Текст книги "Ярость (Сборник)"

Автор книги: Генри Каттнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 44 страниц)

Яркое воспоминание вдруг озарило память Оливера. Он никогда не слышал странной, тягучей мелодии, до слова песни как будто узнал. Он вспомнил, что сказал муж госпожи Холлайи, услышав эту строчку, и весь подался вперед. На прямой вопрос она, конечно, не станет отвечать, но если попробовать…

– А что, в Кентербери, было так же тепло? – спросил он и затаил дыхание. Клеф промурлыкала другую строчку песни и покачала головой, по-прежнему не поднимая век:

– Там была осень. Но такая чудесная, ясная.

Знаете, у них даже одежда… Все пели эту новую песенку, и она запала мне в голову.

Она пропела еще одну строчку, но Оливер не разобрал почти ни слова. Язык был английский и в то же время какой-то совсем непонятный.

Он встал.

– Постойте, – сказал он. – Мне нужно кое-что выяснить. Я сейчас вернусь.

Она открыла глаза и улыбнулась ему туманной улыбкой, не переставая напевать. Он спустился на первый этаж – быстро, но не бегом, потому что лестница чуть-чуть качалась под ногами, хотя в голове уже прояснилось, – и прошел в библиотеку. Книга была старой и потрепанной, в ней еще сохранились карандашные пометки университетских лет. Он довольно смутно помнил, где искать нужный отрывок, начал быстро листать страницы и по чистой случайности почти сразу на него наткнулся. Он опять поднялся наверх, чувствуя какую-то странную пустоту в желудке: теперь он был почти уверен.

– Клеф, – сказал он твердо, – я знаю эту песню. Я знаю, в каком году она была новинкой.

Она медленно подняла веки, ее взгляд был затуманен напитком. Вряд ли его слова дошли до ее сознания. Целую минуту она смотрела на него остановившимся взглядом, затем вытянула перед собой руку в голубом пуховом рукаве, распрямила смуглые от загара пальцы, и потянулась к Оливеру, засмеявшись низким грудным смехом.

– Как сладко нам вдвоем, – сказала она.

Он медленно пересек комнату и взял ее за руку, ощутив теплое пожатие пальцев. Она заставила его опуститься на колени у шезлонга, тихо засмеялась, закрыла глаза и приблизила лицо к его губам.

Их поцелуй был горячим и долгим. Он ощутил аромат чая в ее дыхании, ему передалось ее опьянение. Но он вздрогнул, когда кольцо ее рук вдруг распалось, и почувствовал на щеке учащенное дыхание. По лицу ее покатились слезы, она всхлипнула.

Он отстранился и с удивлением посмотрел на нее. Она всхлипнула еще раз, перевела дыхание и тяжело вздохнула.

– Ах, Оливер, Оливер… – Затем покачала головой и высвободилась, отвернувшись, чтобы спрятать лицо. – Я… мне очень жаль, – сказала она прерывающимся голосом. – Пожалуйста, простите меня. Это не имеет значения… я знаю, что не имеет… и все-таки.

– Что случилось? Что не имеет значения?

– Ничего… Ничего… Пожалуйста, забудьте об этом. Ровным счетом ничего.

Она взяла со стола носовой платок, высморкалась и лучезарно улыбнулась ему сквозь слезы.

Внезапно им овладел гнев. Хватит с него всех этих уловок и таинственных недомолвок! Он грубо сказал:

– Вы что, и в самом деле считаете меня таким дурачком? Теперь я знаю вполне достаточно, чтобы…

– Оливер, прошу вас! – Она поднесла ему свою чашку, над которой вился душистый дымок. – Прошу вас, не надо больше вопросов. Эйфория – вот что вам нужно, Оливер. Эйфория, а не ответы.

– Какой был год, когда вы услышали в Кентербери эту песенку? – потребовал он, отстраняя чашку.

Слезы блестели у нее на ресницах. Она прищурилась:

– Ну… а сами вы как думаете?

