Текст книги "Марджори"

Автор книги: Герман Воук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Марджори взяла со стола сценарий.

– Ну, вы определенно вернули меня к жизни.

Мисс Кимбл подбежала к ней, крепко обнимая и распространяя аромат хвойного мыла.

– Марджори, нет. Не принимай это так близко к сердцу или, наоборот, принимай. Это была просто ободряющая беседа, но я имела это в виду. Дорогая, это шанс, разве ты не видишь, это твоя звезда.

Марджори пошла домой и читала рукопись пьесы весь день и весь вечер. Она выключила светильник в полночь и беспокойно металась во сне, а в ее мозгу крутились разрозненные бесцветные строки роли Кларисы.

Толстая секретарша Фламма, все так же попивавшая кофе и жевавшая сдобную булочку, поздоровалась с Марджори на следующее утро с удивительно приятной улыбочкой, и сразу предложила ей войти в кабинет.

На столе перед Фламмом лежала другая красная папка с рукописью. Он все так же тер глаз, который выглядел еще хуже. На этот раз на нем были голубая рубашка в клеточку, голубой галстук-бабочка и голубой пиджак спортивного покроя.

– Ни слова, – сказал он, когда Марджори хотела поздороваться. – Снимите пальто. Забудьте о том, что на свете когда-то жила Марджори Моргенштерн. Вы – Клариса Тэлли. – Она села на стул, сжимая рукопись. – Один вопрос: вам понятна пьеса?

– Я… да, мистер Фламм.

– Какой эпитет, по-вашему, лучше всего подходит для нее – сентиментальная, романтическая, вульгарная, слабая, веселая?

– Ну… веселая и несколько вульгарная.

Глаза Фламма увеличились, как у лангусты, и он улыбнулся. Затем, посерьезнев, он развернул рукопись.

– Акт второй, страница сорок первая, – сказал он. – Начали.

Чтение сцены, в которой была занята Клариса, потребовало двадцати минут. Когда оно завершилось, Марджори была вся в поту. Она не могла бы сказать, хорошо ли читала эти бредовые фразы или плохо. Она пыталась отразить в своем голосе и на своем лице невинность и притворный шарм.

Фламм неторопливо закрыл рукопись, повернулся к ней спиной и выглянул в окно. Прошло три-четыре минуты. Он резко, как и вчера, развернулся, все его лицо засветилось.

– Простите, я должен бы отправить вас домой, дать вам возможность покорпеть несколько дней – вот так, между нами говоря. После восьмимесячных поисков я нашел то, что нужно. Вы – Клариса! Ей-богу! Начинаем репетиции через неделю, считая с понедельника. Первая постановка – в Нью-Хэйвене 15 марта.

Марджори не выдержала и расплакалась. Он стоял над ней, похлопывая ее по плечу. Она вымолвила:

– Простите, глупо…

– Вовсе нет, Марджори. У меня такое ощущение, будто я сам реву. – Он дал ей сигарету, и она успокоилась. Он немного потолковал об удивительно волнующих деталях: костюмах, графике репетиций, гостиничных номерах в Нью-Хэйвене. Она с трудом следила за его речью, настолько была ошеломлена от восторга. Она сказала:

– Да, да, мистер Фламм, – и продолжала кивать, бессвязно размышляя о том, как она объявит эту новость своим родителям и Ноэлю.

Минут через десять или около того Фламм каким-то образом перешел на тему о своем брате, горном инженере в Колорадо, для которого он подписал вексель в связи с приобретением горного оборудования. История была крайне запутанная, но итог сводился к тому, что ему пришлось заплатить десять тысяч долларов, которые брат, безусловно, вернет через шесть месяцев, поскольку контракт заключен с «Анаконда Коппер», являющейся более надежным контрагентом, чем даже правительство США.

– А пока, конечно, это дьявольская забота, – сказал Фламм. – По сути, это единственная загвоздка во всем деле. Получается так, что деньги на Бродвее оказываются самым сложным делом за всю мою жизнь. Да, Кауфману и Харту тяжеловато собрать деньжат на свою новую пьесу. Если бы я знал… Ну ладно, нам просто нужно как-то выкрутиться.

