Текст книги "Ярость (Сборник)"

Автор книги: Генри Каттнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 44 страниц)

– Седая древность, – извинилась Клеф. – Но мне она нравится.

Дымок опьяняющего напитка вился между картиной и Оливером. Музыка ширилась и опадала, она была повсюду – и в комнате, и в душистых парах, и в его собственном возбужденном сознании. Все казалось ему вполне реальным. Он открыл, как нужно пить чай. Его действие, как у веселящего газа, не зависело от количества. Человек достигая высшей точки возбуждения, и за нее уже нельзя было перешагнуть. Поэтому лучше всего подождать, пока действие напитка чуть-чуть ослабеет, и только после этого выпить снова.

В остальном по действию чай напоминал алкоголь: через некоторое время предметы расплывались в блаженном тумане, сквозь который все представлялось волшебным сном. Оливер уже ни о чем не спрашивал. После он и сам не мог отличить сна от яви.

Так, например, получилось с живой куклой. Он запомнил ее во всех подробностях: маленькая, стройная женщина с длинным носом, темными глазами и острым подбородком едва доходила ему до колена. Она изящно кружилась по белому ковру, ее лицо было таким же подвижным, как и тело; она танцевала легко, и всякий раз, когда ножкой касалась пола, звук отдавался звоном колокольчика. Это был какой-то сложный танец; кукла не дышала, но, танцуя, цела в такт и забавляла зрителей потешными ужимками. Конечно, она была точной копией живого человека и в совершенстве передразнивала его голос и манеру двигаться. После Оливер решил, что она ему привиделась.

Всего остального он уж и не мог припомнить. То есть он знал, что Клеф рассказывала ему что-то очень любопытное, и тогда он понимал ее, но о чем шла речь, хоть убей, не помнил. Еще в памяти всплывали блестящие карамельки на прозрачном блюде; некоторые были восхитительны, две или три такие горькие, что даже на другой день при одном воспоминании о них начинало сводить челюсти. А от одной (Клеф с упоением набросилась на вторую такую же) его чуть не вырвало.

Что касается самой Клеф, то он едва с ума не сошел, пытаясь вспомнить, что, собственно, произошло между ними. Ему казалось, будто он припоминает нежное прикосновение ее рукавов, когда она обнимала его за шею, и ее смех, и душистый аромат чая от ее дыхания на своем лице. Но дальше в памяти был черный провал.

Впрочем, перед тем как окончательно забыться, он на минутку очнулся и, помнится, увидел двух других Санциско, которые стояли и глядели на него сверху вниз: мужчина – сердито, а голубоглазая женщина – насмешливо-иронически.

За тридевять земель от него мужчина сказал; «Клеф, вы же знаете, что это вопиющее нарушение всех правил». Возникнув как тонкое гудение, его голос вдруг улетел куда-то высоко-высоко, за пределы слышимости. Оливеру казалось, что он помнит и брюнетку – с ее смехом, таким же далеким и тоненьким, жужжащим голосом, похожим на гудение пчелы.

– Клеф, Клеф, глупышка, неужели вас нельзя и на минуту оставить одну?

Голос Клеф произнес нечто совсем непонятное:

– Но какое значение это может иметь здесь?

Мужчина ответил, все так же гудя издалека:

– Очень большое значение, если учесть, что перед выездом вы обязались не вмешиваться. Вы же дали подписку о соблюдении правил.

Голос Клеф приблизился и стал более внятным:

– Но вся разница в том, что здесь… здесь это не имеет значения. И вы оба прекрасно это знаете. Не имеет и не может иметь!

Оливер почувствовал, как пуховый рукав ее платья задел его по щеке, но ничего не увидел, кроме дымных клубов мрака, которые, то опадая, то нарастая, лениво проплывали перед глазами. Далекие голоса продолжали мелодично пререкаться друг с другом, потом умолкли и больше он ничего не слышал.

Он очнулся на следующее утро в своей постели. Вместе с Оливером проснулось и воспоминание о Клеф: о ее милом лице, что склонилось над ним с выражением щемящей жалости, о душистых золотых прядях, упавших на тронутые загаром щеки, о сострадании, которое он читал в ее глазах. Скорее всего, это ему приснилось. Ведь не было ровным счетом никаких причин смотреть на него с такой жалостью.

