Текст книги "Марджори"

Автор книги: Герман Воук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

13. Поцелуй под сиренью

Несколько вечеров спустя ей позвонил Билли Эйрманн, жалобно сказав:

– Раз уж ты снова появилась в обществе, я решил еще раз попытать удачу.

Когда он пришел, то оглядел изысканную мебель из Эльдорадо, загромождавшую новую квартиру, и вежливо сказал, что у них очень мило. Из-за него с новой силой, как никогда раньше, она почувствовала семейный упадок.

– Не снимай пальто, – сказала она, – мы пойдем куда-нибудь. Может, в «Старую Касабланку».

Билли запротестовал, умоляя ее позволить ему отвести ее в «Клуб Аиста». Но она чувствовала себя виноватой из-за того, что согласилась встретиться с ним, и успокаивала свою совесть тем, что предложила самое дешевое место, которое знала, и потому они пошли в «Старую Касабланку». Это был захиревший ресторанчик на Бродвее, всего в нескольких кварталах от ее дома, где трое жалких музыкантов уныло развлекали каждый вечер студентов колледжей с ограниченными средствами. Стены, неровные и с неправильными углами, изображали грот и были выкрашены в мертвенно синий цвет, освещение тоже было синим. Танцевальная площадка была заполнена тощими молодыми людьми в поношенных пиджаках и грязных белых туфлях и неопрятными девушками в мешковатой одежде, которые вертелись и шаркали ногами в замогильном свете. Марджори и Билли взяли себе пива и гамбургеров и принялись болтать, и она небрежно упомянула о том, что собирается провести лето в «Южном ветре».

– В «Южном ветре»? Мой брат Саул там режиссер!

Марджори кивнула.

– Я знала, что режиссер там Ноэль Эрман. До недавнего времени я не подозревала, что это твой брат Саул.

Билли криво улыбнулся и склонил голову набок. Марджори в это мгновение увидела в нем мимолетное сходство с братом.

– Ноэль Эрман. Великое имя, не правда ли?

Он стал вертеть в руках бутылку кетчупа.

– Ты практически не рассказывал о нем.

– Он что-то вроде паршивой овцы в нашей семье, Мардж, так или иначе.

– Что у него с рукой?

– О, ты заметила? Он довольно ловко это скрывает. Такую штуку называют паралич Эрба. Он у него с рождения. Бывает из-за наложения щипцов. Полно людей с ним живет. У них короткие и искривленные руки, ты, наверно, видела. Ну, с Саулом дела были не так плохи, он занимался, как черт, и более-менее исправил ее. Он еще и в этом обвиняет моего отца. Заявляет, что отец позвал этого доктора, от которого не было никакой пользы, потому что он был его школьным приятелем…

– Они с твоим отцом не ладят?

– Ну, ты знаешь, мой отец судья, и все такое, так что он хотел, чтобы Саул изучал законы. Саул хотел преподавать философию, по крайней мере теперь он так говорит, но мне кажется, что ему хотелось быть кем угодно, только не адвокатом, назло отцу… Да ну его к черту, этого Ноэля Эрмана, ты не против? Прислушайся к совету старого друга и телом держись от него подальше, вот и все.

– Не беспокойся.

– Слушай, что я скажу тебе про Саула. Не то чтобы он был паршивцем или кем-нибудь там еще… Если бы женщины падали от меня налево и направо, куда бы я ни шел, я бы тоже не упустил такого случая, это точно… Пошли, это румба, давай потанцуем.

После этой встречи Билли звонил ей еще два или три раза. Она была любезной, насколько могла, но у нее был законный предлог для отказа в виде репетиций у «Бродячих актеров», так что вскоре пыл его охладел.

С Уолтером Ронкеном дело обстояло по-другому, он был настойчивым и обезоруживающим.

– Слушай, – как-то раз сказал он по телефону, – давай допустим, что я слишком молод для тебя и слишком смешон. Из этого совсем не следует, что ты должна меня отшить. Мы все же интересуемся одними и теми же вещами, а я не так неприятен в компании. Ты и представить не можешь, какое сокровище готовишь себе на небесах, когда время от времени со мной встречаешься. Ты поддерживаешь во мне жизнь. Ты же отдала бы ради меня пинту крови, если б я умирал, правда?