Он помедлил, и, не зная, что сказать, она бодро кивнула. Он еще поговорил о подготовке спектакля в Нью-Хэйвене. Затем сказал:

– Конечно, если вы знаете кого-нибудь, у кого найдется десять тысяч для вложения в настоящую комедию и кто хочет, чтобы вы сделали карьеру – вы ведь знаете, что гвоздь сезона легко окупается в соотношении тысяча центов на доллар, а теперь, когда я заполучил свою Кларису, я уверен, что у нас будет гвоздь сезона…

– Право, мистер Фламм, я не знаю ни души с такими деньгами. Десять тысяч! Если бы я только знала кого-нибудь.

– Ну, обычно в театре мы, конечно, собираем такие суммы по частям, пять тысяч здесь, пять тысяч там.

Она отрицательно покачала головой, улыбаясь. Он сказал:

– Ну, как это ни глупо звучит, в данный момент от этого может зависеть, начнем мы репетиции или нет. По существу, я с радостью подыскал бы любого инвестора с персональной гарантией на случай ущерба, подписанной моим братом. Вот насколько я уверен в этой пьесе. Но, понимаете ли, через шесть месяцев моя труппа может развалиться, вы можете заболеть, я могу заболеть… – Он потер глаз.

– Мне очень жаль, если бы я только знала кого-нибудь… Боже…

– Ну, по существу, план, который я продумал, – это четыре равных доли, каждая по две тысячи пятьсот… Подумайте, может, например, ваш отец, я уверен, что он страстно желает увидеть, как вы начинаете карьеру в такой роли, как роль Кларисы… в конце концов, будучи коммерсантом-импортером, он, вероятно, никогда не потеряет двух тысяч пятисот долларов, а кроме того, какое наслаждение посмотреть репетиции, и все…

При словах «ваш отец» Марджори почувствовала прилив тошноты. Пристально глядя на Фламма и качая головой, она положила рукопись на его стол.

– Ну ладно, а как насчет хотя бы тысячи долларов? Наверняка тысяча долларов для импортера…

– Мистер Фламм, – хрипло проговорила она, – мой отец ненавидит театр. Он не верит в театр. Он не вложит деньги в вашу постановку. Мне очень жаль. Это невозможно.

Он потер глаз. С его лица сбежало дружеское участие и возбуждение. Он сказал устало и сухо:

– Ну, Марджори, как я говорил, вы талантливая девушка, но будем смотреть правде в глаза, вы абсолютный новичок. Если мне приходится ставить на кон свою репутацию, взяв новичка, то, по-моему, попросить у своего отца пятьсот или тысячу долларов, чтобы он проявил доверие к вам, это не так уж много.

В каком-то тумане она надевала пальто.

– До свидания, мистер Фламм. – Ее рука уже была на ручке двери.

Он сказал:

– Я имею в виду, что за пятьсот или тысячу я не могу дать вам роль Кларисы, но роль горничной была бы вашей. Ну ладно, до свидания. Как я говорил, у вас есть талант, хотя и сыроватый…

Оцепеневшая, несчастная, она поехала домой на метро. Она лежала на кровати ничком, не обращая внимания на то, что мнет свое красное платье, когда зазвонил телефон.

– Марджори? Привет. – В голосе Ноэля звучало поразительное воодушевление. – Скучала? Как насчет того, чтобы пообедать со мной в «Риц-Карлтоне»?

Она села.

– Как?.. «Риц-Карлтон»? Ноэль, ты не можешь себе этого позволить…

– Кто не может? Ты говоришь с человеком, который стоит двадцать пять тысяч в год. А теперь поторопись!

23. Новый Ноэль

– Хэлло! – сказала Марджори. – Бог мой, только посмотрите на него!

Перемена в Ноэле была разительной. На нем был новый черный костюм в полоску, черные туфли, белая рубашка с коротким вставным воротничком и серый шелковый галстук. Волосы были коротко подстрижены, а лицо сияло удивительной свежестью.

– Пошли, я уже заказал обед. – Метрдотель кивнул им на незанятый столик – поразительно! – в середине заполненного людьми зала, отделанного деревянными панелями.