Днем позвонила Сью.

– Оливер! Приехали те самые, что хотят купить дом! Чокнутая со своим муженьком. Привести их к тебе?

У Оливера голова с утра была забита смутными и какими-то бестолковыми воспоминаниями о вчерашнем. Вытесняя все остальное, перед ним снова и снова возникало лицо Клеф.

– Что? – переспросил он. – Я… Ах, да. Ну что ж… приводи, если хочешь. Я лично не жду от этого никакого проку.

– Оливер, что с тобой? Мы же договорились, что нам нужны деньги, разве нет? Не понимаю, как ты можешь, не пошевелив пальцем, упускать такую выгодную сделку! Мы могли бы сразу пожениться и купить домик. Ты ведь знаешь, нам больше никогда не дадут столько денег за эту груду старья. Да проснись же ты наконец!

Оливер попытался.

– Знаю, Сью, я все знаю. Но…

– Оливер, ты обязан что-то придумать!

Это был приказ. Он знал, что она права. Клеф – это Клеф, но от сделки ни в коем случае не следовало отказываться, если была хоть какая-то надежда выпроводить жильцов. Интересно все-таки знать, почему – этот дом приобрел вдруг такую ценность, да еще в глазах стольких людей. И какое отношение имеет ко всему этому последняя неделя мая?

Вспыхнувшее любопытство пересилило даже владевшую им апатию. Последняя неделя мая… Весь вопрос о продаже дома упирается в то, кому в нем жить в это время. Значит, это очень важно. Но почему? Почему?

– А что такое может случиться за эту неделю? – обратился он к трубке с риторическим вопросом. – Почему бы им не потерпеть, пока комнаты освободятся? Я уступлю им одну-две тысячи, если только…

– Как бы не так, Оливер Вильсон! На эти деньги можно купить целую холодильную установку. Разбейся в лепешку, но очисть дом к началу будущей недели, это мое последнее слово! Слышишь?

– Спи спокойно, крошка, – ответил Оливер деловым тоном. – Я всего лишь простой смертный, но я попробую.

– Так мы сейчас приедем, – сказала Сью, – пока этих Санциско нет дома. А ты, Оливер, пораскинь мозгами и что-нибудь придумай… – Она помолчала и задумчиво добавила: – Они… очень уж они чудные.

Чудные?

– Сам увидишь.

Немолодая женщина и молодой человек, почти юноша, – вот кого Сью привела с собой. Оливер сразу понял, чем они поразили Сью. Но его почему-то нисколько не удивило, что оба носили одежду с той элегантностью и самоуверенностью, которую он успел изучить. И точно так же осматривались кругом с несколько снисходительным видом, явно наслаждаясь прекрасным солнечным днем. Они еще не успели заговорить, а Оливер уже знал, какими мелодичными окажутся их голоса и как тщательно будут они выговаривать каждое слово.

Да, тут не могло быть двух мнений. Таинственные соотечественники Клеф начали прибывать сюда потоком. Зачем? Чтобы провести здесь последнюю неделю мая? Он недоумевал. Пока нельзя было догадаться. Пока. Но одно можно было сказать с уверенностью: все они приезжают из той неизвестной страны, где каждый владеет своим голосом лучше любого певца и одевается, как актер, который готов остановить само время, чтобы расправить смятую складку.

Пожилая дама сразу взяла инициативу в свои руки. Они встретились на шатких некрашеных ступеньках парадного, и Сью даже не успела их познакомить.

– Молодой человек, я – госпожа Холлайа, а это – мой муж. – В ее голосе звучала суховатая резкость, что, вероятно, было вызвано возрастом. Лицо казалось затянутым в корсет: каким-то невидимым способом, о котором Оливер и понятия не имел, обвисшую плоть удалось загнать в некое подобие твердой формы. Грим был наложен так искусно, словно его и не было, но Оливер мог бы побиться об заклад, что она значительно старше, чем выглядит. Нужно было очень долго, целую жизнь командовать, чтобы в этом резком, глубоком и звучном голосе накопилось столько властности.

