Текст книги "Открыватели"

Автор книги: Геннадий Сазонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Яшка – бриллиантовы глаза

Поздней сентябрьской ночью дрогнула тишина – из глубины долины призывно и нежно заржала кобылица. Дробный перестук копыт пронесся над гулкими перекатами и утонул в омуте, колыхнув лунную дорожку. Зло и пронзительно взвизгнул жеребец; хрипя, задыхаясь от ярости, ему отозвался другой. И слышно стало, как глухо ударили копыта по упругому мощному крупу, как утробно застонал трехлеток. Кони кусались, бились и, горячо, взахлеб всхрапнув, вскинув дикие жесткие гривы, шарахались в неверном голубоватом свете, высекая искры из камня.

Яшка стоял неподвижно, широко расставив ноги, свесив тяжелую голову, изредка приподнимал чуткие уши.

Из глубины долины страстно и нежно звала кобылица.

Весь сезон Яшка кашлял. Когда он карабкался в гору, цепляясь за гребешки камней расплющенным копытом, в широкой груди его всхлипывало и хрипло пищало. «Кха-гр-кха!» – шипел ужаком кашель. Яшка уже не разгибает ноги, а вышагивает прямо – циркулем, натыкается на замшелые пеньки, и нет у него сил перешагнуть через них.

И обдирает бока о деревья Яшка.

И падает через поваленные, поверженные стволы, чертит, бороздит копытом влажную землю. Но вскакивает, встряхивает гривой – не показывает он вида, что ослабел, споткнулся, с кем, мол, не бывает? Подумаешь, беда!

– Сколь лет ему, Алексей Иваныч? – допытывается у начальника Федотыч. – Год его древнего рождения?

Яшка – старый служака, наполеоновский капрал, переживший свое время. «Ать-два… ать-два… Левой… равняйсь…»

«Живое ископаемое», «Реликт», «Старая геологическая кадра» – зовут Яшку любя, и он, словно угадывая и понимая, скалит желтые зубы и кивает отяжелевшей головой.

Распадались экспедиции, на их обломках возникали новые, сменялось начальство, приходили и уходили люди, принося какую-то новизну в продолжение дела. Сменялись люди, но оставался Яшка. Как легенда, как ветеран. И прежней, крутой оставалась горная тропа. Он видел многих, и его знали. Знали, что на нем ездили «отцы геологии», некоторые предполагали, что молодым он носил на себе старого Обручева. Ну и что? Лошадиная жизнь всегда и везде одинакова.

В Яшке смутно живут люди, и он их помнит, нет, не в лицо, не но голосу, а так – просто один был легче, другой тяжелее. Но тот за тяжесть свою завсегда отдавал ласку. А вот тот, огромный, литой, будто кусок железа, лишь появлялся у лагеря, как люди поднимались от костров, бежали навстречу и кричали: «Львов!» – вот он никогда не забывал погладить Яшку. Львов грузно спрыгивал на землю, а Яшку, взмокшего, побуревшего, отводили в сторону. И все. Но он ждал, долго, терпеливо ждал, переминаясь с ноги на ногу. И Львов подходил к нему из темноты, подходил и открывал пригоршню. Соль! Яшка, мягко касаясь ладоней, горячо дышал в них, слизывая соль, и протяжно, умиротворенно вздыхал. А потом, трепетно раздувая ноздри, лизал руки, и ему казалось, что эти руки всесильны – твердые, железные руки помогают ему вырваться из болота, поддерживают его над пропастью, обрезают отросшие копыта, небольно, чуть щекотно забивают в них гвозди, моют, купают его и могут быть такими солеными. Это же так здорово, когда руки раскрываются пригоршней, а не сжимаются в потный, волосатый кулак. В потном кулаке вызревала злоба, не гнев, а бессилие, и Яшка нутром, хребтиной, изрубцованной шкурой чуял людей, у которых могло сломаться, изуродованно разбиться лицо в тонком пронзительном крике. Они часто менялись, эти люди, и в них скрывалась какая-то опасная и неутолимая затаенность. Яшка улавливал непрочность отношений между теми, кого называли «бичами», хотя те обогревались у одного костра и наедались из одного котла. Он верил только в постоянство, и постоянным был Сирин, потом Львов, а сейчас – Алексей. Их тропы оставались бесконечными, они знали это и оттого не суетились и не лезли напролом.

Многие ездили на Яшке и знали – не подведет, проведет Яшка через глыбы, через реки, через пургу и волчью темь.

