Текст книги "Городской пейзаж"

Автор книги: Георгий Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

«Вы замужем?!» – хотел уже воскликнуть он, но вместо этого с печалью и нежностью в голосе спросил:

– Неужели вы так сильно любите насекомых?

– Я их совсем не люблю, – ответила она тоже с нежностью. – Мне просто интересно кормить! Ну как я могу любить насекомых, если я их совсем не знаю и не понимаю? Странный вы человек…

Он на нее смотрел с восторгом очарованного мальчика, словно боялся спугнуть поразившее его видение. Все то лучшее, что лишь изредка проявлялось блистательной красотой в лице Марины, все это теперь он разглядывал в завершенном виде рядом с собой, не в силах поверить в такое совершенство, воплотившееся в реальность, о котором он давно уже не смел даже мечтать.

– Послушайте! – сказал он, когда она поднялась и взяла сумку в руку. Он все еще сидел на корточках и смотрел на нее снизу вверх. – А вам в какую сторону?

– Мне туда, – ответила Ра Клеенышева, разглядывая его сверху тоже с явным смущением и любопытством, словно бы ей вдруг захотелось накормить его, но она не знала чем. – Мне туда, – говорила она, как бы приглашая его к столу.

И он легко принял это приглашение, сказав с удивлением:

– Мне тоже туда!.. А вы знаете, – говорил он, идя с ней рядом, – насекомые бывают удивительно красивы, и чтобы их любить… Что ж… Красота понятна всем, и ее совсем не надо объяснять, – сказал он, скосив на нее глаза. – Если мне, например, кто-нибудь станет объяснять, почему красива бабочка махаон, то это вызовет во мне только улыбку. Да! Или, например, ночные бабочки… Их почему-то боятся многие женщины… Вы боитесь ночных бабочек?

Она с непроходящим удивлением посмотрела на него, подняв брови, и низким голосом, прорвавшимся вдруг из глубины груди, сказала, как глупенькому:

– Я вообще ничего не боюсь!

– Может быть, это и хорошо, но все-таки надо иногда… Человек должен иногда бояться. Иначе он погибнет, – возразил Федор Луняшин. – Смерти, например, надо бояться.

Она остановилась и с сочувственной улыбкой спросила:

– Вы разочаровались в жизни? Не надеетесь больше ни на что?

Этот неожиданный вопрос застал его врасплох. Никогда и никто не задавал ему подобных вопросов, и теперь он никак не мог вообразить себе, что именно эта женщина, которую он никогда раньше не видел, задала вдруг самый главный вопрос, на который ему надо было обязательно ответить.

«Как я раньше не понимал этого?! – подумал он в смятении. – Надо было давно уже задать себе этот вопрос и ответить: да или нет. Ответить, чтобы жить дальше».

– То есть как? – спросил он, пожимая плечами. – Это очень важный вопрос! Как это он пришел вам в голову? Я бы очень хотел ответить на него. Но все-таки – да или нет – слишком просто. Очарования, разочарования – всего хватало… А вообще-то, – сказал он, выходя из растерянности, – на вас глядючи, можно вполне разочароваться в жизни.

– Почему же это?

А он вместо ответа посмотрел на ее руку. «Правая? Да, правая… А где же?..» – посмотрел и не увидел кольца.

Взгляд этот заметила Ра и поджала пальцы, с одного из которых успела незаметно снять кольцо. Оно бесшумно скользнуло на дно сумки. След от него шелковистой ленточкой светлелся на коже, и она поняла, что ее попутчик уже видел кольцо, а теперь видит след от него.

Ничего не понимая, она и сама очень удивилась, зачем ей нужно было снимать кольцо. Она все время, пока он был рядом с ней, пока видела и слышала его, пребывала в этом радостном удивлении, чувствуя, как горит лицо, жаром своим обжигая глаза, которые беспрестанно разглядывали нечто небывалое и чудесное, к чему она как будто всю жизнь стремилась…

– Что такое случилось? – спросила она. – Почему вы так смотрите на меня?

– Вы потеряли кольцо, – испуганно сказал Луняшин. – Надо найти! Это плохая примета… Но вы не верьте! Так говорят, но не верьте этим сказкам! – поспешил он успокоить ее, дотрагиваясь до незнакомого плеча. – Надо пойти обратно и поискать… Это, наверное, там, где вы муравьев кормили!