Молодой человек помалкивал. Он был удивительно красив красотой того типа, на который не влияют ни страна, ни уровень культуры. На нем был отлично сшитый костюм, в руке – предмет из красной кожи, формой и размерами напоминающий книгу.

Тем временем госпожа Холлайа продолжала:

– Я понимаю ваши трудности в вопросе о доме. Вы хотели бы мне его продать, но юридически связаны контрактом с Омерайе и его друзьями. Я не ошиблась?

Оливер утвердительно кивнул.

– Но…

– Позвольте мне договорить. Если до конца недели Омерайе удастся заставить выехать, вы примете мое предложение. Так? Отлично. Хара! – Она кивнула молодому человеку, который весь превратился во внимание, сказал: «Да, Холлайа» – и с легким поклоном опустил затянутую в перчатку руку в карман пиджака.

С видом императрицы госпожа Холлайа простерла длань и приняла маленький предмет, услужливо поднесенный ей на ладонь.

– Вот, – сказала она, – вещица, которая может нам помочь. Дорогая моя, – она протянула предмет Сью, – если вам удастся спрятать это где-нибудь в доме, то, полагаю, нежелательные жильцы не станут слишком долго надоедать вам.

Сью с любопытством взяла «вещицу». Это была маленькая серебряная коробочка, не больше дюйма в диаметре, с насечкой поверху и совершенно гладкими стенками, так что, судя по всему, открыть ее было нельзя.

– Погодите, – неловко вмешался Оливер, – а что это такое?

– Смею вас уверить, это никому не причинит вреда.

– Тогда зачем…

Госпожа Холлайа одним властным жестом приказала ему замолчать, а Сью – делать, что требуется:

– Ну же, дорогая моя! Поспешите, а то вернется Омерайе. Уверяю вас, это совсем неопасно.

Но Оливер решительно воспротивился.

– Госпожа Холлайа, я должен знать, что вы задумали. Я…

– Оливер, прошу тебя! – Сью зажала серебряную коробочку в кулаке. – Ты только не волнуйся. Уверяю тебя, госпожа Холлайа знает, что делает. Разве ты не хочешь, чтобы они съехали?

– Конечно, хочу. Но не хочу, чтобы дом взлетел на воздух, или…

Госпожа Холлайа снисходительно засмеялась своим грудным смехом:

– Что вы, мистер Вильсон, мы действуем куда тоньше. К тому же, не забывайте, этот дом нужен вам самим. Так поторопитесь, дорогая моя!

Сью кивнула и быстро скользнула в дом мимо Оливера. Он оказался в меньшинстве, и ему поневоле пришлось уступить. Пока они ждали, молодой человек по имени Хара любовался видом, рассеянно постукивая ногой о ступеньку. День был погожий, как и весь этот месяц, – прозрачно-золотой, полный мягкой прохлады, которая медлила уходить словно для того, чтобы люди еще острее прочувствовали разницу между весной и наступающим летом. Он поглядывал по сторонам с самодовольством человека, который по достоинству оценил возведенные специально для него декорации. Он даже взглянул на небо, когда в вышине послышалось далекоё гудение моторов, и проводил глазами трансконтинентальный лайнер, едва заметный в золотистом солнечном мареве.

– Занятно, – пробормотал он с удовлетворением.

Вернулась Сью и, взяв Оливера под руку, возбужденно сжала его локоть.

– Готово, – сказала она. – Сколько теперь ждать, госпожа Холлайа?

– Это, дорогая моя, зависит от обстоятельств. Но не очень долго. А сейчас, мистер Вильсон, мне бы хотелось сказать кое-что вам лично. Вы ведь здесь живете, не так ли? Если вы дорожите собственным покоем, последуйте моему совету и…

Откуда-то из глубины дома донеслось хлопанье двери и переливы мелодии, которую выводил без слов высокий чистый голос. Затем послышались шаги на лестнице и единственная строчка какой-то песни. «Как сладко нам вдвоем…».

Хара вздрогнул, едва не выронив красный кожаный футляр.

