Текст книги "Литературные беседы. Книга вторая ("Звено": 1926-1928)"

Автор книги: Георгий Адамович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

О Блоке

Четыре года, прошедшие со дня смерти Блока – 7 августа 1921 г. – успели уже приучить нас к этой потере, почти примирить с ней.

(Плохо же тогда дело обстоит с Пушкиным (+ 94 года назад), не лучше с Шенье (+ 133 года назад), совсем безнадежно с Орфеем (+?).

Смерть поэта – вообще незаконна. Насильственная смерть поэта – чудовищна. Пушкин (собирательное) будет умирать столько раз, сколько его будут любить. В каждом любящем – заново. И в каждом любящем – вечно.)

Блоковские стихи никогда не бывают «вне времени и пространства».

(Блоковский «Демон» например.)

…Неужели можно еще сомневаться, можно еще не чувствовать, что Блок есть великий, величайший поэт человеческой скуки, самый беспросветный, несравненный с Надсоном или Чеховым, потому что у Надсона были спасительные идеалы.

…Блок на первый взгляд кажется поэтом довольно богатым по темам. Но он не способен подняться над уровнем средне-поэтических упражнений, рассказать о чем-либо или рассуждать. Зато зевающий – не плачущий! – Блок неотразим. Скука – единственно поющая струна его «лиры». Остальные натянуты только для вида, из грубой веревки. Вспомним большое и программное стихотворение «Скифы»… Что получилось? Мертвая, плоская, вялая риторика по брюсовскому образцу, но без брюсовского звона.

Об одиночестве

Одиночеству ведь никто никогда не радуется, кроме лгунов и снобов. Оттого, кажется мне, и Пушкин на необитаемом острове написал бы только несколько стихотворений, да и то не самых лучших.

(Ты царь: живи один. – Пушкин.)

О Шестове, Вячеславе Иванове и Гершензоне

Возможно, что мысль Шестова столь своеобразна, сильна и глубока, как и мысль Вячеслава Иванова. Но природа этой мысли не та. Она доступна искажению, опошлению и, в искаженном виде, она по вкусу духовной черни

(Всякая мысль доступна искажению и опошлению: чем нагляднее – тем искажаемое, чем сложнее – тем опошляемее. Не доступна искажению только геометрическая формула – по нечеловечности своей. Везде, где мысль – враг ее – кривотолк).

(Речь о «Переписке из двух углов».)

Когда читаешь «Переписку» Вячеслава Иванова с Гершензоном, этот аристократизм, эта незыблемость ивановской мысли становятся вполне очевидными. Гершензон вьется, змеится, бьется вокруг нее, всячески подкапывается, но внутрь не проникает. Кроме того, не ясно ли, что в этой книге мелодия дана и все время ведется Вячеславом Ивановым, Гершензону же остается только аккомпанемент, да и то по нотам Шестова.

О новейшей русской беллетристике

Иногда впадаешь в отчаяние, собираясь писать о новейшей русской беллетристике: как показать, доказать, как убедить, что она действительно очень плоха, что никакой предвзятости по отношению к ней нет… Эта беллетристика нелепа в своем желании быть во что бы то ни стало «новой», а разве ново то, к чему она пришла: пышная, вернее пухлая, образность, полуритмическое построение прозы, скрытое стремление превратиться в плохие недоделанные стихи.

Ведь и раньше порой писали плохо: Марлинский, Загоскин, Бенедиктов <12>, столь похожие на некоторых наших современников <13>! Но раньше, кажется мне, не было еще в воздухе той стилистической эпидемии, которая явно свирепствует в современной России и заставляет Бабеля писать, как пишет Леонов, Сейфуллину, как Бабель, или как Замятин, или как Серапионы, с различиями, видными только в микроскоп.

…Но останемся честны сами с собой, когда нас никто не подслушивает: очень плохо пишут наши молодые писатели, льстиво, заискивающе, всегда будто с похмелья или в жару.