Яшка знает все дороги, всю тайну и коварство тропы, ее едва наметанный стежок. Рвется тропа, но Яшка не выпустит ее затертый след, словно держит его в зубах. Просто он помнит все тропы, их звероватое дыхание. Подумаешь! Прошел один раз, и в память тропа ложится царапиной. Да и каждая тропа пахнет по-своему, хотя не каждый из людей сможет отличить звериную тропу от оленьей. Зверь крадется, не продирается, как человек, у зверя тропа осторожная.

Сентябрьские ветры и непогодь вконец истрепали Яшку. Заболел он, измучился, задушил его кашель. Клочкастый и желтозубый, с отвислым задом и вздутым животом, он медленно бродил вокруг палаток, подбирая у костра рассыпанные кристаллики соли, и мягко, шевеля губами, осторожно прикасался к щетине травы. В пасмурные дни он подходил к костру и, кашлянув, просил позволения погреться. Люди поднимались, тянули к нему руки, подбрасывали дров, и Яшка кутался в тепло – отогревал грудь, потом поворачивался боком, закрывал глаза и расслаблял ноги. От него падала зыбкая тень, и Яшке казалось, что это кто-то другой – с выпирающей хребтиной, тонкими ногами, на которых громоздилось ребристое китовое туловище. Кто он такой рядом? Маленько похож на коня, но больно уж страшный.

А теперь Яшка торопится за караваном, перебирает негнущимися ногами.

Без привязи. Без узды. Без седла…

Его приучили всегда идти впереди. Своей грудью он раздвигал травы и кусты, а там мог засесть и зверь, и человек, ногой он пробовал топь и обходил ее, пофыркивая. Он первым, обнюхивая гальку, осторожно опускался в броды. Яшка прошел слишком много хребтов для обыкновенного коня, но ему помогли в этом. Чтобы он так яростно не отдавался свободе, чтобы не мучила любовь, его сделали мерином. И в нем многое начало гаснуть. Новых кобыл, что приводили в партию, он обнюхивал нежно и жадно. Их запахи будоражили его, вызывали в нем тревогу, смуту, он как будто что-то еще ждал от кобылиц.

А поджарые кобылицы заигрывали с ним только вначале. После первых же маршрутов они грузнели, отпускали животы, жадно, ненасытно пили воду и, наевшись, засыпали. Стояли и равнодушно дремали, едва шевеля хвостом, отгоняя гнус. У кобылиц были стерты плечи, и Яшка словно угадывал, что те до полевой жизни ходили в хомуте, в жесткой сбруе и, натужась, тянули за гужи. Яшку один раз пробовали затащить в хомут, но в нем было так тесно, так серо и неудобно, что он взбунтовался и весь дрожал, готовый броситься на каждого, кто подходил к нему со сбруей.

Он словно решил вытащить свою жизнь на хребте. Так оно и стало. Кому что!

– Пошевеливай! – взвилось бичом, хрустнуло в морозном лесу. – Пошевеливай! – рванулся окрик, и колючий сухой иней сыпанул с ветвей. – Яшка! – позвал каюр Василий Федотыч. – Давай, милый! Эх, Я-ко-ов!..

И он заторопился, потянулся к крику, дернулись ноги, скребанули копыта – тонкой шеей, тяжелой головой потянулся Яшка к зову.

Он помнил себя конем, здоровым горячим жеребенком, и тогда все было горячим – и воздух, и небо, и кобылы. Медово пахли травы, горьковато отдавало хвоей, а горные озера манили прозрачностью. Но потом что-то отняли у него. Он отзывался на «Яшку», хотя мать своим тонким ржанием, своим теплом, своим телом, своим влажным соском давала ему другое имя. Этого не знали и не могут знать люди. Они звали «Яшка», и он, угадывая, что нужен, подходил.

– Пошевеливай, бриллиантовы глаза! – Звякнули удила, скребанули копыта, скользя по обледенелому камню. – Куда… Куда… лезешь, дура?! Стой! Ногу дай! Дай ногу, змий! Ну… дай ногу, милай!

Федотыч – «маршал кавалерии» – ведет караван, связку костлявых заморенных кляч.

– Разве это кони, Алексей Иваныч? – гудит Федотыч в сивую бороду. – Не кони, а мыло… Скотобаза, без слез не взглянешь. Сколь лет живу, а такие мослы первый раз вижу.