– Клеф, – прошептал он. – А может быть, и Клайа. Я знаю, они обе только что возвратились из Кентербери. Но я думал…

– Ш-ш-ш! – лицо госпожи Холлайи изменило выражение и теперь на нем нельзя было прочитать ничего, кроме властности, лишь в трепете ноздрей угадывалось торжество. Она вся подобралась и повернулась к дверям своим внушительным фасадом.

На Клеф было мягкое пуховое платье, которое Оливер уже видел, только на этот раз не белого, а чистого светло-голубого цвета, который придавал ее загару абрикосовый оттенок. Она улыбнулась.

– Да ведь это Холлайа! – произнесла она с самыми мелодичными модуляциями, на какие была способна. – Мне показалось, что я слышу знакомые голоса. Я рада вас видеть. Никто не знал, что вы собираетесь отправиться в… – Она прикусила губу, украдкой бросила взгляд на Оливера. – И Хара с вами, – продолжала она. – Какая приятная неожиданность.

– А вы-то когда успели вернуться? – решительно спросила Сью.

Клеф одарила ее улыбкой.

– Вы, должно быть, и есть та самая крошка мисс Джонсон. Дело в том, что я вообще никуда не ходила. Мне надоело осматривать достопримечательности, и я спала у себя в комнате.

Сью не то вздохнула, не то недоверчиво фыркнула. Они с Клеф обменялись молниеносными взглядами, но это мгновение длилось, казалось, целую вечность. За короткую паузу, не. более секунды, они без слов все сказали друг другу.

В улыбке Клеф, адресованной Сью, Оливер прочитал ту же спокойную уверенность, которая, как он видел, была свойственна всем этим странным людям. Он заметил, как Сью мигом дала ей оценку от головы до кончиков туфель, а сама выпрямила плечи, подняла голову и провела ладонями по плоским бедрам, расправляя складки своего летнего платья. Она посмотрела на Клеф сверху вниз, надменно, подчеркнуто. С вызовом. Ничего не понимая, он перевел взгляд на Клеф.

Линия ее плеч образовывала мягкий наклон, а платье, стянутое поясом на узкой талии, ниспадало глубокими складками, подчеркивая округлость форм. У Сью была модная фигурка, – но Сью уступила первой.

Клеф продолжала улыбаться. Ни слова не было сказано, но они внезапно поменялись ролями. Эта переоценка ценностей была вызвана одной лишь безграничной самоуверенностью Клеф, ее спокойной, властной улыбкой. Вдруг стало очевидно, что мода же стоит на месте. Странная и, казалось бы, давно устаревшая плавность линий, свойственная Клеф, неожиданно превратилась в эталон. Рядом с ней Сью выглядела смешным угловатым существом неопределенного пола.

Оливер не мог понять, как это произошло. Просто в какую-то долю секунды власть перешла из рук в руки. Красота почти целиком зависит от моды: что прекрасно сегодня, было бы нелепым поколения за два до этого и покажется нелепым через сто лет. Да что там нелепым, хуже – старомодным, а потому немного комичным.

Именно так и выглядела теперь Сью. Для того чтобы все присутствующие убедились в этом, Клеф понадобилось лишь чуть-чуть больше самоуверенности, чем обычно: Как-то сразу и бесспорно, Клеф оказалась красавицей в полном соответствии с модой, а гибкая и худенькая Сью, ее прямые плечи стали, напротив, до смешного старомодными, каким-то анахронизмом во плоти. Сью было не место здесь. Среди этих странно совершенных людей она выглядела просто нелепо.

Провал был полным. Пережить его Сью помогли только гордость да, пожалуй, еще замешательство. Скорее всего до неб так и не дошло, в чем дело. Она наградила Клеф взглядом, полным жгучей ненависти, а затем подозрительно уставилась на Оливера.

Припоминая впоследствии эту сцену, Оливер решил, что именно тогда перед ним впервые отчетливо забрезжила истина. Но в то время он не успел обдумать все до конца, потому что после короткой вспышки враждебности трое из ниоткуда заговорили все разом, как будто, спохватившись, попытались что-то скрыть от чужих глаз.

– Такая чудесная погода… – начала Клеф.

– Вам так повезло с домом… – произнесла госпожа Холлайа, но Хара перекрыл их голоса:

– Клеф, это вам от Сенбе. Его последняя работа, – сказал он, поднимая над головой красный кожаный футляр.