NB! «Льстиво» – и «в жару», «заискивающе» – и «с похмелья». И все в одну строчку, из «льстиво» и «заискивающе» выводя похмелье и жар.

О романе Леонова «Барсуки»

…Можно пожалуй добавить, что роман этот не скучен… (и, в конце столбца) … Нет в его книге, кажется, ни одной страницы, которую читаешь не то что с удовольствием – где уж тут до удовольствия! – а хотя бы с удовлетворением (хорошо – «хотя бы!») , как после вещей трудных, громоздких, но внутренне-оправданных. (Стало быть, удовлетворения нет!) Нет, читаешь как наказание. Прочтя же чувствуешь, что прочесть все-таки стоило, что вещь не пустая и не плоская. (Стало быть, удовлетворение – есть? Думаю, по всему вышесказанному, что имя этому удовлетворению – конец) . Только тесто в ней совсем еще сырое и, несмотря на сырость, уже скисшее.

«Совсем еще сырое» (т. е. недопекшееся) «и несмотря на сырость (недопеченность) уже скисшее». Скисает тесто до того, как его пекут (закваска, дрожжи) . Больше скажу: не скисши не станет хлебом. Разве что – библейские опресноки, православные просфоры и католические облатки. Не о них же говорит автор?

О Гоголе

Это решительно возвышает их (Пушкина и Толстого) над Достоевским, Тютчевым, даже над Гоголем, у которого есть что-то «небожественное» в его искусстве и который поэтому так ужасно иногда фальшивит. Разве Толстой написал бы Тараса Бульбу?

…Он (Толстой) честен той высшей честностью, без которой самые исключительные, даже гоголевские силы создают в искусстве только прах.

О Марциале, Пушкине и Ходасевиче

Этот старый пройдоха (Марциал) ничуть не поэт, конечно, но стилистически какое волшебство – его эпиграммы, по сравнению с которыми даже Пушкин кажется писавшим «темно и вяло». Не знаю, учился ли Ходасевич у римлян. Похоже, что да.

…Стихи Ходасевича – в плоскости «что» далеки от Пушкина настолько, насколько вообще это для русского поэта возможно. Прежде всего, Пушкин смотрит вокруг себя, Ходасевич – всегда внутрь себя.

О Есенине

Кессель не знает ничего более простого, более волнующего и чистого, чем некоторые стихи Есенина. Мне жаль его.

Еще о Есенине

Но ничего русской поэзии Есенин не дал. Нельзя же считать вкладом в нее «Исповедь хулигана» или смехотворного «Пугачева»… Безотносительно же это до крайности скудная поэзия, жалкая и беспомощная.

Victoria Regia

(О лженародном искусстве.)

«Гой еси», «за лугами за зелеными» было, может быть, очень хорошо у Толстого, но вообще-то это совершенно невыносимо после романов в «Историческом Вестнике», после бояр К. Маковского и Самокиш-Судковской, после всей трескучей фальши подложно-народного искусства (кстати сказать и сейчас еще процветающего: Цветаева, например, посвящает свою сказку Пастернаку в благодарность «за игру за твою за нежную»).

Во-первых:

«За игру за твою великую,

За утехи твои за нежные»

Во-вторых:

Эти строки не мои, а взяты мною из былины «Садко и Морской царь»: благодарность Морского царя – Садку. (См. любую хрестоматию.)

Сличить с первой строкой

«В живом стихотворении первоначальная хаотическая музыка всегда прояснена до беллетристики» Г.Адамович.

Чей стих – не знаю.

Защита Адамовичем улитки – в данном случае – явная самозащита.

Всякая вода, кроме сельтерской, льется одинаково.

Так Фета никто и не зовет.

Словом, «fait du Tolstoi sons le savoir».

«В один присест», «коробящие», «неприемлемые», «разухабисто», «лубочно», – все это приметы небрежности, но никак не мертвости стиля. («Стилистически-мертво» – либо штамповано, либо замучено).

