Текст книги "Русский школьный фольклор. От «вызываний Пиковой дамы» до семейных рассказов"

Автор книги: Георгий Виноградов

Соавторы: Андрей Топорков,Марина Калашникова,А. Белоусов,Светлана Жаворонок,Анна Некрылова,Вадим Лурье,Софья Лойтер,Валентин Головин,Ирина Разумова,Светлана Адоньева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц)

Примечания

1. 3ап. автора от Димы Ефимова, 14 лет. Ленинград. 1.06.1982 г.

2. Самозапись Ани Ротфельд, 14 лет. Ленинград. 31.08.1982. Слышала летом 1982 г. от Кати Чудновской, 12 лет, ленинградки.

3. Зап. Е. Б. Владимировой от Лены Купреяник, 14 лет. Дер. Присно Ветковского р-на Гомельской обл. Июль 1982 г.

4. Зап. Е. Б. Владимировой от Тани Никифоровой, 14 лет. Дер. Картушино Стародубского р-на Брянской обл. Июль 1982 г.

5. Зап. Т. Рудницкой от Наташи Прокопчук, 19 лет. Житомир. Февраль 1984 г. Наташа родом из с. Яблонец Емильчинского р-на Житомирской обл. Слышала об этом гадании в интернате в с. Яблонец в 1980 г., когда училась в 9 классе.

6. Зап. автора от Оли Комаровой, 12 лет. Пос. Мурино Всеволожского р-на Ленинградской обл. 15.05.1983 г. Так вызывала глаз Пиковой дамы одноклассница Оли Света.

7. Зап. автора от Иры Сапогиной, 18 лет. Ленинград. 8.03.1984 г. Вызывали Пиковую даму, когда Ире было 12 лет; она жила в г. Тихвине Ленинградской обл.

8. Зап. автора от Лены Поповой, 11 лет. Пос. Мурино Всеволожского р-на Ленинградской обл. 15.05.1983 г. О вызывании Пиковой дамы Лене рассказала подруга, которая вызывала ее 2 года назад на Украине; подруге было тогда 9 лет.

9. Самозапись Луизы Гирс, 11 лет. Ленинград. Осень 1981 г.

10 – 11. Зап. А. В. Бибиной и С. В. Хвостенко от Тани Свиридовой, 11 лет. Пос. Барятино Тарусского р-на Калужской обл. Июль 1983 г.

12. Самозапись Зины Гусевой, 11 лет. Ленинград. Осень 1981 г.

13. Зап. автора со слов Ани Ротфельд. 14 лет. Ленинград. 16.05.1982 г.

14. Зап. автора от Наташи Ларькиной, 9 лет. Пос. Кобралово Гатчинского р-на Ленинградской обл. 23.06.1982 г.

15. Самозапись Лены Кустовой, 14 лет. Ленинград. Август 1982 г.

16. Зап. Т. А. Агапкиной от Нади Покровской, 11 лет. Москва. 8.07.1983 г.

17. Зап. автора от Нины Смирновой, 13 лет. Пос. Федоровское Тосненского р-на Ленинградской обл. 20.06.1982 г.

18. Зап. автора от Марины Образцовой, 14 лет. Ленинград. 22.06.1982 г. «Марина слышала эту историю в дер. Пищалкино Сахаровского р-на Калининской обл. году в 1977 – 1978-м. Историю рассказывала сестра той девочки, с которой произошли описываемые события. К моменту записи текста девушке, о которой в нем рассказывается, было лет 30, а во время самих событий – лет 15. Таким образом, действие этой истории можно условно приурочить к концу 1960-х годов.

19. Самозапись Ани Ротфельд, 14 лет. Ленинград. 9.10.1982 г. Слышала от Кати Чудновской, 12 лет, ленинградки.

20. Зап. автора от Оли Сорокиной, 15 лет. Ленинград. 21.06.1982 г.

21. Самозапись Лены Ворониной, 11 лет. Ленинград. Осень 1981 г.

22. Самозапись Луизы Гире, 11 лет. Ленинград. Осень 1981 г.

23. Зап. автора от Гали Подерите, 10 лет. Из Севастополя. 19.06.1982 г.