Клеф нетерпеливо потянулась за ним, и духовые рукава скользнули вниз. Оливер успел заметить тот самый таинственный шрам, и ему показалось, что у Хары под манжетом тоже мелькнул едва заметный след, когда он опустил руку.

– Сенбе! – радостно воскликнула Клеф. – Как замечательно! Из какой эпохи?

– Ноябрь 1664 года, – ответил Хара. – Разумеется, Лондон, хотя в одной теме, по-моему, возникает ноябрь 1347-го. Финал еще не написан, как вы можете догадаться. – Он бросил беспокойный взгляд в сторону Сью и Оливера. – Прекрасное произведение, – быстро продолжал он. – Чудо! Но, разумеется, для тех, кто понимает в этом толк.

Госпожа Холлайа с деликатным отвращением пожала плечами.

– Уж этот мне Сенбе! – изрекла она. – Очаровательно, не спорю, – он великий человек. Но – такой авангардист!

– Чтобы оценить Сенбе, нужно быть знатоком, – слегка подколола ее Клеф. – Это все признают.

– Ну, конечно, мы все перед ним преклоняемся, – уступила Холлайа. – Но признаюсь, дорогая, этот человек порой внушает мне ужас. Не собирается ли он к нам присоединиться?

– Надеюсь, – ответила Клеф. – Поскольку его… хм… работа еще не закончена, то наверняка присоединится. Вы же знаете его вкусы.

Холлайа и Хара одновременно рассмеялись.

– В таком случае, я знаю, когда его можно будет найти, – заметила Холлайа. Она взглянула на Оливера – он внимательна слушал – и на умолкшую, но все еще очень сердитую Сью. Затем, взяв бразды правления в свои руки, она вернула разговор к той теме, которая ее интересовала.

– Вам так повезло с этим домом, Клеф, дорогая моя, – многозначительно объявила она. – Я видела его в объемном изображении – позднее, – и он все еще оставался великолепным. Подумать только, какое удачное совпадение. Не желали бы вы аннулировать ваш договор… разумеется, за соответствующее вознаграждение? Скажем, за местечко на коронации…

– Нас ничем не купить, Холлайа, – весело оборвала ее Клеф, прижимая к груди красный футляр.

Холлайа смерила ее холодным взглядом.

– Вы можете и передумать, дорогая моя, – сказала она. – Еще есть время. Тогда свяжитесь со мной через мистера Вильсона, тем более, что он сам здесь присутствует. Мы сняли комнаты выше по улице, в «Монтгомери Хаус». Конечно, они не чета вашим, но тоже неплохи. Для нас, во всяком случае, сойдут.

Оливер не поверил собственным ушам. «Монтгомери хаус» считался самым роскошным отелем в городе. По сравнению с его древней развалюхой это был настоящий дворец. Нет, понять этих людей решительно невозможно. Все у них наоборот.

Госпожа Холлайа величественно поплыла к ступенькам.

– Я была счастлива повидаться с вами, дорогая, – бросила она через плечо (у нее были отлично набитые искусственные плечи). – Всего хорошего. Передайте привет Омерайе и Клайе. Мистер Вильсон! – Она кивком указала мне на дорожку. – Могу я вам сказать два слова?

Оливер проводил ее до шоссе. На полпути госпожа Холлайа остановилась и тронула его за руку.

– Я хочу дать вам совет, – сипло прошептала она. – Вы говорили, что ночуете в этом доме? Так рекомендую вам перебраться в другое место, молодой человек. И сделайте это сегодня же вечером.

Оливер занимался довольно-таки бессистемными поисками тайника, куда Сью упрятала коробочку, когда сверху, через лестничный пролет, до него донеслись первые звуки. Клеф закрыла дверь в свою комнату, но дом был очень старый; ему показалось даже, будто он видит, как странные звуки просачиваются сквозь ветхое дерево и пятном расплываются по потолку.

Это была музыка – в известном смысле. И в то же время нечто неизмеримо большее, чем музыка. Звук ее внушал ужас. Она рассказывала о страшном бедствии. В ней было все – от истерики до смертной тоски, от дикой, неразумной радости до обдуманного смирения.

