но как бы там ни было, Ноэль… я знаю, что он с нетерпением ожидает ужина с тобой за одним столом, это такая большая честь в его глазах…

– Почему бы тогда ему не повторить номер, Марджори? Ведь он был просто неподражаем… Я знаю, что Грич не заплатил бы ему ничего больше. Он просто попил бы его крови, вот и все. Но я заплачу ему еще пятьдесят из моего собственного кармана.

– Послушай, Ноэль, а может, ты сам спросишь его? – Было очень неприятно вести разговор о деньгах с Ноэлем и выслушивать его заявления о том, сколько он заплатит ее дяде.

– Хорошо, я поговорю с ним, если ты не возражаешь.

– Но он будет ужинать с нами? Если ему придется отказаться от этого из-за выступления…

– Конечно, будет. Перед представлением.

– И затем он будет исполнять все эти трюки с полным желудком, – заметил Уолли. – Забавно.

– Уолли, ты не мог бы помолчать? – с раздражением сказал Ноэль. Но потом улыбнулся, похлопал Уолли по спине и произнес с обычной приятной теплотой в голосе: – Извини. Темперамент. Нервы. Переутомление. – Он повернулся и крикнул певцам, которые стояли у фортепиано и обсуждали что-то: – Мы продолжим через пять минут, ребятки! – Ноэль обнял Марджори недолгим, но крепким объятием. – Посмотри, какой сегодня прекрасный вечер. – Он торопился к артистам.

Марджори взглянула на Уолли и сделала большой глоток из стакана.

– Скажу тебе, это необыкновенно. В нем есть вкус ананаса.

– Пойдем, – сказал Уолли, взяв ее за локоть.

– Куда?

– Ты тоже сделаешь мне выговор.

– О нет! Раз ты знаешь, что я собираюсь сказать, я не буду.

– Поверь мне, Морнингстар, каждое слово, которое когда-нибудь ты мне скажешь, запомнится и останется в моем сердце.

Марджори сделала еще один большой глоток из стакана.

– Почему это вино совсем некрепкое, оно как фруктовый напиток. Однако, как тебе удалось достичь такого состояния?

– Хочешь еще выпить?

– Конечно.

– Идем.

Серую скалу, что была позади этого здания, называли Местом влюбленных. Они сидели за стаканом вина под открытым небом, которое в тот вечер было безоблачным. Дул прохладный легкий ветерок, солнце уже опускалось огромным оранжевым шаром за деревья и бросало длинные, струящиеся лучи на озеро. Уолли обернулся и посмотрел сквозь свои блестящие очки в сторону Марджори.

– Пойдем дальше. Опускай гильотину.

– Что?

– Выговор.

– Забудь про это. Давай просто наслаждаться заходом солнца. – Она потягивала маленькими глотками вино.

– Нет, пожалуйста. Опусти ее. Это будет, вероятно, полезно для меня.

– Ну, хорошо, Уолли. – Спиртное начало согревать ее. – Вряд ли кто-нибудь говорил с тобой об этом. Ты мне нравишься, ты знаешь, и я скажу это только потому, что ты мне нравишься. Я хочу, чтобы у тебя было прекрасное будущее. Ты… ну, ты продаешь свой талант.

– О? Как именно? – спросил он, прищуриваясь.

– Ты очень хорошо знаешь как. Написанием множества грязных шуток, двусмысленных рифмованных стихотворений, вызывающих дешевый хохот.

Он пристально посмотрел на нее.

– Но, Мардж…

– Я знаю, что ты собираешься сказать. «Южный ветер» показывает… это не имеет значения. Публика вульгарна и глупа, получается, что ты потворствуешь ей. Ну, хорошо, это просто, в чем ты не прав. Если ты продолжишь потворствовать здесь, ты будешь это делать всю оставшуюся жизнь и закончишь литературным поденщиком. Сейчас наступило время, когда уже надо иметь принципы в работе. И… хорошо, это все, что я в действительности хотела тебе сказать. – Его лицо было по-прежнему в ожидании обращено к ней. Наступило недолгое молчание. – Это не было слишком больно? – спросила она мягко, чувствуя тяжесть тишины. – Но это правда, и я думаю, ты примешь ее в глубине души. У тебя есть талант, и тебе следует использовать его должным образом. – Она выпила еще. – О Господи, Уолли, посмотри на солнце. Оно делается плоским и похожим на тыкву.

– Мардж, я ценю, что ты сказала, и действительно сделаю это. – Он говорил тихим голосом и неожиданно стал рассудительным. – Ты, может быть, даже очень права.