24. Зап. автора от Наташи Ларькиной, 9 лет. Пос. Кобралово Гатчинского р-на Ленинградской обл. 23.06.1982 г. Наташа переехала в Кобралово в 1979 г., родилась на Анадыре. Эту историю ей рассказывала девочка на Анадыре.

25. Самозапись Нины Качаловой, 11 лет. Ленинград. Осень 1981 г.

26. Самозапись Светы Крохиной, 12 лет. Ленинград. Осень 1981 г.

27. Зап. Л. Перетятько и 3. Жумалиевой от Димы Дербышева, 8 лет. Г. Петропавловск Северо-Казахстанской обл. 13.07.1980 г.

28. Зап. Л. Перетятько и 3. Жумалиевой от Бори Ляхова, 7 лет. Г. Петропавловск Северо-Казахстанской обл. 16.07.1980 г.

29. Зап. автора от Маши Панеях, 9 лет. Ленинград, 18.06.1983 г. Вызывали Пиковую даму и пугали ею, когда Маша была в подготовительной группе детского сада, 2 – 3 года назад, в 1980 – 1981 гг. Сама Маша Пиковую даму не вызывала.

30. То же. Маша слышала этот рассказ в подготовительной группе детского сада от девочки лет 6-ти.

31. То же. Рассказывала о себе там же девочка Юля, которой к моменту записи было 9 лет.

32 – 33. То же.

34. То же. Слышала от одноклассницы Светы (2 класс) в 1983 г.

35. Зап. автора от Марины Образцовой, 14 лет. Ленинград. 16.06.1982 г. Слышала от старой цыганки в дер. Пищалкино Сахаровского р-на Калининской обл.

36. Текст заговора выписала Е. С. Зайцева из тетради А. Г. Хлестуновой, 66 лет. Дер. Картушино Стародубского р-на Брянской обл. Август 1982 г. Перед текстом дано пояснение А. Г. Хлестуновой.

Детские страшные истории («страшилки»)

О страшных историях, которые рассказываются среди детей, известно с прошлого века. В дополнение к ряду литературных свидетельств, подтверждающих давнее существование детских страшных историй и уже упоминавшихся в других работах, приведу еще несколько показаний. Одно из них принадлежит литературному критику и историку литературы А. М. Скабичевскому, который писал, вспоминая свое детство, прошедшее в 40-е годы XIX века на Петербургской стороне: «По вечерам, когда солнце садилось и сменялось безоблачно-яркою, палевою зарею <...>, – наигравшись, набегавшись и умаявшись за день, мы усаживались в кружок в заветном уголке сада, под плакучею березою и <...> друг перед другом изощрялись в рассказах о чертях, мертвецах, привидениях и тому подобных ужасах»[60]60
  Скабичевский А. М. Литературные воспоминания. М.; Л., 1928. С. 27.


[Закрыть]. В начале века гимназист пугает своих младших сестер «чудесными рассказами про чертей, вурдалаков и сыщиков »[61]61
  Железняк-Белецкий В. С. Мой отец Степан Петрович (Из семейных воспоминаний ровесника века) // Сильнее судьбы. Владимир Степанович Железняк-Белецкий. Вологда, 1995. С. 18.


[Закрыть]. Воспоминания протоиерея Михаила Ардова о том, как в его детские годы в московской больнице «пошли страшные разговоры про покойников, которые нападают по ночам на живых»[62]62
  Ардов Михаил. Легендарная Ордынка // Новый мир. 1994. № 4. С. 5.


[Закрыть], относятся уже к более позднему времени.

Если в Англии, США, Финляндии, Польше, Болгарии детские страшные истории записывались и изучались с 1950 – 1960-х годов, то у нас впервые об этом жанре заявили ленинградские ученые О. Н. Гречина и М. В. Осорина на Всесоюзной научной конференции в Новгороде в 1970 году. Позднее были опубликованы их статьи, в которых устанавливалась генетическая связь «страшилок» (термин М. А. Осориной) с волшебной сказкой и былинкой, определялась социальная функция страшных историй, «имеющих целью вызвать переживание страха, которое в заведомо защищенной и безопасной ситуации доставляет своеобразное наслаждение, приводит к эмоциональному катарсису»[63]63
  См.: Гречина О. Н., Осорина М. В. Современная фольклорная проза детей Ц Русский фольклор. Вып. 20. Л., 1981. С. 96 – 106; Осорина М. В. «Черная простыня летит по городу», или Зачем дети рассказывают страшные истории // Знание – сила. 1986. № 10. С. 43 – 45.


