Текст книги "Марджори"

Автор книги: Герман Воук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

17. Гребная шлюпка

Вечером ее родители смотрели представление, в котором Марджори споткнулась и упала, танцуя на сцене с хором. Впервые подобное произошло с ней. До того, как зрители разразились смехом, она снова была на ногах, шустро вытанцовывая и смеясь. Когда она гордо удалилась за кулисы, Ноэль был там, приподняв край занавеса рукой.

– Ты в порядке? Ты, должно быть, перепугала своих стариков.

– О, у меня все нормально. Каблук внезапно подвернулся, вот и все.

Ноэль рассмеялся:

– Не в духе папаши Фрейда. Падение было с серьезным намерением.

– Несомненно. Почему бы тебе не написать об этом книгу? Извини, мой выход.

Пока спектакль продолжался, она пришла в замешательство от потока сексуальных и непристойных шуток. На репетициях до нее не доходило, что спектакль настолько непристойный. Но в этот вечер скетчи Падлса Подела смутили ее. Ее ошарашило и то, что романсы и скетчи Уолли были нарочито вульгарны. Гвоздем вечера был номер Уолли, в котором три актера изображали Гитлера, Сталина и Муссолини. Они были одеты медсестрами и нянчили детей, распевая о том, что они используют для ускорения их роста. Марджи смеялась до слез, когда впервые это услышала на репетиции; но сейчас она поняла, насколько пошлыми были их шутки.

После спектакля она лихорадочно сменила макияж и переоделась. Как это ни странно, Марджори была полна желания поговорить с родителями. Она нашла их сидящими на раскладных креслах у самой танцплощадки и наблюдающими за танцорами. После месяца разлуки они показались ей старыми. Отец был почти совсем седой, у матери пролегли глубокие морщины, которых Мардж не замечала раньше, особенно существенный отпечаток возраст оставил на ее шее. Конечно, обоим было за пятьдесят, подумала Марджори. Она не могла ожидать, что они будут всегда выглядеть такими же молодыми, какими были в ее детстве.

Отец сказал:

– Я не мог предположить до настоящего времени, какая у меня прекрасная дочь. Ты выглядишь на сцене лучше любой кинозвезды, которую я когда-либо видел. Все здешние парни, должно быть, влюблены в тебя.

– Они падают без чувств направо и налево, папа! – рассмеялась Марджори.

– Ты ушиблась, когда падала? – спросила миссис Моргенштерн.

– Нет. Эта сцена пустотелая, и поэтому звук получается гулким. А, пустяк. Жаркий вечер, не так ли? Как насчет выпить чего-нибудь?

Они заняли небольшую кабинку в баре. Она заметила, как родители переглянулись, когда она заказала эль. Отец заказал то же самое. Миссис Моргенштерн долго мялась и наконец попросила принести лимонад. Они снова переглянулись, когда она вытащила пачку сигарет и прикурила одну.

– Эль, сигареты, – сказала мать. – Все взрослеют, и ты тоже?

– Мы тоже можем столкнуться с этим, мам, я пропала, как ты предсказывала.

Марджори выпустила кольцо дыма и была раздосадована тем, что вырвалось у нее. Она пустила еще кольцо и втянула его в себя.

– Это не то, что дядя нам говорит, – ответила миссис Моргенштерн. – Он говорит, каждый здесь считает, что ты единственная хорошая девушка в этом обществе.

– Ну ладно, мам, у меня хорошая перспектива. Я, понимаешь, актриса.

– Ты моя дочь, поэтому ты хорошая, вот и все, – сказал отец, – это меня не удивляет, и не стесняйся этого. Люди могут подшучивать над тобой, но они будут уважать тебя.

Подали напитки, и Марджори залпом отпила половину своего эля, с удовлетворением наблюдая, как изумило это ее мать.

– Ах! Нет ничего лучше в такой жаркий вечер. – Она затянулась сигаретой, сощурившись, как мужчина.

Отец спросил:

– Ответь мне, Мардж, ты хоть чуточку чувствуешь… я не знаю, что немного странно… играть в таком спектакле? Я имею в виду, я не так мелочен и слыхал за свою жизнь множество пошлых шуток, но…

– Чего ты ожидал в Содоме? – прервала мать. Гамлета? То, чего хочется толпе, то они и дают ей.