«Народным», в кавычках, то есть: лже-народным. Какое же тут должное и перед чем тут преклоняться?

Опять кавычки!

См. первый цветок «Цветника».

Бенедиктов не прозаик, а поэт.

Кого, например?

М. Ц. <1926>

Константин Мочульский
ЛИТЕРАТУРНЫЕ БЕСЕДЫ

<ПОЛЬ ВАЛЕРИ. –
ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ>

1.

Небольшая статья Поля Валери «Кризис духа», недавно перепечатанная в сборнике «Variete» – быть может, самое значительное и блестящее из всего, что было написано о духовном кризисе европейской культуры.

Знаменитый автор «Эпалиноса», исследуя страшную болезнь нашей современности, ставит изумительный в своей беспощадной точности диагноз. На наших глазах произошла гибель целой культуры: мы по личному опыту знаем теперь, что цивилизации не бессмертны. Элам, Ниневия, Вавилон – от этих великих царств остались только имена; но скоро, может быть, и Франция, Англия, Россия станут тоже только именами. Почему же старая европейская культура оказалась такой неустойчивой, такой хрупкой?

Валери утверждает, что Европа накануне войны находилась в состоянии духовной анархии. Самые разнородные идеи, самые противоречивые принципы уживались мирно. «Модернизм» – это ярмарка мыслей, мировоззрений, вкусов; это – карнавал пестрых чувств и убеждений. Ни Рим эпохи Траяна, ни Александрия Птолемеев не доходили до такого смешения языков.

В любой книге начала двадцатого века вы отыщете: влияние русского балета, отголоски стиля Паскаля, импрессионизм Гонкуров, кое-что от Ницше и Рембо, слог научных исследований и неуловимый аромат британской словесности. Европейский Гамлет размышляет на кладбище – вокруг него столько великих могил: Леонардо, Лейбниц, Кант… Почему могучие усилия, гениальные мысли и добродетели привели нас к разрушению?

И Валерии задает вопрос: сможет ли Европа сохранить свою духовную гегемонию или же она превратится в то, что она и есть фактически : маленький мыс азиатского материка? Ведь преобладание ее есть чудо: Европа менее населена, менее богата золотом, менее плодородна, чем, например, Индия. Ее владычество основано на духе – на сочетании воображения и логического мышления, скептицизма и веры; Греция создала геометрию: до сих пор еще мы оспариваем возможность этой безумной выдумки . Но из нее вышла наука – вся европейская наука.

В тот момент, когда знание превратилось в материальную силу, приобрело рыночную стоимость и стало товаром, власть Европы пошатнулась. Весь мир теперь может покупать «товар» знания в удобной упаковке.

Первенство между Европой и остальными частями света постепенно исчезает. Разливаясь по всему земному шару, культура понижается и грубеет.

Вся проблема сводится к вопросу: вся ли духовная культура Европы растворима . Против мирового заговора остается ли у нас хоть тень свободы? Или нам предстоит гибель в борьбе с теми, кого мы научили пользоваться нашим же оружием.

Ответить на этот вопрос – значит разрешить глубочайшую задачу современности.

2.

У Есенина есть строфа:

 
С горы идет крестьянский комсомол,
И под гармонику, наяривая рьяно,
Поют агитки Бедного Демьяна,
Веселым криком оглашая дол.
 

И не только комсомол «наяривает» стихи Демьяна Бедного; его в России знают все: на каждом заводе, в каждой красноармейской части, в глухих селах и деревнях. Он самый любимый поэт, единственный подлинно национальный. По сравнению со всероссийской его известностью бледнеет слава Пушкина. Миллионы, «оглашающие дол» агитками Демьяна, вся рабоче-крестьянская республика, знающая наизусть его басни, целые поколения, воспитанные на его частушках, – картина грандиозная. Все остальные знаменитости замкнуты тесными кругами и кружками: они цветут и увядают в оранжереях «студий» и «академий» – один Демьян пустил корни в самую толщу народа и разросся богатырски. Он в народе и народ в нем, его личность так слилась с массой, что он превратился в коллективного поэта. Поэтому все личное в нем отмерло, осталось только широкое горло – рупор, через который кричат неимущие классы.