– Я знаю, – мрачно ответил Оливер. – Я знаю, в каком году все пели эту песенку. Я знаю, что вы только что побывали в Кентербери, муж Холлайи проболтался об этом. Сейчас у нас май, но в Кентербери была осень и вы только что там побывали, поэтому и песенка, что вы там слышали, все еще у вас в голове. Эту песенку пел Чосер, продавец индульгенций где-то в конце четырнадцатого века. Вы встречали Чосера, Клеф? Какой была Англия в то далекое время?

С минуту Клеф молча смотрела ему прямо в глаза. Затем плечи ее опустились, и вся она как-то покорно сникла под своим одеянием.

– Какая же я дурочка, – спокойно сказала она. – Должно быть, меня легко было поймать. Вы и вправду верите тому, что сказали?

Оливер кивнул.

Она продолжала тихим голосом:

– Немногие способны поверить в это. Таково одно из правил, которыми мы руководствуемся, когда путешествуем. Нам не грозит серьезное разоблачение – ведь до того как Путешествие Во Времени было открыто, люди в него просто не верили.

Ощущение пустоты под ложечкой резко усилилось. На какой-то миг время показалось Оливеру бездонным колодцем, а Вселенная потеряла устойчивость. Он почувствовал тошноту, почувствовал себя нагим и беспомощным. В ушах звенело, комната плыла перед глазами.

Ведь он сомневался – по крайней мере до этой минуты. Он ждал от нее какого-нибудь разумного объяснения, способного привести его дикие догадки и. подозрения в некую стройную систему, которую можно было бы принять на веру. Но только не это!

Клеф осушила глаза светло-синим платочкам и робко улыбнулась.

– Я понимаю, – сказала она. – Примириться с этим, должно быть, страшно трудно. Все ваши представления оказываются вывернутыми наизнанку… Мы, разумеется, привыкли к этому с детства. Но для вас… Вот, выпейте, Оливер! Эйфориак даст вам облегчение.

Он взял чашку – ободок все еще хранил бледные следы ее помады – и начал пить. Напиток волнами поднимался к голове, вызывая сладкое головокружение, – мозг словно слегка перемещался в черепной коробке… – изменяя его взгляд на вещи, а заодно и понятие о ценностях.

Ему становилось лучше. Пустота начала понемногу наполняться, ненадолго вернулась уверенность в себе, на душе потеплело, и он уже не был больше песчинкой в водовороте неустойчивого времени.

– На самом деле все очень просто, – говорила Клеф. – Мы… путешествуем. Наше время не так уж страшно удалено от вашего. Нет. Насколько – этого я не имею права говорить. Но мы еще помним ваши песни и ваших поэтов, и кое-кого из великих актеров вашего времени. У нас очень много досуга, а занимаемся мы тем, что развиваем искусство удовольствий.

Сейчас мы путешествуем – путешествуем по временам года. Выбираем лучшие. По данным наших специалистов, та осень в Кентербери была самой великолепной осенью всех времен. Вместе с паломниками мы совершили поездку к их святыне. Изумительно, хотя справиться с их одеждой было трудновато.

А этот май – он уже на исходе – самый прекрасный из всех, какие отмечены в анналах времени. Идеальный май замечательного года. Вы, Оливер, даже не представляете себе, в какое славное, радостное время вы живете. Это чувствуется в самой атмосфере ваших городов – повсюду удивительное ощущение всеобщего счастья и благополучия, и все идет как по маслу. Такой прекрасный май встречался и в другие годы, но каждый раз его омрачала война или голод, или что-нибудь еще. – Она замялась, поморщилась и быстро продолжала:

– Через несколько дней мы должны собраться на коронации в Риме. Если не ошибаюсь, это будет в 800 году от Рождества Христова. Мы…

– Но почему, – перебил ее Оливер, – вы так держитесь за этот дом? И почему другие стараются его у вас оттяпать?

Клеф пристально посмотрела на него. Он увидел, что на глазах у нее опять выступают слезы; собираясь в маленькие блестящие полумесяцы у нижних век. На милом, тронутом загаром лице появилось упрямое выражение. Она покачала головой.

– Об этом вы не должны меня спрашивать. – Она подала ему дымящуюся чашку. – Вот, выпейте и забудьте о том, что я рассказала. Больше вы от меня ничего не услышите. Нет, нет и нет.