И она рассмеялась такому экстравагантному признанию и согласилась встретиться с ним. Какое-то время он подшучивал над ней только по телефону, а в ее присутствии терялся и замолкал, но, проведя с ней несколько вечеров, он стал чувствовать себя свободнее. Однажды он привел ее в смущение тем, что без приглашения явился на репетицию «Бродяг». Он мог бы быть сыном режиссера, таким юным он казался среди участников труппы. Она дразнила его, но позволила после репетиции выпить с нею кофе и была поражена проницательностью его комментариев, особенно по поводу ее собственной игры. Он целиком понял то, что она пыталась сказать в своей роли.

– У тебя много здравого смысла – в некоторых отношениях, – сказала она, повышая голос, чтобы заглушить металлическое дребезжание. Они были в кафе-автомате. Она настояла на том, что заплатит за свой кофе, и между ними появилась какая-то натянутость.

– Я быстро соображаю. – Он откусил пончик, как будто разозлился на него.

– Или очень о себе воображаешь.

– И то, и другое. Одна черта не исключает другую. Посмотри на Шоу.

– Ну, не будь так уверен в этом, мой мальчик, по крайней мере пока не отрастишь себе такую же бороду, как у Шоу. Это не такая привлекательная черта в тебе.

– Не называй меня «мой мальчик». Знаешь точную разницу в нашем возрасте? Один год, три недели и пять дней.

– Это все равно что десять лет, Уолли, когда девушка старше.

Он сгорбился над своим кофе – воплощение уныния.

– Верно. Но так не должно быть, Мардж. Это жалкие шутки времени, ошибка в простой арифметике. Это не должно ничего означать.

– Если ты будешь вести себя хорошо, мы можем быть очень добрыми друзьями. Ты мне нравишься. Не гляди так трагично.

– Ну, ладно, я согласен на роль Марчбэнкса [1]1
  Марчбэнкс – персонаж пьесы Б. Шоу «Кандида» (1895), молодой поэт, влюбленный в Кандиду.


[Закрыть]при Своей Кандиде – покамест.

– Нет, спасибо. Кандида в девятнадцать лет, в самом деле! По этому счету тебе должно быть четыре года. Иногда ты поступаешь, как четырехлетний. Просто будь самим собой и дай мне быть самой собой. Не придумывай обо мне никаких глупостей, это самое главное. Я просто еще одна девушка.

Он посмотрел на нее, склонив голову, как Ноэль.

– Ладно, – сказал он, – ты просто еще одна девушка. Мне придется это запомнить.

«Бродяги» поставили свой последний спектакль во второй половине апреля, и после этого Марджори ничего не осталось, кроме того, чтобы ходить в колледж и ждать, когда наконец начнется жизнь в «Южном ветре».

Колледж надоел ей хуже горькой редьки. Ей было скучно, смертельно скучно в жарких классах, на школьных изрезанных стульях, от звонка, который объявлял конец тягучим часам, от запаха мела, тяжести учебников под мышкой, коридоров, заполненных хихикающими первокурсницами с дешевой губной помадой, старомодно одетых учительниц, которые постоянно терзали ее своими цифрами и буквами. Она пошла в школу, когда ей исполнилось шесть лет. В унылой рутине городских колледжей, которые каждые шесть месяцев выпускали своих учеников, словно колбасу, она должна была окончить учебу в следующем феврале. Несколько из ее одноклассниц вышли замуж и не собирались возвращаться в школу после летних месяцев на последние полгода. Она бы с радостью сделала то же самое, если б у нее был жених на примете.