Демьян – мужик, и гордится своей черноземностью. Знает деревню, говорит ее языком, думает ее думу. Советские критики утверждают, что произведения Д. Бедного и есть настоящее народное творчество: в его песнях завершение всего нашего литературного народничества. То, что подготовило Пушкина, над чем трудился Некрасов, достигло полного развития у Демьяна. Читая советские журналы, видишь: тяжелые и путаные пути ведут на высокую гору; по ним, скользя и сбиваясь, взбираются великие поэты и писатели, а на вершине горы стоит величайший – Демьян. Апофеоз. Событие это до сих пор еще не было освещено с художественной точки зрения. Агитаторство, социальная сатира, смычка с деревней, пропаганда коммунизма, марксистская политика и пр. – все эти задания Бедного лежат вне литературы. «Коллективный поэт»: очень любопытно, хоть и малопонятно. Но умеет ли этот гений писать стихи? «Басни Демьяна, – говорит критик «Красной нови», – острый стилет, которым он наносит удар за ударом злому классовому ворогу». Посмотрим, из какого материала это оружие сделано. Выбор цитат усложняется чисто эпическим размахом Демьянова творчества: им созданы басни, народные песни, частушки, былинный сказ, народная песня, поэма, повесть, гимны, марши, сказания, эпиграммы, лирические стихи и многие другие виды устной и письменной словесности. Возьмем, не выбирая.

Песня:

 
Сам заправский я мужик,
Я скажу вам напрямик:
Вами жадность одолела,
Нет для вас милее дела,
Как хоть с нищего сорвать,
(Правды незачемскрывать).
Нонче все вы носдерете,
«Городских» за грудьберете:
«Как теперь мы все равны,
То…сымайте-ка штаны!»
 

Басня: кларнет, повстречавшись с рожком, начал хвастаться, что под его, кларнета, музыку «танцуют, батенька, порой князья и графы». Рожок отвечает:

 
То так, – сказал рожок, —
нам графы не сродни,
Одначе помяни: —
Когда-нибудь они
Под музыку и под мою запляшут.
 

Гимн:

 
Гнет проклятый капитала
Обрекал нас всех на муки,
Принуждая наши руки
Поднимать чужую новь.
 

Не отрицая гениальности Демьяна Бедного с точки зрения классовой борьбы с гнетом капитала, мы все же затрудняемся признать его поэтом в старом (буржуазном) смысле этого слова. Хоть и рифмует он «муки» и «руки», «равны» и «штаны», а все-таки не поэт. И сколько бы его ни читали в красноармейских частях, «национальным» от этого он не сделается. Нужно глубоко презирать родину, чтобы признать Демьяна «гласом народа».

< «МОСКВА ПОД УДАРОМ» АНДРЕЯ БЕЛОГО. –
«ПОМЕЩИЧКИ» О. МИРТОВА>

Hовое произведение Андрея Белого «Москва под ударом» – только часть задуманного романа «Москва». Размах грандиозный: идея, кратко и вразумительно изложенная в предисловии, – планетарного масштаба. Это – история России, расколотая надвое революцией. В первом томе изображается «беспомощность науки в буржуазном строе», «схватка свободной по существу науки с капиталистическим строем; вместе с тем показано разложение устоев дореволюционного быта и индивидуальных сознаний». Во втором – обещана «картина восстания новой «Москвы», не татарской и по существу уже не «Москвы», а мирового центра». Авторское объяснение при чтении романа лучше всего забыть: не то – все провалится в такую непролазную символическую трясину, в такую «идеологическую» бессмыслицу, что придется литературу эту признать упражнениями графомана. Нет, уж лучше, к чести автора, допустить, что его предисловие – условный реверанс в сторону власти, насмешливо-верноподданнический подмиг. И потом читать роман просто, не «вычитывая».