Но она не изменилась в лице. В напряженном молчании протянула руку и тоже дотронулась пальцами до головы Луняшина, ошеломив его точно ударом электрического разряда, отчего вся его левая сторона черепа как будто онемела. Ощущение легкого прикосновения было так ярко и так неожиданно, что он взмолился в отчаянии:

– Я совсем один! Никогда ничего в жизни… Простите меня! Я несчастливый человек!

Услышав выспренность своих слов, он усмехнулся, расслабился, уронив голову на грудь. Но это он уже сделал в шутку, пытаясь снять серьезность, бессмысленность мольбы, которая вдруг вырвалась из него воплем застарелой боли.

– Потеряла, и хорошо, – услышал он насмешливый голос. – А вы такой худющий, такой бледный… Пойдемте, я вас обедом накормлю.

И сказав это, она пошла, не сомневаясь, что он идет следом и будет вечно теперь с ней, потому что родственные их души откликнулись, окрылились и, как говорили древние мудрецы, возликовали в радостном полете.

Такое случается в жизни. Люди, вчера еще не знавшие друг друга, женятся и живут в супружестве долгие годы, не уставая рассказывать друзьям о своей головокружительной женитьбе.

Вечером Федор Луняшин, задыхаясь от возбуждения, говорил брату по телефону:

– Нет, Боря, все уже решено! Она – чудо! Я без нее не смогу жить. Ты ее увидишь, поговоришь, и ты меня поймешь. Она красавица! Лицо лилейное! Да! Лилейное… Нежное, как лилия, и столько же благородства. Удивительное чудо! И доброты необыкновенной! Я не знаю, но это рок, зов крови… Ну если хочешь, я сейчас же помчусь к ней, и мы приедем к тебе в гости. Хочешь? Хорошо! Только прошу тебя, будь с ней поласковей. Она существо нежнейшее и только в лучах солнца – понимаешь? – в теплых лучах солнца как лилия… Ты ее не оскорби подозрением! Прошу тебя! И поверь мне, я еще не встречал женщины доверчивее и обаятельнее, чем Рая. Ее зовут Рая. Да… Но она с улыбкой… Знаешь, какая у нее улыбка! Она с улыбкой сказала, чтобы я ее звал просто Ра! Бог солнца! Она и есть богиня. Ра! Понимаешь? Боренька! Я бегу к ней. У нее, к сожалению, нет телефона. Но мы обязательно… Постарайся, Боря! Мне без нее уже просто невозможно жить. Я это знаю. Я очень одинок, Борис! Больше не могу. И ты это должен понять. Что ты говоришь? Ах, брось, пожалуйста! Что значит не знаю! Я ее знаю давным-давно! Я приеду с ней, ты все увидишь и поймешь меня. Но пусть тебя не смущает, если она не справится с такой нагрузкой, не сумеет обворожить тебя манерами. Она очень естественная, и всякие эти штучки-дрючки, ножи и вилки, салфетки и фарфоры кузнецовские – все это для нее не существует. И я счастлив! Она моя спасительница, Боря. И прошу тебя именно так и принимать ее – как мою спасительницу. Все! Я бегу. Я постараюсь ее уговорить. Она, конечно, очень понравится Пуше. Целуй ее! Борька, я счастлив! У меня ни тени сомнения… Ты, конечно, ее полюбишь, а она полюбит тебя. Я это чувствую и знаю. Она дивная женщина! Женщина, девушка – какая разница! Меня это совершенно не волнует, мне нужна родная душа, я истосковался, не могу больше. Все, Боренька. Целую тебя. Прости, я схожу с ума, но это ради нашего с тобой счастья, ради всего святого. Я верю в это, как в провидение… Иначе я глупец и достоин презрения, насмешки, позора, чего хочешь! Но я и на это пойду, лишь бы она была моей. Я тебе потом расскажу, как мы с ней познакомились. Она кормила муравьев сахарным песком. Да, муравьев. Каких-каких! Обыкновенных муравьев! Потом все расскажу. Да, я чудак, конечно, я жуткий чудак и в этом качестве пребываю с наслаждением. Боренька, я бегу, а ты жди меня, я обязательно уговорю ее. Она уже знает о тебе и о Пуше, я ей все рассказал. Она в восторге, потому что, говорит, не слыхала о такой братской любви. Это так мне приятно было слышать, Боря! Это судьба! Я только боюсь за нее, лишь бы она не передумала… Вот что меня тревожит. Я помчался, Борис. Скоро буду. Увидимся. Целую тебя!