– Приятно слышать от тебя, Уолли. Я рада, что все высказала тебе. Смех – это не все, что нужно, этого недостаточно. Тебе следует изучить работы Ноэля. Там есть такие вещи, как обаяние, вкус…

– О Боже мой. – Он встал и медленно произнес: – Давай сейчас запишем это на пластинку. Ты только что сказала, будто мне следует изучить произведения Ноэля. Правильно?

– Я действительно это сказала, и если ты…

– Хорошо. Спасибо. – Он допил свое вино. И вдруг бросил стакан под ближайшее дерево. Тот ударился о ствол и разлетелся вдребезги, а осколки, как небольшие оранжевые искры, падали со звоном на землю. – Марджори, ты сказала мне все это. А теперь сама выслушай меня. – Он гордо сделал шаг вперед и встал перед ней, сутуля плечи и покачиваясь. Уолли стоял на нижнем выступе скалы, и его глаза были на одном уровне с ее глазами. Он ткнул пальцем куда-то в сторону и сказал с подчеркнутой медлительностью: – За последние три недели ты поставила себя в такое великолепное, зависимое, осужденное Богом положение по отношению к Ноэлю, что у тебя не осталось друзей в «Южном ветре», кроме меня. Нет никого, я замечу тебе, никого среди служебного персонала, кто не считал бы тебя дурой, никого, кто не смеялся бы и не строил гримасы за твоей спиной. Ты не смогла бы ничем выпытать это из меня, Марджи, но когда ты имела наглость сказать мне, будто я должен изучить, что пишет Ноэль…

– Но, Уолли, как ты смел начать ругать меня просто потому, что я раскритиковала твои произведения? Ты попросил меня, вспомни, ты попросил меня…

– Послушай, моя работа – еще сырая писанина, я знаю это очень хорошо, но, во имя Бога, мне девятнадцать лет! Я еще учусь в колледже. А Ноэлю уже почти тридцать, Марджори… Ему – ТРИДЦАТЬ лет, ты что, не понимаешь этого? И как раз ясно не представляешь себе, что мои произведения лучше, чем его, лучше…

– Ты слишком пьян, мой мальчик…

– О Господи, как любовь может сделать девушку слепой? – Его полная нижняя губа задрожала. – Ты что, не можешь понять? Он достиг своего уровня несколько лет назад и никогда не поднимется выше, никогда не поднимется! Что он делает – он берет немного из этого, немного из того, мелодию, сольный номер для фортепиано, оркестровую аранжировку, женщину, шахматную партию. – Уолли покачивал плечами ритмично из стороны в сторону, делая насмешливые жесты. – Он ведет беседы на французском языке, а также беседы на испанском, заводит дискуссию о Фрейде или Спенглере, и вот он какой – Ноэль Эрман, начало или конец его творчества? Марджори, прими это от меня и никогда не забывай, что я сказал тебе сегодня, в первое воскресенье августа 1935 года: Ноэль Эрман – НИЧТО. Он не добьется ничего, нигде и никогда. К тому времени, когда мне будет тридцать лет, как Ноэлю, ты запомни, десять лет спустя я буду ЗНАМЕНИТЫМ, ты слышишь?

Он наклонился вперед и страстно погрозил ей кулаком. В этот момент он напомнил ей Марчбэнкса, которого она однажды видела в любительском представлении, – резкого, энергичного, ужасно вспыльчивого человека, который, страстно обращаясь к Кандиде, так сильно наклонялся над ней, что возникало подозрение: не прикреплены ли к полу его ботинки. Это воспоминание заставило Марджори улыбнуться.

– «Хорошо, Уолли. Ты – великий непризнанный гений. Это будет нашей маленькой тайной. Дай мне, пожалуйста, сигарету.

– Не надо делать мне комплиментов: я этого не стою. – Нервным движением он достал из кармана пачку сигарет с ментолом и, вынув одну, дал ей закурить. – Мой талант не играет никакой роли, ведь так? Он имел бы вес, будь я автором «Один раз в жизни» и «Их частная жизнь». Но я не Ноэль. Вот в этом-то все и дело! Ноэль – он. Поэтому он и Шоу, и Ковард, и Ричард Роджерс, и…

– Уолли, а что ты думаешь по поводу «Принцессы Джонс»? – тихо, но внятно спросила она.

Он остановился и покосился на нее.

– Что-что?