Впереди каравана – Кашалот, огромный рыжий жеребец с горячим, злым глазом. За лето он ухитрился сохранить две подковы. Он хитрый, Кашалот, и когда подходит к болоту, то ложится на брюхо и ползет. Он стонет, грохается на кочку, закатывает глаза и притворяется дохлым. С него снимают груз, перетаскивают вьюки на руках, и тогда Кашалот поднимается и, шатаясь, пересекает болото.

– Вот сволочь! – вопит завхоз. – Да у кого же он до этого служил, кто его, заразу, так научил про-дук-ты питания портить? Кто?

За жеребцом тащится Азия, горбоносая темная кобыла с коротким хвостом и жесткой холкой. Азия неусыпно дежурит у костра, вылизывает брошенные поваром банки и два раза залезала мордой в горячую кашу. Она поедает рыбьи головы, кости, хвосты, пьет мясные бульоны, хватает все, что плохо лежат, и однажды сожрала у начальника туалетное мыло. Она всегда тащится за Кашалотом.

Короткой веревкой к Азии притянута Квашня – бочка на четырех спичках. Квашня пуглива, но на короткой веревке не очень-то шарахнешься в сторону. Опытные люди говорят, что кобылы выносливее жеребцов и даже, мол, умнее. Кто знает, но такая дура, как Тонька, может прямо в реке, в броде, повалиться на спину и задрать кверху ноги.

– Пошевеливай! – покрикивает Федотыч.

Сзади всех, десятым, плетется Яшка, торопится, старается, весь в мыле. Мелко перебирает Яшка ногами – поднимает голову, хочет рысью – не может.

– Неужто не доведем? Федотыч останавливает караван и подходит к Яшке. Вытащил сухарь, Яшка влажно-выпуклым глазом повел по Федотычу, кашлянул надсадно и похрумкал. – Неужто не доведем? Вдруг сдохнет, а? Это что такое будет? Ему бы памятник, а вернемся, Яшку – на звероферму… Давай, Яшка, давай, друг. Укрепись, не то потеряемся.

Распахнулась тайга, высветила опушкой, приподнялась горбатой гривой, а потом приоткрылась болотом в настороженно мерцающих зеркалах воды. Высокие кочки теснились по болоту, но нельзя на них ступить – бросит в сторону. Зачмокало под ногами, качнулось, там выгнулось, тут приподнялось, просело болото и открылось темной стоячей водой.

Яшка – чоп-чоп – выдергивает ноги из вязкой тины. Выдирает их с кашлем, в горячем надсадном дыхании.

Плохо Яшке, сорвалось дыхание, сдавило грудь, потемнело в глазах и поплыли-поплыли розовые, желтые круги, красные колючие точки.

«Хватит! – молят, мучаясь, Яшкины глаза. Они стали совсем бриллиантовыми от боли и тоски, ослепительно и слепо сверкнув на солнце. – Хватит…»

Болото потянулось к нему сотнями пальцев и, замерцав лужицами, припало, присосалось сотнями ртов – и сети, путы, пальцы, рты и пасти начали затягивать Яшку.

– Пошевеливай! – из какого-то далека доносится крик Федотыча, и Яшка рванулся к нему, к теплому человеческому крику, рванулся от всего себя, хрипящего и усталого.

Бьется Яшка, но каждый рывок отнимает силы.

«Не бросьте! – взвизгнул, заржал жеребенком Яшка. – Не бросьте!»

Над тайгой, над долиной, над склонами хребта пронесся крик жеребенка – тонко, заливисто и испуганно. Будто Яшка позвал, вспомнив лошадиное детство, будто криком назвал свое имя…

Вкопанно – разъехались копыта – застыл Кашалот, грудью ударилась в него Азия, подняли кони уши, всхрапнули и вслушались. А Яшка, прощаясь с жизнью, остатки сил выдохнул в крик жеребенка.

– Как же так… а? – трясет мокрой бородой Федотыч.

Тяжелым веком, как пластом, прикрыл Яшка глаза. Исчез бриллиантовый блеск.

Хрустнул выстрел. И в звенящую тишину вернулось эхо… Наткнулось на скалы и повторилось растерянным криком жеребенка, покружило и возвратилось тихим шепотом, утонув в нетронутых мхах.

– Эх, Яшка… – бормочет Федотыч и утирает глаза старой шапкой.

