Текст книги "Марджори"

Автор книги: Герман Воук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

В самом деле, инстинкт его не обманул. У Марджори было сто семнадцать долларов в банке, оставшиеся от того, что ей заплатил Клэббер. Она уже хотела предложить их ему, но он сломался.

Марджори шла домой, ничего не соображая от радости, которую не могла рассеять даже тесная сумрачная квартира на Вест-Энд-авеню. Она заперлась в маленькой спальне, едва ли более просторной, чем комната для горничной в Эльдорадо, и провела остаток дня, свернувшись на постели с романом, время от времени опуская его на колени и уносясь мечтами в следующее лето.

Они уже в течение полугода жили на новой квартире. Моргенштерны были вынуждены уехать из Эльдорадо из-за катастрофы на рынке дамских шляп, когда внезапно подскочили цены на фетр и соломку, которые совершенно разорили «Арнольд Импортинг Компани» за месяц. Марджори туманно представляла себе подробности их поражения, хотя ее четырнадцатилетний брат, казалось, прекрасно в них разбирался. Он даже пытался объяснить их ей в свое время с не по годам развившейся сообразительностью. Все, что девушка действительно поняла, – это что золотые дни Эльдорадо завершились похоронными семейными совещаниями, горячкой телефонных звонков, а потом ужасным вторжением ворчливых перевозчиков мебели с грязными канатами и грубыми голосами, которые эхом раскатывались в ободранной и выпотрошенной квартире.

Сначала ей показалось, что это было крушением всех ее надежд, что она никогда больше не сможет посмотреть в лицо друзьям, что теперь она отрезана от приличного общества. Но через неделю после того, как семья устроилась в маленькой квартирке на Вест-Энд-авеню, Марджори уже вполне свыклась с ней и стала думать о других вещах. Заправлять постели и мыть посуду оказалось для нее обычным делом благодаря детству, проведенному в Бронксе; она не особенно скучала по прислуге. Миссис Моргенштерн объявила, что рада уменьшению количества домочадцев, поскольку ей никогда не нравилось присутствие чужого человека на кухне. Она также упирала на то, что из комнаты Марджори открывался очаровательный вид на Гудзон. В самом деле, из спальни девушки можно было разглядеть голубой лоскуток реки, если высунуться достаточно далеко, рискуя свалиться с одиннадцатого этажа на бетонный двор. А иначе вид из этого окна был обычным для Нью-Йорка: тени окон, спальни, грязные кирпичи. Но Марджори решила: не имеет большого значения, что можно видеть из окна. В фойе здания были мраморные колонны, обилие позолоты и персидские ковры в хорошем состоянии. Это было вовсе не похоже на Бронкс.

В сущности, эффект от потрясения оказался взбадривающим. Марджори чувствовала, что ей придется вести спартанскую жизнь, что ее золотые денечки прошли. Ее родители были удивлены и обрадованы решением Марджори добавить стенографию к своей программе в колледже Хантера.

– Боже мой, – сказала миссис Моргенштерн, – будь осторожнее, а то еще начнешь приносить пользу.

Марджори не упомянула о цели работать в «Южном ветре», разумеется, и она часто пропадала в драматической труппе на 92-й улице.

«Бродяги» были трудолюбивой труппой, они ставили новую пьесу каждые три-четыре недели, и Марджори вскоре стала их младшей ведущей актрисой. Она обожала репетиции, театральную болтовню, поздние бутерброды и кофе; и хотя ни один мужчина в театре не интересовал ее, их внимание и вследствие этого прохладное отношение и сарказм девушек заставляли Мардж держаться на высоте. Мужчины были по большей части выпускниками колледжей, которые старались утвердиться в бизнесе, преподавании или адвокатской практике. Двое из них, красивее остальных и с длинными напомаженными волосами, называли себя профессиональными актерами и брались за роли в каждой новой пьесе, нарочито давая понять, что в любой момент их могут отозвать в Голливуд или на Бродвей. Однако такой непредвиденной случайности никогда не возникало за все то время, что Марджори была связана с «Бродягами».