– «Принцессы Джонс», дорогой. – Он заморгал и непонимающе уставился на нее. – Ну, Уолли. Помнишь тот небольшой отрывок, который Ноэль играл нам на днях? Он сочинил целую музыкальную комедию: музыку, стихи, либретто, – словом, все. Ты еще сам сказал, что это шедевр. Так как насчет нее?

Секунду Уолли стоял с открытым ртом, затем еще раз переспросил:

– «Принцесса Джонс»?

– Ну да, да, «Принцесса Джонс».

Уолли бессильно опустился на камень и положил голову на руки.

– Я напился сильнее, чем предполагал: ужасно болит голова. – Он замолчал.

Солнце уже зашло. Вода в озере потемнела, и ветерок с запахом лаврового дерева сделался прохладнее и сильнее. Не поднимая головы, Уолли проговорил изменившимся голосом:

– Я не могу ясно вспомнить «Принцессу Джонс». Я тогда был пьян. Вещица милая, не спорю. Но кто может сказать, будет ли она иметь успех? Может, я и перехвалил ее немного, но ты ведь отлично знаешь, черт возьми, что он за этот год не сделал ничего, что хоть в какое-то сравнение шло бы с моим номером о Гитлере…

Она положила ему голову на плечо.

– Дорогой, ты ведь видишь, что ему надоело это место. Он мне сам говорил, что работа здесь ужасно скучная. Он в восторге от твоих скетчей потому, что они свежи и оригинальны. Тебе девятнадцать лет, Уолли, и «Южный ветер» – это возможность для тебя проявить себя…

– Под началом у Ноэля Эрмана, не так ли? Хорошо, я скажу тебе. Я знаю, что мне не следовало бы спорить о нем с тобой. – Он резким движением снял ее руку со своего плеча. – Надеюсь, ты знаешь, что вся труппа, кроме меня, уверена, что ты спишь с ним?

– Знаю, и мы много смеялись по этому поводу. Что поделать, если у людей такое превратное суждение.

– Но ведь ты не давала для этого повода?

– Я часто танцевала с Ноэлем, мы вместе появлялись на людях, – в общем, то же самое, что и с остальными друзьями, которые у меня были в свое время. Но у людей моего круга это не означает любовный роман…

– Это просто невероятно! – Он покачал головой. – Я этого не забуду никогда. Такая слепота, полная потеря самокритики… Марджори, я же знаю тебя. Ты дьявольски умна, обладаешь чувством юмора, от тебя не ускользает ничего, что происходит вокруг. Неужели ты не отдаешь себе отчета в том, что последние несколько недель на репетициях ты ведешь себя, как жена, да к тому же любящая всем распоряжаться: говоришь Ноэлю, что и как ему следует делать, критикуешь в присутствии актеров их же игру, пытаешься даже сама режиссировать отдельные сцены. Неужели ты совсем не замечаешь, как ему приходится успокаивать людей, как он уже двадцать раз тактично намекал тебе не лезть не в свое дело. Ты просто очаровательно невыносима. Секретарша, за ночь превратившаяся в миссис Фиксит. Как ты думаешь, сколько времени все еще будут молчать? Или, может, ты все же просто глупа?

Атака Уолли привела Марджори в неописуемое смущение.

– Это неправда, это совершенная ложь! Ты говоришь это, только чтобы обидеть меня, ты, безжалостный негодяй! – говорила она, но в ее памяти лихорадочно проносились события последних недель, и обвинение Уолли вдруг соединило в логическую цепочку целый ряд ситуаций и разговоров.

– Да, я делала предложения, касающиеся освещения. Я отвечаю за это. Но…

– Марджори, я сам раньше был осветителем. Скажи, меня кто-нибудь видел на сцене во время репетиций? К тому же твои предложения далеко не ограничивались освещением…

На ее глаза стали наворачиваться слезы.

– Ну, если я вела себя столь идиотски недвусмысленно, почему же ты сомневаешься, что я его любовница?

– Я поверю в это только тогда, когда ты мне сама об этом скажешь. Ничто другое меня не заставит поверить в это. Он прав, говоря, что я романтик. По крайней мере во всем, что касается тебя.

Она топнула ногой.