Проснувшись, он некоторое время не мог понять, где находится. Он не помнил, как попрощался с Клеф и вернулся к себе. Но сейчас ему было не до этого. Его разбудило чувство всепоглощающего ужаса.

Оно наполняло темноту. Волны страха и боли сотрясали мозг. Оливер лежал неподвижно, боясь пошевелиться. Какой-то древний инстинкт приказывал ему затаиться, пока он не выяснит, откуда угрожает опасность.

Приступы слепой паники снова и снова обрушивались на него с равномерностью прибоя, голова раскалывалась от их неистовой силы, и сама темнота вибрировала им в такт.

В дверь постучали, и раздался низкий голос Омерайе:

– Вильсон! Вильсон! Вы не спите?

После двух неудачных попыток Оливеру удалось выдавить:

– Не-ет, а что?

Брякнула дверная ручка, замаячил смутный силуэт Омерайе. Он нащупал выключатель, и комната вынырнула из мрака.

Лицо Омерайе было искажено, он сжимал голову рукой; очевидно, боль набрасывалась на него с теми же интервалами, что и на Оливера.

Прежде чем Омерайе успел что-нибудь произнести, Оливер вспомнил. Холлайа предупреждала его: «Рекомендую вам перебраться в другое место, молодой человек. И сделайте это сегодня же вечером». Он исступленно спрашивал себя, что именно грозит им в этом темном доме, который сотрясали спазмы слепого ужаса.

Сердитым голосом Омерайе ответил на его невысказанный вопрос:

– Кто-то установил в доме субсонорный излучатель, слышите, Вильсон! Клеф считает, что вы знаете где.

– С-субсонорный?…

– Есть такое устройство, – нетерпеливо пояснил Омерайе. – Скорее всего небольшая металлическая коробка, которая…

– А-а, – протянул Оливер таким тоном, который выдал его с головой.

– Где она? – потребовал Омерайе. – Быстро! Нужно поскорее с ней разделаться.

– Не знаю, – ответил Оливер, с трудом заставив себя не стучать зубами. – В-вы хотите сказать, что все, все это наделала одна маленькая коробочка?

– Конечно. Теперь подскажите, где ее искать, не то все мы здесь сойдем с ума от страха.

Весь дрожа, Оливер выбрался из постели и неверной рукой нащупал халат.

– Я д-думаю… она спрятала ее где-то внизу. Она отлучалась с-совсем ненадолго.

Несколькими короткими вопросами Омерайе все из него вытянул. Когда Оливер кончил, тот заскрипел зубами в бессильной ярости.

– Эта идиотка Холлайа…

– Омерайе! – донесся из коридора жалобный голос Клеф. – Омерайе, пожалуйста, скорее! Я больше не выдержу! Ох! Омерайе, умоляю вас!

Оливер вскочил на ноги. От резкого движения непонятная боль с удвоенной силой захлестнула его сознание; он покачнулся и вцепился в столбик кровати.

– Сами ищите ее, – услышал он свой дрожащий голос. – Я не могу и шагу ступить.

Нервы Омерайе начинали сдавать под страшным гнетом. Он схватил Оливера за плечи и принялся трясти, приговаривая сквозь зубы:

– Вы впутали нас в эту историю – так будьте добры помочь нам из нее выпутаться, иначе…

– Это устройство придумали в вашем мире, а не в нашем! – в бешенстве бросил ему Оливер.

И вдруг он почувствовал, что в комнате стало тихо и холодно. Даже боль и бессмысленная паника отпустили на минуту. Прозрачные холодные зрачки мгновенно впились в него с таким выражением, что Оливеру почудилось, будто в глазах Омерайе застыл лед.

– Что вам известно о нашем… мире? – требовательно спросил он.

Оливер не ответил, да в этом и не было необходимости: его лицо говорило само за себя. Он был неспособен притворяться под этой пыткой ночным ужасом, который все еще оставался для него загадкой.

Омерайе ощерил свои белые зубы. Он произнес три непонятных слова, шагнул к двери и отрывисто бросил:

– Клеф!