Особенно она ценила свободу, предоставленную ей спектаклями. «Я на репетицию», – это был неоспоримый пароль, который давал ей возможность уходить из дома по вечерам. Дочь резко выросла в глазах миссис Моргенштерн, когда та увидела домашнюю работу Марджори по стенографии: непонятные каракули на листе бумаги. Возможно, исчезновение Маши из жизни Марджори тоже внесло какой-то прогресс, хотя эта тема никогда не обсуждалась. Во всяком случае, мать практически прекратила допрашивать ее каждый день. Впервые в жизни девушка попробовала вкус независимости, и он ей понравился.

Однажды ноябрьским вечером ей позвонила Маша и после обмена прохладными приветствиями сказала:

– Я знаю, что ты меня не выносишь, да мне и все равно, но мне бы хотелось завтра встретиться с тобой в любом месте. Это очень важно для меня.

Марджори не могла быстро придумать тактичного отказа и поэтому договорилась о встрече.

Она с лета не видела Машу, дружба двух девушек сошла на нет после того, как раскрылась связь Маши с Карлосом Рингелем. Первое изумление Марджори вскоре забылось, и она вежливо обращалась с толстушкой, пока они доживали последние недели в «Лиственнице». Но в Нью-Йорке, когда Маша окончила колледж Хантера, их пути не пересекались, и они не искали встреч друг с другом. Марджори знала, что это произошло главным образом по ее вине. Она много часов проводила, думая о Маше, часто сожалея о том, как закончилась их дружба, которая оставила болезненную пустоту в ее жизни. Иногда она пыталась вызвать презрение к своему поведению, как к старомодному и ханжескому. Такой вещи, как супружеская измена, больше не существовало, говорила она себе. Люди заводили романы, если хотели того, соблюдая некоторые приличия и предосторожности, вот и все. Но ее отношение к этому основывалось не на разуме. Оно было таким же инстинктивным, как неприязнь кошек к собакам, и она не могла этого изменить.

Маша вошла в аптеку около Хантера, лицо у нее было отекшим и бледным, с отчетливыми тенями под глазами. Мех ее старой беличьей шубы местами вылез, и швы синих лайковых перчаток разошлись. Пристраиваясь рядом с Марджори, она жизнерадостно сказала:

– Господи, сколько воспоминаний! Я вот-вот начну спрягать латинские глаголы. Давай выпьем кофе.

Первым делом она постаралась всучить Марджори двенадцать долларов десять центов: точно такую сумму она задолжала ей с лета. Марджори попыталась отказаться, но в конце концов взяла монеты и смятые бумажки. Потом Маша спросила о перемене места жительства и выразила сочувствие по поводу превратностей судьбы.

– По сравнению с моими родителями, – сказала она, – твои все еще богачи. В этом году нам в самом деле пришлось туго. Папе это так надоело, что он почти не ходит на Уолл-стрит, а мама даже не может получить уроки. Мне нужно найти работу, Марджи. – Она сделала паузу и отхлебнула кофе. – И работу не только для себя. Мне нужно достаточно денег, чтобы заботиться о своих родителях. Они из сил выбивались, чтобы я закончила колледж, Бог знает. Они замечательные, и я люблю их, но никто из них за всю свою жизнь так и не научился держать доллар в руках достаточно долго, чтобы рассмотреть, чей портрет на нем нарисован, и, боюсь, они так уже и не научатся. Теперь все зависит от меня. Мне нужно только одно – деньги, деньги для родителей и для меня, и я собираюсь их получить.

Берясь за свой кошелек, Марджори сказала:

– Зачем же ты тогда отдала мне эти деньги? Я же сказала тебе, что они мне не нужны.

Маша внезапно оттолкнула ее руки от кошелька.

– Милочка, когда-нибудь ты станешь понятливой? Это был мой великий символический поступок для меня самой – Маша принимает обет и постригается в монахини. Мне не нужна твоя жалость, котеночек, мне нужна помощь. Ты часто видишь Сэнди Голдстоуна в последнее время?

– Почти нет. Только один раз за осень.

– Но вы все еще друзья?