[Закрыть]. Основные выводы О. Н. Гречиной и М. В. Осориной излагает М. Н. Мельников в специальной главе своего учебного пособия «Русский детский фольклор», посвященной «страшилкам»[64]64
  См.: Мельников М. Н. Русский детский фольклор: Учебн. пособие. М., 1987. С. 76-81.


[Закрыть].

О детских страшных историях уже существует хотя и небольшая, но добротная научная литература. В работах А. Л. Топоркова и М. А. Мухлынина рассматривается «Пиковая дама»[65]65
  См.: Топорков А. Л. Пиковая дама в детском фольклоре начала 1980-х гг. // Школьный быт и фольклор. Таллинн, 1992. Ч. II. С. 3 – 23; Мухлынин М. А. Пиковая дама в русском фольклоре // III Виноградовские чтения. М., 1990. С. 65 – 68.


[Закрыть], основной персонаж целой тематической группы «страшилок». Влиянию фольклорных и литературных жанров на «страшилку», их взаимодействию со «страшным» фольклором детей посвящены статьи Т. В. Зуевой, К. А. Рублева, С. Ю. Трыковой[66]66
  См.: Зуева Т. В. Категория чудесного в современном повествовательном фольклоре детей // Проблемы интерпретации художественных произведений: Межвуз. сб. науч. трудов. М., 1985. С. 131 – 149; Рублев К. А. «Страшный» фольклор детей и научная фантастика // Проблемы детской литературы. Петрозаводск, 1989. С. 122 – 133; Трыкова О. Ю., Рублев К. А. Художественная литература и «страшный» детский фольклор // Проблемы детской литературы. Петрозаводск, 1992. С. 34 – 48.


[Закрыть].

Новый этап в изучении детских страшных историй – исследование их мифологической природы[67]67
  См.: Лойтер С. М. Детские страшные истории («страшилки») как мифологические рассказы // Лойтер С. М., Неелов Е. М. Современный школьный фольклор. Петрозаводск, 1995. С. 5 – 68; Лойтер С. М. Детские мифологические рассказы // Живая старина. 1996. № 1. С. 44 – 45.


[Закрыть]. Событием для фольклористики детства стало появление монографии М. П. Чередниковой «Современная русская детская мифология в контексте фактов традиционной культуры и детской психологии», в которой говорится: «„Страшные рассказы”, подобно архаичным мифам, возникают из естественных потребностей ребенка, из необходимости преодолеть психическое и интеллектуальное противоречие. Все сказанное позволяет определить „страшные рассказы” и предшествующий им комплекс представлений о мире как современную детскую мифологию»[68]68
  Чередникова М. П. Современная русская детская мифология в контексте фактов традиционной культуры и детской психологии. Ульяновск. 1995. С. 9.


[Закрыть] (курсив М. П. Чередниковой).

В последние годы существенно увеличилось количество публикаций детских страшных историй (до недавнего времени они исчислялись единицами). Это прежде всего тексты из составленного А. Ф. Белоусовым двухтомника «Школьный быт и фольклор», петрозаводского пособия– хрестоматии «Современный школьный фольклор» и собрания В. Ф. Шевченко, являющегося Приложением к книге М. П. Чередниковой. Опубликованным источником является и повесть Э. Успенского «Красная рука, Черная простыня, Зеленые пальцы», в основу которой положено более тысячи детских текстов-самозаписей. Однако преобладающее большинство текстов находится в архивах и личных коллекциях.