Бедствие было единственным в своем роде. Музыка не стремилась объять все скорби рода человеческого, но крупным планом выделила одну; эта тема изливалась до бесконечности. Основные созвучия Оливер распознал довольно быстро. Именно в них было существо музыки; нет, не музыки, а того грандиозного, страшного, что впилось в мозг Оливера с первыми услышанными звуками.

Но только он поднял голову, чтобы прислушаться, как музыка утратила всякий смысл, превратилась в беспорядочный набор звуков. Попытка понять ее безнадежно размыла в сознании все контуры музыкального рисунка, он больше не смог вернуть того первого мгновения интуитивного восприятия.

Едва ли понимая, что делает, он, как во сне, поднялся наверх, рывком отворил дверь в комнату Клеф и заглянул внутрь.

То, что он увидел, впоследствии припоминалось ему в очертаниях таких же смутных и размытых, как представления, рожденные музыкой в его сознании. Комната наполовину исчезла в тумане, а туман был не чем иным, как трехмерным экраном. Изображения на экране… Для них не нашлось слов. Он не был даже уверен, что это зрительные изображения. Туман клубился от движений и звуков, но не они приковывали внимание Оливера. Он видел целое.

Перед ним было произведение искусства. Оливер не знал, как оно называется. Оно превосходило, вернее, сочетало в себе все известные ему формы искусства, и из этого сочетания возникали новые формы, настолько утонченные, что разум Оливера отказывался их принимать. В основе своей то была попытка великого мастера претворить важнейшие стороны огромного жизненного опыта человечества в нечто такое, что воспринималось бы мгновенно и всеми чувствами сразу.

Видения на экране сменялись, но это. были не картины, а лишь намек на них; точно найденные образы будоражили ум и одним искусным прикосновением будили в памяти длинную вереницу ассоциаций. Очевидно, на каждого зрителя это производило разное впечатление: ведь правда целого заключалась в том, что каждый видел и понимал его по-своему. Не нашлось бы. и двух человек, для которых эта симфоническая панорама могла бы прозвучать одинаково, но перед взором каждого разворачивался, в сущности, один и тот же ужасный сюжет.

Беспощадный в своем искусстве гений обращался ко всем чувствам. Краски, образы, движущиеся тени сменялись на экране; намекая на что-то важное, они извлекали из глубин памяти горчайшие воспоминания. Но ни одно зрительное изображение не смогло бы так разбередить душу, как запахи, струившиеся с экрана. Порой будто холодная рука прикасалась к коже – и по телу пробегал озноб. Во рту то появлялась оскомина, то текли слюнки от сладости.

Это было чудовищно. Симфония безжалостно обнажала потаенные уголки сознания, бередила давно зарубцевавшиеся раны, извлекала на свет секреты и тайны, замурованные глубоко в подвалах памяти. Она принуждала человека вновь и вновь постигать ее ужасный смысл, хотя разум грозил сломиться под непосильным бременем.

И в то же время, несмотря на живую реальность всего этого, Оливер не мог понять, о каком бедствии идет речь. Что это было настоящее, необозримое и чудовищное бедствие – он не сомневался. И оно когда-то произошло на самом деле – это тоже было совершенно очевидно. В тумане на миг возникали лица, искаженные горем, недугом, смертью, – лица реальных людей, которые были когда-то живыми, а теперь предстали перед ним в смертельной агонии. Он видел мужчин и женщин в богатых одеждах; они крупным планом появлялись на фоне тысяч и тысяч мятущихся, одетых в лохмотья бедняков, что громадными толпами проносились по экрану и исчезали в мгновение ока. Он видел, как смерть равно настигала тех и других.

Он видел прекрасных женщин, они смеялись, встряхивая кудрями, но смех превращался в истерический вопль, а вопль – в музыку. Он видел мужское лицо. Оно появлялось снова и снова – удлиненное, смуглое, мрачное, в глубоких морщинах; исполненное печали лицо могущественного человека, умудренного в земных делах; лицо благородное и – беспомощное. Некоторое время оно повторялось как главная тема, и каждый раз все большая мука и беспомощность искажали его.