– Мама права, папа. Мне кажется, сегодня вечером было хуже, чем обычно, но в конце концов, с этой толпой… Привет, Ноэль, иди сюда и познакомься с моими родичами.

Он подходил со стаканом, одетый в вельветовый пиджак порыжевшего цвета поверх черной водолазки, и ей понравилось, что он был свежевыбрит, а волосы тщательно причесаны. Субботними вечерами он часто выглядел, как тощий усталый бродяга. Ноэль сказал, удивленно подняв брови:

– Привет, как приятно видеть тебя, Мардж.

– Мама, папа – это руководитель труппы… вы знаете, он пишет и ставит пьесы – Ноэль Эрман.

Ноэль был любезен и непринужден в обмене приветствиями.

– Я надеюсь, вы не ужаснулись, когда Марджори упала? Это не входит в танец, она сама это придумала.

– Нам понравился ваш спектакль, – сказал отец, – немного грубоват, но мы, естественно, этого здесь ожидали.

– Боюсь, что так.

– Вы считаете, что у нашей дочери есть способности, мистер Эрман? – спросил отец.

Ноэль смерил Марджори взглядом и рассмеялся:

– Трудно сказать, мистер Моргенштерн. Откровенно говоря, если актриса привлекательна, как Марджори, нелегко судить о таланте. Хорошая внешность – маскировка. Но я думаю, у нее есть талант.

– Ну, спасибо, дорогой. – Марджори хлопнула своей ладонью по его и со смехом обратилась к родителям: – Ну, я счастлива, что вы приехали. Впервые он вынужден открыто высказаться об этом. Обычно он не хочет делать мне комплименты, чтобы скрыть свою доброту.

– Это очень любезно, назвать тебя привлекательной, – сказала миссис Моргенштерн, потягивая лимонад и награждая Ноэля одобрительным взглядом поверх стакана.

– Но не когда я пытаюсь выяснить, могу ли я играть, мам. Это все равно что говорить доктору о его привлекательности, когда хочешь выяснить, может ли он вырезать аппендицит.

– Вы из Нью-Йорка, мистер Эрман? – спросила мать.

– Да, мадам.

– Из Манхэттена?

– Да. Конкретно из Виллиджа. – Ноэль прикурил сигарету. На секунду он бросил взгляд на Марджори. Он откинулся на стуле, сложил руки на груди и глядел на ее мать, склонив голову.

– О, Виллидж. Зимой вы тоже ставите спектакли?

– Я поэт-песенник, миссис Моргенштерн.

– О, поэт-песенник.

Марджори вмешалась:

– В бродвейских спектаклях есть скетчи Ноэля, и публике известны десятки его песен, мама. Ты помнишь «Поцелуи дождя»? Это очень популярная песня.

– Боюсь, что нет.

– Ну, я не знаю, как же ты могла ее упустить? Это была самая модная песня 1933 года.

Ноэль вставил:

– Ну, достаточно.

Марджори сказала:

– Папа, а ты слышал? Она всегда звучала по радио, все оркестры повсюду играли ее…

– Мне кажется, – ответил отец, – времена, когда мы с мамой следили за популярными песнями, для нас давно миновали.

– Ну и какая разница? – возразила мать. – Модная песня кое-что значит. Послушай, Ирвин Берлин не бедняк.

Ноэль усмехнулся:

– Одной модной песни недостаточно, чтобы стать Ирвином Берлином.

– У тебя много модных песен, – возразила Марджори.

– Хорошо, я начну следить за вашими песнями, – сказала миссис Моргенштерн, – повторите, как пишется ваше имя?

Ноэль повторил снова.

– Ноэль Эрман, хм? Очень интересное имя. Оно мне еще не встречалось. Ну, итак, вы не еврей. Не думаю также, что были им.

– Боже мой, мама, какая разница? – сказала Марджори. – К примеру, он еврей, но по тем же причинам большинство труппы нет, и…

– Однако Ноэль, – возразила мать, уставившись на него, – означает Дед Мороз, не так ли? Никто не называл еврейских мальчиков Ноэль. У католиков вас, видимо, звали бы Пасовер.

Ноэль запрокинул голову и рассмеялся. Марджори кусала губы. Эрман сказал:

– Миссис Моргенштерн, я мог бы согласиться с вами, но я привык к Ноэлю. – Он помахал официанту: – Я должен заплатить за выпивку.

