Текст книги "Марджори"

Автор книги: Герман Воук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

14. Марджори в «Южном ветре»

Марджори приехала в «Южный ветер» одним прелестным июньским днем.

Там ее не ждал шериф с судебной повесткой, чтобы отправить обратно в Нью-Йорк; и когда в своем бунгало (его раньше занимала Карен Блер) она открыла чемодан, то оттуда не выпрыгнула миссис Моргенштерн. Ни то, ни другое происшествие не заставили бы девушку задрожать от страха. Поражение ее матери в первой стычке по поводу «Южного ветра» было временным; она пустила свои силы на бесконечные придирки, уколы, упреки, помехи, только для того чтобы сдаться со странной неожиданной покорностью за неделю до отъезда Марджори. Она проводила девушку до поезда в превосходном настроении и даже на прощание, когда Марджори уже стояла на ступеньках вагона, крикнула ей стандартную шутку:

– Не делай ничего того, что я не стала бы делать!

У Марджори был стандартный ответ:

– Спасибо, постараюсь не загубить свою душу, – но не от чистого сердца, так как она думала о том, что за чертовщина была на уме у матери.

Миссис Моргенштерн от природы была настырной и всегда боролась до победного конца, и ее смирение философа казалось дочери чрезвычайно подозрительным.

Тем не менее, хотя Марджори не верилось в это, она очутилась в «Южном ветре». Она распаковала вещи, все еще ожидая телеграмму, телефонный звонок, внезапный поворот событий, который бы заставил ее вернуться домой. Ничего не случилось. Она пошла вниз к общему залу с книгой под мышкой, чувствуя себя в безопасности и торжествуя все больше, по мере того как проходила каждая четверть часа, и в баре она купила пачку сигарет в первый раз в своей жизни. Ей все еще не нравилось курить, так что она выбрала сигареты с ментолом, как у Уолли, и, шагая по дорожке и выпуская клубы дыма, она чувствовала себя взрослой и значительной.

Ее приподнятое настроение было несколько испорчено неопрятностью лагеря. Увидев его в июне при дневном свете после ненастной погоды и зимней заброшенности, она не ощутила того очарования, лучи которого заворожили ее год назад при лунном свете. Фонтан в центре заросшей травой лужайки был сух. Ржавая железная трубка торчала на фут в высоту на потрескавшемся бетонном основании, которое пятнами заросло зеленым мхом. Все здания нуждались в покраске. Белый цвет превратился в грязный серый с ржавыми полосками, а позолота по большей части облупилась, обнажив олово или дерево под собой. Трое загорелых парней в свитерах и плавках красили в красный цвет поблекшие каноэ. Все казалось меньше – здания, лужайка, фонтан, озеро, дубы, – все. В ее зимних видениях лужайка представлялась ей общественным парком, дубы возвышались, как одряхлевшие монархи, общий зал был великолепным сооружением, чудесным образом перенесенным из Радио-города; она искренне вспоминала их такими. Но лужайка имела обычные размеры лужайки при хорошем отеле, деревья были просто деревьями, а общий зал был чем-то вроде большого сарая с франтоватой модерновой чепухой на крыше, которая сильно нуждалась в повторном оштукатуривании.

Но там был Эрман собственной персоной, он выходил из конторы! Худющий, золотоволосый, длинноногий, в черном свитере, который казался его должностной принадлежностью, он, по крайней мере, среди всех прелестей «Южного ветра» сохранил свой первоначальный блеск. Он заметил Мардж и направился к ней.

– Привет, Марджори. Добралась наконец-то?

– Примерно полчаса назад, Ноэль.

– Хорошо. Добро пожаловать.

– Спасибо. – Ее лицо застыло в улыбке. – Как насчет шоу в этот уик-энд? Я не могу чем-нибудь помочь?

– Нет, все устроено. Так, чепуха для разминки, старое ревю – здесь не будет и двух сотен посетителей. Есть еще сигарета? – Но когда она протянула ему пачку, он отказался. – Боже милостивый, и ты тоже? Ты и Уолли. У младшего поколения определенно дурные вкусы. – Он показал на книгу. – Что ты читаешь?

Она сразу протянула ему «Республику» Платона, радуясь возможности загладить свою ужасную ошибку – покупку любимых сигарет Уолли.