Оливер различил в коридоре женщин, которые жались друг к другу, – их била дрожь. Клайа, в длинном светящемся платье зеленого цвета, ценой огромного напряжения держала себя в руках, а Клеф даже и не пыталась совладать с собой. Ее пуховый наряд отливал сейчас мягким золотом, тело вздрагивало, и по лицу струились слезы, которых она уже не могла унять.

– Клеф, – спросил Омерайе голосом, не предвещавшим ничего хорошего, – вы вчера снова злоупотребили эйфориаком?

Клеф испуганно покосилась на Оливера и виновато кивнула.

– Вы слишком много болтали. – В одной фразе прозвучал целый обвинительный акт. – Вам, Клеф, известны правила. Если об этом случае будет доложено властям, вам запретят путешествовать.

Ее красивое лицо неожиданно скривилось в упрямую гримасу.

– Я знаю, что поступила плохо. Я жалею об этом. Но вам не удастся запретить мне, если Сенбе будет против.

Клайа всплеснула руками в бессильном гневе. Омерайе пожал плечами.

– В данном случае, очевидно, большой беды не произошло, – сказал он, как-то загадочно посмотрев на Оливера. – Но ведь могло получиться и хуже. В следующий раз так оно и будет. Придется поговорить с Сенбе.

– Прежде всего нужно отыскать субсонорный излучатель, – напомнила Клайа, не переставая дрожать. – Если Клеф боится оставаться в доме, ей лучше пойти погулять. Признаюсь, сейчас общество Клеф меня только раздражает.

– Мы могли бы отказаться от дома! – исступленно закричала Клеф. – Пусть Холлайа забирает его себе! Чтобы искать, нужно время, а вы столько не выдержите…

– Отказаться от дома? – переспросила Клайа. – Да вы с ума сошли! Отменить все разосланные приглашения?!

– В этом не будет нужды, – сказал Омерайе. – Мы найдем излучатель, если все примемся за поиски. Вы в состоянии помочь? – он вопросительно посмотрел на Оливера.

Усилием воли Оливер заставил себя преодолеть бессмысленный, панический ужас, который волнами распространялся по комнате.

– Да, – ответил он. – Но как же я? Что вы сделаете со мной?

– Разве не ясно? – сказал Омерайе. – Заставим сидеть дома до нашего отъезда. Как вы понимаете, поступить иначе мы просто не можем. В данном случае, однако, у нас нет и оснований идти на более радикальные меры. Документы, что мы подписали перед путешествием, требуют от нас сохранения тайны, не больше.

– Постойте… – Оливер попытался нащупать какой-то просчет в рассуждениях Омерайе. Но это было бесполезно. Он не мог собраться с мыслями. Мозг захлебывался в безумном ужасе, который был везде, даже в воздухе.

– Ладно, – сказал он. – Давайте искать.

Коробочку нашли только под утро. Она была спрятана в диванной подушке, куда ее заткнули через разошедшийся шов. Не говоря ни слова, Омерайе взял ее и понес к себе. Минут через пять напряжение исчезло и благодатный покой снизошел на дом.

– Они не остановятся на этом, – сказал Омерайе, задержав Оливера у двери его спальни. – Нам следует быть настороже. Что касается вас, моя обязанность – позаботиться, чтобы вы до пятницы не выходили из дому. Если Холлайа попробует еще что-нибудь выкинуть, то советую немедленно поставить меня в известность. Это в ваших собственных интересах. Должен признаться, я не совсем ясно представляю себе, как заставить вас сидеть дома. Я мог бы сделать это крайне неприятным для вас способом, но мне хотелось бы ограничиться честным словом.

Оливер колебался. После того, как спало напряжение, он почувствовал себя опустошенным, сознание притупилось, и он никак не мог уразуметь, что ответить.

Выждав с минуту, Омерайе добавил;

– Здесь есть и наша вина – нам следовало специально обусловить в договоре, что дом поступает в наше полное распоряжение. Поскольку вы жили вместе с нами, то вам, конечно, было трудно удержаться от подозрений. Что если в виде компенсации за обещание, я частично возмещу вам разницу между арендой и продажной стоимостью дома?