– Благодарю. Я выпила весь лимонад, и мне довольно, – сказала миссис Моргенштерн.

Но Ноэль заказал всем по новой порции. Затем он объяснил, что выберет себе имя, как только будет опубликована его первая песня.

– О, тогда это будет псевдоним, вот что, – сказал отец. – Как Марк Твен или Шолом Алейхем.

– Ну, я хотел бы приблизить переименование, и это идея, мистер Моргенштерн.

– А какое у вас другое имя? То есть, можно узнать ваше настоящее имя? – спросила мать.

После короткой паузы Ноэль ответил:

– Саул Эйрманн. Не слишком сильно изменил, как видите.

– Нет, ничего подобного, – возразила миссис Моргенштерн. – Эйрманн… Я знаю судью Эйрманна. Его фамилию писали с двумя «н».

Ноэль вздохнул и пожал плечами:

– Я пишу так же, миссис Моргенштерн. Он мой отец.

– Что? Судья Эйрманн ваш отец? – Она повернулась к Марджори. – Он брат Билли! Неужели? Ради всех святых, почему ты сразу не сказала?

– Мать, ты так много задаешь вопросов, что никто слова не может вставить.

– Не будь посмешищем. Ну! Сын судьи Эйр-манна! – Миссис Моргенштерн смотрела на Ноэля с растущей дружелюбностью. – Во всем совпадения! Почему нет, у нас в общем много знакомых. Я довольно хорошо знаю твою мать, а есть ли у тебя сестра Моника? Замужем за старшим сыном Зигельмана? Зигельман из белоснежной сухой чистки одежды?

– Это моя сестра.

– Конечно. Ну, миссис Зигельман, свекровь твоей сестры, к тому же лучшая подруга моих закадычных друзей, Белла Клайн. Я их хорошо знаю. Чудесная семья Зигельманов. Как зовут мужа твоей сестры? Хорас, не так ли?

– Хорас, – ответил Ноэль.

– Очень симпатичный парень. Очень способный. Он сотрудничает со своим отцом, не так ли?

– Он сотрудничает со своим отцом.

– Я бы не прочь потанцевать, – вмешалась Марджори.

– Ну а ты – поэт-песенник! – заключила миссис Моргенштерн. – Могла ли я подумать, Белла как-то говорила мне о старшем сыне Эйрманна, пишущем песни… Только я никогда не связывала это с именем твоего отца, я предполагала, ты тоже должен быть юристом.

– Ну, понимаете, миссис Моргенштерн, меня выгнали с юридического факультета за самую низкую успеваемость в истории Корнелла. – Ноэль выпрямился, сидя на стуле и обхватив локти.

Миссис Моргенштерн рассмеялась, затем со значением взглянула на Марджори и вновь на Ноэля:

– Не говорите мне этого, это не про вашу семью. Слишком много идей…

Марджори выскользнула из кабинета:

– Если ты, Ноэль, не хочешь танцевать со мной, я поищу того, кто будет.

Ноэль вежливо обратился к родителям:

– Вы извините меня?

– Давай, – сказал отец. – Приятного времяпрепровождения. Не сиди за болтовней с парой старых чудаков.

– Но я получил истинное удовольствие, – остановился Ноэль. Его улыбка была теплой и искренней. – Может, позже нам удастся потолковать поподробнее о Зигельманах и обо всем.

Марджори, танцуя, вцепилась в него, пугаясь холодной манеры его поведения. Она долго ждала, когда он заговорит. Один танец кончился, начался другой. Она сказала:

– Ты, несомненно, можешь быть противным, или нет?

– Повтори.

– Мы можем поболтать еще немного о Зигельманах. Так, просто поехидничать.

– Это была лишь легкая шутка. Извини, если она задела тебя.

Марджори подняла на него глаза. Он слегка обхватил ее талию, на его лице была обычная ироническая усмешка.

– Что ты ищешь, Марджи? Ты вывихнешь себе шею.

– Пытаюсь определить твою суть.

– О, это пустая затея. Ну, по лицу ничего не прочтешь. Смотри, я не грущу, не удивляюсь, не схожу с ума или что-нибудь в этом роде, если это тебя беспокоит.

– Знаешь, у меня хорошая память, – сказала Марджори, – я помню, что ты говорил о матерях. Безобразные дешевки; те же лица, что и у дочерей, только старше на двадцать лет, потерявшие красоту, но сохранившие ужасающую скуку.