Оказавшиеся в моем распоряжении опубликованные и неопубликованные тексты детских страшных историй дали возможность сделать отбор и сформировать предлагаемый раздел антологии. Репрезентативность материала, записанного и собранного многими фольклористами в разных регионах страны в 1970 – 1990-е годы, география этого материала, его многовариантность позволили выявить сходство, повторяемость, стереотипию, которые проявляются в сюжетах, мотивах, персонажах, структуре, «общих местах», отдельных словесных блоках, «обрядности» жанра. Налицо уже не просто вариативность, лежащая в основе любой традиции, а тот ее уровень, который дает основание говорить о специфичности эпической традиции детей. Отражением этой специфичности, проявляемой в мифологической природе страшных историй детей, и является прилагаемый в конце Указатель типов и сюжетов-мотивов.

Главная характерная черта детских страшных историй, являющих собой рассказ с однотипными сюжетными коллизиями и развязкой, состоит в том, что те таинственные и необъяснимые события, которые в них происходят, есть результат действия сверхъестественных сил, предметов, вещей. Именно верой, «суеверными представлениями <...> о сверхъестественных существах и явлениях» определяются такие жанры несказочной прозы, как былички и бывальщины»[69]69
  См: Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975. С. 5.


[Закрыть]. Действие сверхъестественных сил называет непременным признаком «небольших повествований о разных происшествиях», относящихся к мифологической народной прозе, финский фольклорист Лаури Симонсуури[70]70
  См.: Симонсуури Лаури. Указатель типов и мотивов финских мифологических рассказов / Пер. с нем. Н. А. Прушинской; Отв. ред. Н. А. Криничная. Петрозаводск, 1992. С. 26.


[Закрыть].

В своем преобладающем большинстве сверхъестественные силы «страшилок» не просто вредоносны, но в 90% рассказов смертоносны. Если же удается избежать смерти, то она угрожает героям, висит в воздухе, неотвратимо преследует их. Детское сознание, а точнее элементарная детская любознательность обращены к одной из «метафизических» проблем, занимающих человечество с древнейших времен, – тайне смерти. По мнению В. Н. Топорова, детство является «зоной повышенной и открытой опасности», «зоной, находящейся под неусыпным вниманием смерти, когда всякая опасность несет угрозу жизни, неотменяемую возможность смерти»[71]71
  Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М., 1995. С. 444 – 445.


[Закрыть]. Обязательность смерти или ее угроза позволяют говорить о детских страшных историях не просто как рассказах о страшном, а как о рассказах о смерти, которая нередко наступает как «кара, наказание за неповиновение, нарушение запрета»[72]72
  Токарев С. А. Смерть // Мифы народов мира: В 2-х т. М., 1982. Т. 2. С. 457.


[Закрыть].

Сверхъестественные силы, главные персонажи-демоны детских страшных историй, делятся на две группы. Первую группу, наиболее многочисленную, составляют неодушевленные вполне обычные предметы, вещи, явления окружающего ребенка мира: перчатка, пятно, занавески, платок, печенье, туфли, лента, кукла и т. д. Они двигаются, разговаривают, предупреждают, угрожают, душат, убивают. В основе такого поведения – «типично мифологическое» детское сознание, не знающее разнородности явления, не признающее логической иерархии и разделенности на признаки[73]73
  См.: Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Миф – имя – культура // Труды по знаковым системам. VI. Тарту, 1973. С. 290.


[Закрыть]. Способность к «наивному очеловечиванию», «всеобщей персонализации», являющаяся, по словам Е. М. Мелетинского, принадлежностью первобытного и «характерной чертой для детского мышления»[74]74
  Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976. С. 165.


[Закрыть], обуславливает то, что предметы и вещи обыденного опыта перестают быть просто предметами и вещами. Они перестают значить то, что они есть. Детское (как и первобытное) мышление «делает вещь стихией, зверем, героем. Вещь живет, говорит, движется»[75]75
  Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М., 1978. С. 341.


[Закрыть]. Происходит «веществование вещи», обретение ею символической функции, что «свидетельствует о ее вовлечении в сферу искусства»[76]76
  Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. С. 98.


[Закрыть].

Называя близость, родственность (но не тождественность, не адекватность) детского сознания первобытному, Е. М. Мелетинский отмечает и «существенные различия между детской фантазией и первобытным творчеством»[77]77
  Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. С. 173.