Она в самом деле читала «Республику». Вскоре после того, как Билли Эйрманн сообщил ей, что его брат интересуется философией, она обнаружила, что берет в библиотеке книги по философии. Ей казалось совершенно естественным делать это, абсолютно так же, как, когда ее кумиром был Джордж Дробес, выбрать биологию своим главным предметом в колледже. Теперь биология была для нее смертельно скучной, а Платон и Джон Дьюи стали необыкновенно интересны и удивительно легки для чтения.

Эрман наморщил нос и посмотрел на книгу и на нее.

– Чем это ты занимаешься, готовишься к следующему семестру?

– Нет, я просто читаю.

– Просто читаешь Платона?

– Верно.

– Ты сошла с ума! Почему бы тебе не приняться за приличный детектив?

– Я бы не прочь. Да только мне кажется, что я уже все их прочитала.

Он потер локоть, улыбнувшись ей с оттенком интереса.

– Ты видела недавно моего брата Билли?

– Я не вижусь с твоим братом Билли! – Это прозвучало слишком резко, но его добродушный тон ударил по ее нервам. – Я хочу сказать, что несколько лет назад, когда я была первокурсницей, мы были в одной компании. Вот и все.

Он провел согнутым пальцем по губе, внимательно глядя на нее.

– Может быть, мы используем тебя в шоу, если так. Пойдем-ка.

Большинство состоящих в штате лагеря были все те же люди. Карлос Рингель, растолстевший, с лицом, похожим на тесто, вперевалку ходил по сцене, покрикивая на кого-то за кулисами, и этот кто-то кричал на него в ответ. Актеры сидели тут и там прямо на полу зала, одетые в свитера и брюки, некоторые девушки вязали. Пара, исполнявшая дикарский танец в прошлом году, теперь топталась около пианино, танцуя индийский танец. Пианист был тот же самый, казалось, он жевал ту же сигару и так же нуждался в бритве. Ноэль представил ее всем под именем Марджори Моргенштерн, и у нее не хватило храбрости поправить его. Потом он подвел ее к пухлому человечку с крошечными подвижными ручками, которого звали Падлс Подел, – комик, обменивавшийся с Машей жуткими грубыми шутками в баре год назад. Падлс отвел Марджори на заднее крыльцо здания и научил ее пародийному скетчу под названием «Пятьдесят фунтов штукатурки».

– Это такая история про гостиницу, – сказал он, показывая ей сцену с тысячей едва уловимых движений рук, – просто говори, что взбредет в голову. «У нас медовый месяц, видите – тра-ля-ля – разве это не чудесная свадьба, тарам-парам, наконец-то мы сможем побыть одни, тра-ля-ля»…

Соль шутки заключалась в последних двух строчках. Молодожены возмущенно выбегали на сцену, вероятно, из номера для молодоженов, чтобы пожаловаться портье.

– Что случилось с этим отелем? – должна была сказать Марджори. – Потолок в нашем номере обвалился. Только что пятьдесят фунтов штукатурки упали мне на грудь.

После чего Падлс говорит:

– Черт подери, точно, а если б он обвалился на две минуты раньше, он сломал бы мне спину.

Когда Шутка была произнесена, Марджори покраснела до ушей и разразилась хохотом. Комик замолчал и уставился на нее.

– Ты что, смеешься над шуткой?

Они сыграли скетч на танцевальной площадке для Ноэля, который сгорбился на складном стуле.

– Пожалуй, она справится, – сказал Падлс Ноэлю. – Как ты думаешь?

Ноэль кивнул.

– Марджори, «Пятидесяти фунтам штукатурки» далековато до «Кандиды», но никто не может сказать, что ты не на своем месте. Попробуйте на сцене, Падлс.

Уолли Ронкен появился в общем зале как раз к началу номера и уселся на корточки около стула Ноэля. Почти сразу он принялся что-то серьезно говорить Ноэлю, который выслушал, пожал плечами и поднял руки.

– Остановитесь-ка… Марджи, ты возражаешь против того, чтобы участвовать в этом номере?

– Возражаю? Почему? Нет.

– Не в том дело, Ноэль, – сказал Уолли. – Это не смешно, когда она там, вот в чем дело. Она выглядит слишком хорошенькой на сцене, слишком естественной.