– Мне твоя мать понравилась.

– Ну, конечно. Особенно, как ты ее подкалывал…

– Ну, это инстинкт. Кошка и мышка. Я бросил это занятие в восемь или девять лет, я почти забыл, как это делается.

– Мама была совершенно одурачена сегодня вечером.

– Теперь послушай, Марджори, не пытайся оправдываться за свою мать. Она хорошая. Практически великолепная. Какая для нее разница, что я был раздосадован? У нее шекспировская строгость и сила характера. Все происходило, как и должно было произойти. Я не знаю, мне кажется, я невольно выглядел искренним. Вы обе мне нравитесь.

– О, чудесно! Смешивать меня с моей матерью. Как я пала!

– Я люблю тебя, – сказал Ноэль изменившимся голосом.

Она быстро взглянула в его глаза и замолчала. Они танцевали. Немного погодя она увидела своих родителей, сидящих в раскладных креслах и наблюдающих за ней. Когда музыка окончилась, Ноэль сказал:

– Тебе неплохо бы вспомнить, что такое сценарий, моя дорогая, и затем следовать ему. Ты хочешь танцевать с другими парнями или посидеть со своими стариками, или что-нибудь еще? Не дуйся, не беспокойся о моих чувствах, только делай то, что тебе хочется. Твои предки сидят вон там, прямо за тобой, и наблюдают за нами.

– Я знаю, где они. Я хочу танцевать с тобой.

– Ты уверена?

– Да.

– А мучения?

– Оставь это мне.

Начался следующий танец. Он обхватил ее руками:

– Ну, тогда хорошо.

На следующее утро Марджори заставили проснуться дробные звуки мексиканской музыки. Приподнявшись из-под простыни, она упала назад со стоном, взглянув на наручные часы и закрывая глаза. Громкоговоритель для женской половины лагеря висел на дереве прямо над бунгало Марджори. Был праздничный день. Ровно восемь утра. Безжалостная контора включала музыку точно в срок.

В висках Марджори стучало. В состоянии возбуждения и нервного напряжения прошлым вечером она выпила после эля еще несколько стаканов. Даже заткнув уши пальцами, она не могла заглушить мексиканскую танцевальную музыку, бесившую ее и разламывающую голову на части. Громкоговоритель, казалось, был в ее голове, гремящий почти на полную мощь. Марджори добрела до аптечки и приняла две таблетки аспирина, с неудовольствием отметив, что чувствует, как жаркий воздух проникает через ее тонкую ночную сорочку. Белый бар чуть проглядывал через деревья, и блики от купальни били ей в глаза. Она застонала. С наступлением дня над всем лагерем нависла испепеляющая жара – тяжелая, как мексиканский костюм, предвещавшая мерзкую работу, контрастирующая с ее внутренним состоянием.

Она пригласила своих родителей пойти на праздничный уик-энд, надеясь, что возбуждение и суета отвлекут их внимание от нее и Ноэля, особенно рассчитывая на Самсона-Аарона, вызвавшегося играть роль тореадора в корриде. Первое воскресенье августа было праздничным днем в «Южном ветре», и ежегодный карнавал превращал самого толстого человека в лагере в бойца с быками. Дядя был вне конкуренции. Костюм тореадора, хотя и безразмерный, дополнительно увеличивался для его фигуры. Дядя был шире всех тореадоров, и Ноэль говорил Марджори, что с его естественной склонностью к дурачеству он мог бы стать самым забавным.

Она надевала свой костюм – кофту с зелеными оборками, когда вдруг вспомнила, что получила благословение православного священника поссориться с отцом перед поступлением на работу артисткой.

– Я схожу с ума, – проворчала она.

Она надела купальник и пошла в бар выпить кофе, не имея желания завтракать. Снаружи рабочие на лужайке сколачивали легкие маленькие кабинки для раздачи талисманов, прохладительных и крепких напитков, а сквозь шум ударов молотков громкоговорители весело ревели раскатывающуюся румбу. Кофе и аспирин подняли и облегчили душевное состояние Марджори. Заметив отца, выходящего с причала в купальном костюме и сомбреро (сомбреро бесплатно раздавали устроители праздника), она быстро допила вторую чашку кофе и поспешила навстречу ему.