Музыка оборвалась в нарастании хроматической гаммы. Туман пропал, и комната вернулась на место. Какое-то мгновение на всем вокруг Оливеру еще виделся отпечаток смуглого, искаженного болью лица – так яркая картина долго стоит перед глазами, когда опустишь веки. Оливер знал это лицо. Он видел его раньше, не так уж часто, но имя человека обязательно должно было быть ему знакомо.

– Оливер, Оливер… – Нежный голос Клеф донесся откуда-то издалека. Оливер стоял ослабевший, привалившись спиной к косяку, и смотрел ей в глаза. Она казалась опустошенной, как и он сам. Жуткая симфония все еще держала их в своей власти. Но даже в смутную эту минуту Оливер понял, что музыка доставила Клеф огромное наслаждение.

Он чувствовал себя совсем больным. Человеческие страдания, которым его только что заставили сопереживать, вызвали тошноту и дрожь, и от этого все кружилось у него перед глазами. Но Клеф – ее лицо выражало одно восхищение. Для нее симфония была прекрасной и только прекрасной.

Непонятно почему Оливер вдруг вспомнил о вызывающих тошноту карамельках, которые так нравились Клеф и об отвратительном запахе странных кушаний, что просачивался иногда в коридор из ее комнаты.

О чем это говорила она тогда на крыльце? О знатоках, вот о чем. Только настоящий знаток способен оценить такого… такого авангардиста, как некто по имени Сенбе.

Опьяняющий аромат поднялся тонкой струйкой к его лицу. Он почувствовал в руке что-то прохладное и гладкое на ощупь.

– Оливер, умоляю вас, простите меня, – в тихом голосе Клеф звучало раскаяние. – Вот, выпейте, и вам сразу станет лучше. Ну, пейте же, я прошу вас!

И только когда язык ощутил знакомую сладость горячего душистого чая, до него дошло, что он исполнил ее просьбу. Пары напитка окутали разум, напряжение спало, и через минуту мир снова обрел свою надежность. Комната приняла обычный вид, а Клеф…

Ее глаза сияли. В них было сочувствие к нему, Оливеру, но сама она была переполнена радостным возбуждением от только что пережитого.

– Пойдемте, вам нужно сесть, – мягко сказала она, потянув его за руку. – Простите – мне не следовало ее проигрывать, пока вы в доме. Нет, у меня даже нет оправданий. Я совсем забыла, какое впечатление она может произвести на человека, незнакомого с музыкой Сенбе. Мне так не терпелось узнать, как он воплотил… воплотил свою новую тему. Умоляю вас, Оливер, простите меня!

– Что… это было? – Его голос прозвучал тверже, чем он рассчитывал: чай давал себя знать. Он сделал еще глоток, радуясь аромату, который не только возбуждал, но и приносил утешение.

– Ком… комбинированная интерпретация… ах, Оливер, вы же знаете, что мне нельзя отвечать на вопросы!

– Но…

– Никаких «но». Потягивайте чай и забудьте о том, что видели. Думайте о другом. Сейчас мы с вами послушаем музыку – не такую, конечно, а. что-нибудь веселое…

Все было, как в прошлый раз. Она потянулась к стене, и Оливер увидел, что синяя вода на заключенной в раму картине пошла рябью и стала выцветать. Сквозь нее пробились иные образы – так постепенно проступают очертания предмета, всплывающего из глубины моря.

Он различил подмостки, занавешенные черным, а на них – человека в узкой темной тунике и чулках, который мерил сцену нетерпеливыми шагами, двигаясь как-то боком. На темном фоне лицо и руки казались поразительно бледными. Он был хром и горбат и произносил знакомые слова. Оливеру однажды посчастливилось увидеть Джона Бэрримора в роли горбуна Ричарда, и то, что на эту трудную роль посягнул какой-то другой актер, показалось ему несколько оскорбительным. Этого актера он не знал. Человек играл с завораживающей вкрадчивостью, совершенно по-новому трактуя образ короля из рода Плантагенетов. Такая трактовка, пожалуй, и не снилась Шекспиру.

– Нет, – сказала Клеф, – не то. Хватит мрачности!