Оливер взвесил предложение. Пожалуй, это немножко успокоит Сью. Да и речь идет всего о двух днях. И вообще, допустим, он удерет – какая от этого польза? Что бы он ни сказал в городе, его прямым ходом отправят в психиатрическую лечебницу.

– Ладно, – устало согласился он. – Обещаю.

Наступила пятница, а Холлайа все еще не напоминала о себе. В полдень позвонила Сью. Оливер узнал трескучий звук ее голоса, хотя разговаривала с ней Клеф. Судя по звуку, Сью была в истерике: выгодная сделка безнадежно уплывала из ее цепких пальчиков.

Клеф попыталась ее успокоить.

– Мне жаль, – повторяла она каждый раз, когда Сью на минутку переставала трещать. – Мне действительно очень жаль. Поверьте мне, вы еще поймете, что это неважно… Я знаю… Мне очень жаль…

Наконец она положила трубку.

– Девушка говорит, что Холлайа уступила, – сообщила она остальным.

– Никогда не поверю, – решительно сказала Клайа.

Омерайе пожал плечами.

– У нее почти не осталось времени. Если она намерена действовать, то попытается уже сегодня вечером. Надо быть начеку.

– Нет, только не сегодня! – В голосе Клеф прозвучал ужас. – Даже Холлайа не пойдет на это.

– Дорогая моя, по-своему Холлайа так же неразборчива в средствах, как и вы, – с улыбкой заметил Омерайе.

– Но… неужели она станет нам пакостить только за то, что не может сама жить в этом доме?

– А вы думаете, нет? – спросила Клайа.

Оливеру надоело прислушиваться. Пытаться понять их разговоры – дело безнадежное. Но он знал, что, какая бы тайна ни крылась за всем этим, сегодня вечером она, наконец, выплывет наружу. Он твердо решил дождаться заветного часа.

Два дня весь дом и трое новых жильцов пребывали в состоянии нарастающего возбуждения. Даже прислуга нервничала, утратив обычную невозмутимость. Оливер прекратил расспросы – от них не было никакой пользы, они только вызывали замешательство у жильцов – и выжидал.

Стулья из всех комнат перенесли в три парадные спальни. Остальную мебель передвинули, чтобы освободить больше места. На подносах приготовили несколько дюжин накрытых чашечек. Среди прочих Оливер заметил сервиз из розового кварца, принадлежащий Клеф. Над узкими отверстиями не поднималось дымка, хотя чашки были полны. Оливер взял одну в руки и почувствовал, как тяжелая жидкость вяло переливается внутри, словно ртуть.

Все говорило о том, что ждут гостей. Однако в девять сели обедать, как обычно, а гостей все не было. Затем встали из-за стола, и прислуга разошлась по домам. Санциско пошли к себе переодеться, и напряжение, казалось, еще возросло.

После обеда Оливер вышел на крыльцо, тщетно ломая голову над вопросом; чего это ждут – так нетерпеливо, что весь дом словно застыл в ожидании? На горизонте в легком тумане качался месяц, но звезды, от которых все майские ночи в этом году были ослепительно прозрачными, сегодня что-то потускнели. На западе собирались тучи; похоже, что безупречная погода, которая держалась целый месяц, собиралась наконец испортиться.

Дверь за спиной Оливера приоткрылась и захлопнулась. Еще не успев обернуться, он уловил аромат, присущий Клеф, и слабый запах ее любимого напитка. Она подошла, встала рядом, и он почувствовал, как ее рука проскользнула в его ладонь. В темноте она подняла к нему лицо.

– Оливер, – произнесла она очень тихо, – пообещайте мне одну вещь. Обещайте не выходить сегодня из дому.

– Я уже обещал, – ответил он с ноткой раздражения в голосе.

– Я знаю. Но сегодня – сегодня у меня есть особая причина просить вас посидеть дома.

На мгновение она опустила голову ему на плечо, и он, сам того не желая, невольно смягчился. С того памятного вечера, когда она все ему рассказала, они ни разу не оставались вдвоем. Он думал, что так и не удастся побыть с ней наедине, разве только урывками, на несколько минут. Но он понимал, что никогда не забудет двух странных вечеров, проведенных с ней. Теперь он знал и другое – она слабовольна и вдобавок легкомысленна. Но она оставалась все той же Клеф, которую он держал в объятиях. И это, пожалуй, навсегда врезалось ему в память.