– Сеньор Моргенштерн к вашим услугам, моя дорогая, – сказал отец с поклоном. Сомбреро сползло ему на затылок, обнажив седые волосы.

– Добрый день, сеньор, – ответила она. – Через час мне нужно идти на работу, поэтому поспешим. Как мама?

– Прекрасно. Она смотрит репетицию боя с быками твоего дяди. Такая глупость…

Марджори все лето не плавала на гребной лодке. Эта посудина двигалась по воде медленнее и тяжелее, чем каноэ. Поля сомбреро отца раскачивались в такт его ударов веслами. Солнце пекло очень жарко, хотя еще не было девяти утра. Марджори подумала, что ее отцу, наверно, неудобно в цельнокроеном черном шерстяном мешковато выглядящем костюме, который подчеркивал мертвенно-бледную белизну его тонких рук и ног. Она хотела предложить ему опустить верхнюю часть костюма до пояса, но невольная робость сдержала ее.

Когда они отплыли довольно далеко от берега, он втащил мокрые весла в лодку и уперся руками в бока.

– Эх, старею. Гребля мне нравилась больше всего. Мы могли покидать Бронкс каждое воскресенье, твоя мать и я, плыть к Центральному парку. Я мог грести часами. Это было до твоего рождения. Я обычно показывал на большие дома на Пятой авеню и говорил: «Смотри, там мы когда-нибудь будем жить. Послушай, мы подошли слишком близко, дальше западная часть Центрального парка». – Он глубоко вздохнул и рассмеялся печально-обезоруживающе. Она же думала, как заметен акцент в говоре ее отца. Когда она жила дома, она так привыкла не обращать на это внимания.

– Двадцать три года назад. Почти как твой возраст, не так ли, моя милая? Время бежит, уверяю тебя. Я скажу тебе нечто удивительное. Я не очень изменился с тех пор. Я не чувствую себя другим. Это похоже на то, как изнашивается машина. Двадцать три года! Двадцать три года назад мне было двадцать восемь. Видимо, возраст твоего друга Ноэля.

Упоминание имени Ноэля слегка взволновало Марджори.

– Ему двадцать девять.

– Хм! Конечно, я был старым женатым мужчиной, а не студентом.

Она зажгла сигарету, оперлась спиной на один планшир и свесила ноги за другой, напряженно размышляя, осмелится ли ее отец обсуждать Ноэля. Он никогда не обсуждал с ней ни один из ее романов; предмет разговора, казалось, вызывал у него робость. Он взглянул на дочь, сощурив в улыбке глаза:

– Ты не слишком легко одета? Или это только купальник?

– Это я, я становлюсь большой, как гиппопотам. Это ужасно.

– Не глупи. Ты прекрасная девушка. Более того, слово «девушка» уже не подходит. Марджори, ты – прекрасная женщина. Когда это случилось? Мне кажется, будто в прошлом году ты бегала по дому, называя свою игрушку не слон, а «снол». Ты, наверное, даже и не помнишь.

Марджори улыбнулась:

– Вы с мамой так часто говорили об этом «сноле», что, мне кажется, запомнила.

Мистер Моргенштерн тряхнул головой и сбросил сомбреро:

– Солнце хорошее. Немного солнца в лицо не повредит мне.

– Папа, почему ты не берешь отпуск? Ты выглядишь усталым. И ты такой бледный.

– Твоя мать тоже любит это повторять. Вы обе правы.

Он наклонился вперед, упершись локтями в колени и медленно крутя сомбреро в руках. Марджори вдруг вспомнила Джорджа Дробеса и его коричневую шляпу. Джордж как будто выплыл из отдаленных времен ее «снола». Отец произнес:

– Скажу правду, Мардж, два-три дня безделья приводят меня в изнеможение.

– Ты должен научиться распределять обязанности, папа. Для твоей же пользы, тебе это нужно.

Он мрачно усмехнулся:

– Ну, я смотрю на это так. Сет слишком ленив, чтобы стать доктором в конце концов. Через семь лет он будет заниматься бизнесом, тогда я смогу не напрягаться. Что такое семь лет?

– Боже мой, папа, через семь лет мне будет двадцать семь. Древность.