Падлс подошел к рампе.

– Это и меня беспокоит, Ноэль. Мы всегда использовали стриптизерш в этом номере. Марджи похожа на младшую сестренку или что-то в этом роде. Это убивает шутку.

Сверкая глазами на Уолли, Марджори воскликнула:

– Слушайте, я с восторгом сделаю это, пожалуйста, давайте продолжать!

Ноэль покачал головой, зевая.

– Сегодня я не слишком сообразителен. Спасибо, Уолли. Ты выходишь из игры, Марджи, извини. Для этой бессмертной сцены мы подыщем кого-нибудь другого.

Она прошествовала со сцены и вон из общего зала, униженная, рассерженная. Когда Уолли попытался заговорить с ней, она резко оборвала его.

Было всего четыре часа, еще два часа до ужина, и делать ей было нечего. Она пошла в контору, надеясь пригодиться там. Но там она обнаружила жуткий хаос: нагроможденная мебель, разбросанная бумага, грязная одежда, банки с краской и стремянки. Контору перекрашивали в зеленый цвет, от которого пахло рыбой. Грич носился туда-сюда без пиджака, его лицо было измазано зеленой краской, он то хватался за телефон, то орал на маляров. Когда он увидел Мардж, то завопил:

– Убирайтесь, убирайтесь, на вас нет времени, вы здесь не нужны! Выметайтесь! Зайдите в воскресенье! Не приходите больше сюда!

Марджори побрела по извилистой дорожке за столовую к теннисным кортам, думая о том, что ее первый день в лагере не мог бы быть хуже, даже если бы ее мать собственноручно подстроила каждую деталь. Она была лишь помехой в пейзаже; больше того, она была Марджори Моргенштерн – заклейменная, получившая ярлык навсегда, и все за несколько секунд. Ее раздражение и злость сосредоточились на Уолли Ронкене, она чувствовала себя способной не разговаривать с ним все лето. Она закурила еще одну сигарету, но та напомнила ей о Уолли, и в любом случае вкус у нее был ужасный. Мардж выбросила ее после одной затяжки.

В этот миг она увидела дядю.

Он нес ведро с мусором, спускаясь по деревянным ступенькам с заднего крыльца кухни. Она немедленно узнала его, хотя на нем была униформа столовой: небольшой белый колпак, белая рубашка, штаны и удивительно грязный фартук. В мире не могло быть двоих людей с таким пузом; кроме того, когда она замерла в изумлении, глядя, как он вываливает мусор, она еле-еле расслышала, как он напевает песню, под которую они танцевали с ножкой индейки в руке.

– Дядя! Дядя, Бог ты мой, здравствуй! – Она побежала к нему через маргаритки и высокую траву. – Что такое ты здесь делаешь, дядя?

– Хавайя, Моджери! Погоди, я к тебе подойду! Здесь не самый приятный запах. Погоди, я уже иду.

Она остановилась на полдороге. Он приближался, широко улыбаясь, вытирая красное лицо носовым платком.

– Удивилась, а?

– Удивилась? Да я ошарашена…

– Моджери, будем держать это в секрете, а? Маленький секрет для Моджери и дяди. Лучше мы не будем говорить твоей маме, а то она станет поднимать большой шум. Я скажу тебе, милая, на площадке для гольфа было слишком одиноко. Здесь веселее, славные малые, полно еды – работа тяжелая, да что такое работа? Я заработаю кучу денег, не как на площадке…

– Площадке для гольфа? – сказала она, все меньше и меньше что-либо понимая. – При чем тут какие-то площадки для гольфа? Почему ты здесь?

Дядя улыбнулся жалобно, открывая черный проем в зубах.

– Ты пришла, чтобы найти меня у площадок для гольфа, нет? Твоя мама думает, я все еще там. Мы не будем говорить ей ничего другого, зачем она должна знать, что я мою посуду?

После того как Марджори задала ему не один вопрос, наружу выплыло, что миссис Моргенштерн устроила дядю смотрителем в «Южный ветер» примерно за неделю до отъезда Марджори. Это объяснило ее внезапное загадочное добродушие. В конце концов, ей удалось засунуть в Содом хоть какого-нибудь соглядатая при своей дочери. Грич взял дядю без жалованья (и миссис Моргенштерн должна была оплатить и проезд до лагеря) кем-то вроде дворника и смотрителя за площадками для гольфа. Но потом уволились двое посудомойщиков. Грич предложил заняться ему кухонной работой за двадцать пять долларов в неделю, и он с радостью согласился.