Он повесил трубку. Дрожь колотила его. Дыхание было прерывистым. Нетерпение мучило его, как острый приступ болезни. Он схватил из письменного стола все деньги, какие остались от зарплаты, сунул их в задний брючный карман и, хлопнув дверью, помчался вниз по лестнице, не в силах дожидаться лифта, а потом метался по улице, заступая дорогу каждому автомобилю, размахивал руками, смеялся, если его обругивали шоферы, просил подвезти, если кто-либо останавливался, и, наконец, уселся в тесной кабине белого «Москвича», договорившись за пять рублей с молоденьким частником, что тот дождется его, пока он сбегает за женой, как Луняшин назвал Раю Клеенышеву, и поехал по московским улицам, томясь под светофорами, чертыхаясь всякий раз, если перед самым носом у них загорался вдруг красный и «Москвич», поскуливая тормозными колодками, останавливался на перекрестке.

Был в Москве тот светлый час, когда небо, погасив голубые тона, озарилось зеркальным блеском заходящего солнца, и город, погруженный в перламутровую дымку, казался шоколадным. Вознесенные в небо окна электрическими сквозными проемами горели в прямоугольниках стен. Зеленые светофоры стали синими, а красные превратились в пронзительно-розовые.

Город, который еще днем раздражал Луняшина летящим пухом и жарой, преобразился, окрасившись в небывалые цвета.

Молодой парнишка, сгорбленно сидящий слева от него за рулем, был высокого роста, и Луняшин все время хотел сказать ему что-то очень приятное, спросить у него, не играет ли он в баскетбол, что-нибудь рассказать веселенькое, какой-нибудь анекдот. Но голова была переполнена ликующей радостью, и он забыл это сделать.

Он ждал в узкой прихожей, пока Рая переодевалась. На него исподтишка поглядывали соседи. Маленькая, толстая девочка лет шести подошла и спросила:

– Ты, что ль, ее ждешь? – и улыбнулась беззубым ртом.

Детсадовская смелость играла в ее осоловелых от природы, но бесовски хитрых, всепонимающих глазах; хрящевато-гибкое ее тельце гнулось в кокетливых движениях; липкие пальцы трогали смущенного Луняшина, мягкая рука ее ухватилась вдруг, присосалась своей липкостью к руке застенчивого гостя.

– А у меня вон чего есть, – сказала она, показывая зажим для волос в виде божьей коровки.

– Ах, какая красивая штучка, – похвалил Луняшин, смущаясь.

А девочка тем временем уже прижалась щекой к его руке, стиснув беззубые челюсти в страстной какой-то признательности.

– Не надо, – шепотом попросил ее Луняшин. – Нельзя личиком к руке прижиматься. У тебя чистенькое личико, а руки я не мыл…

– Ой! – воскликнула притворная девчонка и села на лакированный пол, изобразив на лице шутовской испуг. – Ой! – воскликнула она опять, повалившись на пол и задрыгав в воздухе ногами. Но поднялась, как резиновая, и села на шпагат, мяукающим голоском произнеся опять свое ойканье.

– Ты, наверное, любишь цирк, – сказал ей Луняшин, не зная, как себя вести.

– Нет! – тихо вскрикнула девочка, ощерив слюнявый ротик. – Нет! – она была уже на ногах и притерлась вдруг к Луняшину затылком, задрав при этом голову так, что смотрела на него снизу вверх, закатив под лоб глаза.

– У тебя разъедутся ноги… и ты упадешь, – сказал Луняшин.

– Ой! Разъедутся ноги! Куда они разъедутся? Они у меня ходят, а не ездиют. Ездиют автомобили! – сказала она с выражением обманутой и обиженной, хотя было видно, что она все поняла, и только природное кокетство заставляло ее поступать так, как она поступала.

«Во всяком случае, – подумал Луняшин, – женщине она наверняка не ответила бы так, потому что ей было бы неинтересно вести себя с женщиной подобным образом».

– Ты кривляка, да? – спросил он у нее.

– Я гимнастикой занимаюсь!

– Ах, вон оно в чем дело!