Она получила приглашения на несколько свадеб. Каждый раз для нее было потрясением видеть, как старшеклассница превращается в невесту, плывущую по воздуху в белом сверкающем тумане, держа под руку неуклюжего молодого человека (с видом загнанного зверя) в официальном костюме. У Марджори появлялось чувство, будто время зажимает ее в тиски. Она не могла не сравнивать женихов с Ноэлем Эрманом, и такое сравнение оказывалось для них очень невыгодным, но разве это могло быть утешением? Она ничего не значила для Эрмана.

Несколько человек из «Бродяг» продолжали назначать ей свидания, но с ними было так скучно, что она едва не засыпала, ей куда больше нравилось сидеть дома за книгой. Она прочитала все романы в ближайшей библиотеке и потом стала перечитывать старые романы, просто для того, чтобы иметь что-то для чтения; она с изумлением обнаружила, что такие книги, как «Анна Каренина» и «Мадам Бовари», захватывали ее. Возможно, для того, чтобы доказать себе, что посредственные оценки в колледже были делом выбора, а не способностей, она усердно принялась за учебу, хотя была поглощена ею меньше, чем когда-либо. Она получила мрачное удовлетворение оттого, что набрала несколько высших баллов.

Марджори часто отправлялась на продолжительные прогулки по Риверсайд-Драйв. Мягкий апрельский воздух над голубой рекой, запах цветущих вишни и яблони, покачивание их розовых ветвей наполняли ее сладкой печалью. Частенько она вынимала из кармана книжку стихов и опускалась на скамейку, чтобы почитать Байрона, Шелли или Китса. Тоска Марджори по Ноэлю открыла ее сердце для этих старых слов, которые были засушены, исковерканы и вбиты в ее голову бесчувственной каргой, преподававшей английскую литературу.

Иногда Мардж приходила гулять в Центральный парк. Каждое желтое соцветие форзитии напоминало ей о Маше и первых чудесных месяцах их дружбы. Наездники, шлепавшие по грязным дорожкам, вызывали в ее памяти воспоминания о себе самой: образ безрассудной семнадцатилетней девчонки в синяках и ушибах, которая головой вниз летит с Очаровательного принца. Она могла вспомнить, каким мудрым и взрослым человеком казался ей Сэнди Голдстоун, она могла вспомнить, как в ее глазах он превратился в невзрачного болвана. Она смотрела на окна их прежней квартиры в Эльдорадо и думала о том, что, может быть, какая-нибудь семнадцатилетняя девчонка с блестящими глазами стоит в халате за белыми занавесками, пожирая глазами золотой облик мира.

После долгого молчания одним майским утром позвонил Уолли.

– Ты когда-нибудь была в Аркадах?

– Нет. Что это за Аркады?

– Аркады – это настоящий рай земной. Давай поедем туда завтра утром. Сирень зацвела. Я хочу, чтобы ты посмотрела на сирень.

Завтра была суббота. Она чувствовала, что не должна поощрять Уолли, но это вряд ли было похоже на свидание – поездка в субботнее утро с целью посмотреть на сирень.

– Конечно, Уолли. Так мило, что ты обо мне подумал.

На следующее утро шел проливной дождь. Она сидела на подоконнике в своей комнате в домашнем халате и жадно глотала новый роман. Это было очень приятное времяпрепровождение, когда дождь барабанил по карнизу и на страницу падал серо-голубой свет грозы. Герой романа был вылитый Ноэль Эрман, до кончиков рыжевато-золотых волос, это был тот же тип лихого негодяя. Когда зазвонил звонок у входной двери, она не обратила на него внимания. Через мгновение мать просунула голову в ее дверь.

– Пришел этот Уолли. Говорит, что вы договорились куда-то поехать. Он что, с ума сошел, выходить в такой ливень?

– О Господи! Скажи, чтобы он подождал минуту, мам.

Она взглянула на себя в зеркало на дверце шкафа. Ее волосы были причесаны, но на лице совершенно не было косметики, а халат из темно-бордовой шерсти не прикрывал даже подола ночной рубашки. Показаться в таком виде было невозможно; но у нее не было никакого желания одеваться и разрисовываться только для того, чтобы сказать Уолли: пусть он едет домой и перестанет быть идиотом. Она решила, что Уолли едва ли мог сойти за человека, которому назначают свидания, он больше был похож на младшего брата; и она вышла в гостиную, туже затягивая пояс халата. Он сидел за пианино, в желтом плаще, и весело наигрывал одну из песен Ноэля.