Очень медленно до старика дошло, что Марджори вообще была изумлена, когда обнаружила его в лагере.

– Что? Она ничего тебе не сказала? Разве такое возможно?

– Она не сказала, дядя. Ни слова. Клянусь, на минуту мне показалось, что я вижу привидение.

– Славное толстое привидение, а? – он покачал головой. – Вот так так! Ты разочаровалась чуть-чуть, нет? Старый толстый дядя у тебя под боком, а? Вроде холеры, так он тебе нужен. Плохо, Моджери, ты уж прости меня, – твоя мама очень умна…

– Дядя, в самом деле, мне все равно…

– Слушай, Моджери, мама остается Мамой, тут она ничего не может поделать. Ей все кажется, что здесь – пятничный вечер в Бронксе и дяде надо смотреть за ребенком. Ну так что? Ты думаешь, я испорчу тебе все удовольствие, Моджери? Повеселись хорошенько, милая, что я знаю? Я занят на кухне.

Она с беспокойством смотрела на его руки. Когда он махнул рукой, она схватила ее.

– Дядь, в чем дело? Что это такое?

На его толстых пальцах было несколько открытых маленьких ранок. Они не кровоточили и не заживали. Они были похожи на рты, открытые, сухие и красные.

Со смехом Самсон-Аарон отнял свою руку.

– Когда моешь посуду, нетрудно порезаться. Посуда разбивается. Мыло попадает в ранки, и они не заживают, ну так что? Ты перестаешь мыть посуду, и они заживают.

– Мне не нравится, как они выглядят. Ты ходил к врачу?

Марджори не сводила глаз с ранок.

– Моджери, пожалуйста, это ерунда. – Он отвел обе руки за спину. – Не будь, как твоя мама, всегда одни вопросы.

– Я просто не знаю, надо ли тебе этим заниматься.

– Что, я опозорю тебя? Дядя Моджери – Сэм-посудомойка? Я никому ни слова не скажу, положись на дядю.

Она обняла его за шею.

– Не то. Ты… Это тяжелая, грязная работа, ты понимаешь…

– Ну и что? Не мыл я разве посуды? Я мыл посуду, когда тебя еще на свете не было. Что это такое? Смотритель, дворник, такая работа не по мне. Работа для стариков, для калек. Я силен, как лошадь… Погоди, я тебе кое-что покажу. – Он сунул руки под фартук, вытащил потертый засаленный бумажник и достал из него фотографию. – Ты уже видела жену Джеффри? Вот, посмотри на куколку, на милую…

Джеффри был женат уже шесть месяцев. Фотография запечатлела его стоящим на крыльце крохотного домика и обнимающим одной рукой тонкую девушку в туфлях без каблуков и домашнем платье. Она щурилась от солнца, и ее волосы были гладко зачесаны назад и собраны в простой узел, так что Марджори не могла составить себе представления о ее внешности. Джеффри, потолстевший и полысевший, с бутылкой в руке, глупо ухмылялся, выпятив грудь.

– Она просто прелесть, дядя. Как ее зовут?

– Сильвия. Ее отец – доктор в Олбани, большой специалист. Знаешь, что? Она называет его Милтоном. Говорит, это ему больше подходит, чем Джеффри, благослови ее Бог. Куколка, правда? – Он снова показал черный проем, счастливо улыбнувшись, странным образом походя на Джеффри, и понизил голос: – Моджери, в октябре у них уже будет ребенок.

– Это чудесно.

– Теперь ты понимаешь, зачем я мою посуду, может быть? Почему я должен брать деньги у Джеффри, когда они нужны ему самому? Я посылаю их обратно! Будет октябрь, тогда я сам пошлю ему деньги. Для младенца, подарок. Ребенок должен спать в самой хорошей колыбели, которую можно купить за деньги. Детская кроватка из помойного ведра Самсона-Аарона. Хорошая идейка, а?

Из кухни послышался рев:

– Эй, Сэм, старый болван, ты что, голову потерял?