В квартире пахло жареными котлетами. Луняшин остро вдруг почувствовал голод, хотя его и накормила сегодня Ра, но ощущение голода было приятно ему: он уже видел стол, накрытый Пушей, видел замешательство на лице брата и Пуши, их улыбки, вежливые их приглашения, потчевания, уговоры… И так ему было приятно подумать об этом, что он потянулся, расправляя плечи, и глубокий, зябкий вздох вырвался из груди.

В этот момент отворилась дверь комнаты, и на пороге ярко освещенного пространства появилась Ра. В темно-зеленом шелковом платье, в глубоком вырезе которого белела гладь открытой груди, она с грацией сделала к нему шаг, спрашивая взглядом: нравлюсь ли, хороша ли я, одобрит ли брат твой выбор. На литых ее плечах, туго обтянутых зеленым шелком, полированным орехом светились, переливаясь блеском, крутые локоны. Ноги ее, обутые в черные лакированные туфли и перехлестнутые тоненькими ремешками, ступали с девичьей неуверенностью и робостью, будто она впервые вышла к людям на высоких каблуках и боялась оступиться. Длинные рукава платья были стянуты шнурками на запястьях, сборчатыми напусками оттеняя руки. Она тряхнула головой и сказала, овладевая собой:

– Я готова. Мы едем?

И она подошла так близко к Луняшину, что он ощутил лицом жар ее лица.

– Ой! – вскрикнула опять соседская девочка и села на пол. Возбуждение ее достигло предела, когда она увидела нарядную Раю. Она стала кататься по полу и бормотать что-то невразумительное, словно хотела рассмешить очень серьезно глядящих друг на друга молчаливых взрослых людей. – Ой, быры, быры, быры! Что это такое! Ой! – вскрикивала она, звонко шлепая липкими ладошками по паркету.

Но на нее не обращали внимания. Тогда она опять села, опершись ладошками в пол, и увидела, как Рая протянула этому дядьке ключ. «Я сумочку не беру, – сказала она, – возьми в карман». А дядька взял вместо ключа ее руку и прижался ртом, как будто хотел укусить.

Луняшин поцеловал перстенек с маленьким аметистом, надетый вместо кольца, историю которого Ра успела уже рассказать ему.

– Скоро ты наденешь мое, – тихо сказал он, не веря в собственную храбрость.

Она ответила:

– Хорошо.

Окна квартиры, где жили Борис и Пуша, выходили на запад, и когда в дверях раздался звонок, небо уже дымно розовело, был поздний час длинного июньского дня. Но стол под хрустальной люстрой жирно и ярко блестел закусками, фарфором, бутылочными этикетками, маслился розовыми лепестками семги, копченой колбасы, зеленел, краснел ранними овощами, серебрился дутыми ручками массивных ножей и вилок, звал, требовал к себе гостей, маня мягкими бархатными стульями с высокими спинками, сиял огромным цветным натюрмортом среди темно-малиновых стен, с которых на стол и на гостей смотрели фотографии Пуши, Бориса, детей, широкими зубастыми улыбками, смехом, хохотом приветствовавших гостей…

Борис и Пуша, словно бы озвучивая веселые фотографии, встретили смущенного Феденьку, который прятался за плечом своей красавицы, медленно проходившей в комнату, где был накрыт стол.

Она белозубо улыбалась, не слыша, не понимая, что ей говорят, о чем спрашивают, и в ответ только согласно кивала, чувствуя искреннюю радость хозяев, с которыми она то и дело встречалась взглядами и которые усаживали ее за стол на почетное место рядом с Федей.

Она так разволновалась, что не могла ничего сказать и только кивала, приговаривая всякий раз:

– Спасибо, не беспокойтесь… Спасибо, – чувствуя себя неуклюжей дурочкой, над которой впору было смеяться, и не предполагая, что все Луняшины, усевшиеся за привычный для них стол, любуются ею и стараются сами понравиться ей и быть приятными.

– Что вы будете пить? – спрашивал ее старший брат, предлагая бутылки, стоящие на столе, поворачивая этикеткой к ней. – Коньяк, нет? Красное вино? Это «Кинзмараули», а это белое «Вазисубани», а может быть, рюмку водки?

– Я не пью, – отвечала она, но, боясь обидеть, сказала, вспыхнув под взглядом Бориса: – Вот вы сказали… Как? Красное это…

– «Кинзмараули».