– Уолли, иногда мне кажется, что у тебя нет здравого смысла. Неужели ты думал, что я поеду куда-то в такую погоду?

– Почему же, Мардж? Дождь – это наш шанс. Аркады будут в нашем полном распоряжении.

– Ты получишь их в полное свое распоряжение, мальчик. Я соображаю достаточно хорошо, чтобы не высовываться в такой ливень, даже если ты этого не понимаешь.

Узкие плечи ссутулились, большая голова опустилась, длинный нос стал как будто еще длиннее. Она видела, как собаки так же внезапно переходят от безудержной радости к глубокому унынию, но никогда еще не видела, чтобы такое происходило с человеческим существом.

– Ну, ладно, Уолли, я рада, что ты пришел, дай мне только минуту, чтобы одеться. Мы посидим, выпьем кофе и поболтаем про лето.

– Ладно, – заунывно отозвался он.

Когда она снова вышла, наспех одетая, как для школьного дня, он сидел, скрючившись в кресле, все еще в плаще.

– Что с тобой? – спросила она.

– Марджи, я догадываюсь, что ты не жила в сельской местности. Лучшее время, чтобы смотреть на цветы, это дождь.

– Я думаю, ты больше никогда не улыбнешься, – сказала она, смеясь, – если мы не поедем посмотреть на эту сирень.

– Ну, я уверен, что она тебе понравится.

– Что за черт! Мне приходилось делать вещи и поглупее. Поехали.

Как это часто случалось, Марджори обрадовалась, что Уолли вытащил ее из квартиры, как только они оказались на улице и поехали вдоль реки. Она уже позабыла, как здорово ехать в машине сквозь проливной дождь, особенно в таком мощном автомобиле, как «бьюик» отца Уолли; удобно расположиться на мягком сиденье в тепле и сухости, пока снаружи бушует ветер и капли стучат по крыше, и «дворники» бегают по ветровому стеклу взад и вперед, стирая четкие лоскуты серого неясного мира. Она взяла сигарету с ментолом и свернулась на сиденье. Она еще не приучилась курить, но сигареты с ментолом всегда казались ей меньшим грехом, поскольку были похожи на лекарство или леденцы.

– Это здорово, – сказала она, – прости, что я так не хотела ехать.

– Это ерунда, – радостно ответил Уолли, – погоди.

Они миновали колоссальные опоры моста, свернули в сторону от бурлящей черной реки, проскочили в арку и поехали по пологой дороге.

– Видишь? – сказал он, когда они въехали на пустынную стоянку. – Субботнее утро, но мы одни.

Средневековый музей на отвесном берегу с видом на Гудзон оказался новостью для Марджори. Шагая по готическим коридорам, она сказала:

– Как ты нашел это?

– В курсе изобразительного искусства.

Их шаги отдавались эхом в темных каменных галереях. Великолепные гобелены, деревянные святые и богоматери, инкрустированные драгоценными камнями мечи и доспехи, сводчатые потолки – все это пробуждало в ее воображении атмосферу романа, который она читала; она так и представляла себе, как поворачивает за угол и сталкивается с высоким светловолосым героем. Уолли, волоча ноги, тащился за ней – руки засунуты в карманы желтого плаща, прямые черные волосы падают на глаза; в этой обстановке он казался неуместным и комичным. Но она все равно чувствовала симпатию к нему. Он давал ей возможность ощутить себя первооткрывателем. Это удовольствие помогла ей найти Маша, когда они вместе ходили на концерты и в художественные галереи.

В холодной и пустой столовой они пили кофе.

– Готова пойти прогуляться в садах? – сказал Уолли. – По-моему, дождь кончается.

– Конечно, готова.