– Вас могут… ранить, если вы сегодня отправитесь в город, – продолжала она приглушенным голосом. – Я знаю, что в конечном счете это не имеет значения, но… Помните, Оливер, вы обещали.

Прежде чем с его языка успел сорваться бесполезный вопрос, она исчезла и дверь закрылась за ней.

Гости начали собираться за несколько минут до полуночи. С верхней площадки Оливеру было видно, как они входят по двое и по трое, и он поразился, сколько пришельцев из будущего стеклось сюда за последнюю неделю. Теперь он абсолютно отчетливо понял, чем они отличаются от людей его времени. В первую очередь, бросалось в глаза совершенство их внешнего облика – изящество одежд и причесок, изысканные манеры и идеальная постановка голоса. Но так как все они вели праздную жизнь и на свой лад гнались за острыми ощущениями, то ухо улавливало в их голосах неприятные визгливые нотки, особенно когда они говорили все разом. Внешний лоск не мог скрыть капризной раздражительности и привычки потакать собственным прихотям. А сегодня над всем этим еще царило возбуждение.

К часу ночи все собрались в парадных комнатах. После двенадцати чашки, по всей видимости, сами собой задымились, и по комнатам расползся едва уловимый тонкий аромат, который смешивался с запахом чая и, попадая в легкие, вызывал что-то вроде слабого опьянения.

От этого запаха Оливеру стало легко и захотелось спать. Он твердо решил дождаться, пока не уйдет последний гость, но, видимо, незаметно задремал у себя в комнате у окна, с нераскрытой книжкой на коленях.

Вот почему, когда это произошло, он несколько минут не мог понять, спит он или бодрствует.

Страшный, невероятной силы удар был сильнее, чем грохот. Оливер в полусне почувствовал, как весь дом заходил под ним, почувствовал (именно почувствовал, а не услышал), как бревна, словно переломанные кости, со скрежетом трутся друг о друга. Когда он стряхнул с себя остатки сна, оказалось, что он лежит на полу среди осколков оконного стекла.

Он не знал, сколько времени так провалялся. То ли весь мир был еще оглушен чудовищным грохотом, то ли у него заложило уши, но только вокруг стояла абсолютная тишина.

Первые звуки просочились к нему в коридоре, на полпути к парадным комнатам. Сперва это было нечто глухое и неописуемое, и сквозь него резко пробивались бесчисленные отдаленные вопли. Барабанные перепонки ломило от чудовищного удара звуковой волны, такой сильной, что слух не воспринимал ее. Но глухота понемногу отпускала, и, не успев еще ничего увидеть, он услышал первые голоса пораженного бедствием города.

Дверь в комнату Клеф поддалась с трудом. Дом немного осел от… взрыва? – и дверную раму перекосило. Справившись, наконец, с дверью, он застыл на пороге, бестолково моргая: в комнате было темно – лампы потушены, но со всех сторон доносился напряженный шепот.

Перед широкими окнами, выходившими в город, полукругом стояли стулья – так, чтобы всем было видно. В воздухе колыхался дурман опьянения. Снаружи в окна проникало достаточно света, и Оливер заметил, что несколько зрителей все еще зажимают уши. Впрочем, все сидели, подавшись вперед, с видом живейшего любопытства.

Как во сне город с невыносимой ясностью проступал перед ним сквозь марево за окнами. Он прекрасно знал, что здания напротив загораживают вид, – и в то же время собственными глазами видел весь город, который расстилался бескрайней панорамой от окон до самого горизонта. Посередине, там, где должны были стоять дома, не было ничего.

На горизонте вздымалась сплошная стена пламени, окрашивая облака в малиновый цвет. Небо отбрасывало ото огненное сияние обратно на город, и оно высвечивало бесконечные кварталы расплющенных домов – кое-где языки пламени уже лизали стены, – а дальше начиналась бесформенная груда того, что несколько минут назад тоже было домами, а теперь превратилось в ничто.