– Ну, тебе виднее. Время летит, не успеешь оглянуться. Я надеюсь, к тому времени у тебя будет двое детей. Чем раньше заведешь их, тем лучше. И чем больше, тем лучше. Марджори, пока я жив, скажу одну вещь. Я хотел бы тебе посоветовать: заводи детей!

Она засмеялась:

– Это потому, что у тебя такие хорошие?

– Нет, потому, что это истина. Ничто в жизни не стоит большего.

– Ну, тогда все бессмысленно, не так ли? Ты растишь детей, с тем чтобы они могли вырастить детей, которые также будут растить детей, – к чему это все?

– Да, да, милая. Когда-то я говорил так же. Но, родив первого ребенка, ты поймешь это.

Она произнесла нетерпеливо:

– Если все так, как ты сказал, почему ты не можешь объяснить прямо сейчас? Пока это меня волнует: дети могут стать помехой до того, как мне не стукнет тридцать. К тому времени я наверняка буду готова вычеркнуть себя из общества и стать родильной машиной. (Эту фразу Мардж позаимствовала у Ноэля – она показалась ей удачной). Но до этого я хочу получить от жизни все заслуживающее внимания. Любой идиот может рожать детей. Они все и занимаются этим, как кролики.

– Я понял, – медленно кивнул отец.

Он взгромоздил сомбреро на макушку. Отец привел ее чувства в абсолютное смятение. Он выглядел странно в этой глупой шляпе и простом черном купальном костюме, обтягивающем отвисший живот, с такими тонкими конечностями и бледной кожей. Только его лицо было знакомым. Оно немного походило на то, каким было после бани. Инстинктивно ей хотелось отвести глаза.

– Скажи мне, Марджори, что является стоящим в жизни?

– Хорошо. Я скажу. Развлечения. И любовь. И красота. И путешествия. И успех. Боже мой, много в жизни стоящего, папа!

Марджори было непривычно говорить с отцом откровенно о самой себе, как будто на его месте был Ноэль Эрман или Маша Зеленко. Это напоминало болтовню с новым другом, когда она не была уверена, что ему можно доверять. Но ей нравилось это.

– Прекрасная еда заслуживает внимания, лучшие вина, любимые места, лучшая музыка, лучшие книги, лучшее искусство. Стремление к чему-то хорошо известному, важному, требующему раскрытия всех моих способностей, вместо превращения в ничтожную миллионную часть человеческого стада! Дети, несомненно, ценность, если я живу и не гожусь на что-нибудь большее. О, не пойми меня превратно, папа.

Ее тон смягчился, поскольку отец выглядел побежденным.

– Я уверена, что полюблю их сразу, как только они будут у меня, и все мои ценности поменяются, и я соглашусь остепениться, и буду надоедать моей дочери наставлениями, чтобы она была хорошей девочкой и мыла уши, и не висела на телефоне, как моя мама. Но, папа, подумай над этим. Это самое лучшее, кем я могла бы стать? Взгляни на меня! Я только начинаю. Я совершенно не гожусь ни на что другое? Должна ли я поскорее стать матерью?

– Я думаю, твоя мать была очень счастливой женщиной, – сказал мистер Моргенштерн, откашливаясь. – Ты считаешь, что ей было скучно? Поговори с ней.

– О, папа, мне поговорить с ней? Ты знаешь, это бесполезно.

– Она находчивая женщина. Тебе может не нравиться кое-что в ее поведении, но…

– Послушай, я люблю ее, папа. Но я не могу разговаривать с ней. Я никогда не могла и не смогу сделать это. Мы две кошки в одной сумке, и этим все сказано.

– Это очень плохо. Она многое могла бы рассказать тебе, многое. – Он снова натянул шляпу на голову: – Погрести еще?

– Зачем? И так хорошо, подрейфуем.

– Как ты намереваешься получить те прекрасные вещи, о которых говорила, милая?

– Играть в театре. Тебе это известно.

– Это очень ненадежное занятие. Большинство артистов голодает. – Он засмеялся: – Богатый муж – лучший шанс.

– Может, я буду исключением из большинства. Я могу попробовать.

Помолчав, он сказал:

– Ну, это очень интересно. Мы должны чаще делиться мнениями, вот так, как сейчас.

– Да, непременно, папа.