– Ладно, ладно!.. – закричал дядя. Он хихикнул. – Это Пол, другой посудомойщик. Славный малый, венгр. Ну так что? – Он погладил Марджори по щеке. – Иногда я буду тебя видеть, Моджери, а? У меня есть секрет, ты не скажешь маме, и я не скажу ей твои секреты. По рукам? Иногда я тебя буду видеть, когда никто не смотрит. – Он заковылял в кухню, крича: – Что такое, Пол, ты мыл большую тарелку и сломал свою спину?

Марджори направилась мимо конторы прямо к общественным телефонным будкам в главном здании и позвонила своей матери. От едкого запаха свежей краски у нее на глазах выступили слезы. В соседней кабинке мистер Грич время от времени принимался кричать и нечленораздельно ворчать на свою секретаршу в Нью-Йорке. Оператор сказал Мардж, что все нью-йоркские линии заняты. Она вышла на крыльцо, чтобы подышать свежим воздухом, пока ждет. На небо набежали тучи, влажный ветер покачивал ветви дубов, и в воздухе чувствовался запах дождя. Марджори удрученно уселась на ступеньки крыльца, положив подбородок на руки.

Все волшебство улетучивалось из «Южного ветра», как воздух из проколотой шины. Ей нравился Самсон-Аарон, нет, она любила его, старого обжору. Но появление в «Южном ветре» родственного лица омрачило свет дневной. «Южный ветер» в воображении Марджори был новым чистым миром, миром, где грязное детство в Бронксе и неуклюжая юность в колледже забывались, как старые сны, миром, где она могла наконец-то найти себя и быть собой – чистой, новой, независимой, без родительской опеки. Словом, это был мир Марджори Морнингстар. Испарившегося очарования лагеря, собственного скромного положения, неудачи с именем – этого уже было достаточно. И вот появляется еще и дядя, таща за собой длинную цепь старой жалкой реальности. Она почти чувствовала тяжесть этой цепи, она почти ощущала холодные кандалы на своих щиколотках, скованные невидимой длинной рукой ее матери. Это было невыносимо.

– Опять дождь, что ж ты будешь делать! – проворчал мистер Грич, выскакивая на крыльцо, заставив Марджори подпрыгнуть от неожиданности.

Он стоял прямо позади нее, хмурясь пасмурному небу, хлопая фонариком по ладони, теперь он, как и в прошлом году, казался вылитым сатаной. Воздух «Южного ветра» творил что-то с мистером Гричем.

– Когда, черт его подери, я выкрашу все эти дома? Вы понимаете, что у нас шел дождь две недели, не переставая? – Он проревел это последнее замечание прямо в лицо Марджори.

– Мне очень жаль, – сказала она.

Он посмотрел на нее, заморгав, как будто это заговорил камень.

– Что? Что вы сказали?

– Мистер Грич… прошу прощения, мне ужасно не хочется беспокоить вас… это мелочь…

– Что, что?

– Мой дядя, он моет посуду, как я понимаю.

– Кто? Ах, да, старый Сэм. Ну, конечно, он скорее захочет заработать двадцать пять долларов в неделю, чем ничего не заработать. Да и я тоже, ей-богу, но похоже, что в этом сезоне мне это не удастся.

– Это просто… ну, это тяжелая работа.

– Разумеется. Именно поэтому я и плачу ему.

– Он… в общем, он старый человек.

– Ну и что все это значит? Слушай, твоя мать сказала мне, что он сильнее меня. Он не прикован к кухне. Он ухватился за эту работу обеими руками. И, кажется, он весьма и весьма преуспевает. Вообще-то кухарка говорит мне, что он ест за десятерых. Я собираюсь поговорить с ним по этому поводу и заметить, что моя кухня еще не превратилась в ферму по откормке свиней. Так насчет чего ты беспокоишься? Что тебя так волнует?

Обращаясь к ней, он каждый раз тыкал в нее фонариком.

Его голос и взгляд заставили ее поежиться.

– Ну, я просто подумала… я не знаю… я считаю, что если бы это была его идея…

На этом она окончательно сбилась с мысли. Грич ушел от нее в офис.