[Закрыть]. В этой связи большой интерес представляет точка зрения Клода Леви-Стросса, возражающего в книге «Элементарные структуры родства» против объяснения онтогенеза филогенезом. «Ребенок – не взрослый ни в нашем обществе, ни в любом другом. Во всех обществах уровень детского сознания равно удален от взрослого уровня мышления, так что граница между ними может быть проведена во всех культурах и при всех формах организации <...>. Когда мы сравниваем примитивное и детское сознание и видим множество сходств между ними, мы являемся жертвами субъективной иллюзии, которая всякий раз возвращает взрослых одной культуры сравнивать их детей со взрослыми другой культуры»[78]78
  Levi-Strauss С. The Elementary Structures of Kinship. Boston, 1949. P. 91, 95. Сердечно благодарю петербургского фольклориста Г. А. Левинтона, предоставившего мне возможность познакомиться с работой К. Леви-Стросса.


[Закрыть]. Вместе с тем Леви– Стросс усматривает в детском сознании «разновидность универсального субстрата». Думается, что речь идет о той отличительной черте детской психологии, которую немецкий психолог Вильгельм Вундт определил как «всегда готовую воспроизводящую фантазию ребенка, придающую объектам исходящее из каких-либо особенностей эмоциональное значение, не соответствующее, однако, их действительным качествам»[79]79
  Вундт Вильгельм. Фантазия как основа искусства. СПб., 1914. С. 1.03, 115.


[Закрыть]. Это то «преображение» действительности, о котором голландский историк культуры Йохан Хейзинга пишет: «ребенок „воображает” нечто другое, представляет что-то более красивое или возвышенное или более опасное, чем его обычная жизнь. ...Его представления есть „как будто” воплощение, мнимое осуществление, есть плод „воображения”, т. е. выражение или представление в образе»[80]80
  Хейзинга Йохан. Человек играющий. М., 1992. С. 25.


[Закрыть].

Итак, две особенности детской психологии – готовность к всеобщей персонализации и игровая воспроизводящая фантазия – объясняют механизм рождения демонологических персонажей, детского мифотворчества. Вернемся к предметному миру детских страшных историй, который, по словам М. П. Чередниковой, «восходит к древнейшим универсальным архетипам, не утратившим своей актуальности в культуре от палеолита до наших дней»[81]81
  Чередникова М. П. Современная русская детская мифология. С. 22.


[Закрыть]. Предметы и вещи – демонологические персонажи страшных историй – отобраны, просеяны детским сознанием, отражают процессы трансформирования, преображения «архетипов бессознательного» в мифологические образы «на языке объектов внешнего мира»[82]82
  См.: Аверинцев С. С. Архетипы // Мифы народов мира. Т. 1. С. 110-111.


[Закрыть].

Прежде всего выделяется группа существ-маргиналий, представляющих собой часть целого и сохраняющих «симпатическую связь» (Фрэзер) с ним и после прекращения физического контакта. К этой группе персонажей относятся рука (наибольшее количество мотивов и вариантов), глаза, зубы, голова, копыта. Особую группу сверхъестественных существ составляют предметы одежды и вещи, связанные «с приемами костюмирования» (выражение П. Г. Богатырева): перчатки, платок, плащ, туфли, лента, парик и т. д. Распространенный демонический персонаж страшных историй – кукла, заключающая в себе определенный архетипический слой[83]83
  См.: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986. С. 200.


[Закрыть]. Демонической силой обладают портрет, статуя, картина – предметы с печатью таинственности, способные оживать и вредить людям. Мифологическую семантику имеют такие демонические персонажи, как тень, черные нитки, связанные в народном сознании с колдовством, черной магией[84]84
  Логинов К. К. Семейные обряды и верования русских Заонежья. Петрозаводск, 1993. С. 134.


[Закрыть]. Движущийся, летящий по воздуху гроб (в «страшилках» – гроб на колесиках) соотносим с аналогичным персонажем финских мифологических рассказов[85]85
  См.: Симонсуури Лаури. Указатель типов и мотивов финских мифологических рассказов. С. 57.


[Закрыть]. Нет необходимости называть все «архетипы» мифомышления, все «мифические первоосновы» (Аверинцев) предметного мира детских страшных историй. Основательная, оригинальная интерпретация их содержится в монографии М. П. Чередниковой.