– Это легкое, да? Мне совсем капельку… Нет, нет, не в эту рюмку, а в маленькую… Ну что ж, что водочная, а мне все равно, пожалуйста, в нее налейте… Ну почему же нельзя? Ну хорошо, тогда на донышко… Хватит… Я ж не пью. Пропадет вино, и все!

– Не пропадет, – уверенно сказал Борис, наливая багрово-красную жидкость в рюмку. – У нас в доме не принято доливать, вот вам и хватит на весь вечер… Знаете, в Болгарии говорят: доливают только масло в лампады, а вином наполняют пустые, до дна выпитые рюмки. Вот когда в вашей рюмке покажется дно, тогда поговорим. Ну а мы с Феденькой водочки выпьем, пока не согрелась.

– Нет, – сказал тот, вызвав удивление на лице брата, который, подняв брови, поднес уже бутылку экспортной «Столичной» к его рюмке. – Нет, Боря, я тоже вина… пожалуй… А впрочем! Ха! Такая закуска, выпью-ка водки! – воскликнул он, засмеявшись и безумновато оглядывая всех.

Брови на лице Бориса приняли обычное положение, и водка посеребрила хрустальную рюмочку, наполнив ее до краев. Борис поднял тост за знакомство, чокнулся с гостьей, склонив в знак почтения голову, и вылил серебро в разинутую пасть, явно довольный случаем выпить. Ра только пригубила рюмку, а Федя, все так же безумновато оглядывая сидящих за столом, держал поднятую рюмку, улыбался и, наконец поймав взгляд своей красавицы, которая на темно-малиновом фоне казалась ему небесным божеством, кивнул ей и, зажмурившись, маленькими глоточками выпил водку. Мысль его унеслась, он вспомнил толстую девочку, и ему самому захотелось плюхнуться на пол, дрыгать ногами, кататься и бормотать всякую глупость.

– Что ж мне делать?! – воскликнул он. – Ведь я сегодня напьюсь!

– Ну-ну-ну! Пьяница нашелся! – весело накинулась на него Пуша. – Закусывай, а не болтай языком. Я сейчас горячее принесу, – сказала она и поднялась.

– Я вам помогу, – сказала Ра, тоже поднимаясь.

И как ни уговаривала ее Пуша, она все-таки настояла на своем и ушла на кухню.

Братья остались вдвоем, и Федя вперился страдающе-радостным взглядом в Бориса.

– Ну? – спросил он. – Как тебе?

Борис, который на этот раз был без усов, поднял большой палец и показал его брату из-за краешка стола.

Федя не выдержал, и глаза его набухли слезами.

– Ой! – воскликнул он то ли на взрыде, то ли в нервическом смехе. – Спасибо тебе, Боренька! Я, наверное, сойду с ума. Ты видишь?! Видишь, как она с Пушей?! Пошла с ней вместе на кухню. Ой, господи! Прости, я совсем спятил… Слезы эти. Но ведь как здорово! А? Ты рад? – спрашивал он так, будто, приведя красавицу в дом к брату, не себе, а ему в первую очередь хотел доставить удовольствие.

И доставил, потому что и Борис тоже насупился, и у него тоже задрожала голая губа, и он тоже осевшим голосом сказал, кладя руку на плечо брата:

– Может быть, это твоя судьба. Не спугни. Боюсь тебя поздравлять… боюсь сглазить, но – постучим по дереву…

И оба они, задрав скатерть, постучали по столешнице, а Борис, откинувшись, осклабился вдруг в улыбке, развел руками и воскликнул, увидя Ра в Пушином переднике:

– Это будет самое вкусное блюдо, какое когда-нибудь знал мой грешный язык!

Ра в счастливой улыбке несла на подносе жареную золотистую утку, обложенную картофелем, а следом за ней с большой вилкой и ножом шла Пуша, делая братьям чуть заметные знаки восхищения, точно хотела сказать и Борису и Феденьке: «Она из нашей породы… Чудо свершилось! Будьте внимательны и не спугните».

– Так, милая, осторожно, – сказала она вслух, освобождая на столе место. – Вот сюда пожалуйста… Хорошо! Ничего что поздно! Завтра воскресенье, а сегодня мы гуляем…

Сияющая Ра, оставшись в белом, расшитом переднике, села за стол, и Федя, не веря своим глазам, дотронулся до нее. Она обвела братьев взглядом и с придыханием в голосе сказала:

– Вы, наверное, голодные, а утка такая вкусная, так хорошо приготовлена, ароматная…

– Мы жутко голодные! – закричал Федя Луняшин. – Мы будем гулять, есть и пить. Ура! Завтра воскресенье. Завтра… Ура!