Марджори чувствовала себя крайне неловко. Все женщины в ресторане выглядели до обидного нарядными: повсюду были видны парижские шляпки, сшитые по фигуре костюмы, элегантные прически. На ней не было шляпки, ее волосы свободно спадали на плечи (то была попытка выглядеть, как Клариса), а красное платье оказалось поистине ужасной ошибкой. Она была слишком повержена, потерпев фиаско у Фламма, чтобы еще думать о том, во что переодеться, когда выходила из дому. Взгляды мужчин были заурядным делом, но взгляды женщин, поистине имевшие значение в таком заведении, были презрительными и слегка забавляющимися.

– Я выгляжу здесь, как уличная девка, – шепнула она Ноэлю, когда они уселись.

– Вряд ли, – сказал он. – Дело в том, что несколько самых известных проституток города сидят в этом зале, и, как видишь, они выглядят совсем иначе.

– Этот метрдотель относится к тебе, как к другу, которого давненько не видел.

– Я здесь часто бывал, дорогая.

– Но не за время нашего знакомства.

– Это верно. Но это был довольно безденежный отрезок жизни. У тебя же нет заработка. – Он рассмеялся, увидев ее обиженный взгляд. – Боже правый, так смешно помучить тебя. Хотя, правда и то, что подчас платила леди. Одна леди, с которой я порвал.

– Ты не находишь это унизительным?

– Отнюдь. Я сижу и подсчитываю, сколько блюд, выдаваемых автоматом, я сэкономлю, когда не оплачиваю счет.

– Ты хулиган. Надеюсь, на этот раз ты не рассчитываешь, что я оплачу счет.

– Ты, дорогая?

– Ну а тогда, что происходит? Почему такой цветущий внешний вид? Почему ты выглядишь семнадцатилетним? Что это за речи о двадцати пяти тысячах в год?

– Сегодня утром я вышел на работу.

– Куда? Какую работу?

– «Парамаунт Пикчерз». – Официант поставил на стол два коктейля с шампанским. – Ага, а вот и мы. Ты выпьешь за нового Ноэля, не так ли? Он – твое творение, так же как и творение кого угодно.

Марджори подняла стакан, подозрительно глядя на собеседника.

– «Парамаунт»! Ты серьезно? – Он кивнул. – В качестве писателя? Ты едешь в Голливуд?

Его губы напряглись от удовольствия.

– Нет, дорогая. Ты не теряешь меня, оставь этот трагический тон. Выпей. Да сгинет старый Ноэль, жалкое ничтожество, и долгой жизни новому, ну как?

Она улыбнулась чуть недоверчиво и выпила.

– Почему ты так удивлена? – спросил Ноэль. – Я ведь говорил тебе о Сэме Ротморе как-то раз, верно?

– О богатом старике, с которым ты играешь в шахматы?

– Именно. А я не упоминал, что он из «Парамаунта»?

– Думаю, нет…

– Ну, вот, он оттуда. И он любит меня, грустный старый шельмец. Должно быть, он самый одинокий человек в городе. Бездетный, а его жена – полный инвалид, живет во Флориде. Он один из руководителей нью-йоркской конторы. Напускает на себя вид крутого мужика, а на деле очень мягкосердечный. Он фактически содержит шахматный клуб, в котором я играю, и пару еврейских домов для престарелых в Бронксе. Вот такие дела. Тонко чувствует живопись и музыку, владеет очень хорошей подборкой Моцарта и… ну, да я же рассказывал тебе о картинах, уверен. Я провел с ним сотни часов, играя в шахматы и попивая лучшее на свете бренди. Честно говоря, и это, вероятно, не очень благородно с моей стороны, через какое-то время с ним становится невыносимо скучно. Не могу сказать, в чем тут дело. Полагаю, все одинокие люди патетичны и скучны, независимо от того, кем являются. Так чертовски благодарны за то, что с ними водят компанию, понимаешь ли, так неохотно отпускают от себя. Так или иначе, Сэм в конце концов нацепил на меня упряжь. Я начинаю в качестве помощника сценарного редактора с окладом сто двадцать в неделю, а потом…

Марджори выпалила:

– Что? Сто двадцать в неделю с самого начала?

Ноэль ухмыльнулся и провел косточками пальцев по верхней губе.