– Ну, мы не ссорились, но…

– Напиши для меня рекомендательное письмо к нему. – Она ухмыльнулась, заметив изумленный вид Марджори. – Это просто зацепка, деточка, или что-то вроде обувного рожка: всегда нужно что-нибудь, чтобы начать. Как только я попаду в его офис в качестве твоей подруги, я получу работу в «Лэмз», уж будь покойна.

– Маша, письмо от меня… Я так глупо буду чувствовать себя, если напишу… оно ничего не будет значить…

– Оно позволит мне войти внутрь.

Марджори согласилась написать.

Когда они вышли на улицу и уже хотели расстаться, Марджори сказала:

– Вы с Карлосом видели Ноэля Эрмана после лета?

Насмешливо прищурив глаза, Маша проговорила:

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто интересно.

– Ну, да? – Маша сунула руки в карманы пальто, приняв кокетливую позу. – Как-то мы с ним встречались. Он живет на Бэнк-стрит, 11, знаешь, в уютной квартирке. Отлично проводит время. В сущности, я все еще частенько его вижу. Может, как-нибудь ты тоже зайдешь?..

– Ох, нет, нет, Боже мой! – сказала Марджори. – Просто… ну, всегда хочется поинтересоваться знаменитостью, с которой когда-то встретился.

– Как твои дела на любовном фронте, если ты не встречаешься с Сэнди Голдстоуном?

– Да никак.

– Что? Неужели ты не умираешь от скуки?

Марджори рассказала ей о «Бродягах». Девушка одобрительно кивнула.

– Это хорошая практика для тебя. Я все еще думаю, что ты станешь знаменитой актрисой, Марджи. Как и мои родители. Они все время говорят о тебе. Они по тебе соскучились… И ни один из парней в этой актерской братии для тебя ничего не значит?

– Ну, я общаюсь с ними, но все они зануды.

Маша отрывисто сказала:

– Знаешь что, деточка? Мне кажется, тебя зацепил Ноэль Эрман.

– Это смешно.

Но сердце Марджори заколотилось, а лицо стало гореть.

– Ох, да перестань ты краснеть и морщиться, как будто ты потеряла подвязку! Все в порядке. Из этого даже что-нибудь может выйти.

– Маша, ему тридцать…

– Ну и что? Между прочим, ему двадцать восемь.

– Мужчина, который спит со всеми подряд…

– Ну да, ты и твое ветхозаветное воспитание. Ничего подобного он не делает. У него всегда только одна любовница, и не какая попало. – Маша склонила голову набок, оглядывая Марджори. – Мне трудно не считать тебя младенцем, но в самом деле, милая, после этих месяцев ты стала взрослее и симпатичнее. Может, ты и смогла бы подцепить Ноэля. Я видела и еще более чудные пары, Бог знает. Попытка – не пытка, что ты теряешь? Мне будет проще простого случайно столкнуть вас двоих…

– Боже милостивый, Маша, забудь про это, ладно? Ты из мухи делаешь слона. Меня совершенно не интересует Ноэль Эрман.

– Ладно, ладно! – Маша положила ладонь на руку Марджори жестом добродушной покровительницы, как это бывало раньше. – Как ты думаешь, когда я смогу получить письмо?

Марджори была так взволнована, что не сразу поняла, о чем Маша говорит.

– Ах, письмо! Я напишу его сразу, как только приду домой.

Прежде чем приняться за домашнее задание тем же вечером, Марджори отослала письмо. Потом она поняла, что не может сконцентрироваться на учебниках. Ей не давало покоя то, что сказала Маша об Эрмане. Было совершенно ясно – хотя раньше она этого не замечала, – что с самого начала она неблагосклонно сравнивала всех мужчин в «Бродячих актерах» с режиссером «Южного ветра». Она могла это вспомнить. Эрман каким-то образом стал в ее понимании образцом идеального мужчины, и это произошло так незаметно, так естественно, что теперь ей казалось: он всегда был эталоном. Для Марджори он все еще был наполовину отвлеченным понятием. Она видела его в течение двух часов, если не меньше. Она неясно помнила высокого мужчину с рыжевато-светлыми волосами и блестящими голубыми глазами; мужчину, который говорил одни только умные вещи, чьи интонации и жесты были исполнены изящества, и который мог делать все, что угодно, лучше всех на свете. Даже во время своего поклонения Джорджу Дробесу, восхищения Сэнди Голдстоуном она сознавала, что оба они далеки от совершенства. Ноэль Эрман в самом деле казался ей совершенным человеком.