Сашка Протокол

Без завхоза не бывает геологии. Какая может быть геология без гречки и сухаря, без борща и без каши? Кто занимается тряпками-шмотками, у кого изжога от портянок и фуража? Кто проникает на склады, кто может найти и вынести самое нужное из снабженческих лабиринтов? Завхоз! И только он.

– Без зав-хо-за, – словно разгрызая металл, прозвенел начальник, – не двинем мы геологию.

И странно нам, молодым геологам, – рвались изо всех сил к нему, Алексею Иванычу Еремину, кандидату наук, геологическому зубру, рвались, чтобы прикоснуться к глубинности, к великому таинству рудного поиска, а он так заземленно толкует о сухарях, сбруе и котелках. Пятый день пишем заявки на фураж, трубы, макароны и бегаем в мыле за сухофруктами то за одним замом, то за другим завом. А начальник, как заводной, монотонно надиктовывает: «Считай и пиши двадцать коней, множь на четыре ноги – восемьдесят подков, да три раза ковать. Итого…» Бред какой-то – две с половиной сотни подков, да в каждую по пяти-шести гвоздей!

– Вы извините, парни, – доверительно обращается к нам Алексей Иваныч. – Но это только с непривычки кажется, что мы с вами двигаем геологию. Но куда? Куда ее двинешь без завхоза?

Тоскует начальник. Никак не может он найти такого кадра, который бы взвалил на себя все наше хозяйство и по-честному, как самого себя, кормил, одевал-обувал сорок парней партии. А на балансе-то у нас на двести тридцать четыре тысячи рубликов всяческого имущества, от микроскопа до совковой лопатки.

– Что же ты того, в понедельник-то, не принял, а? – спрашивает начальник горного отряда.

– Того, что в понедельник? – переспрашивает Алексей Иваныч. – От него перегаром тащило. А взгляд застенчивый… скрытный.

– Зас-тен-чи-вый?! – усмехается начальник отряда. – А в четверг который приходил?

– Ну, четверговый, тот с грыжей, а ему мешки ворочать да ящики кантовать…

– Как с грыжей? А как же он на Север-то попал, как через медиков просочился?

– Да по знакомству и горб можно спрятать. Ведь сам же, когда договор заключал, поди, радикулит свой припрятал? – пронзительно вглядывается Алексей Иваныч в начальника отряда. – Н-да, как же мы без завхоза-то… Ведь через две недели высаживаться в горах.

Алексей Иваныч совсем отчаялся получить завхоза из кадров и сам принялся шарить по экспедиционным складам. Он-то знал, чего ищет, только там, на складах, тоже знают, что прятать. Нас, техников, кладовщики в упор не видели и к складам не подпускали, как материально неответственных, а у начальника характер не выдерживал – взрывался Алексей Иваныч, потому что там, на складах, такие подпольщики появились, конспираторы, так научились они маркировать и шифровать ящики, что нужную для работы вещь без Шерлока Холмса не сыщешь. Мало того что запрячут, еще и ухмыляются – «ищи, нюхай, а без меня не обойдешься». Дать-то он в конце концов даст, но нервы потреплет основательно и что-нибудь для себя выманит – костюм меховой, гагачий спальник, непромокаемую штормовку – как раз то, что позарез нужно полевику…

– Следить за каждым прибывшим! – приказал начальник парням. – Кого-нибудь да выловим. Дежурьте в аэропорту и на пристани.

Но время шло, а завхоз все не появлялся.

Он возник в поселке неожиданно. Медленно, величаво Сашка вышел из «аннушки» в тирольской шляпе, в красном галстуке и хромовых сапогах. Через плечо небрежно перекинуты офицерская планшетка и транзистор, а в руке – пузатенький саквояж.

– Зуботехник?! – предположили поселковые. – Или жениться приехал… На ком же?

Сашка оглядел местность через плечо, поддернул галстук, закурил длинную сигарету и вошел в поселок.

О прибытии постороннего человека тут же было доложено Еремину. Алексей Иваныч погрузил в самолет начальницу планового отдела с проектно-сметной документацией, помахал ей ручкой и, разбрызгивая лужи, помчался за Сашкой.

Сашка зашел в рыбкооп, потом в орс, побыл там недолго и, перепрыгивая через канавы, заторопился к конторе оленсовхоза.

– Кто он, Федя? – спросил Алексей Иваныч председателя рыбкоопа.