– Не льсти мне, дорогая. Планируется пропустить меня через все отделы для стажировки и в конечном счете дать мне должность заведующего кадрами у него в подчинении, если я прорвусь. Сэм уже пару лет неоднократно предлагал мне это. Я же обычно посмеивался над ним. Я не представлял себя в качестве раба на заработке. Но неделю назад или около того я начал серьезно заговаривать на эту тему. Он уверен, что я – заблуждающийся гений, и он собирается раскрыть мои таланты и сделать меня крупным администратором. Он говорит, что через несколько лет я смогу зарабатывать двадцать пять тысяч в год или даже больше. Полагаю, он больше взволнован моим выходом на работу, чем я сам… Вот и весь рассказ. Ты удовлетворена?

– Да я просто бездыханна. Бог мой, да ты непредсказуем, не так ли? Вот так выйти на улицу и заполучить работу на сто двадцать в неделю… и это в разгар того, что все именуют депрессией…

– Пока я от нее получаю только дополнительные пинки, сказать по правде. Как тебе нравится мой костюм младшего, администратора?

– Изумительно. От «Брукс Бразерс»?

– От Фейнберга с Диленси-стрит. Я одеваюсь там уже много лет. Одежда на размер короче экстрадлинной обычно подходит мне довольно хорошо. Однако на днях я задам работенку настоящему портному. Не делал этого со времен «Поцелуев дождя». Забавно, но дороговато. По правде говоря, мне все равно, бросаю ли я деньги на ветер или живу на них, Мардж, жизнь интересна во всех своих проявлениях, но у меня был довольно долгий мучительный период безденежья, и должен сказать, он меня прилично утомил.

Марджори отмечала странную способность Ноэля управляться с деньгами. Он мог протянуть на тысячедолларовый заработок, полученный у Грича, всю осень и большую часть зимы. Он знал поразительное множество дешевых ресторанчиков. Он, кроме того, хорошо умел готовить еду, гораздо лучше ее, но ленился. Он готовил большую кастрюлю отличных спагетти и питался ими целую неделю.

– Ты ведь как раз оставался почти без денег, правда же?

– О, я мог продержаться еще несколько месяцев. Может, я малость похудел и стал раздражителен, как медведь в спячке. В Париже такой образ жизни – просто искусство. Научись этому. Клянусь, мне также в охотку быть бедным, как и богатым. Это спорт – отлынивать от кучи денег и планировать, чтобы они долго не кончались.

Обед был превосходен: закуска, которую Ноэль выбирал с огромной тележки на колесах, аккуратно нарезанная телятина с грибами и рисом, гарнир из оригинально приготовленных баклажанов и салат из яиц и анчоусов, приправу к которым он накладывал сам. У белого вина был изысканный, отдающий жаром и чистотой вкус. Марджори забыла о своем чувстве неловкости и наслаждалась, смакуя каждое блюдо.

Наливая вино, Ноэль сказал:

– Зачем обманывать самих себя, Марджори? Лучшие в жизни вещи стоят чертовски дорого. Каждый раз, когда я сую свой нос в верхние слои, я понимаю, почему люди губят себя ради денег. Бог мой, в бедняцкой свободе есть резон, но… – Он выпил. – Знаешь, у этой работы есть очаровательные привилегии. Куда, ты думаешь, я еду отсюда сегодня после обеда? В аэропорт Ньюарк. Встретить Дженис Грей, если это тебя устраивает, и проводить ее в «Уолдорф».

– Дженис Грей? – Марджори прилагала все усилия, чтобы сдержать нотку тревоги в голосе. – Ну, это должно быть прекрасно. Она прелестна.

– Воистину так. Обычно ее встречает Сэм. Это высокая политика. Она неважно вела себя на студии, поздно являлась на съемки, ошибалась в эпизодах и так далее. Видишь ли, для нее мой приезд за ней – это оскорбление: вместо босса ее встретит простой служащий.

– Ну, надеюсь, она по-настоящему оскорбится. – У Марджори вдруг пропал аппетит. Она сунула в губы сигарету, и официант напугал ее, бросившись к ней с зажженной спичкой.

Энергично закусывая, Ноэль произнес:

– Нет сомнения, она серость. Вот уже третий или четвертый раз она разводится, и, по слухам, она совершенно беспутна. Вероятно, прибудет пьяная в стельку.

– Несомненно. И, вероятно, ты окажешься в ее постели еще до конца дня. Надеюсь, ты насладишься этим.