Через несколько минут ей сообщили, что ее соединили с абонентом. Когда Марджори, держа телефонную трубку в руке, ожидала услышать голос матери, в ее голове промелькнула мысль: если я буду возмущаться, что она послала сюда дядю, не сообщив мне об этом, она скажет: «В чем дело, ты собираешься заняться там чем-то таким, о чем тебе совсем не хочется говорить с нами?»

Марджори попыталась подыскать достойный ответ, но в это время в телефонной трубке раздался голос матери. Уверив ее, что она была в полном порядке, а лагерь замечательным, Марджори сказала:

– Ну и сюрприз приготовила ты для меня!

– Какой сюрприз? – вкрадчиво спросила миссис Моргенштерн.

– Самсон-Аарон.

– А, дядя. Как он там?

– Просто замечательно.

– Это хорошо. Передай ему привет от моего имени.

– Не думаешь ли ты, – немного помолчав, произнесла Марджори, – что могла бы и сказать мне о его приезде сюда?

– Разве я не сказала?

– Конечно, нет.

– Ну, вообще-то да, я думаю, это было на той неделе, когда ты была поглощена экзаменами. Но ведь ты не возражаешь против того, что он живет там, не так ли?

– Мне кажется, немного поздно спрашивать об этом.

– В чем дело, – спросила миссис Моргенштерн, – ты собираешься заняться там чем-то таким, о чем тебе совсем не хочется говорить?

– Я уже сделала это, – ответила Марджори. – С марта у меня была любовь с мистером Гричем. Как ты думаешь, почему я устроилась на работу?

– Не будь слишком умной.

– Он моет посуду.

– Кто?

– Дядя.

– Что?! Он? Он ведь сторож.

– Уже больше не сторож. Он зарабатывает деньги, моя посуду. Хочет купить хороший подарок для своего внука.

Наступило молчание.

– Ну, – наконец выдавила из себя миссис Моргенштерн, – как я вижу, все это очень хорошо. Твой дядя моет посуду. Я напишу ему и попрошу опять стать сторожем.

– Оставь его в покое! Ты неуемна, мама!

– А что ты так разнервничалась? Скоро ты будешь рада, что дядя там.

– Я уверена, что именно поэтому ты и сделала это, мама, – чтобы найти мне жилье.

– Чего ты хочешь от меня, Марджори? Почему ты позвонила? Ты хочешь, чтобы я написала ему и попросила вернуться домой? Скажи «да», и я так и сделаю, вот и все.

Марджори несколько минут пыталась найти выход из сложившегося тупикового положения. В любом случае ей будет очень тяжело заставить дядю покинуть «Южный ветер» после того, как он оказался здесь. Сейчас, когда она увидела его гордость и удовольствие от зарабатывания денег, она понимала, что это невозможно.

– Спасибо, мама, я ничего не хочу. Я подумала, тебе будет интересно узнать, что он в порядке и что я тоже в порядке, и все так хорошо, словно лучше и быть не может.

– Твои слова не могут не радовать меня, дорогая.

– Замечательно. Передай папе, что я его люблю.

– Передам. До свидания. Не делай ничего, и я тоже не буду ничего делать.

– Спасибо, мама, это дает мне свободу действий. До свидания.

Проигран еще один раунд.

Но почему-то Марджори почувствовала, что привыкла к двум неприятным и очень нежелательным фактам: что она все еще была Марджори Моргенштерн и что она, скорее всего, не сможет очаровать Ноэля (по крайней мере в ближайшее время); она прекратила волноваться по этому поводу и стала наслаждаться «Южным ветром». Мардж редко видела дядю, и если они случайно сталкивались друг с другом, то улыбались и обменивались несколькими приятными словами, но не более того. Ей все еще очень нравилось смотреть через озеро на детский лагерь по утрам и чувствовать, насколько же она повзрослела за последний год. На репетициях шоу всегда было весело, даже если она только махала ногами вместе с другими девушками из конторы, и больше ничего. Кроме того, неплодотворная работа в офисе начала приносить ей определенное удовольствие. Она поддерживала на своем столе чистоту и строгий порядок, слышала одобрительное ворчание Грича, когда быстро и без ошибок отпечатывала письма, и это ей нравилось, причем она сама не знала почему.