Он бурно махал руками и вдруг оцепеневал, превращаясь в тряпичную, замусоленную куклу, лицо его выражало безумный восторг, будто было нарисовано неумелой кистью. Борис, в отличие от брата, был сдержан, услужлив и ядовито насмешлив, как бывают насмешливы самоуверенные мужчины, безжалостно уничтожающие своих возможных соперников в борьбе за благосклонность женщины. Пуша поглядывала на него с усмешкой и старалась не замечать, обратив все свое внимание на Феденьку, который разваливался на глазах. Ра освоилась в новой для нее обстановке и, поняв главенство Бориса, всячески старалась понравиться ему, не забывая при этом Феденьку и Пушу, которым не уставала улыбаться, как бы прося прощения за ту зависимость, в какую она попала, став объектом внимания.

Застолье затянулось, и рассвет засинел, заголубел, засверкал в окнах соседних домов, проникнув в комнату к Луняшиным отраженным солнечным лучом, задрожав зеркальным зайчиком в стеклах серванта, в стеклянных золоченых и белых рамках, за которыми смеялись Пуша и Борис в купальных костюмах, бегущие из моря в пенных брызгах, блестящие, как обливные горшки.

И так случилось, что к рассвету уже ни Ра Клеенышева, ни Луняшины – никто не задумывался о будущем, не сомневался в нем, будто бы Ра всегда была женой Феденьки.

Младший Луняшин очень устал, с трудом перебарывал сон. На него заботливо и нежно смотрела Ра, готовая обнять, как ребенка, прижать к груди и убаюкать.

Прошло всего несколько часов, как они впервые встретились в жизни, но этого времени было им довольно, чтобы довериться друг другу и найти душевный покой, нужный для того, чтобы начать все заново, забыв о прошлом.

– Цель жизни, – говорил Федя, требуя к себе внимания, – цель жизни – жизнь. Я это теперь хорошо понял. Мне надоело! Не хочу слышать, что жизнь коротка, а земля – маленький шарик… Не хочу! Жизнь бесконечна, а земля огромна и непознаваема. Вот мой девиз отныне: «Цель жизни – жизнь, бесконечная жизнь на гигантской нашей земле». Другого не хочу слышать! Люди должны знать это. Кому нужно крохотное мгновение на крохотном шарике?! Кто хочет чувствовать себя поденкой?

– Отдохни, Феденька, – говорил ему Борис, снисходительно улыбаясь.

– Нет, Боря, ты не хочешь меня понять. Ты нарочно не хочешь, думаешь, что я пьян и болтаю чушь. Я не пьян. Но когда меня уверяют, что земля малюсенькая, а жизнь очень короткая, у меня опускаются руки. Зачем меня обманывать? Тут философия! Да! В древности земля была плоская и был таинственный край света, потом люди привыкли, что она круглая, теперь людей хотят приучить, что она очень маленькая… Не идем ли мы к мысли, что ее вообще не существует? Зачем и кому это нужно? Ну да, конечно, научный прогресс, относительность, вечность и миг, жизнь – вспышечка во тьме вечности… Так мало! Всего-то навсего вспышечка. И все?

– И все, Феденька, все, дорогой, – так же снисходительно отвечал старший Луняшин, распустив сытый живот. – Главное вспыхнуть и не оставить… дыма. Вопрос этот мы с тобой обязательно решим, но в свободное от работы время. Мне нравится жизнь, которая есть цель жизни. Живи! И оставь астрономам и физикам, кому там еще… Оставь все это людям, которые знают, что они вспыхивают на маленькой земле, а сам живи долго, и пусть для тебя… земля будет огромна. Вот за это я и хочу с тобой выпить.

– Но сами посудите! Как трудно дождаться завтрашнего дня… Это так долго – дожить до завтра, – говорил Феденька, глядя на Ра. – Вы хотите жить на большой земле долго-долго?..

– Да! – отвечала ему она с подыгрывающей радостью в голосе.

– Я буду молить предвечный разум, – очень серьезно ответил ей Феденька. – И это обязательно сбудется. Такие, как вы, должны жить долго и счастливо на огромной земле.