Он положил нож и вилку и, смеясь, глядел на нее, его глаза сияли.

Она сказала:

– Ладно, смейся. Ты всегда жил, как свинья, и нет оснований менять свой образ жизни. Клянусь, мне все равно, что ты делаешь. Меня озадачивает лишь одно: почему ты продолжаешь приходить ко мне? Почему ты позвал именно меня, когда получил новую работу? И почему ты взялся за эту работу? Что ты стараешься доказать мне? Я всего лишь немая, бесталанная девушка с Вест-Энд-авеню…

– Прекрасноликая…

– Но не такая, как Дженис Грей…

– Свеженькая, прелестная, голубоглазая, веточка сирени на утреннем солнышке. Милая, мне не следовало дразнить тебя, но я просто не могу отказаться от этого. Почему ты всегда клюешь на наживку? Дженис Грей – возмутительная старая баба. Когда она проходит перед камерой, чтобы сыграть сцену, я не вижу ничего, кроме ее агента как раз за камерой, который малюет новый параграф в контракте. Она одиозна.

– О, конечно, – проворчала Марджори, хотя уже чувствовала себя лучше. – Но ты все же не ответил мне. Почему ты взялся за эту работу?

Ноэль передернул плечами.

– Ну как, не правда ли, в «Рице» приятнее покушать, чем у мамы Мантуччи на Одиннадцатой улице?

– Ну, конечно, но кажется, тебе он нравится в другом смысле…

– Я люблю жизнь почти во всех ее проявлениях… не считая… ну, я собирался сказать, кроме респектабельной стороны, но не уверен, что это так. Я начинаю думать, что мне могло бы понравиться быть буржуа, хотя с некоторым отличием. Можно было бы сказать: с ухмылкой про себя. Черт возьми, Марджори, мне нравятся хорошие вещи. Мне доставляет удовольствие мысль, что я могу их себе позволить. Я люблю рубашки, которые хорошо сидят, галстуки, которые привлекательно завязываются, потому что сделаны из добротного материала, и костюмы, сшитые из тонкой материи, а не как у Фейнберга из кованого железа. – Он потрогал рукав. – Люблю золотые запонки, но черт меня побери, если я надену золоченые. Меня все больше и больше привлекает мысль, что я вновь могу позволить себе эти вещи, как это было в дни «Поцелуев дождя». Это было золотое время. Все хорошие вещи моего гардероба куплены в тот период. Я люблю и океанские круизы – в первом классе. Это большое удовольствие – просто знать, что я могу в них поехать, если захочу. И потом, конечно, самый большой люкс – это буржуазная жена. Любовь не знает логики. Положим, в один прекрасный день я буду таким невезучим, что женюсь на подобном существе?

Она избегала его взгляда и сказала, сделав над собой серьезное усилие, чтобы показаться беспечной:

– Будем надеяться, что не женишься. Ты бы сделал ее ужасно несчастной на всю жизнь.

– Возможно. Но в то же время, если бы я точно знал, что делаю, она могла бы стать такой же счастливой, как сказочная принцесса.

Она не смогла удержаться и встретилась с ним взглядом. Его страстный взгляд без улыбки взволновал ее. Через мгновение она пробормотала:

– Не смотри на меня так, дурачок.

– Буду смотреть, пока это мне доставляет удовольствие, черт меня побери.

– А я говорю, не надо. Позволь мне задать тебе такой вопрос: что вдруг послужило причиной столь резкого поворота в твоем поведении? Ты отказался от своих писательских амбиций?

Ноэль отпил вина; на его лице появилась задумчивость.

– Ни в коем случае. Меня заставили пойти в контору Сэма некоторые события, происшедшие как бы нарочно в последнее время. Эта катастрофа с Когелем и «Принцессой Джонс», во-первых. Театр – это ничего более, как механизм, подавляющий вдохновение, Мардж, – то есть до тех пор, пока ты пытаешься жить на средства, получаемые от него. Коул Портер – миллионер. И Кауэрд тоже. Легкая музыка, пустые вирши, комедия – все это производные досуга, беззаботного существования. Я же жил, как романист из чикагских трущоб. Все это поставлено с ног на голову. Театр – это в точности глупенькая девушка. Проси, умоляй, льсти, будь охотливой и прилежной – и получишь оплеуху. Беззаботный уверенный жест – вот, что побеждает. Я абсолютно теперь уверен, что прорвусь на Бродвей в тот самый день, когда мне будет наплевать, прорвусь я или нет. Вот первая причина, по которой я пошел на заработок к Сэму. Чтобы выбраться из этой непролазной бедняцкой рутины и жить хорошо, пока я не прорвусь с «Принцессой Джонс», или не напишу новую пьесу. А может быть, я даже и тогда останусь с Сэмом. Может, образ жизни окажется стабильным. Все зависит от того, смогу ли я эффективно делить свое время между зарабатыванием на жизнь и писательским трудом в течение длительного отрезка жизни. Посмотрим.