Андрей Белый, автор целого словаря неологизмов, создал удачное словечко «мерзь»: оно повторяется бесконечно в его книге, дает основной тон. Оно могло бы стоять как заглавие, ибо в «мерзи» – жирной, липкой, «вольной», в «мерзи», заливающей весь мир, в запахе падали и гнили – страшная и отвратительная сила этой книги. Автор упивается убожеством, безобразием, уродством; он опьянен смрадом; он неистовствует при виде гнойных язв и растленных душ; приходит в исступление, смешивая грязь с кровью, пытки и постыдные болезни. Какой же тут быт и «общественность»? Мы в области самой безудержной фантастики. Это – сумасшедший бред об аде и – смело можно сказать – никогда еще, ни одному человеческому воображению ад не мерещился таким омерзительным. Главный герой Белого – Мандро – какая-то чудовищная схема зла. Происходит он не от Гоголя (у Гоголя – люди), а от мелодраматического злодея – испошленного и измельченного. Не «Зло» с большой буквы, а подлость – бескорыстная, почти абстрактная. Автор заявляет о нем: «Как видите, он был префантастической личностью: не собирал миллионов; и гадил для гадости ; случай редчайшей душевной болезни». А. Белый поражен той же болезнью (она – не «редчайшая»): всюду видеть гадов – и выть шакалом над гниением. Гипнотизирует его Мандро; этот «интереснейший гад»; и как во сне идет за ним автор. Жутко признаться – читатель от него не отстает; с отвращением, с физической почти тошнотой читает страницу за страницей: роман Белого нельзя отшвырнуть в сторону – он вцепляется, наваливается, как ночной кошмар. Приторно-едкий дух его отравляет и преследует. Какое нестерпимое мучительство – сцена пытки профессора Коробкина! Конечно – патология – но к услугам ее громадное словесное мастерство.

Содержание этой страшной истории – сумбурно-мелодраматическое. Мандро, немецкий шпион, желает похитить у знаменитого профессора его открытие. У профессора – разочарование в науке и «шатание основ». Из такой «фильмы» А. Белый делает «дьявольское действо». Об эстетике этого «мирового» Гиньоля предоставляем судить читателю:

«Со свечою он (Мандро) кинулся к глазу профессора; разъяв двумя пальцами глаз, он увидел не глаз, а глазковое образование; в "пунктик", оскалившись, в ужасе горьком рыдая, со свечкой полез. У профессора вспыхнул затон ярко-красного света, в котором увидел контур – разъятие черное (пламя свечное); и – жог, кол, влип охватили зрачок, громко лопнувший; чувствовалось разрывание мозга: на щечный опух стеклянистая вылилась жидкость».

* * *

О романе О. Миртова «Помещички» можно было бы и не упоминать. Это – с литературного дна. Но ведь и массовое творчество – поучительно. Когда-нибудь историк будет говорить о «литературной манере 20-х годов» – и, быть может, найдет в ней свою прелесть. Мы, современники, далеки от исторической объективности. Мы возмущаемся, спорим; подождем: нас рассудят «благодарные потомки».

«Помещички», конечно, с советским штампом, т.е.: лежачие буржуи попираются пятой, а крестьянин Петр, коммунист, приобретает сходство с «социалистом» Христом. Язык – простонародный, т.е. с руганью, синтаксис по последней моде – растрепанный, со скобками, тире и многоточиями. Одним словом – Андрей Белый, приспособленный к нуждам пробуждающегося рабоче-крестьянского класса. Говорится о деревне – идиллия…

«Наберется, этак, в избу мужиков с полдеревни, – не продохнуть – из кажной пасти дым. Заспорят, заругаются – …перекидывается из глотки в глотку».