В течение нескольких последовавших дней в вихре сменяющихся настроений, рожденном словами Маши: «Тебя зацепил Ноэль Эрман», она поддалась своему желанию думать об Эрмане и ни о ком, кроме него, не думала. Она вспоминала каждое мгновение того вечера в «Южном ветре», собирая по кусочкам его слова, его поступки. Она мечтала о нем в аудитории, за ужином дома, на репетициях по вечерам.

Маша с благодарностью позвонила ей на следующей неделе, дабы сказать, что она получила работу в отделе дамской галантереи в универмаге «Лэмз».

– Это моя специальность, дорогуша, я годами училась тому, как придать куче живого теста форму женщины. Я не побеспокою тебя, пока не заработаю достаточно, чтобы стать покупательницей, тогда позвоню – рассказать хорошие новости. Дай мне два года.

Марджори, чье сердце подпрыгнуло, когда она услышала голос Маши, задавала ей множество вопросов, чтобы не дать разговору заглохнуть, в безумной надежде на то, что Маша каким-нибудь образом заговорит о Ноэле Эрмане снова. Но наконец Маша сказала:

– Пока, дорогуша, желаю удачи, – и повесила трубку.

Марджори с трудом противостояла желанию позвонить ей в течение нескольких дней, как человек, бросивший курить, противостоит желанию взять сигарету. Однажды поздним вечером она даже набрала телефонный номер, но, когда услышала голос мистера Зеленко, с грохотом бросила трубку на рычаг.

Постепенно ее смятение чувств улеглось, хотя она не перестала время от времени вспоминать Эрмана. В день своего девятнадцатилетия, ненастный снежный день, она сделала одну странную вещь. После школы Мардж пошла к Бэнк-стрит и двадцать минут стояла на другой стороне улицы от потрепанного кирпичного дома, в котором он жил, уставясь на окна, пока снег опускался на ее бобровую шубу и ресницы. Ей пришло в голову, пока она стояла среди метели, а из ее рта вырывался пар, что она была не лучше визгливых дурочек, которые собирались в фэн-клубы, чтобы поклоняться актеру. Ноэль Эрман был так же далек от нее, как Кларк Гейбл, и так же не подозревал о ее существовании. Но, удивляясь собственным поступкам и иронически посмеиваясь над ними, она почему-то не испытывала стыда. Она вернулась домой закоченев, но с тайным удовлетворением и больше этого не делала.

Лучшим результатом этого странного периода было то, что Марджори обнаружила в себе способность хранить молчание и жизнерадостный вид, что бы ни было у нее на душе. Она обменивалась сплетнями с некоторыми девушками из труппы, которые часами говорили о своих привязанностях, но ни слова не произносила о себе. Что касается ее семьи, то человек, занимавший ее мысли, просто не существовал для них. Всю зиму и потом, когда наступила весна – пока она мечтала о нем и писала письма, которые никогда не собиралась отправлять, и рвала их на кусочки, и выводила «Миссис Ноэль Эрман» на листах бумаги, и тут же, скомкав, бросала их в корзину, и обдумывала способы поехать в «Южный ветер», и в итоге встретилась с Гричем и получила работу, – все это время, насколько могли судить ее родители и брат, Марджори была девушкой, не имевшей ни забот, ни стремлений.

В этот же сосуд молчания она заключила и потрясающие новости о том, что Грич дал ей работу в «Южном ветре». В тот самый вечер за ужином получилось так, что разговор пошел о планах на лето. Миссис Моргенштерн уныло заметила, что пока остальным придется потеть от жары в городе, для Марджори, по крайней мере, уже обеспечен свежий воздух и солнце в лагере Клэббера. Девушка пропустила это мимо ушей. Она знала, что в июне ей предстоит жаркая битва с собственной матерью, и не видела никакого смысла начинать баталии в марте.

В самом разгаре обсуждения зазвонил телефон. Это был Уолли Ронкен. Затаив дыхание, он сказал:

– Марджори, в следующий четверг состоится открытие моего университетского шоу в Уолдорфе. Ты пойдешь со мной?