– Ну, что верно, то верно: Господь рассудит.

– Думаю, да. Сегодня я чувствую, что у меня полный карман монет. И я благодарен тебе. Знаешь, полагаю, что именно твое окончание колледжа подтолкнуло меня на это решение. По сути, я вышел от Крафта и позвонил Сэму. Окончание учебы было таким водоразделом для тебя… и получилось как-то так, что я и сам чувствовал, будто тоже прошел через это. Я увидел себя в подлинном свете. Уже тридцать, и ничего не достичь, и твои противные родители, твой жалкий бедно одетый ухажер и Гринвич-Виллидж. Может, если бы не было так серо и дождливо и я не был бы одет в свое самое старое пальто и не имел на голове самую засаленную шляпу… И к тому же появилась Маша, ухмылявшаяся при виде нас с тобой, как паршивая старая дева… Не знаю, все обрушилось на меня сразу, и я пошел и позвонил Сэму. Ты видела, в каком состоянии я был много дней? В прошлое воскресенье я узнал, что у моего брата Билли скоро помолвка.

Марджори, казалось, была удивлена.

– Билли!

– Ему двадцать два. Он на втором курсе юридического факультета. А она – дочка адвоката из крупной корпорации, он важная шишка демократической партии в Бруклине. Кстати, еще одна Марджори, Марджори Сандхеймер…

– Марджори Сандхеймер? Господи, так Билли женится на ней.

– Так ты ее знаешь?

– Ой, да тысячу лет на студенческих танцульках… и все такое… Ну и ну! Билли Эйрманн и Марджори Сандхеймер! Честно говоря, правда бывает удивительнее вымысла.

– Марджори, но ведь дурнушки тоже выходят замуж.

– Я никогда не говорила, что она дурнушка.

– Твой тон, дорогая, означает, что ты была бы меньше поражена, если бы Билли помолвился с краснозадым бабуином.

– Какой абсурд! Она славная девушка. Просто… ну, они оба так молоды.

– Радость моя, это означает для Билли пожизненное устройство. В сорок он будет судьей. Ничто не может помешать этому. Какого черта, я счастлив за него, он молоток.

– Билли молодчага.

– Он неожиданно заскочил ко мне с этой девицей в твой выпускной вечер. Вот почему я не позвонил тебе. Я был так подавлен. Они еще такие дети! Я едва-едва привык к тому, что он уже бреется. Между прочим, у нее неплохое чутье, и она действительно довольно привлекательная. И для такой богатой девушки она трогательно скромна. Как и Билли. Они славная пара. Думаю, они будут счастливы.

– Нет сомнения, что она все знает о нас.

– Ее последними словами, когда они уходили, были: «Передайте мой поцелуй Марджори», произнесенными дрожащим голосом, и это после того, как в течение двух часов никто не упомянул твоего имени. Думаю, зайти дальше Четырнадцатой улицы для нее было страшным приключением. Она все время глазела по сторонам, знаешь ли, на книги, ковер, картины, пыль на багете, на меня. Каждое мое слово она встречала истеричным хохотом, даже десяток моих вполне серьезных ремарок. Она, очевидно, полагала, что я ужасно декадентское чудище вроде Бодлера. Думаю, взглядом она выискивала иглы для подкожных впрыскиваний. Я жалел, что у меня не было хотя бы ярко накрашенной пьяной блондинки, которая в какой-то момент могла бы выпасть из клозета. Казалось, гостья ждала чего-то вроде этого.

– Чего она ждала, и это более вероятно, так это того, чтобы я вылезла из-под кровати в прозрачном неглиже.