– А вы знаете, – сказала Ра, вся осветившись. – Ко мне однажды пришел очень странный человек, говорил про какую-то книгу, и вы знаете, он сказал – жить надо вот так: прижал ладонь ко лбу, а потом к груди… к сердцу. – Она показала на себе, как это сделал когда-то Боровков, и рассмеялась, приглашая посмеяться всех.

– Ум и сердце, – строго объяснил Феденька. – Разум и добро. Все правильно. Честь и совесть.

Смех замер, будто его грубо оборвали.

– А я думала, он сумасшедший, – призналась Ра и покраснела.

Старший Луняшин хрипло засмеялся.

– Конечно, сумасшедший. Вы не могли ошибиться, Раенька! Женщины в таких случаях не ошибаются. Это мы еще можем долго жить рядом с человеком и думать, что он нормальный, хотя и с закидонами, а на самом деле он, голубок, вполне сумасшедший. Как вы сказали? Жить надо так и так? По животику он не хлопал? Нет? Я даже могу описать его внешность. Типичный самозванец. Кого-кого, а самозванцев у нас всегда хватало. Кажется, еще Короленко об этом писал. Пророки… Глупые, в общем-то, люди. Баламуты.

– Нет, Боря, ты не совсем прав, – вяло и ласково возразил Федя Луняшин, настороженно слушавший хрипловатый голос брата. – Я не знаю, о ком речь… Но ведь они живут со своими этими идеями бескорыстно. Они, как правило, несчастны. Проходимец – нечто другое. Проходимцем можно назвать преуспевающего человека. Может быть, он и сумасшедший… этот, кто приходил. Но наверняка он думал о благе всех людей на земле. Я тоже их знаю. Им совершенно чужда идея – сам живи и дай жить другим. Они с ума-то сходят совсем по другой причине: сам хоть не живи, но другим дай жить… Конечно, они, как правило, невежественны, но мне их жаль. Я не могу злиться на них. Они безобидные чудаки, забывшие главный принцип: жизнь – цель жизни. Они же эту жизнь хотят обязательно объяснить и преподать урок человечеству. Это всегда вызывает во мне сочувствие… Но, кстати, все проповедники – деспоты.

Пуша вмешалась и с веселым наскоком сказала:

– Кончайте спор! Ну вас! Будем пить кофе.

– Я с вами, – сказала Ра и ушла на кухню.

Братья, впервые в жизни недовольные друг другом, сидели как будто бы в дреме.

Электрический свет уже рассеялся в небесном сиянии утра. Разоренный стол, издающий кисловатый запах недоеденной пищи, казался грудой помоечного мусора. Первая муха прилетела из открытого окна, по-хозяйски пробуя все, что лежало в тарелках. Отраженный свет солнца позолотил стену и ушел из комнаты, все в ней стало буднично-пасмурным и неинтересным, как это всегда бывает после долгого застолья, когда гости ждут лишь шести часов, чтобы уехать на метро домой и отоспаться, коротая время в полусонных и вялых разговорах, которые уже никого не веселят и не развлекают.

Сквозняк из кухни принес теплый кофейный аромат, ожививший братьев.

– Что мне делать? – шепотом спросил Феденька. – Посоветуй.

– В каком смысле?

– Как мне быть с ней? Что если я…

– Конечно, – согласился с ним Борис, поняв с полуслова брата, который, разумеется, спрашивал, не пригласить ли ему Раеньку к себе домой.

– Думаешь, удобно?

– Она созрела.

– Ну зачем ты так! – шепотом укорил младший Луняшин.

– Женщину надо брать, как власть, а потом уже издавать указы и писать конституцию. Твоя беда в том, что ты все это делаешь наоборот. Слушай меня и делай, как я тебе велю.

– Ты можешь говорить потише?

– Не могу. Я на тебя сердит.

– За что?

– За юродство. Она тебе со смехом о каком-то баламуте, а ты нажал на тормоз вместо того, чтобы поддать газку. Нельзя. «Ум и сердце! Разум и добро!» Что там у тебя еще? Зачем? Ах, какие мы умные! Да? Глупо, Феденька! Сам по телефону просил пощады. И сам же… Вот за это и рассердился. Проси прощения.

– Прости, Боренька. Но… мне тоже хотелось… Я не хотел.