Лагерь с каждым днем становился все лучше и лучше. Погода тоже была очень хорошей. К первому июля, после ясной и солнечной недели, трава стала бархатно-ровной, здания сверкали белизной и позолотой, а вокруг бегали шумные веселые люди в летних одеждах карнавальных цветов. Это была разношерстная группа молодых ньюйоркцев; несколько девушек говорили с нелепым бруклинским или бронксовским произношением, а многие мужчины были слишком грубыми, но большинство было точно такими же молодыми людьми, которых она знала всю жизнь. Они ели, танцевали, пили и играли во все виды спорта с большим энтузиазмом. Пища, которой их кормил Грич, была любопытной смесью традиционных еврейских деликатесов – соответствующе приготовленная рыба, фаршированная голова, измельченная куриная печенка, и блюда, к которым евреи испытывали отвращение, – устрицы, копченая свиная грудинка и ветчина. Гости поглощали с большим аппетитом и те и другие кушанья. Марджори приходилось вытаскивать бекон из яичницы на протяжении всей первой недели, пока официант наконец не привык к ее старомодным привычкам.

Если «Южный ветер» и был Содомом, то он был весьма жизнерадостным Содомом на лоне природы, где теннис, гольф, шашлыки и румба заменили более классическую и скандальную распущенность. Марджори замечала множество целующихся и обнимающихся пар в каноэ и рядом с главным залом, в лунном свете, но в этом не было ничего удивительного. Быть может, на этой земле совершались ужасные грехи, но во всем «Южном ветре» она не увидела ничего действительно плохого. Все было прозаичным и не очень интересным. Примерно после недели работы здесь она потеряла всякий интерес к гостям. Они были мельканием знакомых лиц, частью ее окружения – как озеро, деревья, облака; были дополнением к жизни, протекавшей среди персонала.

Четвертого июля, в уик-энд, в «Южный ветер» приехал исполнитель эстрадных песен Перри Бэрон, чтобы поучаствовать в развлечении отдыхающих. Он был своего рода второклассной знаменитостью, довольно красивым и неряшливым. Ему было около тридцати пяти лет. Перри имел «кадиллак» с откидным верхом, большое пальто из верблюжьей шерсти с белыми жемчужными пуговицами и весьма ограниченный кругозор. Бэрону почему-то очень понравилась Марджори, с первого взгляда, когда он увидел ее за регистрационным столиком в конторе лагеря. На протяжении всего уик-энда он ухаживал за ней, танцевал с ней, плавал вместе с ней на каноэ, туда и сюда возил на своем желтом «кадиллаке» и представил ее Эрману как девушку, для которой он будет петь на концерте. Но самое большое впечатление на Марджори произвело то, что он послал в Нью-Йорк за двумя дюжинами роз, которые были доставлены ей в пятницу вечером на грузовике, проехавшем более сотни миль. Если бы она не была влюблена в Эрмана, то все это могло бы покорить ее сердце. Но ей, хотя она и была польщена, было скучно. Но поскольку Бэрон обращался с ней как с дамой из высшего света, и так как было очевидно, что ее положение в лагере становилось все значительнее день ото дня, она была с ним обходительной и относилась к его экстравагантным ухаживаниям с максимальной снисходительностью.

Уолли Ронкен по-настоящему страдал от этих ухаживаний. Он хмурился, мрачнел, печалился и напивался; он перестал писать и больше не приходил на репетиции. Смущенная этим Марджори попыталась помириться с Уолли, хваля его работы, прося его потанцевать с ней, и так далее, но он отвергал все в приступе байроновской гордости.

В конце субботней дневной репетиции Эрман спокойно подошел к ней, когда она надевала свитер.

– Убегаешь на обед? А как насчет того, чтобы выпить перед этим?

– Обожаю выпивку.

Она была рада, что свитер скрыл ее лицо и приглушил возбужденные нотки в голосе. Вплоть до этого момента он не обращал на нее никакого внимания, даже на репетициях, если не считать, что он двигал ее по сцене как стул или давал указания, обращаясь к ней ничего не значащим словом «дорогая», заменявшим ему имя любой актрисы.

Они сели вдвоем у окна. Заходящее солнце бросало густые красные и желтые отблески на фиолетовое озеро. Фонари еще не зажглись, и полупрозрачная дымка скрывала поляну и белые здания.