Говорится и о быте актеров: и центр книги (должно быть, символический) великое междоусобие из-за кражи штанов. Один товарищ-актер у другого стащил. Двести страниц… это уже не идиллия, а Гомер. Величественно разворачивается борьба страстей и кончается побоищем, как в Илиаде.

Вырываю наудачу один диалог. Для «couleur locale».

«– Не нервничай, Миша, не нервничай! Размер, мамочка, твой?

– Мой, но…

– Полосочка та?

– Вот именно, как будто бы не та!

– Как будто бы! Из-за «как будто бы» скандал?

– Но, например, протертый зад…

– При чем тут «например»! Ха-ха! Го-го!

– Нахальство беспримерное! Да сколько же народу их перетаскало!

– Га-га-га!…»

Если это – творческая фантазия – достойно удивления! Если быт, тем хуже для быта.

< «РОВ ЛЬВИНЫЙ» А.РЕМИЗОВА. –
«РАЗНЫМИ ГЛАЗАМИ» Ю. СЛЕЗКИНА>

В «Воле России» закончилась печатаньем вторая часть романа А.М. Ремизова «Ров львиный». Первая часть («Канава») несколько лет тому назад появилась на страницах «Русской мысли». Настроением своим «Ров львиный» примыкает к «Крестовым сестрам» и «Оле». Но резко отличается от них по тону, по «интонации» повествования. В «Оле» преобладает рассказ: перед нами проходит жизнь героини в последовательности событий, в реальном времени и реальном пространстве. Действующие лица живут независимо от автора: его участие в их судьбе, его любовное к ним отношение только ведет читателя; руководит его вниманием; создает вокруг них атмосферу любовности. Конечно, автор не холодный наблюдатель; о чем бы Ремизов не писал – о самом важном или о самом незначительном – он весь тут: своими чувствами, мыслями, всей душой «участвует». Подойти со стороны, описать объективно – не умеет. Через чувство, или, вернее, сочувствие приходят к нему «герои». Так полюбит их, «обездоленных и обойденных» (других для него не бывает), так пожалеет, что увидит вдруг до конца, до мельчайшей подробности. И всегда, одновременно, видение людей – острое и подлинное – (как себя знаю!) и общая с ними мука, любовь-жалость. В «Оле» любовь – сдержанная, участие – спокойное, умиленное. Конкретность вещей и событий, «видение» поэтому большое. Эмоциональная напряженность прорывается изредка словами «от себя», лирическими тирадами. Но душа – спокойна, и мир раскрывающийся в глубине ее, кажется нам отчетливым и стройным. Мы почти забываем, что мир этот – лишь «душевный пейзаж»: так похож он на действительность, на «мир внешний». Во «Рву львином» иллюзия «объективности» разрушается. Душа автора взволнована, взбаламучена до дна; исчезла прозрачность, искривились, переломались линии фабулы – зыблются, расплываясь, лица; все задвигалось, зашаталось: и ясный «объективный» мир превратился в смутный призрак, в сонное видение. Роман становится лирическим монологом. От себя и о себе говорит Ремизов; единственная реальность – его сознание, его чувство. Не прикрываясь «чужими именами» от первого лица, «от всего сердца»:

«А знаете, что я скажу вам? А скажу я вам от всего моего сердца:

«Будь благословенна беда, скорбящая душу человеческую, и горе, ранящее сердце.

Ведь только беда, только горе еще пробивают тот камень, которым завален крылатый дух в ползком человеке.

А без духа, посмотрите – что есть человек человеку? Человек человеку не бревно – чего там бревно! – Человек человеку подлец!»