Город заговорил. Рев пламени заглушал все остальные звуки, но сквозь него, как рокот дальнего прибоя, прорывались голоса, отрывистые крики сплетались в повторяющийся узор. Вопли сирен прошивали все звуки волнистой нитью, связывая их в чудовищную симфонию, отмеченную своеобразной, жуткой, нечеловеческой красотой.

Оливер отказывался верить: в его оглушенном сознании на миг всплыло воспоминание о той, другой симфонии, что Клеф проиграла однажды в доме, о другой катастрофе, воплотившейся в музыку, движения, формы.

Он хрипло позвал.

– Клеф…

Живая картина распалась. Все головы повернулись к Оливеру, и он заметил, как чужестранцы внимательно его разглядывают. Некоторые – таких было мало – казались смущенными и избегали его взгляда, но большинство, напротив, пытались поймать выражение его глаз с жадным, жестоким любопытством толпы на месте уличной катастрофы. Все эти люди – до одного – сошлись здесь заранее, чтобы полюбоваться на грандиозное бедствие, будто его подготовили специально к их приезду.

Клеф встала, пошатываясь, и едва не упала, наступив на подол своего бархатного вечернего платья. Она поставила чашку и нетвердой походкой направилась к двери.

– Оливер… Оливер… – повторяла она нежно и неуверенно.

Оливер понял: она была все равно, что пьяна. Катастрофа до такой степени взвинтила ее, что она вряд ли отдавала себе отчет в своих действиях.

Оливер услышал, как его голос, ставший каким-то тонким и совершенно чужим, произнес:

– Что… Что это было, Клеф? Что случилось? Что…

Но слово «случилось» так не соответствовало чудовищной панораме за окнами, что он с трудом удержался от истерического смешка и невысказанный вопрос повис в воздухе. Он смолк, пытаясь унять бившую его дрожь.

Стараясь удержать равновесие, Клеф нагнулась и взяла дымящуюся чашку. Она подошла к нему, покачиваясь, и протянула напиток – свою панацею от всех зол.

– Выпейте, Оливер. Здесь мы все в безопасности, в полной безопасности.

Она прижала чашку к его губам, и он машинально сделал несколько глотков. Душистые пары сразу же обволокли сознание, за что он был им благодарен.

– Это был метеор, – говорила Клеф. – Маленький такой метеоритик, честное слово. Здесь мы в полной безопасности, и с домом все в порядке.

Из глубины подсознания всплыл вопрос, и Оливер услышал свое бессвязное бормотание:

– Сью… Сью… Она…

Он не мог выговорить остального.

Клеф снова подсунула ему чашку.

– Я полагаю, она может ничего не бояться – пока. Пожалуйста, Оливер, забудьте обо всем и пейте!

– Но ведь вы же знали! – Эта мысль дошла наконец до его оглушенного сознания – Вы могли предупредить или…

– Разве в наших силах изменять прошлое? – спросила Клеф. – Мы знали, но смогли бы мы остановить метеор? Или предупредить жителей? Отправляясь в путешествие, мы даем клятву никогда и ни во что не вмешиваться…

Голоса в комнате незаметно стали громче и теперь перекрывали шум, нараставший снаружи. Треск пламени, вопли и грохот разрушения сливались над городом в сплошной рев. Комнату заливало зловещим светом, по стенам и на потолке плясали красные отблески и багровые тени.

Внизу хлопнула дверь и кто-то засмеялся визгливым, хриплым, злым смехом. У кого-то в комнате перехватило дыхание, потом раздались крики испуга, целый хор криков. Оливер попытался сосредоточиться на окнах и на жуткой картине, которая расстилалась за ними – и обнаружил, что это ему не удается.

Некоторое время он еще напряженно щурился и только потом понял, что зрение изменило не ему одному. Тихонько всхлипывая, Клеф прижалась к нему. Оливер машинально обнял ее и почувствовал облегчение оттого, что рядом было теплое, живое человеческое тело. Оно было настоящим, к нему хотя бы можно было прикоснуться – все остальное больше походило на дурной сон. Ее аромат, смешанный с одуряющим запахом чая, ударил ему в голову, и на короткое мгновение, пока он сжимал ее в объятиях (он понимал, что в последний раз), он совершенно забыл о том, что даже внешний вид комнаты как-то уродливо изменился.