– Он, Ляксей, завхозил в Ямальской экспедиции, – пробасил Федя. – Документы у него чистые, но под глазом фингал, – недоуменно развел руками председатель. – Трудовая не порчена, а рука дрожит. Но спиртным, обратно же, не пахло…

– Потому и не взял? – допытывается начальник. – Подозреваешь?

– Да нет! – махнул рукой Федя. – Мое жалованье ему не подходит, а так он ничего…

– Так… Фамилия его? Абдулов? Так! Алле, станция? Станция, дайте мне оленсовхоз, директора… Прокоп Фомич, – Еремин. Да, дела блеск… У тебя Абдулов? Ну и чего? Склизкий?

– Знаешь, Алексей, в его речах какая-то темнота, – загудел в трубку директор. – Как-то он изгибами говорит… Велел ему подождать пока.

– А фингал видел? – с угрозой спросил Алексей Иваныч.

– Фингал ладно… – ответил директор.

– Это ему при расчете! – твердо заявил начальник. – Книжку не стали портить.

– По-ни-маю! Это я тебя отлично понимаю! – воскликнул директор и крикнул кому-то в гулкий коридор – Не ушел еще приезжий? Так вот и скажи ему; директор раздумал.

Так начальник начал операцию и выловил завхоза. Пусть с фингалом, но зато с опытом работы. А то, что тот с изгибами говорит, Алексея Иваныча не больно волновало.

– Иди-ка сюда, Абдулов! – вышел начальник навстречу Сашке, на самую середину поселковой улицы.

– Кто?! Я?! – вздрогнул Сашка и оглянулся. Впереди и сзади маячили волосатые решительные парни. – Я, что ли?

– Да, ты! Иди-ка сюда, – ласково подозвал начальник. – Третий день тебя встречаем.

– Третий? – ужаснулся Сашка и дернул себя за галстук.

– Мне из Ямальской сообщили, что ты сюда нацелился, – миролюбиво улыбнулся начальник.

– О! Шайтан! – воскликнул Сашка. – Как они дознали?

– Дело знают, – усмехнулся Алексей Иваныч. – У тебя, Абдулов, остался один-единственный шанс!

– Шанс?! – вздрогнул Сашка и дотронулся до фингала. – Я честный человек! И вас совсем не знаю!

– Един-ствен-ный выход, – отчеканил начальник, – идти ко мне завхозом!

– Нет! – отрезал Сашка и гордо вскинул голову.

– К окладу пятьдесят процентов полевых…

– Нет! И нет! – завопил Сашка. – Добровольно? В такую кабалу? Нет!

– Премию дам! – твердо пообещал начальник.

– Я ваш юмор совсем не понимаю! – оскорбился Сашка и поправил на себе планшетку. – Я всю вашу жизнь, – завопил вдруг Сашка, и начальник поднял брови, не ожидал он такой громкости, – всю вашу жизнь дотла знаю! Вербовка сплошная! И при такой калькуляции вы о завхозе не думаете, об уважении к нему!.. Нет!

– Ну, ладно! – поскучнел начальник. – Мы для тебя – вербовка… Но в гости-то зайди, в поселке столовая закрыта. Что мне твой прежний начальник скажет?

– Он-то скажет, – неуверенно протянул Сашка и переступил в своих хромачах.

– А ну-ка, парни! – махнул рукой начальник, и студенты во весь голос заорали:

 
Мы живем за тем меридианам,
Где Макар телят своих не пас.
 

– Сколько вас?! – зажмурился Сашка.

– С тобой – сорок один! – ответил начальник.

– О, шайтан! Али-Баба и сорок разбойников, – отрезал Сашка и независимо сел за стол.

Никогда не думал, что столько сможет проглотить невысокий, щуплый человек с запавшими щеками. Сашка опрокинул в себя миску ухи, миску борща, миску макарон по-флотски, гречневую кашу, банку тушенки И банку сгущенки, выпил чайник густого до черноты чая, а начальник пододвигал ему жареную рыбу – трещали рыбьи головы, пододвигал пряники – и те исчезали в Сашке.

– Рубай, Александр! – подбадривал Алексей Иваныч. – На Ямале так не кормили?

– Кормили, – с набитым ртом, невнятно ответил Сашка.

Начальник принялся потихоньку окручивать Сашку, но вскоре стало ясно, что он не больно-то сопротивляется, хотя упрямо выдвигает один и тот же тезис:

– Завхозом не могу! – уперся Сашка. – Но мог бы больше пользы принести как заместитель.