И она снова протянула руку. Безыменный новоявленный Ричард исчез с экрана, уступив место другим голосам и картинам. Они мелькали и сливались друг с другом, пока, наконец, воображение не стало устойчивым; на большой сцене танцовщицы в пастельно-синих балетных пачках легко и непринужденно выполняли фигуры какого-то сложного танца. И музыка была такая же легкая и непринужденная. Чистая, струящаяся мелодия наполнила комнату.

Оливер поставил чашку на стол. Теперь он чувствовал себя куда увереннее; напиток, видимо, сделал свое дело? Оливер не хотел, чтобы его рассудок опять затуманился. Он собирался кое-что выяснить и выяснить сейчас же. Немедленно. Он обдумывал, как бы приступил к этому.

Клеф наблюдала за ним.

– Эта женщина, Холлайа, – сказала она неожиданно. – Она хочет купить у вас дом?

Оливер кивнул.

– Она предлагает много денег. Для Сью это будет форменным ударом, если…

Он запнулся. В конце концов, возможно, обойдется и без удара. Он вспомнил маленькую серебряную коробочку с загадочным предназначением и подумал, не рассказать ли о ней Клеф. Но напиток не успел еще обезоружить мозг – он помнил о своих обязанностях перед Сью и промолчал.

Клеф покачала, головой и посмотрела ему прямо в глаза теплым взглядом. А может быть, и сочувственным?

– Поверьте мне, – сказала она, – в конечном счете все это покажется не таким уж важным. Обещаю вам, Оливер.

Оливер с удивлением воззрился на нее.

– Не могли бы вы объяснить, почему?

Клеф рассмеялась, скорее печально, чем весело, и Оливер вдруг осознал, что в ее голосе не было больше снисходительности. Она перестала смотреть на него как на забавный курьез. Ее поведение как-то незаметно утратило ту холодную отчужденность, с какой обращались с ним Омерайе и Клайа. Вряд ли она притворялась; изменения были слишком тонкими и неуловимыми, чтобы разыграть их сознательно. Они наступали самопроизвольно либо не наступали совсем. По причинам, в которые Оливер не желал вдаваться, ему вдруг стало очень важно, чтобы Клеф не снисходила до общения с ним, чтобы она испытывала к нему те же чувства, что он к ней. Он не хотел размышлять над этим.

Оливер посмотрел на прозрачно-розовую чашку, на струйку пара, которая поднималась. над отверстием в форме полумесяца. Может быть, подумал он, на этот раз чай послужит его целям. Этот напиток развязывает языки, а ему нужно было многое узнать. Догадка, осенившая его на крыльце, когда Сью и Клеф сошлись в безмолвной схватке, казалась сейчас не столь уж невероятной. Ведь есть же какое-то объяснение всему этому.

Клеф сама предоставила ему удобный случай.

– Мне сегодня нельзя пить много чаю, – сказала она, улыбаясь ему из-за розовой чашки. – От него мне захочется спать, а у нас вечером прогулка с друзьями.

– Еще друзья? – спросил Оливер. – И все ваши соотечественники?

Клеф кивнула.

– Очень близкие друзья. Мы ждали их всю неделю.

– Скажите мне, – напрямик начал Оливер, – что это за страна, откуда вы приехали? Ведь вы не здешние. Ваша культура слишком не похожа на нашу, даже имена…

Он замолчал, увидев, что Клеф отрицательно качает головой.

– Я сама хотела бы рассказать вам об этом, но мне запрещают правила. Даже то, что я сижу здесь и разговариваю с вами, уже нарушение правил.

– Каких правил?

Клеф беспомощно махнула рукой.

– Не нужно меня спрашивать, Оливер. – Она нежно улыбнулась ему, откинувшись на спинку шезлонга, который услужливо приспособился к ее новой позе. – Нам лучше не говорить о таких вещах. Забудьте об этом, слушайте музыку и, если можете, развлекайтесь в свое удовольствие… – Она прикрыла веки и запрокинула голову на подушки, мурлыча про себя какую-то мелодию. Не открывая глаз, она напела ту самую строчку, что он слышал утром: «Как сладко нам вдвоем…».