С деревьев обильно капала дождевая вода, так что казалось, будто все еще идет дождь; но когда они вышли на открытое пространство среди клумб, то увидели, что ненастье прошло. Белые облака, толпящиеся и спешащие вдаль высоко над головой, открывали голубые лоскуты неба. Сильный аромат от пурпурных зарослей ириса наполнял влажный воздух, и редкие лучи солнечного света серебрили огромные опоры моста над рекой. Тихий ветерок шевелил цветы, стряхивая с них дождевые капли.

– Ах, Боже мой, здесь прекрасно, Уолли! – сказала Марджори.

Он взял ее за руку, и она позволила ему держать ее; и если о ладони можно сказать «почтительная», то такова была ладонь Уолли. Он повел Марджори за угол мимо густого кустарника по извилистой дорожке, залитой странным водянистым бледно-лиловым светом.

Это была аллея, над которой сводами смыкались стены из цветущей сирени. Благоухание, сладкое и острое, невыразимое словами, наполняло воздух; оно, как музыка, заставило ее чувства затрепетать. Вода капала с пышных соцветий на лицо Марджори, поднятое вверх, когда она шла по аллее рука об руку с Уолли. Она не могла бы сказать, где был дождь, а где слезы на ее лице. Она хотела смотреть вверх на сирень, белые облака и лоскутки голубого неба вечно, вдыхая этот сладкий воздух. Ей казалось, какие бы уродливые заблуждения ни существовали за пределами этой сиреневой аллеи, должен где-то быть Бог, в конце концов, и что Он должен быть добрым.

Она услышала, как Уолли говорит:

– Я так и думал, что тебе понравится.

Голос вывел ее из состояния, близкого к трансу. Она остановилась, обернулась и посмотрела на него. Он был некрасив, юн и трогателен. Он глядел на нее сияющими глазами.

– Уолли, спасибо тебе.

Она обвила руками его шею – он был выше ее, но ненамного, – и поцеловала в губы. В поцелуе она хотела выразить свою благодарность, больше он ничего для нее не значил. Он прижимал ее к себе, пока она целовала его, и отпустил в тот же миг, как она отступила. Он вглядывался в нее с полуоткрытым ртом. Казалось, он хочет сказать что-то, но не издал ни слова. Они держали друг друга за руки, и капли дождя падали на них с цветов сирени.

Через мгновение она тихо рассмеялась.

– Ну-ка, почему ты так на меня смотришь? Я кажусь такой испорченной? Тебя уже целовали девушки?

Уолли, поднеся тыльную сторону ладони ко лбу, сказал:

– Теперь мне так не кажется! – Он покачал головой и засмеялся. – Я насажу аллеи сирени по всему городу.

Голос его был очень хриплым.

– Это не поможет, – твердо сказала она, беря его под руку и идя вперед, – это было в первый и последний раз, мой дружок.

Он ничего не сказал. Когда они дошли до конца аллеи, то повернули назад, медленно пройдя всю аллею обратно. С шепчущим звуком на дорожку падал дождь.

– Бесполезно, – произнесла она несколько мгновений спустя.

– Что?

– Проходит. Наверно, такое состояние не может продолжаться долго. Это становится просто сиреневой аллеей.

– Тогда пойдем отсюда.

Уолли зашагал быстрее, и вскоре они снова были на открытом воздухе, выйдя на свет из-под сени аллеи.

Они ехали по городу в ярком солнечном свете по высыхающей дороге, открыв окна, чтобы в «бьюик» вливался теплый благоухающий воздух.

– Пойдем, пообедаешь с нами, – сказала она, когда он остановил машину у ее дома.

– Мне нужно идти прямо в библиотеку, Мардж. Но все равно спасибо.

– Спасибо за сирень, Уолли. Это просто чудо.

Она открыла дверь. Вдруг его ладонь оказалась на ее руке.

– Может быть, нет, – проговорил он.

Она взглянула на него.

– Что, может быть, нет?

– Может быть, он был не последний. Поцелуй.

Легко рассмеявшись, она сказала:

– Уолли, дорогой, не ломай голову над этим. Я не знаю. Может быть, мы еще раз найдем такую сирень.