Он ослеп, но не совсем. Слепота набегала чередой, быстрыми, расходящимися волнами мрака: в промежутках глаза успевали выхватить отдельные лица в неверном, мерцающем свете, идущем из окон, – недоверчивые, напряженные.

Волны набегали все чаще. Теперь зрение возвращалось только на миг и этот миг становился все короче, а промежутки мрака – длиннее.

Снизу опять донесся смех. Оливеру показалось, что он узнал голос. Он открыл рот, чтобы сказать об этом, но где-то рядом хлопнула дверь, и, прежде чем он обрел дар речи, Омерайе уже кричал в пролет лестницы.

– Холлайа? – Его голос поднялся над ревом города. – Холлайа, это вы?

Она снова рассмеялась, в ее смехе было торжество.

– Я предупреждала вас! – раздался ее хриплый, резкий голос. – А теперь спускайтесь к нам на улицу, если хотите увидеть, что будет дальше.

– Холлайа! – с отчаянием выкрикнул Омерайе. – Прекратите это, иначе…

Ее смех прозвучал издевкой.

– Что вы будете делать, Омерайе? На этот раз я спрятала его получше. Спускайтесь на улицу, если хотите досмотреть до конца.

В доме воцарилось угрюмое молчание. Оливер ощущал на щеке учащенное дыхание Клеф, чувствовал под руками мягкие движения ее тела. Усилием воли он попытался остановить это мгновение, продлить его до бесконечности. Все произошло так быстро, сознание удерживало лишь то, что можно было тронуть и взять в руки. Он обнимал Клеф легко и свободно, хотя ему хотелось сжать ее в отчаянном порыве: он знал, что больше им не придется обнимать друг друга.

От безостановочного чередования тьмы и света ломило глаза. Издалека, снизу, докатывался рев охваченного пожаром города, пронизанный долгими, низкими, петляющими гудками сирен, которые сшивали какофонию звуков.

Затем с первого этажа сквозь непроглядную тьму донесся еще один голос – мужской, очень низкий и звучный:

– Что здесь творится? А вы что тут делаете? Холлайа, вы ли это?

Оливер почувствовал, как Клеф окаменела в его объятиях. Она перевела дыхание, но не успела ничего сказать, потому что человек уже поднимался по лестнице тяжелыми шагами. Его твердая, уверенная поступь сотрясала старый дом.

Клеф вырвалась из рук Оливера. Она радостно закричала: «Сенбе! Сенбе!» – и бросилась навстречу вошедшему сквозь волны тьмы и света, которые захлестнули пошатнувшееся здание.

Оливер немного потоптался на месте, пока не наткнулся на стул. Он опустился на него и поднес к губам чашку, с которой не расставался все это время. В лицо пахнуло теплым и влажным паром, но различить отверстие было почти невозможно.

Он вцепился в чашку обеими руками и начал пить.

Когда он открыл глаза, в комнате было совсем темно. И тихо, если не считать тонкого металлического жужжания на таких высоких тонах, что оно почти не касалось слуха. Оливер пытался освободиться от чудовищного наваждения. Он решительно выбросил его из головы и сел, чувствуя, как чужая кровать скрипит и покачивается под тяжестью его тела.

Это была комната Клеф. Нет, уже не Клеф. Исчезли сияющие драпировки, белый эластичный ковер, картины – ничего не осталось. Комната выглядела, как прежде – за одним исключением.

В дальнем углу стоял стол – кусок какого-то полупрозрачного материала, который излучал мягкий свет. Перед ним на низком табурете сидел человек, он наклонился вперед, и льющийся свет четко обрисовывал его могучие плечи. На голове у него были наушники, он делал быстрые и как будто бессистемные пометки в блокноте, что лежал у него на коленях, и чуть-чуть раскачивался, словно в такт слышной ему одному музыке.

Шторы были спущены; но из-за них доносился глухой отдаленный рев, который запомнился Оливеру из кошмарного сна. Он провел рукой по лицу и понял, что у него жар и комната плывет перед глазами. Голова болела, во всем теле ощущалась противная слабость.