– Каким заместителем?

– Заместителем начальника по хозяйственной части, – отрезал Сашка.

– Да у меня нету такой должности! – удивился начальник. – Не было никогда! И не будет!

– Можно заведующим хозяйственным отделом! – не сдавался Сашка. – Но лучше, конечно, заместителем по хозяйственным вопросам.

– Да нет такого у меня, – чуть не взвыл начальник. – Тебя оклад устраивает?

– Устраивает.

– Берись! – протянул руку начальник.

– Пиши в трудовой – «заместитель», – уперся Сашка.

Начальник поволок Сашку в контору. Седенький, глуховатый инспектор вежливо, со всех сторон прослушал и обнюхал Сашку, потухшим взглядом холодно просветил документы и проскрипел:

– Нужна престижная должность? Паблисити?!

– Да! – не понял Сашка. – Очень!

– Понимаю… – задумался инспектор. Он разгладил легонькой ладошкой Сашкину трудовую, склонил набок голову и красивейшим бисером начертал: «Начальник технического и материального снабжения Заполярной партии».

– Есть же умные люди! – гордо вскинул голову Сашка Абдулов.

– Ну, слава богу, – вздохнул Алексей Иваныч. – Займусь геологией!

Сашка маленький, горластый, длинноволосый, тонконогий и верткий, как кедровка. Говорить тихо он так и не научился – в армии сержантом был, а потом то прорабствовал, то завхозничал.

Он считает себя умным и хитрым, этот Сашка. Считает себя насквозь прожженным и проницательным, прошедшим все огни и воды, потому что третий год выезжает с геологами в горы.

– Ты меня Сашкой не зови! Не зови, слышишь! – требует он от студентов и младших техников, шурша бумажками. – Все-таки я как-никак заместитель Алексея Иваныча по хозвопросам. Вся подотчетность на мне. Материальная ответственность… Анархия у вас, а не производство! – вопит Сашка в нерушимой тишине белой ночи. – Ночь-полночь, целый день на склад лезут – одному чай давай, другому мясо, третьему – табак… Бери враз – зачем человека беспокоить? Я, понимаешь, всякий дефицит к себе волоку – огурцов соленых две бочки да капусту, а никто не ест! Почему?

– Огурцы-то прошлогодние, пенятся! Гниль! – басят от костра. – Кто-то выбросил, а ты подобрал! Ишо хвалишься…

– Это я-то подобрал?! – взвивается завхоз. – А кто у меня шпагат весь запутал? Кто его, шпагат, так заклубил, вплоть до списания? Кто у меня гвозди без спроса взял? Почему у костра топоры разбросаны, почему они бесхозные, я вас спрашиваю? Кто, обратно, у пилы зуб выломал? О, шайтан, горит все, как в огне!

И начинает завхоз метаться по лагерю, наполняя его суматохой, криком и возней.

– Это что? – свирепо спрашивает Сашка. – Что за промокашка? Это что – заявка?! – и он презрительно, со всех сторон рассматривает ее, принюхивается, шевеля широкими ноздрями, он хочет напугать нас, напугать так, чтобы мы все лето целыми днями слонялись бы за ним и клянчили.

– Открывай склад! – не выдерживает Алексей Иваныч. – Живо! Люди в маршрут торопятся…

С достоинством мажордома Сашка двигается к зимовью, выдирает из кармана ключи, скребет ими в замке и распахивает дверь в полутьму. Мы долго ковыряемся в складе, вытаскиваем спальники и сковороды, получаем компот и гвозди, накомарники и кайла, горох и подковы. А он ходит за нами и стонет.

– Ну – давай! Давай! Развороти здесь все, шурум-бурум, давай… Порядок был, да? А у тебя от порядка шкура линяет, да?

Лупы и компасы мы нашли в ящике с напильниками, в резиновых сапогах – гвозди, рядом с мешком сахара притаилась канистра с керосином. Все как надо.

– Возьми лампу, а? – предлагает завхоз. – Десятилинейная, с двумя комплектами фитиля.

– Отдай ее Алексей Иванычу, – подначивает главный геолог, – он любитель антиквариата…

– Ага! Значит он – любитель… – Сашка принялся суконкой надраивать бронзовый, весь в завитушках, древний светильник. – Для меня прежде всего, чтобы начальник во мне нуждался. А я уж его уважу… Алексей Иваныч, – окликнул Сашка задумавшегося начальника. – Глядите, говорят, вы любитель?