Одна из главных характеристик демонического персонажа в страшных историях – его цвет: черная рука, желтая занавеска, белое пятно, зеленые глаза, красное пианино. Цвета детских страшных рассказов, а их в основном семь: черный, белый, красный, синий, зеленый, желтый, голубой (другие встречаются очень редко), – это цвета «некогда упорядоченной системы символической классификации»[86]86
  Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974. С. 77.


[Закрыть]. В ней на первом месте – черный, красный и белый, составляющие «основной общечеловеческий треугольник словесных названий цветов, совпадающий с треугольником, который выявлен в исследованиях цветовых символов в ритуалах и мифологии различных народов»[87]87
  Иванов Вяч. Вс. Художественное творчество, функциональная асимметрия мозга и образные способности человека // Текст и культура: Труды по знаковым системам. XIX. Тарту, 1983. С. 8.


[Закрыть]. Из 216 проанализированных рассказов в 63-х встречается черный цвет, в 49-ти – красный, в 12-ти – белый. Функция цвета в детских рассказах значительна. Демонологические силы начинают действовать с обретением мифолого-символического цвета. Именно цветом инициируются их зловещие свойства и качества.

За редким исключением действие страшных историй происходит ночью: ночью вылезают черные руки, оживает пятно, пропадают все члены семьи, черные занавески приказывают и т. д. (поэтому в Указателе при назывании мотивов слово «ночью» опущено как само собой разумеющееся). О «ночном» сознании как мифологическом, когда человека обступают «ночные» демоны, писал П. Флоренский; Е. М. Мелетинский выделяет впечатления детства, «вызываемые сменой дня и ночи»[88]88
  См.: Флоренский П. А. На Маковце. М., 1990. Т. 2. С. 17; Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. С. 70.


[Закрыть].

До сих пор речь шла главным образом о первой группе детских страшных историй, создавших свой круг мифологических персонажей. Вторую группу составляют те, что генетически восходят к мифологическим рассказам взрослых и традиционным жанрам фольклора. Персонажи этих страшных историй заимствованы из быличек, бывальщин, сказок, заговоров. Это – ведьма, покойник, вампир, женщина в белом /черном/ красном, черт, привидения, колдун, духи, голоса[89]89
  См.: Указатель сюжетов русских быличек и бывальщин о мифологических персонажах / Сост. С. А. Айвазян // Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. С. 177 – 181; Зиновьев В. П. Указатель сюжетов-мотивов быличек и бывальщин // Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. Новосибирск, 1987. С. 313 – 316, 318 – 319, 320.


[Закрыть]. Однако функционируют эти персонажи в «страшилках» и «взрослых» мифологических рассказах по-разному. Если в былинке рассказ о встрече с какой-нибудь демонологической силой необходим для убеждения слушателя в достоверности самого существования носителя порчи (например, ведьмы, выдаивающей коров), то в «страшилке» ведьма съедает девочку, ее маму, душит, убивает.

Перекличка страшных историй детей с народными мифологическими рассказами обнаруживается в целом ряде архетипических мотивов. Наиболее распространенный – оборотничество (старуха оборачивается белой рукой; черная рука – страшным клыкастым мертвецом; желтое пятно – ведьмой). Оборотничество, по убеждению А.Ф. Лосева, «тип мифологического построения», в котором эмпирическая жизнь личности связана с «ее везде– присутствием и бесконечным разнообразием»[90]90
  Лосев А. Ф. Из ранних произведений. М., 1990. С. 542, 562; о мотиве оборотничества см.: Максимов С. Нечистая, неведомая и крестная сила. М., 1989. С. 66 – 68.


[Закрыть]. Другой архетипический мотив детских страшных историй основан на том, что «подобное производит подобное или следствие похоже на причину» – «магия подобия»[91]91
  См.: Фрэзер Д. Золотая ветвь. М., 1980. С. 49; Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971. С. 175.


[Закрыть] (красная женщина вызывает пожар; девочка покупает красные розы – в шторе появляется красное пятно; зеленое пианино в доме – зеленым становится кто-то в семье).