– Что! Бог мой, Уолли, ты меня поражаешь. Это ужасно мило с твоей стороны, но… нет, пригласи кого-нибудь еще… это важный вечер для тебя, а ты едва меня знаешь…

Но его нельзя было переспорить. Изумленная и польщенная, она в конце концов согласилась прийти, потом его радость обеспокоила ее.

Придя домой из колледжа в тот день, когда должно было состояться шоу, Марджори обнаружила на кухонном столе огромную белую орхидею, завернутую в зеленую бумагу. Миссис Моргенштерн, чистившая картошку у раковины, спросила:

– Кто такой этот Уолли Ронкен, гангстер?

Марджори с улыбкой читала карточку: «Всего четыре часа до встречи с тобой. Я могу выжить». Она ответила:

– О, глупый мальчишка, – и рассказала матери об университетском шоу.

Миссис Моргенштерн сказала:

– Должно быть, он талантлив. А судя по этому цветку, не так уж беден.

– К сожалению, мама, он младенец. Забудь о приглашениях на свадьбу.

Уолли появился у ее двери в половине восьмого в цилиндре, летящем шарфе из белого шелка, белых лайковых перчатках и пальто с черным бархатным воротником; при нем была черная трость с белым набалдашником из слоновой кости. Марджори лишь большим усилием воли удержалась от смеха. Его словами приветствия, когда он увидел ее в вечернем платье, были: «Чтоб я сдох». В такси он грыз набалдашник трости, глупо улыбаясь Марджори. Войдя в шумный бальный зал в Уолдорфе, слыша приветствия и поздравления со всех сторон, он спотыкался и улыбался, как пьяный.

Его семья, уже усаженная в ложу, критически осмотрела Марджори с ног до головы. Один взгляд на платья его матери и сестры подсказал Марджори, что дела у Ронкенов шли хорошо.

– Я чувствую себя очень странно, – сказала Марджори его отцу и матери. – Я говорила Уолли, что он должен был оказать эту честь девушке, которую знает лучше…

– Не знаю, смог бы он найти более хорошенькую спутницу, – ответил его отец.

Миссис Ронкен только улыбнулась.

Марджори была несколько удивлена тому, что в шоу встречались остроумные места. Актеры были нескладные и туповатые, и ее нисколько не удивили узловатые коленки и волосатые ноги кордебалета, который составлял большую часть прелести вечера для аудитории. Она видела слишком много университетских шоу. Но песни были хорошо зарифмованы, и время от времени попадались превосходные шутки, хотя в остальном это был дурацкий сценарий о диктаторах, греческих богах и Голливуде. Время от времени она бросала взгляд на Уолли, чье лицо казалось неясным белым треугольником во мраке ложи, и думала о том, откуда он набрался здравого смысла и житейского опыта, которые просматривались в его текстах.

Когда в зале загорелся свет в конце первого акта, миссис Ронкен со светящимися глазами взяла сына за руку.

– Это блестяще, блестяще, Уолли! Где ты научился так писать?

– Довольно рискованные эти твои шутки, сынок, – сказал его отец.

Марджори присоединилась:

– Право, Уолли, это ужас как хорошо…

Полный молодой человек в смокинге вошел в ложу, раздвинув занавески.

– Ну, Уолли, все идет отлично, как ты думаешь?

Марджори понадобился один лишь миг, чтобы понять: это был Билли Эйрманн. Она перестала встречаться с ним, как и со всеми остальными молодыми людьми Вест-Сайда, когда была поглощена Машей. Он прибавил в весе, особенно это было заметно по его лицу, и выглядел куда старше.

– Думаю, все идет путем, – сказал Уолли.

Он представил Эйрманна своей семье, сказав, что это менеджер его шоу.

– Билли, полагаю, ты знаком с Марджори Моргенштерн…

Билли обернулся.

– Вот те раз! Мардж!