– Ух ты! – поразился начальник. – Канделябр… В стиле ампир или барокко?

– Во-о! – обрадовался Сашка.

– Нет, Александр, не надо лампы Аладдина! Ты разбейся, а достань к осени «летучую мышь».

– Понимаю, – и завхоз бочком-бочком запихивает под стеллаж легкий аккумулятор.

Сашка ныряет в груду снаряжения и находит подзорную трубу, наверное, ту самую, с которой пиратствовал Бармалей. В каком музее он прихватил ее – осталось неизвестным.

– Бери, – подобрел завхоз, – на балансе не числится!

Начальник, однако, разглядел всю заваль на полках и рявкнул:

– Разбери! Наведи порядок! Любую вещь ты должен выдать за минуту! Понял!

Сашка пытается подарить начальнику луковицу, здоровенную, с кулак, но тот с подзорной трубой обошел весь склад, заглянул в углы и не обнаружил дефицита, Не обнаружил запасных компасов, кирок, зубил. Не обнаружил запасных рюкзаков.

– Возьми бочку огурцов, а? Соленых… знаешь – вку-с-но! Такой рассольник сварганишь, – умоляет Сашка. – Возьми лимон! Исключительный витамин!

– Ты нам шпиг, сало давай, – хмурится начальник. – Сыр давай, колбасу!..

Но сала нет. Нет и гречки. Зато есть центнеры манки.

– Возьмите вот… пантокрин! – доверительно понижает голос Сашка. – Достал по блату, снимает зверскую усталость.

– Я тебе отвинчу головешку, – пообещал Алексей Иваныч, – если не станешь кормить парней дешево и обильно! – И он ушел, унося под мышкой подзорную трубу.

– Ну, бей меня… бей, – хрипит Сашка и рвет на груди рубаху. Беленькая пуговичка смотрит с полу двумя дырками. – Соси мою кровь! Где я возьму, если не успел достать на базе?! Все расхватало воронье! – кричит Сашка.

И Сашка, глотая слова и захлебываясь, рассказывает нам сказки о том, что завхозы других партий составили против него заговор и вынули из складов все, что им надо и не надо, но пригодится потом, сверх всяких норм назапасали продуктов, чтобы сгубить его, такого честного и доверчивого. Но ничего, он, Сашка Абдулов, выявит их подлинное лицо, он покажет всем, какие они проходимцы – те завхозы…

– Будет и на моей улице праздник! – прокричал Сашка, как заклинание.

Еще весной, в самое распутье, когда нельзя было перейти реки, на высоком плато Янг Тумп в сосняке-беломошнике срубили зимовье и пристрой – небольшой склад. Выстлали полы, сделали полки, чтобы сырость не прихватила продукты. Но Сашка валил все в кучу. Сознание того, что он распоряжается этой грудой-громадой, ящично-угловатой, утробно-мешкотарной, делало Сашку всемогущим. Он разбирал и раскладывал эту кучу каждый день понемногу, медленно, смакуя и наслаждаясь, разглядывал бирки, наклейки, находил что-то неожиданное для себя, и это наполняло его восторгом. Он прочитывал этикетки и поражался своей прозорливости, восторженно вопил и делал надписи, слюнявя химический карандаш: «Осмотрено. Проверено, Абдулов» или «Дефицит. Вторая очередь, Александр».

На мешках, на ящиках, картонках появились крестики, нолики, звездочки и закорючки. Что они означали, никто не знал. Когда Сашка постепенно разобрался в складе, то на полках оказались запасные части к трактору К-700 и шланги для заправки самолета. Из недр груды Сашка вынимал невообразимые для полевой геологии вещи – зазубренный токарный резец, кронциркуль, баллон из-под газа, руль от мотоцикла, невесть зачем привезенную в тайгу муфту сцепления и щипцы для камина.

Просто Сашка, как с бреднем, прошелся по складам, по поселку, заглянул в мастерские и притащил в партию все вплоть до кровельных ножниц.

– Господи, да что ты ими-то собрался делать? – удивился Алексей Иваныч. – Коням копыта стричь?

– Я вашу жизнь дотла знаю! – кричит Сашка. – Голь! Нету у вас ничего и никогда не будет.