Ноэль расхохотался.

– Клянусь, уверен, что именно так!

– Ладно, чего мне беспокоиться? – заметила Марджори. – Моя репутация и так подмочена из-за связи с тобой.

С неожиданной серьезностью он проговорил:

– Честно говоря, у многих сложилось нелестное мнение о жизни в Виллидж, не так ли? Поверь, главная прелесть Виллидж состоит в дешевом жилье. Для меня, во всяком случае. Как и ты, я нахожу оскорбительным сталкиваться с волосатыми и заросшими грязью. Что касается ославленной сексуальной жизни в Виллидж, – свидетельства которой девчонка Билли высматривала так, что у нее глаза вылезали из орбит, – то что это такое в конце концов, раз ты прошла через студенческие гулянки, на которых можно было это видеть? По большей части – это низкая грязная возня. Неприглядные люди, сопящие и барахтающиеся друг с другом, потому что они истомились, или одиноки, или у них не все в порядке с головой. Ты говоришь, я вел свинскую жизнь? Ну, так это неправда. Я заявляю, что всегда был разборчив, как ни посмотри. Но скажу тебе вот что, и вовсе не для того, чтобы набрать очки. С того дня, когда ты покинула «Южный ветер», у меня не было ничего подобного. Абсолютно ничего.

Этот вопрос терзал Марджори месяцами. Ей страстно хотелось знать ответ на него, но как, подобно Ноэлю, вставить это ненароком в разговор в качестве ничего не значащего замечания! Она взглянула ему в лицо.

– Я не сожалею, что слышу это.

– Пойми, я не стал более щепетильным или морализирующим, чем прежде. Я просто решил, что для потворствования себе лучше всего или иметь любовь, или никого не иметь.

Она не могла подавить усмешку.

– Ноэль, дорогой, полагаю, медленно, но верно ты обращаешься к своим корням.

Он отрицательно покачал головой.

– Ты переделаешь меня независимо от того, наступит ли конец света или произойдет наводнение, не так ли? Или ты убедишь себя, что переделываешь меня, так или иначе. Уже тогда в твоем голосе звучал тон твоей матери. Давай выберемся из этого зала, отделанного дубовыми панелями.

– Хорошо, но должна сказать, что мне здесь страшно нравится.

– Какой вкус ты приобретаешь! Ты вчистую разоришь своего муженька и заставишь заниматься целыми ночами портняжным ремеслом. – Он заплатил по счету.

– Я не выхожу замуж за кого-нибудь, занятого этим ремеслом.

– О, конечно, я забыл. За доктора. За специалиста.

– Да, с большими черными усами, по фамилии Шапиро. Мы уже покончили с этим.

– Ага, видишь, наши отношения иссякли. Я повторяюсь со своими шутками.

Они пошли по переулку в сторону Пятой авеню. Было холодно и ветрено, но ясно, солнце чуть ли не слепило глаза. Он сказал:

– Пошли, пройдемся по Пятой вместе со мной. Мне нужно перехватить машину Сэма на Шестьдесят третьей.

– Конечно… Ты слыхал когда-нибудь о продюсере Гае Фламме?

– Естественно. Он с большими странностями. А почему ты спрашиваешь о нем?

Она рассказала ему все, пока они шагали мимо витрин в снующей толпе. Его это развлекло, и он посочувствовал ей:

– Бедняжка.

– Ой, да я не очень переживаю. Это продолжалось не так долго, чтобы переживать. И, так или иначе, пьеса была просто галиматьей… по крайней мере я так считаю.

– Конечно, бурда. Но все равно он, вероятно, поставит на днях эту «Одолеть две пары», когда в его контору придет Клариса с более богатым или более сговорчивым отцом по сравнению с твоим. Это может случиться хоть завтра, так много Кларис слоняется по Бродвею. Желание стать актрисами у американских девушек среднего класса с коэффициентом умственного развития, скажем, около 15, – это далеко не здравое решение, Мардж. Это – тропизм, органическое явление, связанное с характером их жизни… Ну, хорошо, хорошо… – Она кусала губы, косясь на него. – Я считал, мы договорились о том, что никакие обобщения не будут относиться к тебе.

– Ноэль, а Фламм знает, что «Одолеть две пары» – чепуховина? Или он правда думает, что это стоящая вещь?