– Привет, Билли…

– Слушай, ты выглядишь отлично. Ну и ну, уж год прошел, не меньше? Да уж, если б я знал, что ты захочешь попасть на это шоу, я бы… – Он вдруг понял, каким лепечущим тоном говорит, и туповато огляделся вокруг. – Мы с Марджи давние друзья… Слушай, Уолли, не хочу мешать тебе, но в конце концов сюда явился мой брат Саул. Он не хочет врываться в вашу ложу, но если ты не против…

Уолли уже стоял на ногах и сжимал руку Марджори.

– Он пришел? Пойдем, Мардж. Я должен услышать, что он думает.

Почти нехотя Мардж последовала за ним. Прислонясь к стене коридора, пожимая локоть и дымя сигаретой, стоял Ноэль Эрман. Марджори споткнулась, ей пришлось схватиться за руку Уолли. Не было никаких сомнений в том, что это был Эрман. В довольно поношенном зеленоватом твидовом костюме и желтовато-коричневом свитере, бледный и немного усталый, он казался в окружении прыщавых студентов орлом среди воробьев.

– Уолли, рад тебя видеть. Поздравляю. – Ноэль протянул руку и шагнул вперед с очаровательной улыбкой, которую Марджори столько раз за эти месяцы рисовала в своем воображении. – С сегодняшнего вечера ты больше не школьник. Добро пожаловать в ряды безработных писателей.

Уолли сказал:

– Там полно разной детской ерунды, верно, Ноэль?

– Уолли, это твоя первая постановка. Никто не ищет в ней «О тебе я пою». Все отлично, и у тебя будет все отлично.

Его взгляд перешел на Марджори и задержался на ней, не узнавая. Марджори думала, что вот-вот упадет в обморок. Она онемела и замерла.

– Это Марджори Моргенштерн, Ноэль, – сказал Уолли. – Разве ты ее не помнишь? Она как-то вечером заглянула к нам с Машей из детского лагеря…

Лицо Ноэля оживилось.

– Как же, разумеется. Девушка в пурпурном платье. Преподаватель по театру. Привет.

– Привет.

– Как поживает Маша? Давненько ее не видал.

– Я тоже.

Она подумала, что он не кажется таким фантастически высоким, когда она в туфлях на высоком каблуке.

Билли Эйрманн сказал:

– Саул, я говорил тебе о Марджори еще давно.

Ноэль обернулся и улыбнулся ему.

– Так это Марджори, Билли?

– Это Марджори, – печально пожав плечами, проговорил Билли.

– Что ж, понимаю. Я едва ли могу тебя упрекнуть.

Не в силах сдержаться, Марджори выпалила:

– Вас зовут Саул или Ноэль? Или я чего-то не понимаю?

– Билли непременно должен был рассказать о своем непутевом брате, рано или поздно, разве нет? – со смехом сказал Ноэль. – Он рассказал мне все о вас, Бог знает.

Теперь Марджори вспомнила, как иногда вспоминаются отрывки старого сна, что Билли как-то раз напился и говорил ей о старшем брате, который бросил адвокатскую школу, сменил имя и стал писателем.

– Эта реприза про Марса и Афродиту довольно забавна, Уолли. Используем ее в шоу на День памяти, – говорил в это время Ноэль.

Уолли просиял.

– Правда? Она так хороша? Скажи, ты останешься на второй акт, правда, Ноэль? Там ближе к концу есть еще отличный номер.

– Не пропущу его, Уолли. Увидимся позже.

Марджори не могла бы вспомнить ни одного отрывка из второго акта музыкальной комедии Уолли. Она сидела в темной ложе, переваривая ошеломляющее известие о том, что Ноэль Эрман на самом деле был Саулом Эйрманном, старшим братом Билли Эйрманна, тем человеком, о подобных которому говорили: «В семье не без урода». Она сосредоточенно старалась вспомнить все в точности, что рассказывал Билли о брате, но не многое смогла вытянуть из своей памяти. Он говорил о нем лишь однажды, когда они болтали на диване после изнурительных танцев на День Благодарения два года назад. Она спорила с ним о популярных песнях, и, чтобы приподнять свой авторитет, он пьяным тоном заявил, что он лучше разбирается в них, чем она, поскольку его брат сам сочиняет такие песни. Он бессвязно изложил ей историю шалопая с блестящими способностями, который намеренно плохо учился, колесил по Европе несколько лет и наконец остановился на аллее Оловянной Кастрюли. Она вспомнила, что когда она как-то раз снова спросила у Билли о его брате, он сморщился и перевел разговор на другую тему.