Но чудеса начались потом, уже в разгаре сезона, когда Алексей Иваныч сутками не слезал со скал и приползал в лагерь на четвереньках. Сашка сам заваривал ему цейлонский чай и настраивал рацию. Алексей Иваныч быстро передавал сводку, перечислял погонные километры, кубы проходки, количество проб, делал новые заявки, а Сашка сидел рядом. Экспедиционное начальство принимало сводку, а затем вежливо спрашивало, как здоровье Алексея Иваныча, как самочувствие.

– Прекрасно! – отвечал Еремин.

– У тебя нет лишнего подвесного мотора? – спрашивало начальство.

– Зачем он мне? – тускло удивлялся Алексей Иваныч. – У меня горы тысячу пятьсот метров.

– Ну тогда на обмен? – предлагает начальство.

– На какой обмен? Ну пойми, зачем мне лодочный мотор? – Алексей Иваныч хочет спать.

– Да ведь сосед твой горит, – волнуется начальство. – Он тебе вездеход на неделю даст, а?

– Давай, Алексей Иваныч, давай меняй, – загорается Сашка. – Есть у меня на такой случай… есть мотор… Проси на две недели вездеход и два полушубка…

– Почему у тебя мотор?! – рявкнул Алексей Иванович. – Почему у тебя в горах лодочный мотор?

– На обмен! – отрезал Сашка. – На дефицит!

– Алексей… Алексей! – на другой день умоляет по рации другой сосед. – Выручи палатками. Отряд нужно выбросить.

– Да откуда у меня? Сам в драной… Вчера штопал.

– Пару палаток, не будь ж илой! – умоляет сосед. – Пробы твои вертолетом вывезу, дай!

– Давай! – тормошится Сашка. – Дадим ему две палатки.

– А почему я в драной живу? – удивляется Алексей Иванович. – Почему, спрашиваю, я в драной палатке? В чем юмор?

– Никакого юмора, – отвечает Сашка. – Просто сейчас тепло, можно жить и в драной. А новую можно так уступить, что тот тебя на всю жизнь спасителем запомнит. И мно-го-ое он тебе сделает…

– Так! – свирепеет Алексей Иваныч. – Ты, крохоборствуя, в благодетели лезешь, да? Это же вымогательство и спекуляция! Да как потом тебе людям в глаза смотреть…

– А мне чего смотреть, они ведь у вас просят. У вас, Алексей Иваныч!

– Третий… третий… я база. Прием! – зовет женский голос. – Алешенька… Алеша… ты слышишь меня… Таня… Как ты? Я здорова. Алешенька… ты подарил главбуху такие чудесные кисы. Почему ты забыл обо мне?

– Ну и что? – упирается Сашка. – От вашего имени… Да, сшил у манси и подарил. Зато списали без трепотни все неликвиды! Списали за милую душу тот утиль, что я на базе по ночам собирал. Теперь все добрые вещи наши! И на балансе не числятся! Делай спокойно свою геологию, а на мне – начальнике материального снабжения – все тряпки-шмотки.

Начальник осторожно обошел Сашку и приказал:

– Каждая твоя бумажка – через меня!

Сашка скрипел зубами, темнел и худел на глазах, когда со склада вынимали десятки мешков, ящиков – брали не граммами, а пудами, центнерами. Ему невыразимо грустно смотреть на оголенные полки, на опорожненные мешки и разбитые ящики. Пустел склад, и Сашка терялся. Никто к нему не приходил ни в ночь, ни в полночь. И тогда его радиограммы на базу были полны жалоб и боли. Он умолял, просил, клянчил, требовал. Изводился и трепетал, метался и ярился. Он вялил хариусов, коптил тайменя, он готовил медвежий окорок, мочил морошку и тихонько пересылал Марьям Ваннам из снабжения, Татьянам Львовнам из бухгалтерии. Просил только одно: «Подпиши накладную». Дамы крашеными губами обсасывали тайменную голову, подписывали накладную и напоминали Алексею Иванычу, что тот обещал хрустальную друзу.

– Когда? – удивлялся Еремин, – «Опять Сашка?»

– Алешенька! – доносится к нему голос плановой богини. – Я тут посчитала твои показатели. Если дашь еще сто кубов – республиканская премия. Спасибо за чудесную лампу… Прелесть!

– Ты что ей отдал? – скрипнул зубами начальник.

– Да ту, с двумя комплектами фитиля!.. – ответил Сашка.

И вот сквозь дожди и непогодь чудом пробивался вертолёт, поступал груз, полнел склад – и Сашка перерождался. Лагерь наполнялся суматохой, криком и возней.