– Скажу тебе, Марджори, многое из того, о чем ты говорила, стоит иметь, возможно, я не до конца представляю. Ты более образованна, чем я. Музыка, книги, вино, искусство, все это, скажу тебе, мне кажется, неплохо, если ты счастлива, но если ты несчастна, от них мало пользы. Главное – это счастье. Любовь, конечно, я согласен с тобой. Но любовь предполагает детей, именно так, как я и говорил.

– Необязательно, папа, вспомни католиков.

Она увлеклась непослушанием и немножко смутилась, когда он покраснел.

– Да, Марджори, ты знаешь много, я в этом убедился. Я рад, что ты так хорошо образована. Только, если ты по-настоящему любишь, то хочешь их, вот в чем дело.

– Ну, в этом мы расходимся, папа. Существуют разные виды любви.

Отец вставил весла в уключины и начал медленно грести. Глядя на свои движущиеся руки, он снова заговорил:

– Относительно путешествий: в этом что-то есть. Как только появятся дети, ты не сможешь путешествовать. Нет. – Он помолчал. – Довольно странно, мы говорили с твоей матерью об этом прошлой ночью. Мы не могли уснуть. Мы… ну, ты знаешь, мы беседовали. Мы говорили, что ты еще нигде не была. А посещая бесплатный колледж, ты позволила нам сэкономить примерно тысячу долларов. Поэтому, ну, такая идея, тебе хочется путешествовать? Думаю, мы сможем это организовать. Мы не так бедны.

Он повернул лодку так, что яркое солнце било ей прямо в глаза. Она, щурясь, смотрела на него и хмурила брови:

– Что все это значит? Нравится ли мне путешествовать? Да, я мечтаю об этом.

– Ну, если ты хочешь путешествовать, то почему бы и нет? – ответил он поспешно. – Возьми шесть-семь сотен долларов, съезди на Запад. Калифорния, Йеллоустонский парк, Большой каньон. Ты достаточно взрослая для самостоятельного путешествия. Ты встретишься со множеством разных интересных людей.

– Папа, я… – Она заикалась и смеялась. – Это настолько неожиданно, что верится с трудом… с голубых небес… зачем… спасибо. Может, мне лучше было бы получить это в письме…

– Не волнуйся. Это то, что ты заслужила, и ничего более. Мама сказала, шесть-семь недель перед началом занятий в колледже. Ты могла бы совершить чудесное путешествие, и еще…

– Что еще?! – Она пристально посмотрела на отца, но он не отводил взгляда от весел. – Вы же не собирались в поездку этим летом.

– Дорогая! Время для поездки выбирается тогда, когда выпадает случай.

– Но я же работаю, отец, у меня здесь работа. Я полагала, что вы имели в виду следующую весну, когда я закончу колледж.

– По словам твоей матери, Грич не платит тебе.

– Да, ты прав… Но мне нравится здесь. Прямо вот так, сорваться и пуститься в путешествие, сейчас, когда я… однако это безумная идея.

– Понимаешь, мы с мамой все обговорили, и таким образом возникла мысль о поездке, тем более что ты сама упомянула об этом… – его голос утих.

После недолгого молчания Марджори холодно спросила:

– Что, мать не могла сказать мне об этом сама? Почему она поручила это сделать тебе? – Он посмотрел на нее из-под седеющих бровей. Под глазами у него были большие темные круги.

– Какая разница, кто это сделает?

– Она, должно быть, действительно ненавидит Ноэля, если хочет расстаться с семьюстами долларами.

– Марджори! Пожалуйста, не думай, что мы пытаемся…

– В чем же дело? Отец, Ноэль – сын судьи Эйрманна, не так ли? «Как же высоко она хочет взлететь!» Так ты думаешь? Я просто прыгать должна от радости? Не хочу этим сказать, что отношения между нами ничего не значат для нас, но…

– Я думаю, что он очень умный и приятный юноша; так же считает мать.

– О, папа, скажи мне наконец, пожалуйста, о чем идет разговор? Если не ты, то мать это сделает рано или поздно со своей дипломатией парового молота. Что она имеет против него? Имя Ноэль? Ему оно также не нравится. Возможно, вскоре он избавится от него.

– Мать вспомнила некоторые вещи, Мардж. Мне трудно объяснить, дорогая…

– Продолжай же!