Встречаются в страшилках и другие первоэлементы мифических представлений: осиновый кол и крест как обереги[92]92
  См.: Померанцева Э. В. Рассказы о колдунах и колдовстве // Труды по знаковым системам. VII. Тарту, 1975. С. 93; Максимов С. Нечистая, неведомая и крестная сила. С. 7, 69, 70, 73, 84, 88, 107.


[Закрыть], «безрукость-безногость» как «мифологическое тождество»[93]93
  См.: Мелетинский Е. М. Структурно-типологическое изучение сказки // Пропп В. Я. Морфология сказки. М., 1968. С. 140 – 141.


[Закрыть] (нарушение девочкой какого-либо запрета приводит к тому, что мама приходит без одной руки, потом без другой, без одной ноги, потом без другой), зооморфные реликты, погони, превращения, разрубания, оживления и т. п.

Усвоив мотивы и образы суеверных рассказов взрослых, персонифицировав явления, предметы и вещи окружающего мира, дети создали свою «позднюю демонологическую традицию»[94]94
  Неклюдов С. Ю. После фольклора // Живая старина. 1995. № 1. С. 4.


[Закрыть], отразившую комплекс их представлений о страхе, смерти, угрозе жизни.

В отличие от «взрослых» мифологических рассказов, не имеющих устойчивой художественной формы, не выделяющихся зачастую из общего потока речи и потому не отличающихся от бытового языка, страшные рассказы детей могут быть рассмотрены как произведения словесного искусства, создаваемые «в противовес детскому языку бытового общения»[95]95
  Минц 3. Г. Некоторые особенности языка детского словесного искусства // IV Летняя школа по вторичным моделирующим системам: Тезисы докладов. Тарту, 1970. С. 135.


[Закрыть].

Детские страшные истории художественно оформлены, закончены. Они имеют определенное начало, подчас повторяющее инициальную формулу сказки («Жила-была женщина», «Жила-была семья» и т. д.). В большинстве рассказов толчком к действию является нарушение запрета, табу, следующее за отлучкой или за ее «усиленной» формой – смертью кого-нибудь из взрослых в семье.

Под влиянием сказки (преимущественно волшебной) мифологические рассказы обрели четкую и однотипную сюжетную структуру. Ее заданность (предупреждение/запрет – нарушение – воздаяние) позволяет определить сюжет как «дидактическую структуру»[96]96
  См.: Мелетинский Е. М. Введение в историческую поэтику эпоса и романа. М., 1986. С. 191.


[Закрыть]. Она и регламентирует последовательность мотивов, которые в детских страшных рассказах создают свой устойчивый «сюжетнокомпозиционный ритм».

При небольшом объеме и элементарном сюжете детские мифологические рассказы содержат многие черты традиционной поэтики. Их характеризует наличие устойчивой лексики, стилистическая однородность, обусловленная и сложившимся составом «общих мест», и повторяющимися вопросами и обращениями.

Все сказанное выше позволяет сделать следующий вывод: детские страшные истории – один из жанров повествовательной традиции детей: мифологические рассказы о смерти, о страшном и ужасном, которое происходит по воле существ, предметов, явлений, наделенных сверхъестественными свойствами и возведенных в ранг демонологических сил. Эти рассказы обладают устойчивой структурой, имеют целью вызвать переживание страха, необходимое для самоутверждения личности.

Вместе со «страшилками» существуют и противоположные им «антистрашилки». Исследователи считают их пародиями на «страшилки»[97]97
  См.: Мухлынин М. А. Пародирование страшных рассказов в современном русском детском фольклоре // Мир детства и традиционная культура. М., 1995. С. 27 – 59.


[Закрыть].

Вниманию читателей предлагаются тексты, которые отобраны как из печатных изданий, так и из неопубликованных записей фольклорных материалов, сделанных преподавателями и студентами Петербургского и Петрозаводского университетов, Вологодского и Карельского педагогических университетов, Московского заочного и Шадринского педагогических институтов. Сердечно благодарю А. Ф. Белоусова, С. Б. Борисова, Е. М. Неелова, М. Ю. Новицкую и И. А. Разумову, предоставивших мне коллекции «страшных» историй.

С. М. Лойтер