Он кивнул и уехал.

Войдя в квартиру, она попала в шторм. Мать, сидевшая на краю стула в гостиной, поднялась на ноги, как только Марджори вошла.

– Здравствуй, надеюсь, ты хорошо провела время?

– Очень хорошо, – сказала Марджори, сбрасывая туфли. В тоне и поведении ее матери ясно слышался сигнал тревоги.

– В основном тебе удается хорошо проводить время, – произнесла миссис Моргенштерн, приближаясь к ней со сложенными руками.

Сложенные руки – это уже было серьезно. Марджори тщетно пыталась мысленно найти причину. В последние недели она была необыкновенно добродетельна.

– Стараюсь, – сказала она, вешая плащ на вешалку.

– Стараешься! Это верно, что ты стараешься. Ты можешь приложить свои старания к чему угодно. Ты даже постараешься поехать в Содом, если я позволю тебе, но это случится только через мой труп.

Только сейчас на столике в прихожей Марджори заметила распечатанный конверт с эмблемой «Южного ветра» в углу, рядом с адресом отправителя. Она вздохнула.

– Мам, я думала, что мы давным-давно договорились, что ты не будешь читать мои письма.

Она взяла письмо и прошла в гостиную. Это было подписанное Гричем уведомление о собрании работников «Южного ветра».

– Я открыла его по ошибке. Я думала, это рекламный проспект. Откуда мне знать, что ты получаешь письма из Содома?

– Ну, раз ты распечатала его по ошибке, почему бы тебе не притвориться, что ты этого не делала, и мы все будем счастливы? Я хочу есть…

– Это правда или нет?

– Что правда, мама?

– Ты работаешь или не работаешь в Содоме?

– Разве это не мое дело?

– Прости, но это мое дело, если моя дочь решает ехать к собакам. По меньшей мере, я должна быть уведомлена.

– Никто не едет к собакам.

– Если ты собираешься работать в Содоме, то ты едешь к собакам.

Марджори посмотрела в глаза матери. Она была на пару дюймов выше ее. Миссис Моргенштерн смотрела на нее снизу вверх, наморщив нос и прижав руки к бокам.

– Пожалуйста, мама, давай выйдем из средневековья. «Южный ветер» не Содом. Это вполне уважаемое место для проведения летнего отдыха, гораздо более уважаемое, чем Прадо, если хочешь знать. Ты ничего не имела против того, чтобы я ехала в Прадо, где днем и ночью еще больше этих чертовых обниманий-поцелуев и разведенки в узких корсетах постоянно флиртуют с проклятыми музыкантами…

– Откуда у тебя эти слова, Марджори? Чертовы, проклятые. Ты набралась этого в Содоме? Или от Маши?

– Я не видела Машу почти год, и ты это знаешь, – устало ответила Марджори.

– Да, а когда я сказала, что устала от нее, что ты мне ответила? Она будет твоей любимой подругой до конца жизни, а я средневековая дура, я и это, я и то. Ну так кто оказался дурой? Я была права насчет Маши, и я права насчет «Южного ветра». Это не место для тебя, Марджори. Хорошо, некоторые приличные люди могут бывать там – взрослые люди, люди, которые знают, как контролировать себя… ты же будешь там, как младенец в лесу, тебе всего девятнадцать…

– Девятнадцать с половиной, а в июле мне будет почти двадцать. Ты вышла замуж, когда тебе было восемнадцать лет.

Лицо матери изобразило насмешку.

– Ты сравниваешь нас? Я жила самостоятельно с пятнадцати лет, зарабатывая себе на жизнь. Когда мне было восемнадцать, на моих руках были такие мозоли, каких у тебя не будет и в пятьдесят. Я истекала кровью и кричала в такси по дороге в больницу, когда ты родилась, – да, по дороге с того потогонного предприятия, где я гнула спину по шестнадцать часов в день, чтобы заработать три доллара в неделю…

– К чему все это? Ты считаешь, что я не должна была ходить в колледж? Многие мои однокурсницы сейчас работают. Я сделала то, что ты хотела, как я считала, ничего больше…

– Милая, конечно, мы хотели, чтобы ты училась в колледже. Мы с папой хотели, чтобы наши дети получили все то, что не могли получить мы. Вот почему я не хочу, чтобы ты погубила свою жизнь в девятнадцать лет в этом Содоме.