В таком тоне – страстном, мучительно-напряженном, близком к отчаянию – написана эта книга об «обойденных в царстве земном», о «канаве плачужной», в которую кинуты все «со дня рождения своего». Из ненависти и жалости к людям, из тяжбы «червя» с «царем жестоковыйным», из плача, из скрежета зубовного – в неверном бредовом свете возникают лица: чиновник страховой конторы Баланцев (на нем «бестий ярлычок обойденности, как первородное проклятие, как Каинова змеиная печать»); помощник инспектора Бутилин, «мститель», бухгалтер Тимофеев и его дочь – Маша, доктор Задорский. Все они во «Рву львином»; и убогое их существование – разве жизнь? Какие события могут происходить с этими заживо погребенными? Они любят, страдают, надеются даже – и все это, как сон. Повествовательные отрывки тонут в нескончаемой жалобе твари к творцу, в «стоне». Факты, происшествия – как зыбь на тяжелой, темной воде; а под ней – оцепенение. Сидит Будилин у окна, попивает чай и беседует с брандмауэром. Он «мститель»: пытался что-то делать, ходил в народ, ездил учиться за границу, мечтал о «сопоспешествовании счастию близких» – а кончил ожесточением, яростным отрицанием. И застыл навсегда перед брандмауэром:

«Слава всем войнам, истребляющим человеческий род, слава мору, чуме, туберкулезу – освобождающим землю – от только жрущего, только гадящего, только смердящего человека!»

И вот над «плачужной канавой» вдруг кусочек неба. Надежда на спасение: любовь к Маше. Лучшие страницы о жалкой радости Будилина и окончательной его гибели: Маша его не любит. А параллельно – другая любовь – Маши к Задорскому; и покушение ее на самоубийство. После судорожных попыток «выкарабкаться» еще чернее «Ров львиный».

Но эти маленькие жизни, как круги на воде, исчезают в мировом потопе. Не о них скорбь – весь мир «вопиет».

…«И сама земля вопияла к Богу…

…И воды вопияли к Богу….

…И ветры вопияли к Богу…

…И духи, переносящие мысли человеческие, вопияли к Богу…

…И само солнце вопияло к Богу…

Ропот, вопь и вопль ударяются в надзвездную железную тьму —

Господи, за что это? »

* * *

Юрий Слезкин сделал открытие. Наши суждения о людях, оказывается, относительны. «Сколько глаз – столько и представлений». Эта гениальная мысль вдохновила его на роман под названием «Разными глазами». Революционность замысла повлекла за собой оригинальность построения: роман в письмах и записках. Начало читается с любопытством; все ищешь «трюка» и не понимаешь смысла этого эпистолярного хлама, но когда выясняется, что «трюка» никакого не будет, а смысла и подавно, то чувствуешь себя попросту обманутым. Все же книга не без интереса, так сказать, этнографического. Действие происходит в Крыму, в доме отдыха «Кириле». Собираются сливки: ученый статистик, ученый агроном, профессор, «молодой ученый, врач», «советская служащая, машинистка», актриса «молодого театра», студент, писатель, художница и герой романа – композитор Тесьминов. Здесь и старые интеллигенты – конечно, вымирающие, и новые «ответственные работники».

Столкновение двух миров. А в сущности, никакого столкновения: один неистовый флирт, никакой печати времени не носящий и вполне подходящий к «скуке загородных дач» эпохи «безвременья». Удивительно, что мировой пожар, сжегший все ценности, пощадил Вербицкую. Эротическая атмосфера «Кириле» ей бы очень понравилась: непрерывные интриги, скандалы и «сцены». Правда, у Вербицкой все было бы изящнее, «эстетичнее». А то послушайте, как эти «сливки» выражаются. Сильно, конечно, но где красота слога? Вот письмо одной советской дамы к другой:

«Дрянь же ты пломбированная, милуха. Я тебе такие письмеца откатываю, а ты открытки царапаешь. Что у Вас там в Колпине – только и делают, что спят, что ли? И сама ты романа не закрутила? Ври больше». И конец:

«Вообще тут все в любовной панике – чертовски весело. Ну, хватит с тебя на этот раз. Целую. Женя».

Герой – композитор, человек влюбчивый и безответственный, обладает красивым «сухим» торсом и пользуется большим успехом у дам, больше про него ничего не скажешь, хотя автор и покушается на психологический анализ.