– Кто знает? Для карьеры, которую делает он, все, что требуется, так это бесконечная способность к самообману.

– А на что он живет, из чего платит ренту? Его фамилия мелькает в театральных колонках…

– Но почему нет, дорогая, он настоящий продюсер. Вероятно, он уже наскреб какую-то сумму на свою «Одолеть две пары», – небольшие деньги от идиотов, спонсирующих любителей. Театр – это такая непредсказуемая вещь; он даже может когда-нибудь поставить хитовый спектакль. Рукописи, которые ты видела у его секретарши, – это мусор, всегда дрейфующий по продюсерским конторам, один сценарий омерзительнее другого. Я как-то был читателем рукописей пьес. Так я чуть не тронулся. Наверняка он вытащил «Одолеть две пары» из этого затхлого потока. Может, она ему нравится. Может, заставил автора переписывать ее десяток раз. Может, он запросил с него денег за рекомендации. Безумию, творящемуся в театре, нет конца и края.

– Держу пари, ты решил, что у меня нет таланта, – сказала Марджори. – Ты все еще увиливаешь от темы, которой мы в прошлый раз касались.

Лицо его нахмурилось.

– Я поистине не уверен. Любому видно, что ты умна и хороша собой, полна шарма, отдающего прошлым веком. Ты двигаешься по сцене, как одаренная по природе доброй половиной тех приемов, которым опытная актриса должна научиться в процессе большой работы. Но такой накал долго не продлится. Что останется, когда он погаснет, – я сказать не могу. Могу только догадываться, что задолго до того ты подцепишь славного зажиточного женишка, и потому ты этого никогда не выяснишь. Хотя одно могу тебе сказать. Если у тебя на это дело серьезный настрой, тебе нужно избавиться от фамилии Марджори Моргенштерн. В ней – фальшивое звучание.

– Много ты понимаешь! Эта фамилия есть даже в нью-йоркской телефонной книге.

– Мне все равно. Тебе будет легче продвигаться, назвав себя Марджори Морган.

– Это скучно и банально.

– Да ну? Смысл смены фамилии заключается в том, чтобы больше походить на других, а не меньше.

– Полагаю, Ноэль Эрман – банальность.

– Я как раз был почти на той же стадии, что и ты сейчас, когда размышлял об этом. Если бы мне довелось заниматься этим снова, я бы назвал себя как-нибудь вроде Чарли Робинсон. Если ты хочешь прикинуться, что ты не еврейка, ты тоже можешь сделать именно так.

– Я не потому делаю это.

– Тогда почему бы не Моргенштерн?

– Слишком ординарно.

– Ага, ты хочешь необычную фамилию, вроде Мэгги Салливан?

– Ну, это другое дело. Моргенштерн звучит так… Ну, не знаю…

– Так по-еврейски, девочка, так по-еврейски. С теми самыми намеками на картофельные оладьи, свечи в пятничный вечер, фаршированную рыбу – вот, что тебе не нравится.

В раздражении она сказала:

– Конечно, мотивы каждого человека должны быть такими же никудышными, как и твои. Все равно, Ноэль, я собираюсь именовать себя Марджори Морнингстар и собираюсь стать актрисой, несмотря на Гая Фламма, на мою мать, на тебя и на кого угодно.

Он обнял ее за талию и на мгновение прижал к себе.

– Это старая институтская драчка. – Они немного прошлись молча. Он сказал:

– Но я не могу себе представить этого, и ты знаешь почему, Мардж? Каждая подлинная актриса, которую я когда-либо знавал, обладала… ну, не знаю, чем-то вроде железного стержня. Когда ты разговариваешь с ними – даже романтично, – в ответ получаешь металлический звон. Я плохо выражаю свою мысль. Я не имею в виду неискренность, видишь ли, или пустозвонство, или холодность. Это… ну, они больше походят на мужчин – стабильностью цели и жесткой проворностью в бизнесе, которым занимаются. Большинство из них превращают в мешанину свою личную жизнь. Это как бы плата за талант, заключающаяся в утрате женского инстинкта, с помощью которого женщины чуют верный путь в жизни. Ну а ты… ты – такая женщина, такая киска, карабкающаяся по своему пути с помощью грациозных лапок…