Марджори с горячностью привела довод о том, что ей нужна была практика, чтобы стать актрисой, а ее она могла получить в «Южном ветре». Но раздражение миссис Моргенштерн было не унять.

– Актрисой! Вы только поглядите! Хорошего мужа и детей – вот чего тебе захочется через пару лет, милая, как только тебе надоест слоняться по Бродвею, как бродяга. – Заметив рассерженный взгляд дочери, она поспешно добавила: – Может быть, я ошибаюсь, может быть, ты вторая Этель Бэрримор. Хорошо. Предположим, что это так. Разве Этель Бэрримор обязательно было ехать в такое место, как «Южный ветер»? Когда ей было девятнадцать, таких мест еще не существовало. И все-таки она стала великой актрисой.

Наткнувшись еще на пару-тройку подобных аргументов, которыми с бесконечной изобретательностью действовала в спорах миссис Моргенштерн, Марджори сказала:

– Ну, я не знаю, что ты можешь с этим сделать. Я еду, и тут уж ничего не попишешь.

– А если я запрещаю тебе?

– Бессмысленно. Мне нужно думать о карьере. Я не могу ее бросить только из-за того, что у тебя какое-то дикое представление о взрослых лагерях.

Миссис Моргенштерн глядела на нее с молчаливым удивлением и оттенком невольного уважения. Она привыкла к гораздо большему шуму и крикам, без которых не обходилась Марджори в подобных диспутах. Относительно спокойная решимость – это было что-то еще, что-то новое. Она осторожно добавила:

– Папа скажет тебе то же самое, что и я.

С той же осторожностью Марджори ответила:

– Думаю, я могу поговорить с ним. С тобой не могу.

– А если он скажет нет?

– Я поеду в «Южный ветер».

– В любом случае?

– В любом случае.

– Понимаю. А потом?

– Что потом?

– Ты все еще должна окончить школу.

– Я знаю.

– Ты думаешь вернуться домой, есть нашу еду, мы будем покупать тебе одежду, как будто ничего не случилось?

– Так что же, мама, ты предлагаешь мне никогда больше не переступать порога этого дома?

После недолгих колебаний миссис Моргенштерн сказала:

– Что ж, ты говоришь, что ты независимая женщина с собственной карьерой, о которой должна думать. Тебе не нужны наши советы, наши наставления. Ты не должна нуждаться и в нашей поддержке.

Марджори долгим взглядом посмотрела на мать, ее лицо побледнело. Она ничего не сказала, но вдруг медленно начала улыбаться.

– Чему ты улыбаешься? Расскажи мне эту шутку.

В голосе миссис Моргенштерн слышалась едва заметная неуверенность.

Марджори чувствовала себя пленником, который, прислонившись к двери своей темницы, вдруг попадает в солнечный свет, на свободу.

– Нет, мама, – проговорила она. – Мне не нужна ваша поддержка. Помнишь, как ты сказала, что если я не буду осторожной, то могу оказаться полезной? Я уже полезна. Я печатаю на машинке. Я беру уроки стенографии. И выгляжу я неплохо. Я стою пятнадцати долларов в неделю на свободном рынке. Это не состояние, но девушки живут на это, Бог знает, по всему городу. Дай мне знать, когда ты захочешь, чтобы я съехала, мама.

Мать уставилась на нее, не отрывая взгляда. Марджори дала ей минуту, чтобы придумать ответ. Ответа не было. Она нежно похлопала ее по руке.

– Я хочу есть, мамочка, – сказала она, – пожалуй, пойду умоюсь.

Она вышла из гостиной, как будто сошла со сцены, медленной величественной поступью, слыша призрачные крики и аплодисменты от ее многочисленных вторых «я».