– Я не желаю, чтобы нас хоть что-то связывало, ты слышишь? Надеюсь, в двадцать пять ты сочинишь свой шедевр, заработаешь семь миллионов долларов, получишь приз Пулитцера и сделаешь счастливой какую-нибудь девушку. Никогда больше не говори мне о своем колоссальном таланте! И не смей при мне поливать грязью Ноэля! Вообще, мне безразлично все, что ты говоришь, и не потому, что любовь лишила меня разума, а потому, что тебе всего лишь девятнадцать лет и ты еще ничего не понимаешь в жизни. Да, у тебя есть талант, но ты жалкий невежа во всем, что касается хорошего вкуса. Моя вина лишь в том, что у меня хватило наглости сказать тебе в лицо – ты сочиняешь пошлые вещи. И я не возьму назад ни единого слова, Уолли. Когда-нибудь ты мне сам скажешь спасибо; может быть, даже извинишься, если достаточно повзрослеешь.

Он умоляюще протянул к ней руки.

– Мардж, прошу тебя, поверь, я совсем не потому, что ты так отозвалась о моей работе…

– А теперь послушай, что я тебе скажу. – Она повысила голос. – Ноэль всегда прекрасно к тебе относился, и ты знаешь это. Он во всем помогал тебе, восхвалял тебя до небес. По мере того как рос твой опыт, он давал тебе все более сложные задания. Он не боится тебя и не завидует тебе… Ноэль будет рад больше всех, если к тебе придет успех в «Южном ветре». А ты… ты способен его видеть лишь сквозь пелену своих амбиций и ревности. И тебе так вскружил голову твой небольшой успех вчера вечером, что после нескольких рюмок все это вылезло наружу. Послушай, Уолли, я не так уж слепа, как ты думаешь. Ноэля испортили его красивая внешность и обаяние. И я прекрасно знаю о его былых похождениях. Но несмотря ни на что, он одним взмахом пера создает гениальную музыку, он поставил в «Южном ветре» изумительные шоу, он преуспел во всем, за что бы ни брался. Даже моя мама, которая опекает меня, как банкир свои миллионы, полюбила его. Она еще не знает о «Принцессе Джонс». И если «Принцесса Джонс» не станет сенсацией, а я думаю, что станет, то следующая пьеса, которую он напишет, уж непременно. Ничто не остановит Ноэля Эрмана, если он по-настоящему берется за…

– Твоя мама… полюбила Ноэля? – прервал ее Уолли дрожащим голосом. – Это правда?

– Поверь, я бы не взяла на себя труд лгать тебе.

Уолли закурил другую сигарету, сгорбившись и пряча ее в руках, как школьник. Он сел на камень. Плечи его согнулись, большая голова упала на грудь, челка черных волос закрыла лоб.

– Видит Бог, все это могло быть правдой, Мардж: что меня ест зависть, что я неуклюжий, вульгарный тип, что я ехидничаю над Ноэлем и оскорбляю тебя, лишь потому что перебрал рома. Лучший способ завоевать тебя, не так ли? О Боже! – Он уронил голову на ладони.

Она почувствовала, что должна как-то утешить его. Конечно, он изобразил ее попытки давать советы на репетициях как деспотизм ужасной гарпии, но она знала, какие злые языки у актеров труппы, и теперь решила быть начеку.

– Уолли, пожалуйста, не бери в голову! Ты не представляешь, какой трудный был у меня день сегодня! – Она положила ему руку на плечо. – Знаешь, ты наговорил мне много обидных слов, но я по-прежнему люблю тебя и восхищаюсь твоими работами.

Он взял ее за руки.

– Марджи…

Она наклонилась, поцеловала его и рассмеялась:

– А лилии-то нет! Ну что, Принц Лягушка? Почему ты не превращаешься? Ты же обещал!

Он с трудом поднялся.

– Теперь ты видишь, что я лгал тебе. Я не смогу превратиться. Я был, есть и навсегда останусь только лягушкой, вот и все.

– Неправда. Ты будешь медленно, но неуклонно превращаться и лет через десять станешь прекрасным принцем…

– Мне нужно помочь установить прожекторы. Спасибо за беседу. Я этого не забуду.

На ужине при свете факелов присутствовал сам Самсон-Аарон. Он поглотил неимоверное количество чили с рисом и энчиладо, смеясь над протестами Марджори. Его рука покоилась на бутылке виски, и он наполнял стакан Ноэля и свой собственный, как только они пустели. – Что, моя маленькая королева, ты хочешь быть похожей на Милтона? – хохотал он, и его красное лицо горело в рассеянном желтом свете. Марджори попыталась убрать от него подальше бутылку. – Фиеста есть фиеста, не так ли, мистер Эрман? – Ноэль не переставая смеялся над потоком его еврейских шуток и афоризмов (Марджори удивлялась, как он мог их понимать).