– Хотел, не хотел… Ладно! Прощаю тебя. И делай все так, как я тебе велел. Она твоя. Я тебя поздравляю. И ни о чем никогда не расспрашивай ее, как она жила до тебя, что делала. Забудь!

– А почему?

– А потому, что я хочу видеть тебя счастливым. Про свою жизнь можешь ей рассказать все, а у нее ничего не спрашивай. Будь мужчиной. Ты понял меня? Веди ее по жизни как первую красавицу, которая только что вышла из пены морской… Ты уверен в себе? – спросил он, строго взглянув на брата.

– Не понял.

– Значит, уверен. Черт тебя знает! Может быть, так и надо.

Через месяц и восемь дней Ра Клеенышева стала женой Феденьки. А еще через некоторое время стала готовиться к материнству, ошеломив и обрадовав мужа, который успел, живя с ней, оплыть младенческим жирком, придававшим лицу его приятную гладкость. Исчезли сухие морщинки, какими порой подернута бывала кожа его лица в минуты нервного напряжения, точно Феденька стоял на промозглом ветру, щуря озябшие глаза, из которых вихрь выбивает слезы.

Ра оказалась непревзойденной мастерицей готовить всевозможные кушанья, и Феденька частенько заставал ее листающей в задумчивости толстую поваренную книгу, над которой она проводила теперь все свободные минуты, изучая с истовостью верующего рецепты мясных, рыбных и прочих блюд. Мыслью своей она так глубоко уходила в тонкости кулинарного искусства, что иной раз затуманенный взор ее останавливался на одной точке, будто она задумывалась о смысле бытия, дыхание ее утишалось и почти совсем замирало, и лишь редкие шумные вздохи прерывали затаенность восторженно-умиротворенной ее души. Она даже вслух, как стихи, читала мужу некоторые описания кушаний, а когда в рецептах встречала названия некоторых пикантных продуктов, говорила с мечтательной улыбкой:

– Надо будет Борю попросить, может быть, он достанет.

Теперь самым любимым делом, занимавшим всю ее без остатка, стало домоводство и особенно главное ее владение – кухня. Все деньги, остававшиеся у них от зарплаты и всевозможных приработков, она тратила на кухню. Откуда только бралась у нее энергия, способность договариваться с рабочими, со всякими левыми мастерами, которые привозили, разгружали, лепили, красили, отделывали, переделывали ее кухню, превращая убогое некогда помещение в блистающий уголок квартиры.

Над новой газовой плитой, над белыми тумбами, составлявшими вместе с плитой монолитный блок для приготовления пищи, стена до бордюра была словно бы облита сверкающей, переливчатой глазурью табачного цвета. Тесак и разделочные ножи, молоток для отбивки мяса, шумовки, уполовники, ухватики для сковородок, дуршлаг – все это в строгом порядке красовалось над тумбами, поблескивая металлом и черной пластмассой. В стенных шкафчиках были собраны помимо кухонной посуды самые современные машинки, каждая из которых по-своему жужжала, трещала, гудела, перерабатывая продукты: резала тонкими лепестками сыр или колбасу, ветчину, а то и просто хлеб; выжимала морковный, апельсиновый, грейпфрутовый, яблочный и прочие соки; с приятным подвыванием молола обжаренные кофейные зерна; приготовляла фарш; сбивала муссы, коктейли и кремы; с хрипловатым воем электромоторчика обжаривала ломтики хлеба, выталкивая из огненно-розовой щели румяные горячие гренки, хрустящие на зубах.

Ра не знала усталости в своем рвении довести убранство кухни до совершенства! С помощью темных людишек она достала и привезла, установила вместо старой мойки новую, обширную, тускло отсвечивающую благородной серостью нержавеющей стали, которая тоже вписалась в монолит кухонного блока. Пол она тоже сменила, настелив вопреки всяческим правилам дубовый паркет и покрыв его прочным лаком. Стены, не отделанные плиткой, самым тщательным образом были выровнены, зашпаклеваны, углы выведены с поразительной точностью вертикалей, подготовленные плоскости стен дважды перекрашивались в поисках наилучшего цвета и теперь, пылая оранжевым заревом, не совсем еще устраивали Ра, которая думала опять о перекраске, считая, что травянисто-зеленый или болотный цвет будет более подходящ для глаз и для обстановки.