– То, что Белла Клайн рассказала ей, услышанное от Зигельманов. Я ничего не имею против этого человека, но если все это правда, а я в этом уверен… то он тебе не пара. Он, понимаешь, ковбойского типа парень, путавшийся с Бог знает сколькими девчонками и даже замужними женщинами. Я не хочу сказать, что он плохой, но он какой-то ленивый. Со всеми его способностями и талантами он не сделал ничего. Он спит целыми днями и пишет песенки только тогда, когда его заставляет голод. Он даже не общается со своим отцом. Говорят, что он атеист.

– Он не атеист. Он верит в Бога. Он сам так сказал мне.

– Марджори, я полагаю, ты не собираешься сказать мне, что религиозный человек мог бы вести такой образ жизни?

– Я не говорила, что он религиозный в твоих понятиях, у него есть свои. Какое ты имеешь право быть нетерпимым к его убеждениям? Неужели его надо считать дьяволом, уголовником или кровавым убийцей только из-за того, что он не верит, что будет поражен молнией, вкусив сандвич с ветчиной? Даже вы себе в этом иногда не отказываете. Смотрите, как бы и вас не покарал за это Бог. Может быть, вера Ноэля чище вашей. Хотя вряд ли вы это допускаете, не так ли?

Тяжело дыша, отец продолжал грести. Насупив брови, он посмотрел на нее и спросил:

– Он тебя любит?

– Да.

– Он так сказал?

– Да.

– Вы собираетесь пожениться?

– Нет.

– Как это – нет?

– Конечно, не собираемся. Влюбленные необязательно должны жениться.

– Не должны? Что же тогда они делают?

– Они наслаждаются общением, используя каждую минуту отведенного им времени.

– Понятно! Значит, они наслаждаются.

– Ты прав. Мне никогда не было так хорошо, как с Ноэлем.

– Я верю тебе, – вздохнув, отец снова налег на весла, направляя лодку к берегу. – Пора возвращаться, – сказал он.

Отрешенная и ожесточенная, она сидела на жесткой скамейке, прикуривая очередную сигарету. Отец, опустив голову так, что сомбреро скрывало его лицо, продолжал грести к берегу. В конце концов головной убор сполз набок и упал в мутную воду, но он даже не заметил потери. Сквозь волнистые седые волосы проглядывала розовая кожа макушки. Марджори подхватила сомбреро и стряхнула с него мутные капли воды.

– Пап, твоя шляпа.

Он бросил весла, при этом они выскочили из уключин и с грохотом увлеклись потоком воды, пока кожаные ремни рукояток не задержали их. Прикрыв ладонью лицо, он подался вперед, пригнувшись на одно колено.

– Пап?! – Он плакал. Слезы сбегали между пальцами, беззвучно капали в лужицу воды у его ног.

– Ради Бога, папа, не плачь. Для этого нет никаких причин. Я клянусь! – При этом у нее перехватило дыхание и стали вырываться сухие всхлипы, похожие на смех. – Не надо, папочка, вокруг нас люди на лодках. Они же все видят! – Она собрала всю волю, чтобы не заплакать самой. – Не стоит, со мной ничего не случилось.

– Извини. Все в порядке. Подай, пожалуйста, шляпу. – Он надел сомбреро, сдвинув его на затылок, и утер рукой лицо. – Все в порядке.

Отец вытянул из воды весла и уложил их себе на колени. Когда он вновь поднял на нее глаза, лицо у него уже было сухое и бледное.

– Так ты говоришь, ничего не случилось?

– Да нет же, ничего.

Он глубоко вздохнул:

– Конечно, ничего, кроме одной вещи, – и снова налег на весла.

– Ты, наверное, думаешь обо мне что-то плохое, я так понимаю?

Он посмотрел на нее со страданием на лице. Марджори продолжала:

– Если мы откровенны друг перед другом, давай во всем разберемся. Это будет лучше. Вы с мамой буквально напичкали меня своими предубеждениями, а я их принимала за добрый совет. Ноэль слишком прекрасный и порядочный человек, чтобы заставить меня что-то делать против моей воли. Мы с ним прекрасно проводим время. У нас не возникает проблем.

– Наши предубеждения! – промолвил отец и покачал головой. – Сколько времени ты его знаешь? Месяц?

– Мы познакомились год назад, но постоянно встречаемся месяц.

– Марджори! Я понимаю, мне надо было уделять тебе больше внимания. Наверное, я пренебрегал этим. Все дела, дела, а время проходит.

– Я ни на что не жалуюсь, папа, все было чудесно.