Она не могла отделаться от впечатления, что во внешности Эрмана сегодня было что-то странное, что-то ненормальное, чего она не замечала в нем в «Южном ветре». Он был по-прежнему красив, и в городской одежде у него был более элегантный вид, чем в лагере. Что же было не так? Она стала высматривать его в зале и увидела его на дальнем конце, он смотрел пьесу, склонив голову набок. С того момента она большей частью глядела не на сцену, а на него.

После шоу бальный зал был приготовлен для танцев. Ноэль ждал Уолли у подножия лестницы, чтобы поздравить его. На его руке висело пальто. Через мгновение Марджори очутилась в объятиях Эрмана, танцуя, потому что Уолли пригласил свою мать, а Ноэль бросил пальто на стул и протянул руку Марджори.

Некоторое время они танцевали в молчании. У Марджори не хватало храбрости сказать хотя бы слово. Она танцевала со многими молодыми людьми, но никогда еще не ощущала себя такой невесомой, такой воздушной. Он, как и говорила Маша, был прекрасным танцором. Спустя небольшое время Эрман сказал:

– Вы довольно круто обошлись с моим братишкой Билли, не правда ли?

– Почему! Совсем нет.

– В прошлом году он был совсем разбит. И он сам не свой сегодня только потому, что увидел вас. Он так говорит.

– Ему просто нравится так говорить, – сказала она. – Я очень хорошо отношусь к Билли.

Ноэль отодвинулся и посмотрел на нее.

– Хорошо, а? Звучит не обнадеживающе.

– Я не старалась выбирать слова. Вы знаете, что я имею в виду.

Ее лицо порозовело.

– Конечно, да. Если бы вы сказали, что ненавидите его, что он свинья, хам, я посоветовал бы ему продолжать добиваться своего. Но если вы действительно хорошо к нему относитесь…

– Пожалуйста, не говорите ему, чтобы он чего-то добивался. – После следующей паузы она спросила: – Как вам понравилось шоу Уолли?

– Очень изобретательное и веселое.

– Маша постоянно напевала и наигрывала ваши номера для «Южного ветра». Я любила их. Уолли еще далеко до них.

Он наклонил голову.

– Я немного старше, вы знаете.

– Вы собираетесь этим летом вернуться в «Южный ветер»?

– Пожалуй, да.

– Похоже, вы будете моим начальником. Я получила работу актрисы.

– Вот как? – Он отстранил ее от себя, его взгляд был невозмутим и насмешлив. – Это здорово. Собираетесь быть одной из конторских рабынь Грича?

– Я надеюсь еще и участвовать в спектаклях, хотя бы немного. По-моему, это прекрасное место, чтобы учиться.

– Вы многому можете научиться в «Южном ветре». Я не могу сказать точно по поводу актерского искусства, но… Что же, Уолли, должно быть, на седьмом небе, а? Прошлым летом он раз десять пытался пробраться к вам в лагерь, чтобы увидеть вас, но его не пускали.

– Я не знала об этом.

– Полагаю, он слишком робок, чтобы сказать вам.

Он снова приблизил ее к себе, и они продолжали танцевать. В его танце не было ничего, кроме непринужденной любезности. Музыка подходила к концу, и ее захлестнула волна печали. Как неудачно поворачивалось дело! Он считал ее девчонкой для таких, как Билли или Уолли. Это было видно по тому, как он держал ее, как он разговаривал с ней, как он сказал ей это. Никакие, никакие ее слова или поступки не могли бы изменить этого.

Уолли ждал их у дверей рядом с тем стулом, где лежало пальто Ноэля. Когда Ноэль, прощаясь, поклонился, прижав руки к бокам, Марджори вдруг поняла, что показалось ей в нем странным. Это его левая рука, та, что всегда была согнута и держалась за правый локоть. Когда Ноэль ее выпрямил, она оказалась немного короче другой и, если только Мардж не ошиблась, была немного искривлена.