– Лучшее время дня, – пробормотал он, сделав большой глоток из фужера.

Потом он некоторое время молчал и смотрел на нее с ироничной улыбкой. Она подумала, что Эрман был значительно выше ее; тем не менее, его неправильной формы рука, неуклюже лежавшая на столе, вызывала в ней жалость и сострадание.

Ноэль, кажется, заметил, что она глядит на его локоть. Он откинулся назад и сложил руки на груди. На нем был черный свитер, подчеркивавший его худобу.

– Я думаю, ты знаешь, что Уолли сжигает свое сердце.

Она промолчала.

– Я живу по соседству с ним, – добавил он. – Он приходит домой шатаясь, и мне приходится выслушивать его стоны. После брата Билли это своего рода повторение.

Марджори вытащила сигарету из пачки, лежавшей на столе, и зажгла ее, на мгновение осветив комнату желтым светом.

– Молчишь, Марджори?

Она выдохнула табачный дым и уставилась на него.

– Ты признаешь, – сказал он, – что желтый «кадиллак» и розы, привезенные из Нью-Йорка, полностью исключают конкуренцию мальчика из колледжа. Но все не так, и ты знаешь это. Уолли стоит десяти Перри Бэронов. Бэрон – дурак, не больше чем блеклая копия Кросби. А у Уолли есть талант. Ты не должна позволять ослепить себя только потому, что он бросает на ветер несколько заработанных долларов. Все певцы такие.

– Ноэль, извини меня, но тебе-то какое до этого дело?

Его глаза расширились и сверкнули.

– Это вопрос морали персонала. Уолли мне нравится. Более того, он написал несколько действительно замечательных работ, чем немало облегчил мне жизнь. Я не хочу, чтобы он терял присутствие духа.

– Понятно.

Они некоторое время помолчали, и затем Марджори продолжила:

– Я думаю, будет лучше, если я наведу тебя именно на ту мысль, которая, кажется, засела у тебя в голове.

Она медленно затянулась. Он больше не лишал ее присутствия духа; он стимулировал ее. Она почувствовала, что подошла к крутому повороту в своей жизни и что хорошо впишется в этот поворот.

– Мне тоже нравится Уолли. И я также знаю, что я очень сильно нравлюсь ему. Сейчас это не привело пока ни к чему хорошему, но у меня в свое время часто случалось такое, и я уверена, что Уолли преодолеет эту трудность. Но больше всего меня озадачивает твое мнение, что между ним и мною был какой-то роман. Это несколько раздражает меня. Ноэль, я старше Уолли более чем на год. Ему восемнадцать с половиной лет, а мне уже почти двадцать. А насчет Перри Бэрона – он обладает всеми самыми лучшими качествами, которыми обладаешь и ты. И если уж разговор зашел об этом, то я не знаю, кто из вас дурак.

У него был удивленный вид; затем он рассмеялся низким довольным смехом.

– О'кей! Уолли восемнадцать с половиной лет, тебе вот уже почти двадцать. Как я догадался, ты считаешь, что вы – ты и он – люди разных поколений. Но слушай, ты же была на открытии шоу Уолли вместе с ним…

– Конечно. Он попросил меня, и я была горда, что меня пригласили. Я, как и ты, восхищаюсь им, он исключительно умный человек. С того времени я всего лишь несколько раз видела его. Я могу позавидовать той девушке, которую он действительно полюбит и на которой когда-нибудь женится, но я очень хорошо знаю, что это не я. Он тоже узнает об этом, причем довольно скоро. Может, на следующей неделе, как говорит мне мой опыт. Я справляюсь с такими потрясениями значительно быстрее.

Он одобрительно кивнул, оперся локтем о спинку стула и провел костяшками пальцев по верхней губе.

– Хорошо, Марджори. Я рад, что мне удалось поговорить с тобой. Я буду менее сострадательным, когда Уолли опять начнет стонать. Хотя, честно говоря, по сравнению с ним ты заметно прибавила за последний год, он пока только проклевывается из яйца. Со многими девушками происходит то же, что и с тобой, но ты изменилась очень сильно. Я больше не буду докучать тебе описанием достоинств Уолли и извиняюсь за комментарии о Перри Бэроне. О'кей? Давай поужинаем.